Текст книги "Добрый Старичок. Рассказы о помощи Святителя Николая Чудотворца"

Борис Споров
Добрый старичок
Рассказы о помощи Святителя Николая Чудотворца

Издательство Московской Патриархии Русской Православной Церкви Москва 2015

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви ИС Р15-502-0115

© Издательство Московской Патриархии Русской Православной Церкви, 2015

© Споров Б., текст, 2015

© Попкова Е., иллюстрации, 2015

* * *

Зимой и летом Дунюшка горбатенькая по деревне так и сновала, где нужда приглядеть за детьми – тут и она. И редкий день не шла она никому помогать. Лет уже сорок служила Дунюшка людям, и в деревне её не только любили, но и считали своей. Знамо дело, не без греха: случалось, какой-нибудь из ребят и крикнет ей вслед: «Дунюшка-горбушка, где твоя кружка!» Крикнуть-то крикнет, но вмиг и спрячется – знает, что дома за такую проказу могут и наказать… Какая кружка? Да любила Дунюшка чаёк пить только из своей кружки. Красивая кружечка, фарфоровая, кузнецовская[1]1
  Речь идёт о чашке, изготовленной известным Товариществом производства фарфоровых и фаянсовых изделий М. С. Кузнецова.


[Закрыть], с голубенькими незабудками по бокам. Кружечку эту она с собой из дома в дом и носила. Придёт, прежде всего помолится на иконы, чайку попьёт и тогда уже весь день хозяйничает: кормит, поит, одевает, обувает; малых убаюкивает, а тем, кои постарше, выдумку или былицу расскажет – они и довольны.

В деревне знали Дунюшкины былицы. Знали, но при случае всё равно слушали: очень уж она вдохновенно и душевно рассказывала. А малые нередко ходили следом и канючили: «Дунь, Дунюшка, про Старичка доброго расскажи быличку…» И она рассказывала.

Рождество

Давным-давно это было. Вас тогда ещё и ангелы на свет не принесли, ещё и дедушка Иван Морозов пешком под стол ходил. А дедушке-то Ивану, ого! Утречком ноне сто лет сбылось. Вот как давно! С тех пор быличка и живёт.

…В деревне той люди жили ни хорошо, ни плохо, так – ничего. Хотя думали они, что живут очень хорошо. Отцы да матери много работали, а по воскресным дням и праздникам ходили в соседнее село к обедне в Никольскую церковь. И дети тянулись к Божиему солнышку – ладно и складно.

С одной стороны деревни луга заливные и речка Дымка, как у нас и есть, а с другой – за полем по одну сторону просёлка рощица берёзовая, а по другую ещё за версту – лес чёрный. Минешь чёрный лес – потекут навстречу поля перекатные. А там и дорога прямёхонько на Ростов Великий. Летом дети рыбу в Дымке удили, к берёзовой роще на бугры по землянику бегали, а за грибками – в боровой[2]2
  Боровой – сосновый.


[Закрыть] лес, со старшими.

На краю деревни и жила семья Петровых – дружная, ладная семья: у Николая и Марии дочке старшей, Нине, исполнялось десять годков, а ещё четыре брата – Серёжа, Петя, Ваня и младший, Николушка, ему пять. Сестра и коноводила братьями. Хорошо жили. Да только ворон чёрный над Русью кружил и злобно каркал – ревновал, что люди мирно живут. И загремела война, лютая и долгая. Всех молодых мужей на войну идти обязали. И Николая Петрова – тоже. Осталась Маруся одна с детьми. Стали они каждый день папаньку своего ждать. Да вот беда: под падучей звездой, знать, родился тятенька. И месяца не прошло – погиб Николай Петров. Вся семья оплакивала его: мать плакала, глядя на детей, – сиротиночки; а дети плакали, глядя на мать: «Маменька, родненькая…» Дети-то поплачут, да и уснут, а мать наплачется – ночь и не спит: думы-думушки одна другой горше. И плакала Маруся не день, не два, плакала полгода: изнемогла, хвороба пристала. Истончилась вся, иссохла. Печь протопить, еду приготовить нет сил. Дочка Нина и справлялась по дому, да еще старушка-шабёрка[3]3
  Шабёрка – соседка.


[Закрыть] пособить приходила… Долго ли, коротко ли, начали дети плакать уже от голода и неухоженности. Вот тогда-то они и удумали пойти искать Рождество.

Маменька, расслабленная, лежала в горенке[4]4
  Горенка – горница, часть крестьянской избы.


[Закрыть]. А Нина с братьями заберутся на печь, чтобы угреться, и сестра рассказывает им такое, о чём и сама Бог весть от кого узнала. Так однажды и говорит:

– Ежели мы не пособим, маменька помрёт. Мы останемся одни – и тоже помрём… Давайте не реветь, а кто будет реветь, тому по затылку. Вот… Скоро придёт Рождество. Все уже ждут. – И дальше Нина перешла на шёпот: – Говорят, кто первый Рождество встретит, того все желания исполнятся…

А младший братец, Николушка, и спрашивает:

– А Рождество – это тётя или дядя?

– Рождество – не тётя и не дядя, кому как… Загадаем желания и пойдём встречать Рождество. А идти далеко-о-о придётся! Рождество приходит по дороге из Ростова… Надо сапоги высушить в печке, чтобы ноги не застыли, пуговицы к пальтишкам пришить. У кого шарфика нет, можно платком или рушником укутать горло. Всем одёжку и приготовить. Николушку я соберу. И дровешки[5]5
  Дровешки – дровни, крестьянские санки для перевозки дров или сена.


[Закрыть] возьмём, если кто утомится…

И задумывали они только, чтобы мама избавилась от хвори и папанька бы с войны пришёл. Чинили одежонку и даже запятники к валенкам пришивали, чтобы снег не попадал. Да так это все вознамерились идти, что задёргали сестру: когда да когда пойдём?

И наконец – Сочельник! После полудня обутые, одетые братья пробрались гуськом в двери. Нина сказала маме:

– Мы погулять, – и вышла следом.

Во дворе она взяла приготовленные загодя дровешки с подстилкой и вышла на улицу. Мороз был не сильный, но за щёки поцапывал. Николушке до глаз подняли шерстяной платок. И сказала сестрица братьям:

– Все перекреститесь и скажите вслух: «Рождество, помоги». – И никто из братьев не ослушался. – А теперь пошли через проулок.

Нина с Николушкой впереди, трое братьев следом… А на повороте в проулок возле своей избы стоял Захар Чернов, мужик едкий и притворный. Он шибко умел притворяться – и ему верили. Один глаз у него мог смеяться, а другой тогда же – плакать. Он притворился – и его на войну не взяли, и теперь он ходил по деревне живой. Ходил Захар и по вдовам, притворялся перед ними. Он и к Марусе Петровой приходил и сказал ей:

– Туда собралась, что ли?.. Дак подпиши мне избу, я и о детях позабочусь. И она согласилась:

– Ладно, подпишу…

Захар стоял возле угла своей избы, смотрел на отряд Петровых, щурил глаза и кривил губы. Когда подошли, Захар притворился и спросил:

– Куда же это вы, сиротки, снарядились?

Нина поверила ему и сказала:

– Встречать Рождество, – и указала рукой в сторону леса.

– А-а-а, – пропел Захар, – ступайте… Только ведь далеко, сапоги изорвутся.

– У нас сапоги крепкие, и мы сильные, – сказал старший из братьев, и Нина подтвердила: сильные.

– Ну так валяйте, и дорога вам пухом…

Гуськом и потекли они в проулок. Когда миновали ржаное поле, несколько раз вразнобой пропели:

– Рождество, Христе Боже наш…

И всем стало радостно, и они потопали быстрее. Не то ведь опоздать можно – кто-то и опередит… Но когда вышли к роще, заплакал Николушка – устал. Нина посадила его на дровешки и прикрыла ему ноги соломкой. Поехали.

Увидел ветерок, что идти трудно, подул пошибче в спину, подхватил снежку с обочины и тоже в спину бросил, чтобы не оглядывались… Увидел морозец, что взопрели на ходу, – и приободрил: цапнул за щёки… Солнышко поиграло, ослепило да в тучки и унырнуло.

Захныкал Николушка – нога в сапоге озябла. Подняли его с дровешек: ногами, ногами потопай-попрыгай, согревайся. А дорога-то мимо леса борового в поле перекатное ведёт: далеко видно – и никого нет впереди. И только играет, вьётся позёмка.

– Рождество, Христе наш! – попыталась пропеть Нина, но братья не поддержали. Уже и деревня скрылась за буграми, и роща поотстала, и по снегу поплыли серые сумерки, а они всё шли.

Заплакал семилетний Серёжа. Его обступили, и Нина спросила:

– Ты что хнычешь?

– Боюсь, – сказал Серёжа. – Домой хочу. – И ещё горше заплакал.

– Не плачь, мы встречаем Рождество, чтобы мама не померла и папанька с войны вернулся.

И пошли дальше по перекатному полю.

Брат Петя захныкал – устал. И тогда сказал старший из братьев, Ваня:

– Давайте сядем на дровешки и отдохнём.

И все согласились: торопливо уселись на грядки дровешек спиной к спине – ноги поджали. Но между спинами лазейка – туда и просвистывал ветер. И уже скоро спины заледенели.

– Нет, – сказала Нина, – надо идти, а то мы прозябнем.

Но когда поднялись, в ногах не было сил, чтобы идти дальше. Они стояли возле дровешек и не знали, что же им делать. Всем стало страшно, потому как и в деревню не хватит сил дотопать. Они начали слёзно и разноголосо звать:

– Рождество, Христе… Рождество, помоги!..

И когда уже не было сил звать, они увидели, что в поле что-то поблескивает. Николушка плакал. Прижались они друг к другу и молча дрожали от страха и холода. Скоро стало видно: идёт человек с ношей за плечами.

– Это Рождество, – тихо сказала Нина и осипшим голосом закричала: – Рождество, помоги нам!

И человек с ношей за плечами издали помахал рукой.

А Николушка лёг на дровешки – его клонило в сон, и он хныкал.

Уже видно было, что идёт Старичок с белыми бородой и усами, в большой шапке, в широкой нагольной[6]6
  Обычно нагольной называют шубу, которая сшита из шкур животных мехом внутрь.


[Закрыть] шубе, из-под которой при каждом шаге выныривают круглые катанки[7]7
  Катанки – валенки.


[Закрыть]. Он часто дышал, выпуская большие клубы тёплого воздуха, видать, спешил.

– Христос рождается, Николины детки… Встань, Николушка, на ноги, встань, что я тебе покажу! – воскликнул Старичок.

Все молчали, и только Нина тихо спросила:

– А ты – Рождество?

– Значит, вы теперь – с Рождеством! – весело ответил Старичок и снял со спины ношу – большой, полный под завязку мешок. Он запустил в глубокий карман руку и достал конфету в обёртке. – А это Николушке!

Но Николушка смотрел на Старичка стеклянными глазами и никак не отзывался. И тогда Старичок ладонями отёр ему лицо. Николушка улыбнулся и взял конфету. И всем по очереди Старичок отёр лица ладонями, всех обдал своим теплом – стало весело.

Старичок развязал мешок и со словами:

– А это опять Николушке, – достал из мешка большой нарядный пакет с подарками. Николушка так и обхватил руками этот пакет. А Старичок уже доставал – для Серёжи… для Пети… для Вани, и, наконец, красивый голубой пакет для Нины. – А ты, дочушка, что загадала к Рождеству? Не этот ли пакет?

Нина покачала головой, потупилась и тихо сказала:

– Нет, Рождество… я, чтобы… наш папанька на войне… а мама лежит хворая.

– Беда-то ведь какая! – Старичок охнул, да так и всплеснул руками. – Но и маме вашей есть у меня подарок для здоровья! – и достал из мешка маленький пакет, с рукавицу, не боле. – Вот это хворой маме – хоро-о-ший подарок! И чтобы завтра утречком все в церковь – и мама тоже!

Смотрели дети Петровы на Старичка, и у всех в глазах радость.

– А теперь – все в дровни! – весело приказал Старичок. – Вон и звезда зажглась – спешить надо! Да крепче держитесь!..

Угнездились они на дровешках плотненько. Старичок вскинул на спину мешок, а мешок его стал ещё больше, подхватил поводья от дровешек – и покатились саночки, да так, что ветер заохал; от ветра и позёмки все зажмурились… А когда через минуту открыли глаза, дровешки стояли возле дома и Старичка рядом не было. Можно было подумать, что его и вовсе не было, но ведь у всех в руках пакеты с подарками.

Братья радостно шли по хрустящему снегу и смеялись, забыв, что давно уже голодные и устали. А сестра сказала:

– А теперь все вместе: «Рождество, Христе Боже наш, – спасибо!»

Пропели и поспешили в избу. А там горько плакала мама – пропали дети! – так горько, что и соседка-старушка не могла её утешить. И когда радостные дети вошли один за другим в избу, мама лежачая тихо вскрикнула:

– Да где же вы были, родненькие?!

– Рождество встречали!

– Первые! – петушком оповестил Николушка. – Во! – и выше поднял пакет с подарками.

Зашумели, загалдели, начали заглядывать друг другу в пакеты и обступили плачущую маму. – Да вы хоть толком скажите… И Нина сказала:

– Добрый Старичок – Рождество! Он и тебе подарок прислал, только маленький. И велел завтра всем в церковь – и тебе тоже. – Она не решалась передать маме маленький пакет, хотела отдать свой, большой, но страшилась ослушаться Старичка. Нина опустила глаза и повторила: – А тебе, мама, маленький подарок… но мы поделимся!

Мать взяла бледными расслабленными руками пакет, раскрыла его, достала большую просфору – и ахнула:

– Господи, где же вы взяли Богородичную просфору?! Да большая – никогда такой и не видывала, – прошептала она и со слезами радости начала целовать просфору. – Где же вы Рождество встретили?

– А на просёлке, за боровым лесом, – радостно ответила Нина.

У матери и язык отнялся – это ведь за семью верстами!

А рано утром, когда дети ещё спали, мама Маруся поднялась с постели, со слезами помолилась перед иконами, съела половину большой просфоры и впервые за время болезни сама взялась хозяйничать… Уже и печь протопилась, и в избе стало совсем тепло, и окна из чёрных стали серыми, когда вдруг в окно резко кто-то постучал. Мария отвела рукой занавеску – за окном мужчина в полушубке, а за ним пара лошадей с розвальнями[8]8
  Розвальни – низкие и широкие сани без сиденья.


[Закрыть].

– В церковь, к Николе, повезу! – крикнул с улицы возница. Мария руками развела – не собраны.

– Время терпит, собирайтесь! – и возница весело засмеялся. – С Рождеством!

И тотчас дети проснулись: скоренько к умывальнику, живее одеваться – а ну как добрый Старичок на лошади! А тут и маменька на ногах, и она с ними!

И запели:

– Рождество Твое, Христе Боже наш!..

И не до еды – какая еда! Быстро снарядились – и на улицу… Возница усадил всех в розвальни, укрыл тулупом и взялся за вожжи:

– А ну, залётные!..

Скрипнули розвальни – и запели полозья дорожную песню. Экая радость!

Когда же проезжали мимо проулка, все увидели Захара: левая щека его была завязана чёрным платком… После святок он снял повязку, и удивились люди: на щеке у него запечатлелась огненно-коричневая ладонь. И в деревне такой приговор вынесли: Бог шельму метит… Да и то верно: всякого вора и разбойника Господь каким-нибудь знаком метит, чтобы люди знали, с кем дело имеют: меченый…

Ранняя служба ещё не началась, когда кони, вздрагивая разгорячёнными боками, остановились возле церкви. И никто не знал, чьи это кони и чей при них возница. Выбрались из-под тулупа дети и вдова убиенного Николая Петрова. Поклонились они вознице с благодарностью и пошли в храм. На дворе мороз кусачий, а в храме тепло. Пока безлюдно – иди к любой иконе. Много свечей уже горело в подсвечниках – колышется от сквозняков пламя, потрескивают свечи. Сияют начищенные к празднику оклады и ризы на иконах, и сами иконы точно изнутри светятся. Но краше других храмовая икона Святителя Николая Чудотворца… И почудилось братьям и сестре, что перед этой иконой добрый Старичок появился. Он даже повернулся к ним, моргнул, улыбнулся – и спрятался за икону… И дети невольно пошли к иконе, и чем ближе они подходили, тем яснее видели, что с иконы на них смотрит добрый Старичок-Рождество.

– Мама, маменька! – в страхе прошептала Нина. – Вот он – Рождество, вот он! – и от восторга заплакала.

А Маруся тихо ответила:

– Это не Рождество, это Святитель Николай, небесный покровитель нашей церкви… Папанькин и Николушкин святой. Деточки, помолимся ему на коленях…

И люди в храме видели, как пятеро детей с матерью опустились на колени перед храмовой иконой Святителя Николая Чудотворца – они лишь плакали и крестились, не в силах произнести даже слов молитвы. И добрым светом озарялся лик святого…

Вот так и ходит Николай Чудотворец по русским дорогам то странником, то Дедом Морозом, а то добрым Старичком с ношей за плечами. И тем, кто с верой просит помощи, тому помогает, но, знамо дело, не всем является воочию. А является он всякий раз по-разному, и одет бывает по-разному, чтобы его не узнавали. Да только свет от него завсегда приметен, и то верно – видят не все.

Вот и быличке конец. А кто слушал – молодец.

Злой Мальчик

Спешила Дунюшка – припозднилась. А шла она в семью, в которой детей много – и все мальчишки! Родители рано трудиться ушли: понадеялись на старших сыновей, а старшие как поднялись, так в огород и нырнули – июльские яблоки грызть. Дунюшка, хотя и спешила, издалека их приметила. Да только им это невдомёк. Притаились за кустом смородины и в Дунюшку зелёными яблочками – р-раз! Не больно Дунюшке, а всё как-то досадно. Она к ним послужить спешит, а они в неё лукают[9]9
  Лукать – бросать.


[Закрыть]. Но даже головы не повернула в их сторону – прошла в избу. А в избе младшие ящик с углём для самовара перевернули: один жует уголь, другой себе на голову посыпает, третий на скатёрке кремовой каляки-маляки рисует… Только и успела Дунюшка на иконы перекреститься – и за дело: одному угольщику ладонью под зад, второго к умывальнику – умойся, третьего на скамью посадила – сиди и не шевелись. Сейчас воду из печи достанет – голову мыть с мылом… А на пороге уже и старшие появились: Дунюшка, есть хотим…

И кружилась Дунюшка до самого до обеда – что значит на полчасика задержаться! Зато после обеда роздых наступил, можно бы и прилечь, отдохнуть – не тридцать лет! – но ведь хором запели:

– Дунь, Дунюшка, расскажи про Старичка…

А сами уже и тулуп на полу развернули – садись, Дунюшка, а мы рядышком.

…Расскажу я вам былицу… про злого Мальчика, его злую собаку Покусая, про больную Вдову и Старичка с посошком.

Было это недавно, на моей памяти. Родители Мальчика жили богато. Вот они и баловали своего сына: всё ему было дозволено. То он птичьи гнезда зорит[10]10
  Зорить – разорять.


[Закрыть], то у кошки когти острижёт. А что кошка без когтей? Ни мышь поймать, ни от собаки защититься: одна погибель.

Захотелось Мальчику злую собаку иметь. И отец привёз ему Покусая. С тех пор и стал Мальчик натравливать Покусая на людей. За сирень спрячется и ждёт, когда кто-нибудь пойдёт мимо: бросит в прохожего камнем и приказывает:

– Покусай, фас!

А собака из дурных: мохнатенькая, коричневая, с длинной мордой и с круглыми стеклянными глазами – такой всё равно, куда бежать, кого кусать, лишь бы приказано было.

Деревня как вот и наша: улица в два порядка по угору[11]11
  Угор – холм.


[Закрыть], и дорога между порядками. Не только деревенские, но и странники так и шли из конца в конец. Мальчику травли на весь день хватало. Свои, деревенские, уже знали по опыту: чтобы идти в другой конец, нужно брать палку, да и отмахиваться палкой от Покусая.

А Мальчик кричит:

– Фас, фас!..

Жаловались родителям на сына, но они и слушать не хотели: ну, народ, ребёнок с собачкой помешал! А ребёнку к тому времени уже исполнилось десять лет, пора бы и ума набираться.

На краю той же деревни, в восточном её конце, жила боголюбивая Вдова с детьми. Пошла она как-то в город по весенней распутице и шибко намокла. К вечеру мороз ударил, она и застудилась, да так, что едва добралась до дома – и слегла в постель. Хворь за хворью плелась, так и дошло до чахотки. И начала мать чахнуть, а вслед за ней вскоре и дети заболели. С тех пор и стали люди обходить их дом.

Голодно в семье и холодно, и все хворые, с кровью на губах. И никому Вдовица с детьми не нужна. Говорят с усмешкой: она много молится – ей Бог и поможет. А нам, грешным, хотя бы о себе позаботиться…

Иначе думала Вдова. Лежит она, с трудом дышит и говорит:

– Вот, родные мои деточки, плохо мы любили Господа и ближних наших, плохо молились и в церковь редко ходили. Оно хоть и далеко и ехать надо, а всё одно: чаще на Исповеди надобно бывать… Сейчас вот и сходили бы к Причастию, а силушки нет – хвороба всю силу отняла. Давайте, дети, молиться все вместе и просить Господа, чтобы дал Он нам сил и в церковь помог добраться…

Сказала это, перекрестилась трижды и начала читать акафист Святителю Николаю Чудотворцу: «Возбранный Чудотворче…» И дети перекрестились, поднялись на ноги и начали молиться. Уже вскоре расчувствовались – молятся и плачут…

И так они молились изо дня в день, а легче им не становилось. И начали дети отчаиваться: нет, не нужны мы Господу, как и людям не нужны… Но вскоре, ближе к полудню, кто-то постучал в дверь.

– Открыто! – отозвалась Вдова. – Войдите.

Вошёл седенький Старичок, бедно одетый и неухоженный, с пустым мешком за плечами, с крепким белым посошком в руке. Опустил Старичок глаза свои долу. Перекрестился он у порога, переступил с ноги на ногу и негромко сказал:

– Мир вашему дому.

– Спаси Господи, добрый человек, – ответила Вдова. – Зачем вошёл? Не знаешь, что все мы больные липучей хворобой?..

– Ради Христа зашёл просить – хлебца и водицы, – и горестно вздохнул.

– Хлебец у нас, слава Богу, имеется, только как же есть станешь, захвораешь ведь.

– При моих годах и это не страшно, – Старичок улыбнулся.

– А не страшно, тогда проходи к столу – чем богаты, тем и рады, – ответила хозяйка.

Положили Старичку в мисочку картошки вареной с квашеной капустой, хлебца нарезали, зверобоя вместо чая заварили.

– Ешь, странник, не прогневайся, – сказала Вдова, – а мы тебе акафист пропоём, ты и послушай, пока вкушаешь.

И запело больное семейство слабыми голосами акафист Святителю Николаю. Они поют, а Старичок ест картошку с хлебом и слезами сдабривает.

Поел, крошки со стола собрал в ладонь, повздыхал и долго молился на иконы. Всех детей осенил крестом и Вдову тоже. Закинул свою котомку за плечи, поклонился и тихонько вышел вон…

А до того часа Старичка видели в деревне: он прошёл из конца в конец и во все двери негромко стучал своим белым посошком. И если кто отзывался, то просил ради Христа хлебца и водицы. Хозяева или молча отмахивались, или говорили: «Бог подаст». А иные ворчали: «Иди-ка, иди, дед, – не голодные времена побираться». Старичок молча кланялся и уходил дальше.

Злой Мальчик уже издалека заметил Старичка с мешком за плечами. Быстро он набрал камней и позвал Покусая. И как только Старичок приблизился к дому, чтобы постучать посошком в дверь, Мальчик пульнул свой первый камень и приказал:

– Покусай, фас!

Покусай залаял и кинулся Старичку под ноги. Мальчик пустил ещё два камня один за другим. Но камни летели мимо. И собака лаяла яростно, но укусить как будто не решалась. А Старичок, не поднимая взгляда, шёл к крыльцу. Все камни перекидал Мальчик, но так и не попал в цель. Наконец он выскочил из-за куста и, не помня себя от возбуждения, начал кричать, размахивая руками:

– Фас, Покусай, фас!..

Старичок улыбнулся и негромко сказал:

– Какой Мальчик хороший… и собачка у тебя хорошая – лает и не кусает.

Но ни Мальчик, ни собака не слышали сказанного. И тогда Старичок вскинул быстро взгляд на безответный дом. За одним из окон молодая дебелая женщина – мама Мальчика – весело смеялась. Знать, весёлой представлялась картина: сын с Покусаем не могут остановить Старичка с мешком.

– Какие вы добрые да весёлые… И стрелок ты меткий, – сказал Старичок.

В тот же момент Мальчик подхватил из-под ног камень и пульнул в Старичка – камень пролетел мимо и угодил в окно, за которым смеялась мать. Зазвенело разбитое стекло.

Старичок легонько погрозил Мальчику пальцем:

– Нельзя быть злым. – И пошёл к соседнему дому.

И на следующий день всё как будто повторилось. Ближе к полудню в деревне вновь появился Старичок. Только теперь он стучал не во все избы, а лишь в те, из которых накануне не получил ответа.

В тот день Мальчик заготовил ещё больше камней и с утра дразнил Покусая. Собака вконец одурела и готова была броситься хоть на медведя.

Всё было так же, только мать за окном не смеялась. Она хмуро наблюдала за происходящим, сложив на груди руки. Да Покусай яростнее бросался на Старичка с мешком и даже несколько раз впивался зубами в белый посошок. Да камни летели чаще, и один из них так-таки и угодил Старичку в ногу. А он и на этот раз всё так же тихо и добродушно сказал:

– Видишь, какой ты меткий – даже в меня попал… А ведь нельзя странников так встречать. Нельзя людей обижать, слышишь, Мальчик, не то собачка твоя закашляется и ты…

Но Мальчик плюнул в сторону Старичка с мешком.

И тот ушёл и не стучался ни к кому до крайней избы.

И здесь, как и накануне, Старичка угостили картошкой с квашеной капустой и хлебом, напоили горячим чаем. А пока он ел, больные дети пропели акафист Святителю Николаю.

На этот раз перед уходом Старичок спросил:

– А почему акафист Николаю?

– Хозяин был Николаем, – ответила Вдова, – стало быть, святой Николай Чудотворец и есть попечитель нашей семьи. Вот и славим.

На третий день Старичок, похоже, и не хотел приближаться к дому злого Мальчика, но на него всё-таки обрушился град камней, когда он шёл мимо куста сирени. А потом из-за ветвей друг за другом вырвались собака и Мальчик. И Покусай схватил Старичка с мешком за ногу! Мальчик, потрясая в воздухе кулачками, победно закричал:

– Ура!!!

Старичок поднял взгляд, и глаза его блеснули, как у молодого. Лицо его напряглось, он сдвинул брови и сурово сказал, обращаясь скорее к дому, а не к Мальчику:

– А ведь зло губит людей… Будете кашлять оба. – И пошёл, отстранившись от происходящего.

Покусай побежал следом, залаял было, но тотчас и закашлялся. Закачался, закачался, упал на землю – и тут же околел. Подбежал к Покусаю злой Мальчик – и тоже закашлялся…

Вдова и дети ждали Старичка – обещал быть. Специально для него приготовили блины с молочной кашей. Заварили клюквенный кисель. Но Старичок отказался от еды. Он велел детям съесть блины с кашей, а сам опустился перед иконами на колени и до заката тихо молился. Лишь иногда он забывался и говорил вслух, как будто с Господом.

А потом он всех благословил, всех поцеловал трижды, пожелал выздоровления – и ушёл, не обещая быть ещё.

Когда Старичок вышел за дверь, все вдруг увидели то, чего не видели до этой минуты: на столе стояла большая, пятилитровая, банка с мёдом, причём от неё исходил удивительный аромат.

– Дедушка забыл!!!

– Дедушка…

– Забыл! Догнать надо!

Но когда Вдова, придерживаясь за стены, вышла на крылечко, Старичка нигде не было видно – и след простыл. Она возвратилась в избу, села к столу, измождённая и бледная, и неожиданно запричитала:

– Глупая баба, дурная, прости меня, Господи, прости – ведь это он…

– Кто он, мама? – робко попытала дочь.

– Он, – повторила мать, и ничего другого от неё дети не дождались.

Наконец она поднялась на ноги, достала чайную ложечку, вымыла и вытерла её, перекрестилась и сказала детям:

– Это для лечения мёд, это, дети, от Господа…Подходите по очереди с благоговением и верьте, что это для исцеления нашего… Вкушать будем утром и вечером по чайной… – не договорила и заплакала, повторяя: – Это он, это он…

Уже через неделю дети почувствовали, что дело пошло на поправку. Все радовались и ежедневно славили Святителя Николая. А когда мёд ополовинили, то дети, казалось, были уже здоровы и просили маму вкушать мёд три раза в день. Она согласилась, и уже через десять дней её хвороба начала поспешно отступать. Тогда же и решили, что ещё через неделю или через две все поедут в церковь к Причастию и чтобы заказать благодарственный молебен.

Когда Покусай упал на землю и околел, Мальчик испуганно закричал – и закашлялся. На крик из дома выбежала мать, и сын, тыча пальцем в околевшего Покусая, неожиданно залаял.

– Сын! – теперь уже закричала мать. Она обняла его, обласкала, поцеловала, увела в дом, напоила валерьянкой и уложила на диван.

Мальчик тотчас уснул – как провалился.

А мать во двор. Нашла поострее заступ, вырыла на задворках яму и закопала дохлую собаку. При этом она то и дело повторяла: «Это он, это он – с глазищами… надо сходить, надо узнать, кто такой…» Но, решив, что на этом дело и кончилось, она скоро успокоилась. Зато едва не лишилась разума, когда ближе к вечеру сын проснулся – и вновь злобно залаял.

– Что с тобой, сын?! – отчаянно выкрикивала мать и трясла его за плечи. А он лишь рычал и коротко отлаивался. И ни слова по-человечьи.

И настала новая жизнь.

Мальчика не выпускали из дома: облает кого-нибудь, слава на весь мир пойдёт – на люди не покажешься… И начали родители врачей на дом привозить – один другого знаменитее. До Москвы добрались, а толку – ни на грош. Как лаял, так и лает, как рычал, так и рычит – благо, что не кусается. Только будто бы поспокойнее стал да располнел. А деньги, они приходят трудно, а уходят – как полой водой слизнёт… Наконец повезли к мальчику знахарей и шаманов – и русских, и тибетских – уж эти, видать, умеют туману напустить да деньгу взять. Говорят: давай денег на лекарства, давай на то, давай на это, а денег-то и нет – ни в кубышке, ни на сберкнижке. А малый с утра лает, а к вечеру выть наладился – это он так по воле тосковал. Извелись мать с отцом, за один год состарились. И решились на последнее – дом свой, кирпичный пятистенок, продали, а купили ветхую избу – в соседях с Вдовой одинокая старушка умерла. Да только и эти деньги, за дом, как ветром унесло. Ко всему ещё и отец выпивать начал. А напьётся, ремень рядом положит, да и скажет: «Вот гавкнешь хоть раз – высеку». Сын скукожится, да и начнёт скулить.

И опустились руки, впору самим на луну выть.

Уж и не знаю как, то ли подсказал кто, то ли сами в беде поняли, только наладилась несчастная мать то в одну церковь ходить, то в другую. Зачастила в Москву, а из Москвы, говорят, и в Посад к Преподобному Сергию ездила.

А время-то течёт: зима, лето, год долой; за ним и ещё год, а мать всё мотается по городам и весям – помощи ищет. Да только ищет, как неведомое лекарство в аптеках, – спрашивает, советуется – и ни с чем уезжает.

И вот однажды в монастыре ухватился за неё не то слепой, не то полуслепой Старик с мешком: проводи до платформы, пособи сесть на электричку.

– Да ты, дед, наверно, и один ходить привык, – отговорилась она.

– Привыкнуть-то привык, а когда пособят, всё полегче да сподручнее… А тебе, Анна, такое и не в тягость должно быть.

– А ты откуда меня знаешь?

– А что же и не знать, экая дивная тайна! Я неподалёку стоял, когда ты у чернеца[12]12
  Чернец – монах.


[Закрыть] благословение брала.

– Ни у кого я ничего не брала, – резко возразила Анна. – Всё шутишь, а мне и не до шуток. – Недолюбливала она стариков с мешками.

– Вот и я так думаю – отшутковалась… А ты проводи меня до платформы.

– Да что ты такой настырный, дед! Опоздаю я с тобой на электричку.

Старик широко открыл незрячие глаза и досадливо усмехнулся:

– Анна, Анна, электричка-то и другая будет, а вот меня рядом может уже и не быть. – Он постукал концом белого посошка по земле впереди себя, как бы выбирая свою тропу.

И что-то вдруг тронуло сердце Анны. Ведь не одна же она горе мыкает, не одна помощи ищет. Вот и Старик, может быть, и слепой, и одинокий, и некому его ни проводить, ни встретить – легко ли света белого не видеть! А жить-то надо – куда денешься…

И они пошли. Старик по-петушиному приплясывал сбоку, вскидывая в правой руке свой посошок. Под левую руку его держала Анна. На электричку они, знамо дело, опоздали, но через сорок минут отходила другая, так что они благополучно сели в пустой вагон. Когда расположились на сиденье, Старик взял её за локоть своей дрожащей рукой и сказал спокойно:

– Бог в помощь тебе, Анна… Значит, сын у тебя всё так и в немощи?

– Уже третий год… – Подумала, но не спросила, а откуда ему и это знать. – Мотаюсь без толку… А что делать – все деньги пролечили, осталось души свои в заклад положить.