Текст книги "Три покушения на Ленина"

Ни в одном из самых секретных архивов ответов на эти вопросы найти не удалось. Да их и не может быть! Не такие уж дураки были все эти Старые эсеры, чтобы оставлять письменные свидетельства своих темных деяний. А вот подпоручик Ушаков не утерпел и записал свои восторженные впечатления от встречи со Старым эсером.

«Братва вся в сборе, – пишет он. – Мы образуем вокруг него род внимательной аудитории. Его появление ново и многозначительно: не хотят ли дать некоторое политическое гражданство нашей самочинной боевой дружине, рожденной фронтом и наполненной очень неопределенным содержанием горячего желания бить большевиков и истреблять коммунистов?

Подходя к делу с этой стороны, появление Старого эсера среди нас, событие, конечно, важное. Через него мы как бы вырастаем на целую голову. Без него мы – просто партизанская шайка, лихими налетами пытающаяся учинить неприятелю вред. Через него мы – как бы регулярная действующая часть с ее провиантским и денежным довольствиями».

Ага, речь зашла и о деньгах! Не из своего же кармана доставал их Старый эсер. Значит, «Охотничью бригаду» и задуманное ею преступление кто-то финансировал. Учитывая, если так можно выразиться, происхождение Старого эсера, то ясно как белый день, что за его спиной могли стоять либо руководители партии эсеров, либо люди из Учредительного собрания.

Проведя своеобразный смотр и убедившись, что вчерашние фронтовики готовы действовать, Старый эсер удалился. А «партизаны» затеяли дикий скандал. Капитан Зинкевич кричал, что он убежденный монархист, что эсеров считает не революционерами, а о отпетыми бандитами, посмевшими поднять руку на великого князя Сергея Александровича.

– А я за анархию! – надрывался Сема. – Я читал Кропоткина!

– Черт с ним, с Кропоткиным! – подал голос мрачноватый Макс. – Если он против евреев, я пойду с ним до конца. Все беды в России от евреев, давно пора их – к ногтю.

– Вот-вот, – подхватил Ушаков, – и в большевистском правительстве сплошь евреи. В Палестину их – и вся недолга!

– А лучше – в расход! – настаивал на своем непримиримый Макс.

– И кто же из нас за эсеров? – вернулся к началу спора Капитан.

– Сейчас – все! – отрезал Ушаков. – Раз они за убийство Ленина, значит, они наши союзники, значит, мы должны быть вместе.

– Всё, расходимся, – посмотрел на часы Капитан. – Теперь дело за малым: выследить Ленина и либо бросить в него бомбу, либо расстрелять.

Выследить Ленина оказалось не так-то просто – он то не выходил из Смольного, то совершенно неожиданно выступал на каком-нибудь митинге. В Смольный не проникнуть – это ясно, а вот подкараулить на митинге – вполне возможное дело. Теперь вся надежда была на Технолога, который работал в канцелярии Смольного.

Шли дни, а от Технолога ни единой весточки… У «партизан» начали сдавать нервы, они все чаще ссорились и без всякой меры глушили коньяк. Бог знает, чем бы все это кончилось, если бы однажды вечером в «предбанник» не ворвался Технолог.

– Сегодня! – с порога выкрикнул он. – В восемь вечера. Цирк Чинизелли. (На самом деле речь идет о Михайловском манеже. – Б. С.)

– Что там, митинг? – уточнил Капитан.

– Митинг. Провожают на фронт отряд Красной армии.

– Он выступает? Это точно?

– Точно. Сам слышал. Отряд сформирован из рабочих Выборгского района: на радостях, что их будет провожать Ленин, они кричали об этом в коридорах Смольного.

А вот как это было на самом деле. Обратимся к воспоминаниям Николая Подвойского, который в это время был народным комиссаром по военным делам.

«Первого января 1918 года, под вечер, я вхожу в маленькую рабочую комнату Владимира Ильича. Он прерывает беседу с незнакомым мне, по-европейски одетым, высоким, тридцатилетним человеком. Указывая на меня, Владимир Ильич говорит своему собеседнику:

– Это товарищ Подвойский, наш военный специалист.

Потом, обернувшись ко мне, добавляет:

– Это товарищ, который вывез нас из Швейцарии, – Фриц Платтен.

Завязалась беседа. Я рассказал тов. Платтену о том, что сейчас мы совершаем величайшее революционное дело: строим социалистическую армию и что сегодня мы отправляем первый сформированный батальон Красной армии для обороны наших границ от возможного нападения Германии.

Потом я обратился к Владимиру Ильичу от имени рабочих Выборгского района с просьбой, чтобы Ильич непременно сам проводил на фронт первый батальон Красной армии. Владимир Ильич согласился и пригласил с собой также тов. Платтена».

Кто это нашептал Ленину – ангел-хранитель или сам Господь Бог, но если бы он не пригласил Платтена в Михайловский манеж, этот день был бы последним в жизни вождя революции. Но то ли на небесах посчитали, что еще не вся Россия умылась кровью, что еще слишком много людей бродит по бескрайним просторам этой страны, а их должно быть значительно меньше, то ли из чистого любопытства решили посмотреть, чем закончится эксперимент с внедрением марксизма-ленинизма на одной шестой части суши, – этого нам знать не дано, но одно там знали точно: без Ленина получить ответы на эти вопросы невозможно. И потому послали ему на выручку Фрица Платтена, который, преодолев несколько границ, за несколько дней до злосчастного митинга добрался до Смольного.

Тем временем заговорщики добрались до цирка. Народу – тьма-тьмущая! Толпа гудит, шумит, скандалит и… чего-то ждет.

– Все ясно, они ждут Ленина, – удовлетворенно просипел неожиданно простудившийся Капитан. – Нам надо смешаться с толпой и тоже ждать. Убьем, когда он будет уезжать с митинга. Стараться из револьвера, чтобы не побить народ. Если не выйдет – бомбу. Всем здесь делать нечего. Останутся двое. Остальные – со мной: если что-то пойдет не так, мы должны будем выручить или помочь. Живым в руки не даваться.

И снова обратимся к записям Ушакова.

«Вот автомобиль какой-то, с улицы свернув, нырнул в ухабе и двумя огненными пальцами указал на цирк.

– Едет!

Шарахнулась, сомкнулась, сдавила толпа. Меня в грудь давит красногвардеец, сзади давит толпа. Кто-то трое вышли из автомобиля и по очищенному проходу вошли в цирк. Я рванулся и прорвал оцепление. Толпа сомкнулась, но я уже в цирке. Красногвардеец, маленький и коренастый, ухватился за мой полушубок.

– Товарищ, нельзя.

Но я вырвал из его рук конец полы и грозно крикнул:

– Я комиссар!

Красногвардеец дал дорогу и я направился дальше. Народ все валил. Цирк наполнялся и все кричали, приветствуя того, кто приехал. А на трибуне, среди каких-то незнакомых людей, стоит человек.

– Он!

Разве я мог не узнать его сразу?! Плотный. Городское пальто. Руки в карманах. Шапка. Он стоит величественно и просто. Он улыбается и терпеливо ждет.

Люди в шеренгах кричат и кричат, и не хотят остановиться, и тянут „ура“, и дух величайшего одушевления царит над этой толпой и над этим человеком в незнакомом, полуосвещенном цирке».

Как ни близко подобрался к трибуне подпоручик Ушаков, стрелять он не решился. Во-первых, тут же схватят, а погибать, будучи растерзанным толпой, как-то не хотелось. А во-вторых, был приказ Капитана: убить Ленина, когда тот будет уезжать с митинга.

Когда оратор спустился с трибуны, толпа рванула к выходу. Вместе с ней на улице оказался и Ушаков. Все, теперь можно действовать! Но Ушаков никак не решится.

«Из револьвера можно промахнуться, – размышляет он. – А бомбу кидать у подъезда неудобно – побьем напрасно много людей. Мы сделаем иначе: мы его остановим и убьем на мосту. Я это сделаю сам. Но надо посоветоваться с Капитаном, за операцию отвечает он».

Разыскав Капитана, Ушаков лихорадочным шепотом излагает свой план.

– Нам нужно на несколько секунд задержать автомобиль, но чтобы это сделать, надо его не прозевать. Поэтому в разных местах, и особенно на поворотах пути, выставляем посты. Первый дает сигнал второму, второй – третьему, и так до самого моста, пока автомобиль не окажется в поле моего зрения.

– Согласен, – натужно кашлянув, просипел Капитан. – Теперь успех дела в ваших руках. Не волнуйтесь, если что-то пойдет не так, мы вас прикроем.

Решающие минуты Ушаков описал поразительно эмоционально и, главное, не пытаясь оправдаться.

«Туман. Ночь. Минуты – вечность.

Но что легло там огненное через площадь? Это тот автомобиль. Он свернул к мосту. Сюда! Кто-то бежит за ним. Автомобиль у моста. На мосту! Вот Макс, вижу его в свете фонарей. Он машет руками. Сейчас.

Бомбой, только бомбой! Кидаюсь вперед, почти касаюсь крыла. Он в автомобиле! Он смотрит, в темноте я вижу его глаза. Бомбу!

Но почему автомобиль уходит, а бомба в руках? Что случилось? Я боюсь? Я струсил? Нет, я ничего не боюсь, но бомбу бросить не могу. Словно кто-то связал по рукам и ногам. Я не могу разжать руки, не могу выйти из оцепенения.

Все кончено! Я сорвал операцию, я подвел товарищей, мне нет прощения. Но что это, что за выстрелы звучат у моста? Ура, это Капитан! Капитан бьет наверняка. Капитан не отпустит. Я слышу, как пуля ударила в кузов. Одна. Еще одна. Я тоже выхватываю наган и, стреляя, бегу за автомобилем. Я не верю своим глазам – автомобиль остановился. Теперь ничего не стоит догнать и бросить бомбу! Бегу. Но нет, автомобиль не остановился. Это просто сообразительный шофер свернул машину в переулок».

А в это время в машине… В машине творилось нечто невообразимое.

– Стреляют, – слабо вскрикнула сидевшая рядом с шофером сестра Ленина.

– Надеюсь, не в нас? – проронил еще не отошедший от митинга Ильич.

– То-то и оно, что в нас! – процедил сквозь зубы Тарас Гороховик и до отказа утопил педаль газа.

Машина взревела, но быстрее не поехала.

– А-а, мать твою так! – заорал Тарас. – Я же говорил, резина совсем лысая, когда-нибудь подведет! А уж в гололед…

В этот момент машина вскарабкалась на мост. Тарас глянул в зеркало заднего вида и обомлел: какой-то человек бежит почти вровень с ними и на ходу ведет огонь.

– Держитесь крепче! – крикнул Тарас и вильнул вправо.

Дзынь! Пуля пробила заднее стекло, пролетела навылет и разбила переднее. Осколки брызнули в лицо, кровь залила глаза, крыло чиркнуло по ограждению моста, но Тарас выровнял машину.

– Что вы делаете?! – взвизгнула Мария Ильинична. – Мы же свалимся в Фонтанку!

– Зато останемся живы! Не боись, Марь Ильинишна. Бог не выдаст, свинья не съест, – неожиданно повеселел Тарас.

– А ведь и правда стреляют, – подал голос Ленин. – И теперь я уверен, что в нас.

Вдруг в моторе что-то чихнуло, крякнуло, машина дернулась и остановилась. Тарас снова глянул в зеркало и не поверил своим глазам: человек с наганом уже у заднего бампера. Вот он поднимает руку. Вот он прицеливается. Вот он…

Оглушительно грохнул выстрел! Зазвенели стекла. Закричала Мария Ильинична. Брызнула кровь – и от безысходного горя завопил Гороховик. И тут произошло чудо: одновременно с выстрелом голову Ильича прикрыла чья-то рука и резко отвела ее в сторону.

– Что вы делаете? – откуда-то снизу раздался голос Ленина. – Сидеть у вас подмышкой я долго не смогу.

– Жив! – облегченно вздохнул Гороховик и ударил по газам.

А Платтен, как будто ничего особенного не произошло, не спеша достал накрахмаленный платок, обмотал им раненую руку и, путая немецкие и русские слова, разъяснил Ленину, что пристанище подмышкой временное, что предоставить его вынудила мировая буржуазия, которая так и норовит устроить большевикам какую-нибудь пакость.

– И он еще шутит, – вытирая слезы, помогала ему остановить кровь Мария Ильинична. – А ты, Володя, так ничего и не понял?

– Еще как понял! – рассердился Ильич. – Что ж тут удивительного, если во время революции начинают стрелять? Недовольных-то тьма-тьмущая. Все это в порядке вещей… А вы не очень пострадали? – обернулся он к Платтену. – Рука? Правая? Как же вы теперь, ведь левая-то у вас… Пардон, пардон, – смутился он, заметив недовольную гримасу Платтена. – Я бы пожал вашу руку, дорогой товарищ Платтен, но сперва ее надо показать врачам. И если бы не был воинствующим атеистом, то непременно бы сказал, что это рука Бога – ведь я был на волосок от смерти. Раз он вас послал в эту машину, значит, я еще нужен, значит, мы должны завершить великое дело преобразования не только России, но и всего мира.

Когда приехали в Смольный и начали осматривать машину, оказалось, что кузов продырявлен в нескольких местах: пули шли навылет, и просто чудо, что пострадал лишь один Платтен.

Весть о покушении на Ленина мгновенно облетела город. Оставлять этот теракт без последствий никто не собирался. Но кто этим сложным делом займется? Только что созданная ВЧК? Но во-первых, у Дзержинского еще нет толковых сотрудников, и во-вторых, чекисты с утра до вечера и с вечера до утра гоняются за саботажниками, спекулянтами, бандитами и всякого рода контрреволюционерами. И тогда решили, что расследованием теракта займутся комиссары из 75-й комнаты Смольного.

Бонч-Бруевич в это время лечился в Финляндии. В 12 ночи ему позвонили из Смольного и попросили вернуться в Петроград. По телефону о покушении на Ленина говорить не стали, но Бонч-Бруевич почувствовал, что вызывают его неспроста, тем более, что на краткосрочном отпуске и на лечении настаивал сам Ильич.

Когда ему рассказали о событиях у Михайловского манежа, Владимир Дмитриевич созвал всех своих комиссаров, велел прочесать весь город и раскрытие преступления считать не только делом чести, но и партийным долгом.

Город действительно прочесали, причем под мелкую гребенку – этим занимались и комиссары, и чекисты, и добровольные помощники – вычесали немало всякой дряни, но выйти на след террористов так и не удалось. Помог, как это иногда бывает, случай.

Вот как рассказывает об этом в своих воспоминаниях сам Бонч-Бруевич.

«Как-то в эти дни я вышел из своей квартиры, чтобы сесть в автомобиль и ехать в Смольный. Неожиданно ко мне подошли человек пятьдесят проживающих поблизости рабочих, которые просили разъяснить кое-какие законодательные распоряжения. Я, конечно, задержался и стал рассказывать им обо всем, что их интересовало. И тут вдруг скорей почувствовал, чем увидел, острый, в упор смотрящий на меня взгляд. Это был бравый солдат в серой шинели, смотревший на меня пристальными черными глазами. Когда я закончил разговор и шагнул к машине, он вдруг меня остановил.

– Послушайте, – сказал солдат, – где можно вас видеть и поговорить?

– А что случилось?

– Пока ничего. Но я хотел вас убить, – сказал он, глядя прямо в глаза. – Прямо сейчас должен был стрелять. А с вами рабочие по душам разговаривают, вот меня и взяло сомнение.

– Это любопытно! – ответил я. – Что же это вы, батенька, надумали мною заняться? Хотите поговорить, так садитесь, поедем.

– Нет, я лучше приду.

– Ну что ж, тогда идите в Смольный и там меня спросите.

– Но меня не пропустят.

– Обязательно пропустят, назовите мою фамилию. Вы знаете, как меня зовут.

– Знаем.

– Ну так вот приходите.

– Придем.

И я захлопнул дверцы автомобиля.

– Что-то здесь не так, что-то здесь есть, – подумал я, подъезжая к Смольному. – Или, может быть, это просто психически больной, вернувшийся с фронта: таких сейчас немало.

Я приступил к текущим делам, рассказав кое-кому из своих товарищей по 75-й комнате об этом любопытном случае.

Часа через два мне говорят, что меня добивается видеть какой-то солдат и что ждать приемных часов он не хочет, так как у него есть ко мне важное секретное дело.

– Неужели он? – мелькнуло в уме.

Смотрю – входит. Да, это он. Твердо подошел к столу.

– Ну, вот я и пришел, – сказал он. – А вот вам револьвер, из которого я должен был вас убить, – положил он на стол наган.

– Кто вы будете?

– Я – фронтовик… Совсем недавно вернулся с фронта. Фамилия моя Спиридонов.

– Садитесь, – сказал я ему. – Вы хотели со мой потолковать, давайте, сейчас у меня есть время.

Он присел и как-то виновато сказал:

– Ведь вот еще минута, и я бы вас застрелил. Ошибка… Уж очень душевно вы говорили с рабочими. Я и подумал – это не тот, это не враг. Какой же вы враг? Вижу – свой брат, – улыбнулся он.

– Вы действовали в одиночку или за вами кто-то стоит? – спросил я.

– Подождите, все расскажу.

Вокруг нас столпились рабочие, члены нашего комитета, заинтересовавшиеся рассказом этого посетителя.

– Мать честная! – воскликнул Спиридонов, приподнимаясь. – И тут все рабочие, все наш брат. А говорили – в Смольном одни немцы да господа. Врали нам…

А потом Спиридонов рассказал самое главное. Оказывается, в Петрограде есть офицерская организация, которая задумала убить Ленина, и он, Спиридонов, тоже состоит в этой организации. Он указал один адрес в Перекупском переулке, где собирались эти офицеры и где он неоднократно бывал. Хозяйка этой квартиры женщина, как зовут не знает, но фамилия ее Салова.

В тот же вечер мы произвели аресты на квартире в Перекупском переулке: устроили там засаду, и туда, как горох, сыпались люди, которых тут же доставляли в Смольный и чинили немедленный допрос. Через два дня мы добрались до фигур, стоявших ближе к центру заговора, и, наконец, арестовали трех офицеров, которые были непосредственными участниками покушения на Владимира Ильича.

По логике вещей все главные виновники покушения, конечно, должны были быть немедленно расстреляны. Но в революционное время действительность и логика вещей делают огромные, совершенно неожиданные зигзаги, казалось бы, ничем не предусмотренные.

Когда следствие уже было закончено, вдруг пришла депеша из Пскова, что немцы двинулись в наступление. Псков был взят, и немцы стали распространяться дальше, по направлению станции Дно – Петроград. Все дела отпали в сторону. Принялись за мобилизацию вооруженного пролетариата для отпора немцам.

Как только было опубликовано ленинское воззвание „Социалистическое отечество в опасности“, из арестных комнат Смольного пришли письма покушавшихся на жизнь Владимира Ильича и просивших отправить их на фронт на броневиках для авангардных боев с наседавшим противником.

Я доложил об этих письмах Владимиру Ильичу, и он в мгновенье ока сделал резолюцию: „Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт“».

И что же дальше? Неужели несостоявшихся убийц Ленина комиссары отпустили на волю? Ведь их намерения не вызывали сомнений, и не убили они вождя лишь потому, что в машине оказался Платтен, который отвел в сторону голову Ильича и пулю принял на себя. Трудно в это поверить, но террористов отпустили – таким необъяснимым был «революционный зигзаг».

Сдержали ли слово чести господа офицеры, стали ли они, хотя бы из чувства благодарности за сохраненные жизни, борцами за рабочее дело и горячими сторонниками советской власти? Увы, но честь у них переродилась в выгоду, а благодарность – в мстительность.

Капитан Зинкевич удрал в Сибирь и вступил в армию Колчака, где прославился неуемной жестокостью к попавшим в плен красноармейцам. Военврач Некрасов переметнулся к Деникину, дошел с белой армией чуть ли не до Москвы, а потом где-то затерялся. Вольноопределяющийся Мартьянов ни винтовки, ни револьвера в руки больше не брал – его оружием стало перо. Эмигрировав за границу, он стал одним из самых злобных и последовательных врагов советской власти.

А вот подпоручик Ушаков, хоть и не стал большевиком, но от белых пострадал: колчаковцы бросили его в тюрьму и едва не расстреляли как коммуниста. Сбежав из тюрьмы, Ушаков, назло бывшим коллегам-офицерам, вступил в Красную армию и воевал до самого конца Гражданской войны. Впечатлений было так много, что, демобилизовавшись, Ушаков начал писать. Когда ему предложили написать воспоминания о покушении на Ленина, он это сделал. Печатать их, конечно, не стали, но рукопись сохранилась: только благодаря этому появилась возможность рассказать подлинную правду о первом покушении на Ленина, когда мишенью был затылок Ильича.

А что же главный герой этой истории – Фриц Платтен? Какова его судьба? Какова судьба человека, которому большевики обязаны всем – и появлением в России, и спасением своего вождя? Ответ на этот вопрос есть. Он настолько отвратительный, дурно пахнущий, печальный и трагичный, что поверить в него не просто трудно, а невозможно. Но все, что я расскажу, правда – беспощадная и неприкрашенная правда.

Шпион одного из иностранных государств

Итак, передо мной дело № 3156, извлеченное из недр Центрального архива НКВД-КГБ, а ныне ФСБ. Заведено оно 10 марта 1938 года и хранить его надлежало вечно. Вот и хранили, да так тщательно, что о судьбе Платтена никто ничего не знал. Как и все подобного рода дела, оно открывается справкой на арест, подписанной двумя сотрудниками НКВД и утвержденной заместителем наркома внутренних дел Леонидом Заковским.

Подлинная фамилия этого человека Штубис. Чекистом этот латышский парень стал еще в 1917-м и, пока дорос до столь высокой должности, дров наломал немало. А уж крови-то пролил! Такое усердие не осталось не замеченным: достаточно сказать, что кроме орденов он бы удостоен престижнейшего знака «Почетный чекист ВЧК-ГПУ» под № 14. Не исключено, что Генрих Штубис дожил бы до седин, и крови пролил бы не реки, а моря, но… вмешались высшие силы. Дело Платтена было его последним делом: через полтора месяца его арестовали и вскоре расстреляли.

Никакой связи с делом Платтена этот приговор не имеет. Все объясняется проще: слишком старательный Штубис попал под одну из показательных чисток, которые партия время от времени проводила в своих силовых структурах. В глазах народа такие акции выглядели как восстановление попранной справедливости. Сталин, мол, не знал, что вытворяют эти распоясавшиеся энкавэдешники, а теперь узнал и наказал. Кстати говоря, таких «наказанных» было более 70 тысяч: прежде чем приступить к массовым репрессиям, Сталин основательно почистил органы НКВД. Под горячую руку попали не только люди типа Штубиса, но и цвет нашей разведки и контрразведки, такие как Артузов, Трилиссер и Давтян.

Кто заполнял вакансии? Полуграмотные выскочки. В НКВД шли никчемные инженеры, дрянные фрезеровщики, спившиеся кавалеристы и прочие любители покуражиться над беззащитными людьми. Ну разве наденет форму энкавэдешника хороший инженер, высококвалифицированный рабочий, первоклассный танкист или знатный летчик? Да ни за что на свете – им интересно их дело. А вот всякого рода неудачники и недоучки не просто шли, а рвались в НКВД. Уж там-то они получали беспредельную власть над цветом нации, над людьми, которые раньше и руки бы им не подали.

Именно к таким инквизиторам и заплечных дел мастерам попал Фриц Платтен. Об уровне их профессионализма не просто говорит, а вопиет самый первый документ дела № 3156 – та самая справка на арест, подписанная тремя высокопоставленными сотрудниками НКВД: старшим лейтенантом Селивановым, майором Столяровым и комиссаром госбезопасности 1-го ранга Заковским.

«Платен Фриц Петрович, 1883 года рождения, беспартийный, уроженец г. Берлина, немец, преподаватель педагогического института иноязыков, проживает по ул. Горького 81 кв. 13.

По данным 5 отдела УНКВД МО Платен Фриц Петрович подозревается в шпионаже в пользу одного из иностранных государств.

Платен в 1923 году прибыл в СССР из Германии как политэмигрант. В Москве имеет большой круг знакомых среди иноподданных. Поддерживает письменную связь с лицами, проживающими за границей. Жена Платена Ф. П. в 1937 году арестована органами НКВД и осуждена за шпионаж.

На основании вышеизложенного Платен Ф. П. подлежит аресту».

Чудовищнейший документ! Мало того, что переврали фамилию, место рождения и национальность, энкавэдешники даже не знали, откуда он прибыл в СССР. А чего стоит фразочка: «Подозревается в шпионаже в пользу одного из иностранных государств»! Какого именно? И где доказательства? Впрочем, тогда рассуждали просто: был бы человек, а статья найдется. Найдутся и доказательства. А не найдутся, так подследственный придумает сам и такого на себя наговорит, что и не снилось.

Свое дремучее невежество и, если хотите, леность, порожденную бездарностью и безнаказанностью, все эти майоры, лейтенанты и генералы даже не пытаются скрасить или, хотя бы для проформы, спрятать концы в воду. Буквально через страницу подшита анкета арестованного, где фамилия пишется уже через два «т», и родился он, оказывается, в Швейцарии, и подданство у него швейцарское, и в Союз приехал оттуда же. Правда, рядом есть еще одна справка, выданная ОВИРом, в которой говорится, что «5 июля 1938 года протоколом ВЦИКа № 2 Платтен принят в гражданство СССР».

Бред какой-то! Или во ВЦИКе не знают, что с 10 марта Платтен находится за решеткой, – а это в принципе исключено, или его приняли в гражданство СССР для того, чтобы намотать срок на полную катушку – гражданину СССР это сделать проще, чем иностранцу.

Зная прошлое Платтена, зная его жизненный опыт, характер и непростую судьбу, я был просто поражен его безволием: на первом же допросе, когда у него потребовали признания в шпионаже в пользу неведомо какой страны, Платтен с ходу заявил:

– Да, признаю. Я действительно по день ареста являлся агентом польской разведки.

– Кто и когда вовлек вас в шпионскую деятельность?

– Черт его знает кто! Какой-то чиновник польской жандармерии. Он не представился. А было это в феврале 1932 года. Я тогда возвращался из Швейцарии, куда ездил по спецзаданию Коминтерна.

– О спецзадании поговорим позже, а сейчас расскажите, как этот поляк вас вербовал.

– Да не вербовал он вовсе. Просто этот жандарм и еще двое в штатском предъявили мне обвинение в том, что с 1918 по 1920 год я вел борьбу с Польшей, что все это время меня искали и что теперь меня должны арестовать и предать суду.

– Они вас арестовали?

– Я не мог этого допустить. Меня ждали в Москве с отчетом о выполненном спецзадании. Поэтому я сделал вид, что очень испугался и готов на любой компромисс. А компромиссом было предложение давать некоторые сведения об СССР. Почему-то их интересовали материалы о развитии сельского хозяйства. Я согласился.

– Вы давали какие-нибудь подписки, расписывались под обязательствами?

– До этого не дошло. Им было достаточно моего устного согласия.

– И что же дальше?

– А дальше они меня отпустили и я благополучно доехал до Москвы.

– Пароли, явки, связи вы обговорили?

– Ну как же без этого?! Конечно, обговорили. Я дал им свой московский адрес и мы договорились, что когда ко мне явится агент польской разведки, назовется Станиславом и произнесет пароль «Гельвеция», я должен буду выполнять все его указания и передавать ему подготовленные материалы.

– Он явился?

– Да, осенью 1933 года ко мне на квартиру явился неизвестный мне человек, назвался Станиславом, сказал пароль и потребовал сведений. В силу того, что я их не подготовил, мы договорились, что недели через три он позвонит по телефону. Через три недели мы встретились у Большого театра и я ему передал сконцентрированный материал.

– Что за материал? Где вы его взяли? Кто вам помогал?

– Помогала мне библиотека. И взял его из газет, – впервые улыбнулся Платтен.

– Как это – из газет?

– Да очень просто. В газетах, особенно провинциальных, довольно много пишут об успехах коллективизации, о колхозном и совхозном строительстве, о видах на урожай, о приплоде телят, о методах борьбы с саранчой и, конечно же, о стахановцах, ударниках и других передовиках.

– Станислава эта информация устроила?

– Еще как! Он мне даже заплатил.

– Сколько?

– Сто пятьдесят рублей.

– Это была единственная встреча?

– Ну что вы! Мы с ним встречались в кафе на Страстном бульваре, потом у памятника Пушкину – всего у нас было четыре встречи. Потом он куда-то исчез, и с конца 1935 года никто из агентов польской разведки мне не звонил и домой не заходил.

Попробуйте перечитать протокол этого допроса еще раз – и вы увидите и откровенные издевки Платтена, и «лапшу», которую он вешает на уши допрашивавшего его младшего лейтенанта Шеина, и скрытые насмешки. Ну какой шпион в качестве явки станет использовать свою квартиру? Какой разведчик будет передавать документы в таких людных и постоянно прочесываемых «наружниками» из НКВД местах, как Большой театр или Пушкинская площадь?

А чего стоят «шпионские сведения» о видах на урожай или приплоде телят, почерпнутые из газет?! Следователь Шеин все это тщательно записывал, задавал уточняющие вопросы – и Платтен поверил, что перед ним зеленый мальчишка, которого он запросто переиграет, и тому ничего не останется, как, извинившись, отпустить его домой.

Но Шеин, хоть и был всего лишь младшим лейтенантом, дело свое знал туго. До поры до времени он играл с Платтеном в поддавки и ждал момента, когда подследственный расслабится, потеряет бдительность и поверит в скорое освобождение. Такой момент наступил 4 апреля.

– Значит, вы говорите, что с конца 1935 года никто из агентов польской разведки вам не звонил и домой не заходил? – начал издалека Шеин.

– Увы, но это так, – развел руками Платтен, надеясь, что допрос на этом и закончится.

– Назовите лиц, с которыми вы имеете тесную связь и которые в настоящее время арестованы органами НКВД, – резко изменил тему Шеин.

– Лиц? Арестованных? – смешался Платтен. – При чем тут эти лица?

– Вопросы здесь задаю я! – прихлопнул тощенькую папку Шеин. – Не забывайте, где вы находитесь, и отвечайте на поставленные следствием вопросы. И еще! – резко наклонился он над столом и впился в глаза Платтена. – Изворачиваться, вертеть вола и крутить хвостом – не советую, следствие этого терпеть не будет. Я ведь могу прибегнуть и к другим мерам воздействия. Не вынуждайте меня к этому, подследственный, ох, не вынуждайте! Вы меня поняли?

– Понял. Я все понял, – схватился за неожиданно разболевшуюся руку Платтен. – Я назову. Назову всех арестованных лиц, с которыми имею, вернее, имел тесную связь. Прежде всего, это жена – Платтен-Циммерман Берта Георгиевна. Она арестована в июле 1937-го. Затем литовский инженер Камбер. Потом Абрам Мендельсон, с которым я познакомился в Берлине семь лет назад, – он тогда был служащим советского торгпредства. Еще швейцарец Ян. Его я знал как сотрудника секретного отдела Коминтерна. Все они арестованы в начале этого года.

– Назовите страны, в которых вы проживали.

– Кроме Швейцарии, это Италия, Австрия, Финляндия, Румыния, Латвия, Литва и Германия.

– В каком году вы приехали в СССР на постоянное жительство?

– В 1923-м. Я прибыл вместе с группой переселенцев в составе сельскохозяйственной артели «Солидарность».

– Сколько раз вы арестовывались, судились и отбывали наказание?

Сухой язык протокола улыбок не фиксирует, но наверняка, отвечая на этот вопрос, Платтен победоносно усмехнулся и снисходительно посмотрел на безусого лейтенантика.

– Это было неоднократно. Три раза в Швейцарии, затем в Литве, Латвии, Румынии, Финляндии и Германии. Из одних тюрем я бежал, из других отпускали под залог, бывало и так, что обменивали, – так случилось в Финляндии, где меня обменяли на белофинских офицеров.