Текст книги "Исчезнувшее свидетельство"

Часть третья. Забытая версия

Статья называлась несколько претенциозно: «Книга жизни». Автор пытался доказать, как много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая все, что происходит перед его глазами… По словам автора выходило, что человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть просто невозможно. Его выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида…

– Что за дикая чушь! – воскликнул я, швыряя журнал на стол… – Не спорю, написано лихо, но меня все это просто злит. Хорошо ему, этому бездельнику, развалясь в мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные парадоксы. Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да заставить угадать профессии пассажиров! Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет!

– И вы проиграете, – спокойно заметил Шерлок Холмс. – А статью написал я… У меня есть наклонности к наблюдению и к анализу. Теория, которую я здесь изложил и которая кажется вам такой фантастической, на самом деле очень жизненна, настолько жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом… Правила дедукции, изложенные мной в статье, о которой вы отозвались так презрительно, просто бесценны для моей практической работы. Наблюдательность – моя вторая натура…

Артур Конан Дойл. Этюд в багровых тонах

Рассматривая обстоятельства находки «Слова о полку Игореве», Пташников и Окладин неоднократно упоминали Ростов Великий, однако полностью его причастность к истории «Слова» мы так и не выяснили, а между тем я не мог избавиться от ощущения, что в судьбе древнего списка этот старинный город сыграл какую-то роль.

Когда по телефону я поделился этой мыслью с Окладиным, он сказал:

– Вы не одиноки в своем подозрении, точно так считает моя сестра Анна Николаевна, которая живет в Ростове. У нее есть весьма любопытная версия, как «Слово» очутилось в Ярославле. Если вас действительно интересует этот вопрос, навестите ее. Тем более, вы с ней давно знакомы, а главное – родственные души, она тоже любит всякие исторические загадки…

Несмотря на иронию в голосе историка, я понял, что даже на его скептический взгляд версия Анны Николаевны заслуживает внимания. В таком случае я был просто обязан навестить ее и выяснить все на месте. О чем, прощаясь, я и сообщил Окладину.

В тот день трудно было даже предположить, к каким неожиданным последствиям приведет моя поездка. Но прежде произошло еще одно событие.

Мне опять позвонила Лидия Сергеевна и, извинившись, что так часто в последнее время беспокоит меня, спросила, не желаю ли я ознакомиться еще с одним интересным документом, касающимся истории семьи Мусиных-Пушкиных.

Конечно, я тут же поехал в музей. Здесь, в знакомом кабинете, Лидия Сергеевна протянула мне старую синюю папку, прошитую по корешку толстой суровой ниткой:

– Вчера я ездила в командировку в Рыбинск, рассказала в музее о переданной вами акварели. Тогда один из сотрудников, занимающийся судьбой рыбинских дворянских усадеб, вспомнил, что у них в архиве хранится документ, происхождение которого тоже до сих пор не совсем ясно. В этой папке – обзор фамильных писем Мусиных-Пушкиных, которые приходили в Иловну больше двадцати лет. Но где эти письма находятся сейчас – неизвестно. Автор работы – Евгения Васильевна Подосинова – до войны работала в Рыбинском музее, добровольцем ушла на фронт и погибла, выполняя задание в тылу врага. Все это я узнала от ее дочери, которая и сейчас живет в Рыбинске. Но и ей неизвестно, кто показал эти письма матери и куда они делись потом. Сама Евгения Васильевна написала об этом вскользь и очень туманно. Мне хотелось, чтобы вы ознакомились с содержимым этой папки. И знаете почему? Я не могу избавиться от ощущения, что неизвестный владелец этих пропавших писем как-то связан с человеком, который прислал вам акварель с видом усадьбы Мусиных-Пушкиных в Иловне…

Разумеется, я тут же забрал папку с собой, чтобы дома, в спокойной обстановке, ознакомиться с ней и на следующий день вернуть ее Лидии Сергеевне.

И вот я сижу за письменным столом, осторожно перелистываю пожелтевшие страницы с мелким машинописным текстом, тут же перепечатываю наиболее интересные для меня куски. Из них и составлен прилагаемый ниже материал, в котором главное внимание уделено личности Алексея Ивановича Мусина-Пушкина. К сожалению, большая часть переписки пришлась на годы после смерти графа, но и в этих письмах близкие часто вспоминают его, в судьбах детей графа угадывается незаурядная натура их отца, ее же невольно отражают многие поступки и рассуждения Екатерины Алексеевны – супруги Мусина-Пушкина. Таким образом, этот материал – еще одна «информация к размышлению», дополняющая портрет самого важного свидетеля по делу о «Слове о полку Игореве».

На первой странице, в правом верхнем углу, был указан год написания работы – 1941-й. А ниже, под заголовком «Неизвестная переписка владельцев Иловны», шел текст, который я привожу ниже со значительными сокращениями.

«Прежде всего я должна предупредить, что не имею возможности назвать имя человека, на короткий срок вручившего мне рассматриваемые здесь письма, – таково было его главное условие, с которым я вынуждена согласиться, чтобы о их существовании, по крайней мере, стало известно общественности. Второе мое предупреждение состоит в том, что за неимением достаточного времени для более полного ознакомления с этими письмами предлагаемое мною сообщение надо рассматривать как подготовительный материал для серьезного научного исследования, которое, я надеюсь, обязательно состоится в будущем, когда исчезнут причины, заставившие обладателя писем обратиться ко мне за помощью в переводе, не раскрывая источника их приобретения.

Архив, попавший в мои руки таким необычным образом, представляет собой фамильные письма Мусиных-Пушкиных, полученные ими в семейной усадьбе Иловне за период с 1806о по 1829 год. Большинство писем написано на французском языке, причем таким красивым, изящным языком, что читать их доставило мне истинное удовольствие (французский язык я знаю в совершенстве, поскольку родилась в Париже, где мой отец был сотрудником российского посольства).

Не меньшее удовольствие доставило мне читать и немногие русские письма, написанные характерным языком того времени, языком Карамзина и Державина, еще испытывающим сильное влияние только что закончившегося восемнадцатого столетия.

По письмам из этого семейного архива видно, что к началу девятнадцатого века Мусины-Пушкины достигли, пожалуй, высшей точки своего расцвета и благополучия. Алексею Ивановичу принадлежали земли в Мологском, Рыбинском, Мышкинском, Нерехтском и Ярославском уездах, а также калужские, каменские и подмосковные имения, что делало его одним из крупных землевладельцев России. Но любимой его усадьбой была “родная”, как он неоднократно замечал в письмах, Иловна. Здесь вместе с семьей он проводит каждое лето, занимается строительством церкви, постоянно что-то переделывает в барском доме; всех, кто бы ни приехал к нему в гости, водит показывать “свою знаменитую мельницу”.

В письмах Мусин-Пушкин предстает рачительным и культурным хозяином, одним из самых образованных людей своего времени, знатоком отечественной истории и страстным коллекционером предметов искусства и старины, древних рукописей и книг. Несколько раз в письмах упоминается собрание каких-то очень ценных медалей. Из письма к нему великой княжны Екатерины Павловны, которая обязана графу “в познании многих отечественных древних обрядов”, узнаем, что он дарил ей старинные книги, какие-то любопытные древности из своей коллекции.

Собственных писем Алексея Ивановича в этом собрании немного, и все они – на русском языке. Исключение составляют его указания архитектору, которые в письмах жене он дописывал по-французски. Непонятно, почему граф делал это исключение, речь в этих приписках шла о перестройке каких-то “маленьких комнат” в Иловне и в московском доме Мусина-Пушкина на Разгуляе.

Граф был убежденным противником, как он выражался, “вредной галломании”. Один из его сыновей пишет другому: “Отец очень обрадовался твоему письму, несмотря даже на то, что оно было на французском языке”.

Еще одна красноречивая деталь к портрету Мусина-Пушкина – его отношение к слугам и крепостным. При этом не следует забывать, что граф жил в эпоху Аракчеева и военных поселений, когда телесные наказания были не только обычны, но и узаконены, а жизнь крепостного ценилась порой дешевле охотничьей собаки. В этих условиях вся семья Мусина-Пушкина составляла редкое исключение. В 1808 году умер лакей графа Антон, и Алексей Иванович настолько огорчен этой смертью, что его не трогает даже пожар в одном из его имений, нанесший ему огромные убытки. В другой раз, когда заболел один из его дворовых, за ним ухаживала вся семья, за большие деньги в имение был приглашен знаменитый столичный врач. После смерти Мусина-Пушкина графиня Екатерина Алексеевна в письмах детям неоднократно ставит им в пример отца, который “за всю свою жизнь никогда не тронул пальцем ни одного из своих людей”. Когда младший сын Владимир – будущий декабрист – во время своего путешествия в Крым на какой-то станции побил станционного смотрителя – случай по тому времени заурядный – это вызвало в семье целую бурю: от матери, братьев и сестер к нему полетели возмущенные письма.

Доброта и гуманность Алексея Ивановича не мешали ему быть строгим и требовательным отцом. Можно представить себе, как бы отнесся он к поступку “декабриста”, будучи к тому времени жив.

Старший сын графа Иван, судя по переписке, был человеком добродушным, но несколько апатичным, слабовольным. Даже в зрелом возрасте он не выходит из подчинения отцу. Решив, что дипломатическая служба портит молодых людей, так как все в ней сводится к “хорошему обеду для желудка и к картам для ума”, отец заставляет его бросить это поприще и перейти на юридическое. “Пора заниматься серьезнее, а не все бостоном, лучше между гуляньем читать полезное, и при том завести порядок в делах”, – пишут старшему сыну родители. И тот, хотя мечтает о военной службе, не смеет ослушаться отца и подает прошение в сенат, “дабы в сем святилище правоведения возмог почерпнуть навык к делам”. Место он получил, но, увы, не в “святилище правоведения”, а в какой-то мелкой палате. Возмущенный и обиженный этим назначением, Иван, не решаясь обратиться к отцу, пишет раздраженное письмо матери и пеняет, что послушался родителей. Вряд ли Екатерина Алексеевна скрыла это письмо от мужа, и в результате Иван получает такой ответ: “Преодолевай всю неприятность твоего нового места. Благородно мыслящий человек с хорошим поведением не унижается местом. Послушание твое родительской воле, хотя и имеет следствием неприятное помещение, не останется без вознаграждения”.

И сын смиряется, хотя ему уже двадцать пять лет и он имеет камер-юнкерское звание.

К этому же времени относится письмо матери, в котором она (конечно, по наказу мужа) заставляет сына, получившего французское образование, осваивать родной язык: “Отбросьте Ваше самолюбие, что Вам 25 лет, здесь один молодой человек 30 лет как ребенок учится русскому языку”. Послушный родительской воле, Иван начинает выполнять и этот наказ, хотя имел в характере черты лености, сибаритства.

Однако во время Отечественной войны этот мягкий, покладистый человек показал себя мужественным воином: был “употребляем в самых опасных случаях”, в битве при Люнебурге “бросился сам собой, усмотрев, что неприятель опрокинул пехоту, и первый вошел в город”, участвовал в штурме Берлина и в победоносном вступлении в Париж, был награжден Георгием и золотой шпагой “за оказанную им храбрость и мужество противу французских войск”. И здесь, конечно, сказалось патриотическое воспитание, которое дал своим детям Алексей Иванович, для которого честь и достоинство России были превыше всего.

Но самой даровитой личностью из трех сыновей графа и пяти дочерей был, пожалуй, средний сын Александр. По его письмам видно, что он увлекался математикой и инженерными науками; путешествуя по Крыму, обмерял и исследовал знаменитый Тмутараканский камень; прекрасно зная древние языки, работал над переводами; был избран членом Общества истории и древностей российских.

Родители предназначали ему дипломатическую карьеру, которая, как писали они сыну, “гораздо была бы прочнее и выгоднее капитанского чина в армии”. Но это не Иван, вся его короткая жизнь была трудным поиском своего места в жизни, своего главного дела. “Прямо не видишь ни в чем своей пользы, по службе гонялся за разными предприятиями и ни одного не усовершил”, – упрекает его мать за то, что вместо заботы о собственной карьере он кидается от одного занятия к другому. Его воспитатель – французский аббат Сюрюгм, бежавший в Россию от Наполеона, вторит Екатерине Алексеевне: “Вы истощили Ваши силы, желая скорей добежать до цели”.

Создается впечатление, что Александра понимает в семье только один человек – его отец, сам всю жизнь испытывающий жажду поисков и открытий. Намереваясь присоединить свое Собрание российских древностей к библиотеке Коллегии иностранных дел, Мусин-Пушкин пишет о том царю и просит допустить к пользованию этой библиотекой Александра, явно увидев в нем продолжателя того дела, которому ревностно и страстно служил сам. Но началась война с Наполеоном, и плану графа не суждено было сбыться.

Писем за двенадцатый год немного, но они дают яркое представление о том, как русская аристократия встретила войну с “узурпатором”. Графиня Екатерина Алексеевна, которая в это время находилась в Петербурге, пишет, как развлекается на островах высшее общество. От столицы не отстает и Москва, на Масленицу балы, спектакли, маскарады, концерты следуют непрерывной чередой. А на границе стоят одна перед другой две огромные армии. Тревожное затишье заканчивается переходом армии Наполеона Немана, положившим начало войне, которая затем будет названа Отечественной.

В Москву приезжает император Александр Первый, что вызывает в древней столице взрыв патриотизма. Купцы, аристократы, ремесленники экипируют и содержат за свой счет целые полки. Об этом каждую неделю пишет в письмах оставшийся в Москве аббат Сюрюгм. Тон писем спокойный, тревоги еще нет, и только после Смоленского сражения в них начинают звучать взволнованные ноты.

Наполеон продвигается все дальше в глубь России, все ближе к Москве. Богатые семьи начинают выезжать из Первопрестольной в Ярославль, Нижний Новгород, Рязань. За лошадей платят безумные деньги: пятнадцать лошадей до Казани – четыре тысячи рублей, две лошади до Рязани – пятьсот.

А в это время в Иловне Александр собирает из местных крестьян партизанский отряд и ведет его к Москве, где вступает в регулярную армию. В Иловну приходят его восторженные письма, из которых видно, что он сражается с французами, не ведая страха. Под пулями, которых, по его выражению, “можно набрать полные руки”, Александра огорчает только то, что ему так долго не высылают парадной формы.

Особенно хороши последние письма, когда русские войска без отдыха гонят Наполеона из России, когда Александру удалось отличиться при штурме Мариенвердера. Но это было уже перед самой его смертью – 23 марта 1813 года при взятии Люнебурга, в который первым вошел старший брат Иван, Александр был убит.

“Лишась бесценного сокровища и приятнейшей сердцу моему надежды, чем начать и что сказать?!” – пишет о его гибели безутешный Алексей Иванович. “Необыкновенное свое желание служить отечеству он запечатлел своей кровью”, – сокрушается граф через месяц после гибели сына, которому исполнилось всего двадцать пять лет.

А первого февраля 1817 года, на семьдесят третьем году жизни, скончался и сам граф. Гроб с его телом крепостные крестьяне, в знак любви и уважения, безмолвно несли на руках от Москвы до “Иловны, где он и был погребен на семейном кладбище Мусиных-Пушкиных…”»

Всего в старой синей папке было тридцать страниц мелкого убористого текста, но о самом Мусине-Пушкине я больше не нашел в ней никаких интересных сведений. Подробно рассказывалось о личной жизни его детей, о содержании писем к ним Екатерины Алексеевны, о ведении хозяйства в Иловне, о хороших и непутевых управляющих усадьбой. И только в самом конце автор обзора почему-то опять вернулся к событиям осени 1812 года и коротко сообщил еще об одном письме. В нем говорилось о ценностях, погибших в московском доме Мусиных-Пушкиных, и о том, как благодаря распорядительности старого слуги Ивана Петрова удалось переправить в Иловну картины, медали, гравюры и бриллианты.

Обзор заканчивала следующая фраза: «Из-за недостатка времени, которое было дано мне для ознакомления с этими письмами, я не могу подробно изложить их содержание, но и по сказанному здесь можно судить, насколько интересен и ценен этот архив; и тем обиднее, что его прошлое, настоящее и будущее покрыты мраком неизвестности».

С этим замечанием, внимательно ознакомившись с содержимым синей папки, трудно было не согласиться. Но это не все, что я вынес из знакомства с ней. В ходе нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве» я все время видел перед собой сиятельного графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина таким, каким он красовался на парадном портрете в музее, – энергичным и хитроватым баловнем судьбы. Сведения, извлеченные мною из синей папки, заставили меня иначе посмотреть на удачливого коллекционера. Я представил, какой трагедией была для него потеря Собрания российских древностей, которому он отдал всю свою жизнь. Как болезненно воспринимал граф слухи, сплетни, подозрения, окружавшие его имя и его Собрание. Каким ударом стала для Мусина-Пушкина гибель сына Александра, в котором он видел продолжателя своего дела. Возможно, собственная смерть была для графа как избавление от обрушившихся на него невзгод.

Представилось, как по заснеженной дороге, через древние русские города Сергиев Посад, Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль бородатые мужики в подпоясанных армяках несут на руках богато украшенный гроб своего барина, как на кладбище в Иловне тоскливо раздаются в морозном воздухе удары заступа и среди белых сугробов вырастает холмик черной земли.

И после смерти не повезло когда-то удачливому графу – найденное им «Слово о полку Игореве» сгорело в Московском пожаре, а над графской могилой, словно в насмешку, разлилось искусственное море, скрыв от людских глаз место погребения человека, посвятившего свою жизнь сохранению культурного наследия России, раскрытию тайн ее истории. Как часто судьба отворачивается от тех, кто этого не заслужил!

Возвращая Лидии Сергеевне синюю папку, я рассказал ей, как в корне изменилось мое отношение к Мусину-Пушкину. Выслушав меня, женщина довольно улыбнулась:

– По правде говоря, именно на это я и рассчитывала, когда давала вам папку… А что вы думаете об истории переписки? Как она очутилась у ее владельца и почему он поставил перед Подосиновой такое условие – не называть его имени?

– Что тут можно сказать, если она даже не намекнула, кто этот владелец?!

– Судя по всему, Евгения Васильевна была очень обязательной женщиной, потому и не нарушила данное ею обещание…

Лидия Сергеевна помедлила и, взглянув на меня, неуверенно спросила:

– У вас не возникает подозрения, что владелец этой переписки и человек, приславший вам акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина, – одно и то же лицо? И этот человек – уголовник Самойлин?

– Этого не может быть! – воскликнул я с такой горячностью, словно давно был знаком со Стариком и хорошо его знал.

– А по-моему, такой вариант вполне возможен, – рассудительно произнесла Лидия Сергеевна. – Я уже высказывала вам свое мнение, что акварель, вероятней всего, находилась в каком-то собрании или коллекции, которая была малодоступна. Таким местом вполне мог быть тайник в доме Мусина-Пушкина. После убийства оперуполномоченного НКВД Самойлин завладел хранившимися там ценностями, этой акварелью и перепиской.

– А зачем он прислал акварель мне?

– Ну, это уже другой разговор, тут остается только гадать. Может, перед смертью его начали мучить угрызения совести, вот он и выбрал вас – пишущего человека, – чтобы исповедаться перед вами, а потом, с вашей помощью, и перед другими?…

Предположение Лидии Сергеевны, сначала показавшееся мне фантастическим, теперь, когда она так логично его обосновала, не на шутку расстроило меня: не очень-то приятно будет узнать, что я затеял расследование по делу о «Слове о полку Игореве» по инициативе человека с уголовным прошлым, в придачу, вероятно, и сейчас скрывающегося под чужой фамилией. Но это было не самое страшное, меня пугало другое: с этим опасным человеком была хорошо знакома Наташа, ставшая его личным курьером.

Вернувшись из музея домой, я через справочное бюро узнал телефон общежития, где жила Наташа, и позвонил туда, но она еще не вернулась из института. Тогда я наказал дежурной, чтобы Наташа перезвонила мне сразу, как только появится.

Звонок, которого я ждал с таким нетерпением, прозвенел через три часа, когда я уже потерял надежду его услышать.

– Вы просили позвонить вам. Что случилось? – спросила Наташа, и от одного ее голоса у меня пропал собственный.

– Выслушайте меня внимательно, – с трудом взял я себя в руки. – Вы уверены, что Лев Семенович – человек, достойный доверия?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– У меня есть основания сомневаться в его порядочности. Дай бог, если я ошибаюсь. А если нет? Я боюсь, он может обмануть вас, запутать в своих сетях, и вы окажетесь без вины виноватой.

– Не надо меня пугать. О каких основаниях вы говорите? Изложите их, иначе все это будет похоже на клевету.

– Вы можете назвать фамилию Льва Семеновича?

– Нет.

– Тогда по крайней мере ответьте: его фамилия не Самойлин?

– Нет, – повторила Наташа, но уже более резким тоном.

– Я не стал бы беспокоиться из-за пустяков. Пока мне самому еще не все известно как следует, но некоторые совпадения настораживают. Может, мы встретимся сегодня?

– Зачем?

– Хочется побольше узнать об этом человеке.

– Вон вы к чему клоните! – желчно произнесла девушка. – Зря стараетесь, я все равно ничего вам не скажу. И больше по этому поводу не звоните!..

– Не кладите трубку! – взмолился я, но в ответ услышал короткие гудки.