Текст книги "Царскосельский Эйлат (сборник)"

Полагаю, процитированного достаточно, чтобы оценить и полемическое дарование критика, и его «понимание» пушкинского шедевра. Эстетическая глухота Писарева – абсолютна. Вспомним первые строки изруганного стихотворения:

 
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
 

Нарисованная картина настолько ярка и личностна, что хочется хотя бы ненадолго остановиться, чтобы полнее почувствовать прелесть каждого неспешно роняемого поэтом слова. Но двадцатипятилетний Писарев выше этого. Он без малейших раздумий промахивает и эту строфу, и пять последующих, как будто перед ним не изумительная лирика, а унылый канцелярский отчёт. А всё потому, что «идей в этих… строках нет; есть только фактические подробности». Но когда критик приступает к делу, происходят ещё более грустные вещи: первая же попавшая под руку аналогия (в данном случае – с официальным обедом) грубо, с хрустом напяливается на живую ткань стихотворения. Критик доволен: стихотворение изуродовано, автор опозорен, дело сделано: «Как вам нравится, например, тот возглас, что им целый мир – чужбина; и что их отечество находится исключительно в Царском Селе? Если это не правда, то какая плоскость! … А если Пушкин говорит правду, то какая узкость ума и какая дряблость чувства? Человек во всем мире любит только то училище, в котором он воспитывался. Человек в полном цвете лет отворачивается от будущего… Хорош мужчина, хорош боец, хорош общественный деятель! А если он не мужчина, не боец и не общественный деятель, то как же он может быть замечательным поэтом?»

Писарев и не думает скрывать свои убеждения: «не мужчина, не боец и не общественный деятель» не «может быть замечательным поэтом». Он не догадывается, что вновь почти цитирует Уварова: «Сергей Семёнович именно заметил: разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?»(14) Отношение критика к поэзии – это отношение потребителя, который не только не пытается понять автора, но, напротив, диктует творцу, как должно выглядеть творение. Отсюда рукой подать до Авербаха с Ермиловым, до приснопамятного социалистического реализма. Писарев анализирует пушкинские образы с изяществом слона, забредшего в посудную лавку: «Что значат громкие фразы о служении Муз, которое не терпит суеты, и о прекрасном, которое должно быть величаво, – это также остается неизвестным. Вернее всего то, что эти фразы ровно ничего не значат». Будучи не способен хотя бы раз медленно (по Гершензону) прочитать пушкинские строки, критик не понимает ничего, что выходит за рамки буквального (или прозаического) прочтения. И клеймит поэта за собственное невежество: «светлую и радостную старость может приготовить себе каждый человек… надо только, по мере сил своих, жить и работать в кругу тех идей, которыми увлечены лучшие люди данного общества». Горчаков, последним из лицеистов покинувший наш мир, был виднейшим государственным деятелем России. И при этом, оказавшись «средь новых поколений», конечно, вспоминал друзей своей юности – и обессмертившего их Пушкина, «захватившего вперёд» не «на сорок лет», а почти на шестьдесят.

Итак, для Писарева поэзия была прислужницей тех идей, которые он считал прогрессивными. Пушкин же был готов «служить и угождать» «себе лишь самому» (3, том 3, стр. 336). Ставя строптивца на место, Писарев выполнял социальный заказ, как он его себе представлял: «в так называемом великом поэте я показал моим читателям легкомысленного версификатора, опутанного мелкими предрассудками… совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы нашего века»(18).

Как относились к «аргументам» Писарева русские литераторы? По-разному. Вот цитата из книги В. С. Соловьёва «Судьба Пушкина»: «Над Пушкиным все еще тяготеет критика Писарева, только без ясности и последовательности этого замечательного писателя… Писарев отрицал Пушкина потому, что тот не был социальным и политическим реформатором. Требование было неосновательно, но факт был совершенно верен. Пушкин действительно не был таким реформатором… Критика Писарева может быть сведена к такому силлогизму: Maj[2]2
  Бо́льшая посылка (лат.).


[Закрыть]: Великий поэт должен быть провозвестником радикальных идей; Min[3]3
  Меньшая посылка (лат.).


[Закрыть]: Пушкин не был таким провозвестником; С.[4]4
  Вывод (лат.).


[Закрыть]: Ergo [5]5
  Следовательно (лат.).


[Закрыть] – Пушкин был никуда негодным пошляком. Здесь в заключении высказывается субъективная оценка, грубо неверная, но логически вытекающая из приложения к действительному Пушкину произвольного мерила, взятого критиком, указывающим фактически верно, хотя совершенно некстати, на то, чего в самом деле не было у нашего поэта». (19)

Соловьёв считает взгляды Писарева грубым, но честным заблуждением.

Иначе относится к «замечательному писателю» Д. С. Мережковский: «Одичание вкуса и мысли, продолжающееся полвека, не могло пройти даром… Авторитет Писарева поколеблен, но не пал. Его отношение к Пушкину кажется теперь варварским; но… наивный ребяческий задор демагогического критика все еще сохраняет некоторое обаяние. Грубо утилитарная точка зрения Писарева, в которой чувствуется смелость и раздражение дикаря перед созданиями непонятной ему культуры, теперь анахронизм… Тем не менее, Писарев, как привычное тяготение и склонность ума, все еще таится в бессознательной глубине многих современных критических суждений о Пушкине. Писарев, Добролюбов, Чернышевский вошли в плоть и кровь некультурной русской критики… Писарев, как представитель русского варварства в литературе, не менее национален, чем Пушкин, как представитель высшего цвета русской культуры» (20).

Отдавая должное «наивному ребяческому задору» молодости, Мережковский расставляет точки над «и»: бескультурье, варварство Писарева названы своими именами.

«Подвести черту» выпало В. В. Набокову в 4-й главе романа «Дар»: «Когда Чернышевский или Писарев называли пушкинские стихи “вздором и роскошью”, то они только повторяли Толмачева, автора “Военного красноречия”, в тридцатых годах сказавшего о том же предмете: “Пустяки и побрякушки”. Говоря, что Пушкин был “только слабым подражателем Байрона”, Чернышевский чудовищно точно воспроизводил фразу графа Воронцова: “Слабый подражатель лорда Байрона”. Излюбленная мысль Добролюбова, что “у Пушкина недостаток прочного, глубокого образования”, – дружеское аукание с замечанием того же Воронцова: “Нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно”. “Для гения недостаточно смастерить Евгения Онегина”,– писал Надеждин, сравнивая Пушкина с портным, изобретателем жилетных узоров, и заключая умственный союз с Уваровым, министром народного просвещения, сказавшим по случаю смерти Пушкина: “Писать стишки не значит еще проходить великое поприще”. Для Чернышевского гений был здравый смысл… Своеобразность Пушкина вообще внушала ему серьезные опасения». (21)

Таков неутешительный итог критики шестидесятых годов ХIХ века.

Пора вернуться к «нашим баранам», т. е. к фразе Н. Л. Гуданца, с которой началось «погружение в Писарева». Сейчас понятно, что нас пытались околпачить: от Писарева никто не «отмахивался», его работы не «замалчивались». Они давно разобраны, полная несостоятельность «замечательного критика» доказана самым убедительным образом. Продолжим чтение статьи «Мертвый сон совести». Исследователя интересует, насколько «извилистая биография» Пушкина находится «в ладу с моральными нормами». Мы узнаём, что в «мемуарах современников то и дело проскальзывают совершенно однозначные свидетельства о его неприглядных поступках… есть все основания говорить о лицемерии, приспособленчестве, корысти, себялюбии, черствости Пушкина… Пушкин-человек исполнен цинизма, злости, непотребства…». Поэту, разумеется, свойствены «…непостоянство, приспособленчество, криводушие, себялюбие и высокомерие». Вновь, уже в который раз напомним Гуданцу его же сентенцию: «В мои намерения вовсе не входит опорочить Пушкина или, что еще смешнее, предъявить ему моральный счет», сказанную, впрочем, «для галочки». Ведь именно этим Николай Леонардович и занимается в своих писаниях. В качестве образца для подражания взят Писарев. Лотман и Гаспаров, Ходасевич и Набоков, Вяземский и Достоевский не показались достойными. Но Писарев, много чего нагородивший о Пушкине, был хотя бы искренен. А его последователь, современный «представитель русского варварства в литературе», фальшивит и лицемерит на каждом шагу. Он не останавливается ни перед ложью, ни перед клеветой. Выше были процитированы «Стансы». Сказать, что Пушкин «умильно воспевает в “Стансах” палача декабристов», может только человек, забывший, кто такой Петр I. А заявить, что Пушкин «по локоть запускал руку в государственную казну», может лишь тот, кто незнаком с биографией поэта: одна ссуда была взята с целью издания «Истории пугачёвского бунта», вторая – в счёт будущего жалованья. Ссуды настолько тяготили Александра Сергеевича, что он готов был отказаться от наследственного имения, «желая уплатить… долг сполна и немедленно» (3, том 10, стр. 467–468).

Далее в статье разбирается пушкинское стихотворение «Из Пиндемонти»:

 
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова[6]6
  Hamlet


[Закрыть].
Иные, лучшие мне дороги права
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
     Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…
 

(3, том 3, стр. 336)

Вот что нам сообщает г. Гуданец: «стихотворение… не допускает двояких истолкований. Лишенное каких-либо поэтических изысков и умственных ухищрений, оно представляет собой зарифмованное назидательное рассуждение на политическую тему… Суть стихотворения сводится к тому, что Пушкин декларирует бегство от борьбы за политические права и свободы в уютную сферу эстетических наслаждений. Пожалуй, без риска скатиться к вульгарному упрощению тут можно сказать, что поэт выразил типичную позицию обывателя… он выглядит самодовольным узколобым паразитом, равнодушным к судьбе собственного народа. Таким образом, стихотворение “Из Пиндемонти” вряд ли допустимо считать продуктом зрелого ума и образцом высокой духовности… поэт с апломбом молол чушь… в произведении Пушкина… совершенно четко выражен невротический синдром бегства, и стихотворец, таким образом, демонстрирует уже не только глупость человека с явными пробелами в самообразовании, но и отчетливые признаки душевного нездоровья…»

Мы уже знаем, что, войдя в раж, наш критик теряет контроль над собственной речью. «Действительно великий», по его же словам, поэт назван «узколобым паразитом». Что ж, в 1976 году безымянный слесарь так же клеймил «сбившегося с пути» академика А. Д. Сахарова: «Он мой хлеб ест!» Как будто речь шла не о трижды Герое Социалистического Труда…

О чём пушкинское стихотворение? О сложности противоречивой человеческой натуры, её грубой земной оболочки и божественной сути. Гуданец даже не обратил внимания, что поэт три раза упоминает Творца, что для него в стремлении к Творцу – смысл и оправдание земного существования (совсем в другую эпоху Бродский на идиотский вопрос судьи «Кто причислил вас к поэтам?» ответит чисто по-пушкински: «Я думаю это… от Бога…»). (22) Для того, кто удостоился божественной благодати, немыслима любая зависимость, будь она «от царя» или «от народа». Можно только поразиться, с какой «пристальностью» поэт заглянул на век вперёд, когда эта самая «народная власть» показала свой звериный оскал. А насчёт отсутствия «каких-либо поэтических изысков и умственных ухищрений», то это как прочесть. Гуданец, копируя Писарева, лишь скользит по строкам глазами – и видит перед собой пустоту. А если читать медленно, «по Гершензону», то уже в 1-й строке захочется понять смысл сочетания «громкие права», в котором первое слово подавляет второе, оставляя от «прав» один звук. Можно оценить сарказм 4-й строки: у безденежного плательщика налогов участь не «сладкая», а скорее собачья. Или самоиронию Пушкина-издателя, чьи «журнальные замыслы» «чуткая цензура» стесняла безжалостно. Да и само пушкинское определение цензуры – «говорящее», парадоксальное. Или удивительную строку, в которой перечислены этапы духовного падения человека, выбравшего служение власти: «согнутой шее» предшествуют похеренная совесть и нечистые помыслы, но на каждом этапе есть шанс спастись, если вспомнить о своей божественной сущности и довериться ей.

Итак, критик в очередной раз «демонстрирует» полнейшее непонимание пушкинского текста в сочетании с оголтелой ненавистью к поэту, которому, по мнению Гуданца, место разве что в лечебнице для душевнобольных. На этом можно было бы закончить, но концовка статьи настолько одиозна, что я просто вынужден привести её.

«“В чем кощунство песни Вальсингама? Хулы на Бога в ней нет, только хвала Чуме. А есть ли сильнее кощунство, чем эта песня?”, – рассуждала М. И. Цветаева, пифийствуя с декадентским захлебом и любезной мещанскому сердцу надсадностью: “Радость? Мало! Блаженство, равного которому во всей мировой поэзии нет. Блаженство полной отдачи стихии, будь то Любовь, Чума – или как их еще зовут”.

Процитировав пушкинский гимн Чуме, поэтесса в восторге вещала: “Самое замечательное, что мы все эти стихи любим, никто – не судим. Скажи кто-нибудь из нас это – в жизни, или, лучше, сделай (подожги дом, например, взорви мост), мы все очнемся и закричим: – преступление! Именно, очнемся – от чары, проснемся – от сна, того мертвого сна совести с бодрствующими в нем природными – нашими же – силами, в который нас повергли эти несколько размеренных строк”. Мне кажется, именно здесь Цветаева, сама того не сознавая, вдруг нащупала и разъяснила потайную сердцевину пушкинского мифа. …мысль о том, что на вершине великой русской литературы необходимо водрузить одного-единственного родоначальника и главного начальника, могла зародиться только в скособоченных советских мозгах. Литературная значимость здесь абсолютно ни при чем, ведь на то, чтобы отодвинуть в тень гениального Достоевского, советской власти хватило бесстыдства… Спасибо Цветаевой за разгадку. Кульминация пушкинского мифа кажется несуразной прихотью, мрачным бредом и случайным совпадением до тех пор, пока мы не поймем, что безошибочный выбор Сталина пал на поэта, который обладал замечательной способностью погружать совесть в “мертвый сон”».

Уважаемый Н. Л. Гуданец, наверное, подзабыл, что «мысль… об одном-единственном» могла зародиться не только «в скособоченных советских мозгах». Одним из её авторов как раз и был «гениальный Достоевский». Это он полагал, что вся последующая великая русская литература «вышла прямо из Пушкина» (23); что «…мы, конечно, могли бы указать Европе прямо на источник, то есть на самого Пушкина, как на самое яркое, твёрдое и неоспоримое доказательство самостоятельности русского гения». (23)

Но это ещё цветочки. А ягодки в том, что, издеваясь над «пифией», «вещуньей», «декаденткой» и «мещанкой» Цветаевой, критик по обыкновению упускает из виду, что в «Пире» гимн чуме поёт не Пушкин, а литературный герой Вальсингам. Вспомним ещё раз формулу Ходасевича, связывающую автора, героя и поэта (А = Г + П), которую Гуданец, как примерный копиист Писарева, постоянно заменяет на А = Г. Действительно, совесть раздавленного горем (и на мгновение слившегося с ним) Вальсингама погрузилась в «мертвый сон» – но лишь для того, чтобы вскоре воскреснуть. Автор описал это пограничное – между жизнью и смертью – состояние в тридцати шести строках. Александром Сергеевичем Пушкиным написаны многие тысячи строк, которые произносят разные герои. Связывать песню Вальсингама с «безошибочным выбором Сталина» может только конфидент «кремлёвского горца», получивший информацию от него самого. Для этого г. Гуданец немного опоздал родиться. Лет этак на пятьдесят-шестьдесят.

Подведём итог. Он печален: от чтения статей Гуданца остаётся ощущение впустую потраченного времени. Перед нами профанация, выдаваемая за «здравый смысл». Вновь сошлёмся на В. Ф. Ходасевича: «Чтобы понять писателя, надо его прежде всего правильно прочесть».(1) Для грамотного читателя естественно хотя бы стремиться к этому. Но читатель Н. Л. Гуданец подобного стремления лишён. Начисто.

2011

Используемая литература

1. В. Ф. Ходасевич «О пушкинизме». Газета «Возрождение». Париж, 1932, № 2767, 27 декабря, опубликовано в интернете.

2. Н. Л. Гуданец «Зеркало мифов» о Пушкине», опубликовано в интернете, сайт http://intelros.ru/subject/ecce_homo/3879-zerkalo-mifov-o-pushkine.html.

3. А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, издание 4-е, (1979), все ссылки даются по этому изданию.

4. В. С. Соловьёв Литературная критика, Москва, «Современник», 1990, «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина», стр. 222–273, опубликовано в интернете.

5. В. Ф. Ходасевич Автор, герой, поэт, Круг (Париж). Кн. I. 1936 (вышла 24 июня). Стр. 167–171, опубликовано в интернете.

6. М. А. Волошин «Стихотворения и поэмы», Екатеринбург, Среднеуральское книжное издательство, 1992, стр. 191.

7. Е. Г. Эткинд. «Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России. и во Франции», Москва, Языки русской культуры, 1999, стр. 261–325.

8. Е. Г. Эткинд «Психопоэтика», Санкт-Петербург, «Искусство-СПБ», 2005, стр.399.

9. В. В. Набоков «О Ходасевиче», «Современные записки» № 68, 1939, опубликовано в интернете.

10. А. В. Тыркова-Вильямс «Жизнь Пушкина»: В 2 томах, ЖЗЛ, издание 6-е, Москва, Молодая гвардия, 2007, т. I, стр. 370–372.

11. В. В. Кунин «Последний год жизни Пушкина», Москва, «Правда», 1989, стр. 563.

12. Д. И. Писарев «Московские мыслители», Критический отдел «Русского вестника» за 1861 год, опубликовано в интернете.

13. Д. И. Писарев «Пушкин и Белинский (1 гл.): Евгений Онегин», 1865, опубликовано в интернете.

14. В. В. Вересаев «Пушкин в жизни», Минск, «Мастацкая літаратура», 1986, стр. 598.

15. В. В. Набоков «Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин»», Санкт-Петербург, «Искусство-СПБ», «Набоковский фонд», 1998.

16. Ю. М. Лотман «Пушкин», Санкт-Петербург, «Искусство-СПБ», 2009, стр.391–762.

17. М. О. Гершензон «Статьи о Пушкине», Государственная Академия художественных наук, Ленинград, 1926, стр.13–15, опубликовано в интернете.

18. Д. И. Писарев «Пушкин и Белинский. Глава вторая. Лирика Пушкина», 1865, опубликовано в интернете.

19. В. С. Соловьёв «Судьба Пушкина», 1897, опубликовано в интернете.

20. Д. С. Мережковский «Пушкин», 1899, опубликовано в интернете.

21. В. В. Набоков, Собрание сочинений в четырёх томах, Москва, «Правда», 1990, том III, стр. 229.

22. Л. В. Лосев «Иосиф Бродский: опыт литературной биографии», ЖЗЛ, 3-е издание, Москва, Молодая Гвардия, 2008, стр. 90.

23. Ф. М. Достоевский Полное собрание сочинений, Ленинград, 1983, т. 25, стр. 199–200.

I
«Цепочка последних следов»

Короткие рассказы

Он проснулся резко, рывком, как по команде. В первую секунду, когда подробности сновидений ещё не успели затуманиться, возникло ощущение потери. Захотелось вернуться в сон, укрыться им с головой. Рука машинально потянулась к мобильнику: так и есть, до подъёма почти полчаса. Если бы можно было управлять временем, не просыпаясь…

Ему снился Днепропетровск. Он жил там уже давно, хотел вернуться в Израиль, и почему-то откладывал возвращение. Порой даже казалось, что он проживает в старой родительской квартире, которую давным-давно оставил. И спит не в своей кровати, а в крошечной дочкиной, свернувшись, как лента Мёбиуса. Или это был сон во сне. А наяву – то есть в реальном сне – он ночевал в какой-то гостинице, чуть ли не в самом центре города, которую непонятно кто оплачивал.

Целыми днями он бродил по городу. Город совсем не изменился – и в то же время был совершенно другим. Наверное, потому, что изменился он сам. Он заходил в незнакомое место, поводил головой из стороны в сторону, будто сбрасывая наваждение, и вдруг оказывался там, где любил бывать. В забегаловках подавали те самые блюда, которыми кормили двадцать пять лет назад. В книжных магазинах можно было порыться в завалах, которые давно пополнили городскую свалку. В кинотеатрах специально для него шли допотопные фильмы, он с наслаждением пересмотрел «Профессию-репортёр» Антониони. И трилогию Абуладзе. На «Древе желания» в зале больше никого не было.

Нужно было работать, заниматься каким-то разумным делом. Он заходил в разные конторы, показывал свои документы, но оказывалось, что он работает в Израиле, а здесь в командировке. Целью приезда было «Обретение душевного равновесия». Какое равновесие он мог обрести один, без семьи – непонятно. Несколько раз пытался вернуться, заказывал билет, но в последнюю секунду происходили разные нестыковки: то рейс откладывали на несколько дней, то его не оказывалось в списке пассажиров, то ему возвращали деньги по распоряжению какого-то мифического шефа. А город жил своей нормальной жизнью, самолёты улетали и приземлялись, в том числе и по нужному маршруту. Только без него.

Удивляло и другое: он всё время с кем-то общался, но никто не удерживался в памяти. Во время разговора в мозгу будто выстреливало: «Не тот! Не та!» И он уходил посредине фразы, а за ним шли люди-невидимки. Иногда его окликали по имени. Он оборачивался, вглядывался в лица. Казалось, в толпе мелькает что-то своё, родное. Или это ощущение лепилось прямо из воздуха, загаженного, измордованного заводскими выбросами, которым он дышал полной грудью. И никак не мог надышаться.

Тяжелее всего было ночью. Он ложился попозже, один раз даже совершил чудовищный моцион: перешёл на левый берег по старому мосту, потом пёхом добрался до нового моста, опять оказался на правом берегу – и вернулся в номер. Без сил дополз до кровати, но, стоило закрыть глаза, как в них вламывалось садистское израильское солнце, он слышал ивритские слова – и узнавал в этих вязких, затягивающих звуках голоса детей. Ему опять мерещился аэропорт. Шла посадка. Он лихорадочно искал билет – и не мог найти. Вдруг по радио объявили, что пассажир X приглашается к диспетчеру. Даже в юности он не бегал так быстро. Девушка, чем-то напомнившая дочку, извинилась за беспокойство и положила на стойку билет. Он едва сдержался, чтобы не поцеловать ей руку. Через минуту проходил паспортный контроль, причём в его документы даже не заглянули. Уже поднимался по трапу в самолёт. Никто не тормозил, не тянул за руку или за душу. И тут что-то сломалось, выпал какой-то крохотный винтик, делающий сон похожим на жизнь. В те секунды, которые остались до пробуждения, нужно было выбрать между ним и ею. Вдруг стало смешно: разве он может что-то решать? Всё решено. Во сне.

Сентябрь 2011