Текст книги "Великий Наполеон"

II

Создать должное впечатление помогают декорации – богатство, могущество и престиж сами по себе создают неплохую ауру. Для тех, с кем «король» соприкасается поближе, много значит личное внимание. Небольшой пример. Когда Констан угодил вместе с Первым Консулом в дорожную передрягу с опрокинувшейся каретой и, в отличие от него, изрядно расшибся, Первый Консул счел нужным заглянуть к своему камердинеру, спросить его о здоровье и оставить ему на прощание небольшой конверт. В конверте Констан нашел 3000 франков, «…на пошивку нового костюма…». Сумма равнялась годовому жалованью офицера ранга повыше капитанского – и чувства камердинера по отношению к его хозяину, право же, переполнили чашу восторга. Об этом мелком эпизоде не стоило бы и говорить, но нечто очень похожее Наполеон Бонапарт делал в отношении людей поважнее Констана. Своих сотрудников, вроде генерала Ожеро или префекта парижской полиции Дюбуа, он награждал, конечно, суммами побольше, но в принципе – столь же щедро…

Разумеется, это было не все. Помимо зрителей, смотрящих на сцену издалека, есть и люди, участвующие в спектакле и знающие, если так можно выразиться, театр со стороны кулис или ресторан со стороны кухни. Произвести впечатление на них куда труднее, чем на галерку. Однако Первому Консулу удалось вызвать аплодисменты и у этой трудной аудитории – впервые за все время существования Республики в 1801–1802 годах он умудрился сбалансировать бюджет.

В первый же год своего консулата, 1799–1800-й, он поднял внутренние доходы до 527 миллионов франков, причем прямые налоги, которые раньше не платились вообще, принесли добрых 250 миллионов [2], а дальше дела пошли еще лучше. Мало того, что новая администрация упорядочила налогообложение и прояснила законодательство, связанное с торговлей и собственностью вообще, но при этом и делалось решительно все возможное для того, чтобы подтолкнуть промышленность. Даже подчеркнутая пышность приема английской дипломатической миссии и то служила этой цели: успех приема должен был привлечь в столицу много богатых английских «туристов», хороший источник дохода для производителей дорогих товаров… для людей, ценящих истинную элегантность. Париж вообще, в числе прочего, специализировался на производстве предметов роскоши, давая этим работу многим тысячам людей. Соответственно, сановникам двора Первого Консула прямо-таки вменялось в обязанность жить как можно более широко и тратить как можно больше – скромность не поощрялась. Непритязательность в одежде была монополией только одного человека – самого Первого Консула, но и он много строил, и вообще старался содействовать как можно более интенсивному денежному обращению. Он был, собственно, физиократом [3], верил в земледелие – но силу денег понимал очень хорошо.

Для этого ему достаточно было просто поглядеть на своих врагов, англичан, примирение с которыми праздновалось в Париже столь пышно. По населению они уступали Франции вдвое, их армия была мала и с французской тягаться не могла даже отдаленно. Конечно, их спасало то, что они были отделены от остальной Европы широким и наполненным водой рвом Ла-Манша и защищены своим флотом.

Но истинное могущество Англии стояло на ее деньгах.

III

Что могут сделать деньги, использованные в качестве оружия, было продемонстрировано Голландией в 1672 году, примерно за 120 лет до событий грозной Французской Революции. Попав тогда под удар объединенных сил Франции и Англии, Республика Объединенных Провинций Нидерландов, как тогда официально называлась Голландия, за считаные недели мобилизовала 100 тысяч солдат, вооружила мощный флот и сумела отбиться от двух своих противников, хотя они превосходили ее по населению раз так в 12. Голландцы, не имея достаточно земли, занялись, так сказать, «…возделыванием моря…». Очень быстро оказалось, что из моря можно извлечь не только рыбу… B полном соответствии с учением физиократов, основой благосостояния европейских государств были продукты земледелия, но оказалось, что перевозки этих продуктов и торговля ими приносит значительную выгоду. Скажем, французские вина с большой охотой покупали в Скандинавии и в северной Германии, а платили за них зерном, лесом или мехами. А поскольку перевозилось все это голландскими кораблями и выгоду можно извлечь и при покупке, и при перевозке, и при перепродаже, то оказалось, что Голландии не обязательно концентрироваться на сельском хозяйстве – нужное продовольствие можно и прикупить. Хозяйство Республики Объединенных Провинций пошло по пути интенсификации производства, и довольно скоро оказалось, что товары, производимые в Голландии из привозного сырья – например, ткани из английской шерсти, дают ей больше, чем любое земледелие. Так что в трудную минуту англо-французского вторжения Республика, имея свободные средства и достаточный кредит, обратила свое золото в сталь, смогла нанять в 5 раз больше солдат и моряков, чем ей полагалось бы по размерам ее населения, – и сумела спастись.

На англичан это произвело большое впечатление. Они и до этого охотно копировали голландские методы торговли и производства, а уж формы государственного управления сумели еще и улучшить, a к концу XVIII века уже оставили былых учителей далеко позади. Английские корабли ходили по свету от Балтики и до Индии и снабжали всю Европу тканями, сделанными в Англии из привозного хлопка, и ромом и сахаром, произведенными в британских колониях.

Интенсификация производства в Англии, благодаря начинающейся революции в индустрии и использованию паровых машин – в шахтах, например, – привела к резкому удешевлению и улучшению продукции. Английские товары к концу XVIII века приобрели такую репутацию, что прилагательное «английский» само по себе служило знаком качества.

Это сказалось и на торговле. Несмотря на все войны и все успехи Франции в ее захватах на континенте Европы, английский экспорт вырос с 12,5 миллиона фунтов стерлингов в 1780 году до 40,8 миллиона в 1800 году. Цифры для импорта выглядели похоже. Англия жила торговлей. Ее политики доказывали, что войну с Францией прекращать нельзя, потому что могучая континентальная держава сможет построить такой флот, который превзойдет британский, и тем самым отнимет у Англии ее торговлю и ее благосостояние. Купцы спорили с политиками и говорили, что война стоит огромных денег, а отсутствие союзников на континенте ведет в никуда, и что компромисс очень желателен. Почему бы не примириться с территориальными захватами Франции, если помешать им так или иначе все равно невозможно, и не сосредоточиться на том, что важно для англичан, – все на той же торговле? Прекращение войны вновь откроет Англии богатые рынки Европы – надо только заключить с Францией разумный торговый договор.

Вот именно на этом пункте подписанный в Амьене мирный договор и сломался.

IV

Знаменитая сцена, которую Наполеон Бонапарт устроил английскому послу в Тюильри, известна, вероятно, из доброй сотни источников. Как-никак скандал был публичным, был таким сделан намеренно, так что свидетелей хватало. Приведем длинную цитату из биографии Наполеона, написанной Е.В. Тарле, – наверное, наилучшей книги на эту тему из тех, что написаны по-русски:

«…Итак, вы хотите войны… Вы хотите воевать еще 15 лет, и вы меня заставите это сделать… (Он требовал возвращения Мальты, которую англичане захватили еще до Амьенского мира и обязались возвратить, но не торопились это исполнить, ссылаясь на противоречащие миру действия Бонапарта.) «…Англичане хотят войны, но если они первые обнажат шпагу, то пусть знают, что я последний вложу шпагу в ножны… Если вы хотите вооружаться, я тоже буду вооружаться; если вы хотите драться, я тоже буду драться. Вы, может быть, убьете Францию, но запугать ее вы не можете… Горе тем, кто не выполняет условий!.. Мальта или война!…» – с гневом закричал он [Наполеон] и вышел из зала, где происходил прием послов и сановников…»

Случилось это все 13 марта 1803 года. Можно прибавить к сказанному некоторые комментарии: во-первых, дело было все-таки не в Мальте, а в вопросах покрупнее. Первый Консул не пустил английские товары ни во Францию, ни в ее «дочерние» республики, да и на прочих территориях, прилегающих к его владениям, начал вести себя совершенно по-хозяйски. Англичане не остались в долгу – король Георг Третий направил главе Французской Республики письмо с указанием на то, что пребывание французских войск в Голландии незаконно.

Во-вторых, сцена в Тюильри была, скорее всего, не припадком гнева, а своего рода театром: в ходе переговоров с австрийцами после Первой Итальянской кампании генерал Бонапарт выяснил, что бешеные угрозы с битьем посуды – хорошее средство дипломатического давления. Тогда он вдребезги разбил ценнейший сервиз австрийского посла Кобенцля, заодно сообщив послу, что его империя – просто «…старая шлюха, которая привыкла, что все ее насилуют…», – и Кобенцль дрогнул и подписал выгоднейший для Франции договор о мире. Он опасался за судьбу Вены и решил, что в такой ситуации вопросы самолюбия – личного или государственного – будут ему только помехой.

Но в марте 1803-го ситуация была уже другой. Конечно, сейчас угрозами сыпал не генерал Французской Республики, а ее повелитель, прославившийся как ловкий дипломат, как замечательный государственный деятель – и как великий полководец. Возможно, это и было наиболее важным обстоятельством, потому что он грозил войной.

Однако сейчас напротив Первого Консула стоял не перепуганный Кобенцль, а лорд Уитворт – и смотрел он на своего собеседника холодно и невозмутимо. Примерно так же, как он смотрел на гневающегося Павла I в Санкт-Петербурге, когда состоял при нем в должности посла Великобритании.

Вполне возможно, мысль о том, как и чем окончился этот «…обмен взглядами…», взвинтила нервы Наполеона Бонапарта уже и до настоящего раздражения. Вот только нужного эффекта он не добился.

В Лондоне все уже было взвешено, последствия разрыва с Францией были уже учтены, флот уже вооружался, английские дипломаты уже взялись за работу повсюду, где они рассчитывали найти благожелательный отклик: в Вене, в Берлине, в Петербурге. Имелись и другие планы. На красноречивые доводы почитателей Первого Консула, указывавших, как замечательно устроены дела в новой, консульской Франции, англичане имели обыкновение пожимать плечами и говорить, что «…все это зависит от одного пистолетного выстрела…».

Естественно, в Лондоне возникла мысль о том, что правильно нацеленный пистолет можно сыскать. Почему же и не зарядить его должным образом?

V

«Выстрел» намечалось сделать сдвоенным. В Лондоне бывал Жорж Кадудаль, глава роялистского подполья во Франции. Покушение на Бонапарта в Париже 3 нивоза 1800 года провели его люди – и спастись Первому Консулу тогда удалось просто чудом. Сейчас Жорж – как его называли, полагая настолько единственным Жоржем, что фамилию его не стоит и упоминать, – опять собирался попытаться устранить Бонапарта, и ему, конечно, следовало помочь.

Он получил значительные суммы золотом и был ночью в один из дней августа 1803 года высажен с английского корабля на побережье Нормандии. Инструкций ему, разумеется, англичане никаких не давали и вообще благочестиво оговорили тот пункт, что речь может идти только «…о похищении Первого Консула...». В Англии вообще ценится «understatement» – что в данном случае означало искусство говорить, недоговаривая…

Так что с первой частью «выстрела» дело было поставлено хорошо. Что до второй его части, то ее должен был обеспечить генерал Пишегрю. Отправленный Директорией (с немалой помощью генерала Бонапарта) после заговора в Гвиану, на верную гибель, он сумел бежать оттуда. После этого он открыто примкнул к роялистам, и пути назад ему уже не было. Он жил теперь в Лондоне, постоянно сносился и с Кадудалем, и с английским правительством и принял предложение помочь делу, по-видимому, без особых колебаний. В его задачу входило привлечь к заговору генерала Моро. Они были хорошо знакомы – одно время Пишегрю был его командиром.

Пишегрю высадили на побережье, а дальше он с помощью налаженной подпольной сети шуанов добрался до Парижа. Генерал Моро нового повелителя Франции – Первого Консула Республики, генерала Наполеона Бонапарта – по-видимому, ненавидел. Е.В. Тарле считает, что по причине того, что тот решился на захват власти у Директории, на что сам Моро не осмелился. Во всяком случае, Пишегрю он заявил, что согласен помочь ему против Бонапарта, но служить Бурбонам он не будет. Это было обещающим началом – Пишегрю полагал, что, когда дойдет до дела, Моро будет действовать по обстоятельствам, а покуда уверил и роялистов, и англичан в том, что главное сделано. Но полиция во Франции 1803 года была уже не та, что в самом начале правления Первого Консула. Сведения о заговоре дошли до нее и к концу года достигли уже такой степени определенности, что Наполеону Бонапарту подавались на этот счет личные и подробные доклады – он следил за делом очень внимательно. 15 февраля 1804 года генерал Моро был арестован, а восемь дней спустя в Париже был схвачен Пишегрю. К этому времени на него шла настоящая облава, он метался с одной квартиры на другую и платил тысячу франков за один ночлег. М.А. Алданов в своем замечательном очерке [4] говорит, что это было подобно объявлению: «Я – Шарль Пишегрю», потому что все знали, кого с такой настойчивостью ищет полиция.

Последний его домохозяин «объявление» именно так и понял. Он взял деньги, устроил своего постояльца поудобнее, пожелал ему спокойной ночи – и побежал в полицию.

VI

События большого мира иногда отражаются в мире маленьком самым причудливым образом. Своего камердинера Констана в подробности полицейского расследования высшей категории секретности Первый Консул, разумеется, не посвящал. Правда, Констан знал об аресте генерала Моро, но приписывал его двум факторам – неблагодарности генерала и слабости его характера. Пункт о неблагодарности он иллюстрирует следующим эпизодом: Первый Консул, рассматривая поднесенные ему превосходные пистолеты, очень их одобряет – а потом вручает их посетившему его генералу Моро со словами, что столь замечательное оружие по праву должно и принадлежать человеку высокой доблести. Генерал был польщен, и собеседники расстались наилучшими друзьями. Как же мог генерал Моро после такого знака доброты и благосклонности со стороны хозяина даже и думать о таких нехороших вещах, как заговор против законной власти?

Конечно, с точки зрения камердинера, Констан совершенно прав – хозяин есть хозяин. Но генерал Моро камердинером не был…

Что же касается слабости характера генерала Моро, то тут, с точки зрения слуги, все дело в том, что у генерала оказалась крайне честолюбивая теща. Брак супругов Моро был устроен Жозефиной Бонапарт, которая познакомила генерала с дочерью своей знакомой, такой же креолки с Мартиники, как и сама мадам Жозефина. Девушка понравилась генералу, он понравился девушке, брак был заключен – но вот тут-то и вмешалась теща и начала наговаривать зятю много лишнего…

Констан вряд ли вникал в подробности семейной жизни четы Моро до того, как генерал был арестован. Так что его суровое мнение о теще и о ее пагубном влиянии на зятя, скорее всего, сформировалось в результате кухонных разговоров с прислугой мадам Бонапарт – служанки, по-видимому, повторяли то, что говорила хозяйка…

Однако вся эта история однажды поразила и его самого. Однажды утром в комнату к хозяину влетела мадам Бонапарт, вся в слезах. Это было не в обычае. Наоборот – в тех нечастых случаях, когда Первый Консул желал побыть с мадам наедине, он сам посещал жену в ее спальне, о чем она потом с гордостью сообщала своим дамам. Как мы видим, отношения супругов Бонапарт к 1804 году сильно изменились по сравнению с тем, какими они были в первые годы их брака…

Вторым удивительным моментом визита мадам Бонапарт к мужу было то, что мадам была неглиже, не причесана и не прибрана, в то время как обычно она уделяла огромное внимание своему туалету, чтобы – как деликатно говорит Констан – «…устранить изъяны своей наружности, нанесенные временем...».

Наконец, третье, и самое главное: мадам не ограничилась слезами. Она раз за разом твердила мужу сквозь рыдания:

«О, друг мой, друг мой! Зачем же ты это сделал?»

Так Констан узнал о казни герцога Энгиенского.

VII

Несчастный герцог оказался случайной жертвой – ему приписали участие в заговоре Кадудаля и Пишегрю. Сделал это, по-видимому, Талейран. Дело было в том, что Первый Консул к заговору отнесся в высшей степени серьезно, и понятно, почему – его режиму могли грозить якобинцы, роялисты и оппозиция в среде военных, симпатизировавших республиканскому строю.

Участие в едином заговоре и Кадудаля, и Пишегрю, и Моро объединяло все три элемента и фокусировало их усилия на единой цели – физическом уничтожении Первого Консула. Так что, когда в ответ на его слова, что Бурбоны напрасно думают, что он не может воздать им лично за попытки убить его, Талейран сказал: «Они, видимо, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная» – Первый Консул взорвался.

До него дошли слухи о том, что некий принц тайно посещал Францию и что эти посещения были частью действий заговорщиков. Принцы Конде были младшей ветвью рода Бурбонов, а из принцев дома Бурбонов человеком, способным на такое дело, считался только герцог Энгиенский, единственный сын носителя титула Конде. Был он молод, отважен, успел повоевать против Республики и в данное время жил в Бадене, недалеко от французской границы, так что в принципе вполне мог весной 1804-го действительно побывать во Франции. Это и решило дело – через границу на территорию Бадена был направлен отряд в три сотни французских драгун. Они окружили дом, где жил герцог, захватили его и увезли во Францию, в Венсен.

Его судили военным трибуналом, который, как говорит Е.В. Тарле, за доказательствами особо не гнался. Часть протокола допроса герцога можно привести [5], она довольно показательна:

1. Имели ли вы сношения с английскими агентами? – Нет.

2. Входило ли в ваши намерения, в случае успеха заговора Пишегрю, перейти границу на Рейне и вторгнуться в Эльзас? – Нет.

3. Получали ли вы деньги из Англии на покрытие ваших издержек? – Да.

4. Хотели ли вы поступить на службу Англии? – Да, с целью освободить мое отечество.

За сохранение жизни герцога Энгиенского ходатайствовал, как ни странно, Жозеф Бонапарт. Он вообще последнее время сблизился с той частью оппозиции, которую можно было бы назвать либеральной интеллигенцией, в частности, стал регулярным посетителем салона мадам де Сталь. Это очень не нравилось Первому Консулу, но он, однако, поведение своего старшего брата терпел и даже пообещал ему, что герцога помилует. Может быть, даже искренне пообещал – но трибунал действовал в соответствии с ранее отданными ему инструкциями и расстрелял герцога наутро после вынесения ему смертного приговора.

Многое случилось в ту весну во Франции – Кадудаль был все-таки захвачен и после недолгого расследования казнен, генерал Пишегрю, согласно официальной версии, в тюрьме покончил с собой [6], генерал Моро был судим, признан виновным, и Первый Консул заменил ему тюремное заключение изгнанием – но все-таки ничто не поразило так современников, как казнь герцога Энгиенского. Как говорилось тогда: «C'est pire qu'un crime, c'est une faute».

«Это хуже чем преступление. Это ошибка».

VIII

Фраза эта приписывалась то Фуше, то Талейрану – эти два человека имели такую репутацию, что запредельный цинизм высказывания в их устах никого бы не удивил. Различные источники в этом смысле расходятся – скажем, сам Фуше определенно претендовал на авторство. Скорее всего, настоящим автором был Буле де ля Мерт, видный юрист, председатель Законодательной Комиссии, разработавшей знаменитый Кодекс Наполеона.

В сущности, кто сказал это первым, не так уж и важно – важно то, что сказанное было верным. Если при новом режиме и был случай откровенного политического судебного убийства, то ничего хуже казни герцога Энгиенского действительно не случалось – демонстративный акт, совершенно в духе Террора, о котором всем хотелось забыть. К тому же герцог был неповинен в заговоре, захвачен совершенно незаконно, на нейтральной территории Бадена, и наконец, он был молод и хорош собой – просто идеальный кандидат на роль мученика.

История эта настолько поразила всю Европу, что сочинялись всякие «…личные причины…», по которым Первый Консул мог ненавидеть герцога. Было даже изобретено, что они оказались соперниками по любовной связи с актрисой, мадемуазель Жорж. Якобы Первый Консул, навещая свою подругу за кулисами, впал в эпилептический припадок и оказался в полной власти герцога Энгиенского – который, по-видимому, прятался где-то там под диваном?

Герцог не воспользовался своим преимуществом – и вот этого-то мстительный корсиканец простить ему не мог…

Нечего и говорить, что весь этот вздор не заслуживал бы никакого внимания, если бы не тот факт, что «…хорошее общество…» по всей Европе было и в самом деле шокировано. Слезы мадам Жозефины, о которых рассказал нам Констан, в этом смысле очень объективный показатель – если уж ее немудреной головке казнь показалась чем-то ужасным, то что говорить о людях поумнее и посерьезнее ее?

Первый Консул все это, конечно, сознавал. Во всяком случае, он был в эти дни мрачен и раздражен. В Париже тем временем прошел слух, что герцога Энгиенского и собирались пригласить на престол в случае успеха заговора Кадудаля и Пишегрю. Этим немедленно воспользовались – идея партии «вертикали» вовсе не новейшее российское изобретение, а довольно традиционный механизм консолидации не устоявшихся еще режимов. Появились «…послания...», подписанные видными администраторами и чиновниками, с требованием положить конец проискам англичан и поставить наконец государственную систему на твердую основу. Сенат (как утверждают, после небольшого подталкивания со стороны министра полиции Фуше) обратился к Первому Консулу с просьбой: «…сохранить сынам содеянное им для отцов…». Формула была несколько темновата, и Трибунат высказался пояснее, в том смысле, что надо бы учредить наследственное правление, с тем чтобы сохранить выгоды и свободы, завоеванные Революцией. Против рекомендации голосовали только те немногие члены Трибуната, которые оставались приверженцами Республики, например, Лазар Карно, ушедший со всех своих прочих постов, но пожелавший все-таки сохранить место в Трибунате.

В мае 1804-го Сенат принял сенатус-консульт, менявший Конституцию, которая теперь именовалась Конституцией 12-го года Республики, и этом актом вверил Республику в наследственное правление императору. Подробности – вроде всенародного одобрения этого акта плебисцитом или торжественной церемонии коронования – еще должны были последовать, но главное дело было сделано. Республика формально сохранялась, но немедленно после этого акта Сената Наполеон Бонапарт стал именовать себя «…Наполеоном Первым, императором французов…».

Теперь его следовало именовать «…Ваше Величество…».