Текст книги "Тюдоры. «Золотой век»"

III

В воды Тихого океана вместо «Пеликана» вошла уже «Золотая Лань». Это был все тот же корабль, вот только Дрейк изменил его имя. Золотая лань была изображена на гербе Кристофера Хаттона, так что изменение имени судна могло быть своего рода запоздалой попыткой извиниться перед Хаттоном за смерть его секретаря. Корабль двигался на север вдоль теперешнего чилийского побережья в полном одиночестве – всех своих спутников Дрейк растерял во время страшной бури, отбросившей его было далеко на юг. Если бы она продолжалась еще пару дней, он открыл бы Антарктику – а так просто убедился, что Южноамериканский континент не тянется бесконечно в южном направлении и за ним, южнее, есть и открытое море. Однако такого рода географические находки интересовали его во вторую, если не в третью очередь – он растерял все суда, кроме флагмана, и не встретил их опять в намеченной для встречи точке, у чилийского побережья в районе 30-го градуса южной широты. Ему оставалось только предположить, что они погибли в той же буре, что гнала его чуть ли не до льдов Антарктики, которую он, впрочем, так и не увидел. Один из кораблей, однако, уцелел и даже сумел добраться до Англии.

Поскольку о судьбе «Пеликана» он ничего сообщить не смог, погибшим сочли самого Дрейка.

Он, однако, был живехонек и повел себя как лис в курятнике. В мирных водах тихоокеанского побережья испанских владений в теперешних Чили и Перу отродясь не было никаких неприятельских кораблей – Дрейк был в этом смысле первооткрывателем.

«Золотая Лань» двигалась все дальше на север, грабя и поселения, и встречающиеся ей корабли и опережая слухи и сведения о своем прибытии. Пиком успеха стал захват судна «Касафуего», перевозившего огромные богатства – собранное на рудниках Перу серебро. Груз предполагалось доставить к Панамскому перешейку, перегрузить на мулов, перевезти по суше до порта на Атлантическом океане и уже оттуда морем доставить в Испанию на борту галеонов, составлявших знаменитый «серебряный флот». Именно это серебро Дрейк и пытался в свое время, еще в 1572 году, перехватить на перешейке, и он действительно сумел тогда урвать порядочный кус – но ему и в голову не могло прийти, что однажды он поймает такую жирную рыбину, как «Касафуего».

На нем было найдено 26 тонн серебра, не считая прочей добычи.

Теперь главной заботой Дрейка стал уже не захват добычи, а то, как бы унести ноги с тем, что уже захвачено. Ему, конечно, следовало ожидать, что его попытаются перехватить на обратном пути, у Магелланова пролива – и он пошел не на юг, а на север. Как далеко он сумел пройти, неизвестно. Есть предположения, что он искал так называемый «северно-западный проход» – своего рода экивалент Магелланову проливу, только не на юге континента Америки, а на севере. Но плохая погода принудила его повернуть обратно, и где-то он пристал к берегу. Возможно, что это случилось в теперешней Калифорнии. Там, недалеко от Сан-Франциско, в 1937 году нашли медную пластинку, которую попытались связать с Дрейком, но ничего не доказали. Даже неясно – а не подделка ли она? Во всяком случае, Дрейк назвал эти безлюдные места «Новым Альбионом».

Альбион – название, которое употреблялось в античные времена как эквивалент Британии, так что Дрейк тем самым как бы объявлял берег, к которому он пристал, владениями Англии.

После этого «Золотая Лань» повернула на запад и пошла через Тихий океан к далекой, очень далекой Европе.

IV

И дошла до цели. Дрейк пересек Тихий океан, достиг Молуккских островов, где загрузил на корабль шесть тонн тамошних пряностей, – правда, большая часть груза была выброшена за борт, когда во время одной из бурь «Золотая Лань» наскочила на риф, – а заодно посадил в кандалах под замок своего капеллана, Флетчера, который вел судовой журнал.

Кара пала на него за то, что тот в посадке на рифы обнаружил Божью волю и наказание за неправую казнь Томаса Даути. Не знаю почему, но Флетчера Дрейк не казнил, ограничившись тем, что «…отлучил его от Церкви…», присвоив себе таким образом власть не только земную, но духовную…

26 сентября 1580 года Дрейк на борту «Золотой Лани» вернулся в Плимут. Первый вопрос, который он задал людям на берегу, был простым: «Жива ли королева?»

Королева оказалась жива. Она даже пожелала лично встретиться с Фрэнсисом Дрейком и расспросить его о далеких морях, которые он повидал. Они провели в беседе чуть ли не шесть часов. Дрейк преподнес своей повелительнице подарки огромной ценности. Не забыл он и членов Тайного Совета – помимо дивидендов в размере 47 фунтов на каждый фунт, вложенный ими в снаряжение экспедиции, они получили крупные подарки, так сказать, сверх коммерческих обязательств. Отказался от даров только лорд Берли, сварливо заметивший, что «…у Фрэнсиса Дрейка нет ничего, что не было бы им предварительно украдено…».

Странная реакция человека, ведавшего королевской казной, – Дрейк, по разным оценкам, доставил в Англию ценностей на 600 тысяч фунтов стерлингов, что втрое превышало непосредственные доходы с коронных земель. Однако лорд Берли предпочел бы вернуть все захваченное испанцам, лишь бы избежать втягивания Англии в войну.

Сэр Фрэнсис Уолсингем с ним не согласился – он считал, что война уже так или иначе идет и полученные средства не дойдут до испанских войск на континенте и позволят поддержать там протестантов, друзей Англии.

Вопрос был решен королевой – она возвела Дрейка в рыцарское звание, и теперь он именовался сэр Фрэнсис. Спор тем самым был окончен – Елизавета сказала свое слово.

Оно было окончательным.

Судебный иск, направленный против Дрейка родственниками Томаса Даути, был отклонен на основе формальной придирки, расследования не производилось. Дрейк теперь был особой неприкасаемой – любимец королевы и национальный герой, да еще самого что ни на есть правильного рода: простолюдин, бесконечно преданный своей повелительнице, милостью которой он и был вознесен столь высоко.

Большая часть привезенной им добычи пошла на «…хранение в казну, вплоть до окончательного выяснения размеров взаимных претензий с Испанией…». Конечно, это была официальная версия. Согласно версии менее официальной, но зато более правдивой, серебро сразу перечеканили в монету и пустили в оборот. Дрейк, помимо серебра и золота, привез еще и вина из Чили, и драгоценные камни, и уцелевшие после вынужденной разгрузки на рифах пряности.

Но самую ценную часть его груза, возможно, составило не золото и серебро, а некое растение. Собственно, то, что в Европу завез его именно он, довольно спорно – называлось имя сэра Уолтера Рэли, например. Кое-кто вообще говорит, что англичане тут ни при чем, а растение завезли испанцы. Но, как бы то ни было, молва приписывает привоз растения именно Дрейку.

По крайней мере в Германии, в городе Оффенбург стоит памятник Дрейку, изваянный в камне.

Великий пират держит в руке цветок картофеля, a на постаменте выбиты следующие слова:

«Сэру Фрэнсису Дрейку, распространившему картофель в Европе. Миллионы земледельцев мира благословляют его бессмертную память. Это помощь беднякам, драгоценный дар Божий, облегчающий горькую нужду».

Глава 27
Королева-девственница и ее «лягушонок»

I

Еще со времен самой Елизаветы I шли споры по поводу того, почему она так упорно оставалась девственницей – по крайней мере, официально. Оговорка «официально» добавлена неспроста – королеве Елизавете приписывался внебрачный ребенок, мальчик по имени Артур, отцом которого считали Роберта Дадли. Этот Артур Дадли поминается в письмах англичанина на службе Испании, Фрэнсиса Энгелфилда. Согласно его донесениям, в которых он ссылался на слова самого Артура, мальчик родился у Елизаветы Тюдор и ее фаворита, Роберта Дадли, где-то в 1561 или 1562 году и был отдан Кэтрин Эшли – нянькой королевы, которая была рядом с нею на протяжении всей жизни, – на воспитание в семью некоего Саузерна{7}7
  Эту версию в данный момент всячески поддерживает, доказывает и развивает английский ученый-историк Пол Дохерти. Косвенные доказательства данной теории действительно существуют. Среди них приводится, например, что во многих письмах иностранных послов, работавших при английском дворе, достаточно часто и регулярно встречаются упоминания о том, что приблизительно в 1561 году королева заболела «…скорей всего водянкой…», ибо ее «…невероятно раздуло, особенно в области живота…». В сохранившихся письменных молитвах Елизаветы после 1562 года начинают появляться слова, которых до того времени никогда не было и которые не поддаются объяснению. Так, например, она просит Бога простить ей ее грех (без какого бы то ни было указания на сам характер греха). Что именно имелось в виду королевой – неизвестно, однако время появления данных слов совпадает со временем предположительного рождения Артура Дадли. Что до него самого, то он оказался на борту судна, захваченного испанцами. О существовании Артура Дадли сообщили самому королю, дону Филиппу, который счел всю эту историю недостоверной, но на всякий случай велел поместить молодого человека в монастырь в Испании. После этого его следы теряются.


[Закрыть].

Сведения, однако, было сочтены ненадежными, а сам Артур Дадли – обычным самозванцем. В конце концов, венецианский посол в докладе своему правительству писал, что королеве Елизавете приписывают побольше дюжины незаконных детей и что это настолько нелепо, что не заслуживает и комментариев.

В общем, с потомством все было более или менее ясно. Оставался вопрос о том, почему королева так упорно настаивала на том, что питает «…отвращение к браку…». Пожалуй, можно даже добавить – и к сексуальным отношениям вообще, в той мере, в которой это затрагивало ее лично.

Она делала это с большой серьезностью.

Когда Елизавета I в конце 1562 года была больна оспой и лежала при смерти, то в своих инструкциях не поколебалась назначить Роберта Дадли лордом-протектором – но и при этом настаивала на том, что ее связывает с ним лишь платоническая дружба, в которой нет ровно ничего телесного.

И при всем этом королева Елизавета питала истинную страсть к весьма рискованному флирту, окружала себя красивыми и молодыми мужчинами и женщинами, очень интересовалась модой, украшениями, развлечениями – и приходила в неистовую ярость, когда та или иная из ее фрейлин оказывалась беременной или даже просто выходила замуж, не испросив предварительно королевского разрешения.

В котором ей, кстати, с высокой вероятностью отказывали.

Есть целая теория, состоящая в том, что на 9-летнюю Елизавету так страшно повлияла казнь ее юной мачехи, Катерины Говард, что с тех пор брак и даже просто секс оказались ассоциированы в ее сознании со смертью.

Это, конечно, очень странно и вряд ли может быть как-то рационально объяснено.

У королевы были фавориты и помимо лорда Дадли – мы поговорим об этом попозже. К ней поначалу непрерывно сватались иностранные принцы: Филипп II, некогда женатый на Марии I, эрцгерцоги Габсбурги, Фредерик и Карл, шведский кронпринц Эрик, который, по слухам, даже пытался найти кого-нибудь, кто убил бы Роберта Дадли – принц видел в нем соперника.

Наконец, брака королевы требовал Парламент – стране был нужен законный наследник.

Но нет – упорно и неизменно королева Елизавета отказывала в своей руке всем и каждому, а Парламенту было сказано, что вопрос о своем браке королева решит сама. К чему был добавлен риторический вопрос – неужто члены Парламента думают, что у последней молочницы в королевстве больше свободы в выборе супруга, чем у Елизаветы I, их коронованной монархини?

И все же однажды в длинном «…списке женихов королевы…» возник некий персонаж, шансы которого на успех показались реальными.

Во всяком случае, королеве с ним было так весело, что она наградила его прозвищем. Она делала так со всеми людьми, к которым питала расположение. Лорда Роберта, скажем, Елизавета сначала звала своими «глазами». Фрэнсис Уолсингем был ее «мавром», Эдвард де Вер, 17-й граф Оксфорд, – ее «турком», Кристофер Хаттон, лорд-канцлер, обычно именовался ее «барашком». A в имени Уолтера Рэли она пропускала букву «л», и «Уолтер» становился «уотер»-«water», то есть «водой».

Нового любимца Елизавета стала называть своим «лягушонком».

II

Идея брака Елизаветы с французским принцем первый раз была озвучена еще в 1571 году. Сперва имелся в виду Генрих, герцог Анжуйский, – но проект так и не сдвинулся с места, Генрих уехал в Польшу – вольная шляхта избрала его там на королевский престол, – и на роль жениха выдвинулся его младший брат, Эркюль-Франсуа, 18-летний герцог Алансонский.

К 1579 году в королевском семействе дома Валуа произошли изменения: Карл IX умер, его младший брат спешно бежал из Польши для того, чтобы стать королем Франции, Генрихом Третьим, а герцог Алансонский, самый младший из сыновей Екатерины Медичи, как бы «повысился в чине» и стал герцогом Анжуйским.

Так вот, в 1579 году по призыву Вильгельма Оранского Эркюль-Франсуа согласился стать «…знаменем восставших Нидерландов…». Он получал титул «Протектора свободы Нидерландов», становился их сувереном, да еще в придачу и герцогом Брабантским и графом Фландрским. Он, католик, поклялся соблюдать свободу веры в Нидерландах и самим фактом согласия на принятие присваиваемых ему титулов обеспечивал Нидерландам союз с Францией.

Вот тут-то вопрос его английского брака всплыл на поверхность еще раз. Имелись очень основательные политические, да, пожалуй, и личные доводы в пользу этой идеи. Ему было 26 лет, а Елизавете 47. Во всяком случае, герцога пригласили посетить Англию – и он действительно приехал и 14 августа 1579 года был принят Елизаветой Первой в ее резиденции в Гринвиче.

В течение 13 дней они были неразлучны.

Герцог был мал ростом, подпорчен оспой – но тем не менее очень понравился своей немолодой невесте. Может быть, у нее было чувство, что это ее последний шанс на замужество? Сказать трудно – однако герцог Анжуйский был обласкан, осыпан подарками и милостями.

Вот тут-то как раз и возник «лягушонок» – так Елизавета окрестила своего нового любимца.

Неслыханное дело – королева сама, лично, приносила ему по утрам крепкий бульон и подарила расшитый драгоценностями берет. Это было обставлено намеками, что дар носит предварительный характер и что он будет носить этот берет только до тех пор, пока не сможет надеть корону.

Ну, нельзя сказать, что в данном случае подданные королевы разделяли ее чувства. Лорд Дадли выражал свое недовольство даже и вслух – хотя скорее всего королева Елизавета именно этого от него и ожидала и, наверное, обиделась бы, если бы он поддержал ее идею. Но нашлись и другие люди, которые открыто высказались против французского жениха своей государыни.

Одним из них был сэр Фрэнсис Уолсингем. Он так рассердил королеву, что она накричала на него и сообщила своему верному слуге, что он «…хорош только для того, чтобы защищать фанатиков-пуритан…». И вообще, сэр Фрэнсис ведет себя как мавр или даже как эфиоп. Оба этих прозвища были присвоены ему королевой в более счастливые времена, когда она к нему благоволила, – и он немедленно использовал свой шанс. Он поклонился своей повелительнице и сказал ей, что «…на его родине, в Эфиопии, есть строгие законы, предписывающие говорить государям правду, даже если она им не нравится…».

В общем, Елизавета провожала своего милого «лягушонка», как она всем говорила, с разбитым сердцем и обещала ему помощь, поддержку и привязанность.

И даже пошла так далеко, что запросила на этот счет мнение своего Тайного Совета.

III

Мнение Тайного Совета оказалось отрицательным. Это поразительный факт – после долгого обсуждения Совет значительным большинством высказался против мнения, поддержанного и первым министром, лордом Берли, и даже самой королевой, – в рекомендации было сказано, что брак Ее Величества «…будет непопулярен и не встретит поддержки народа…».

В аудитории пошире – скажем, на папертях церквей в Лондоне – говорились слова куда покрепче обтекаемых формулировок Тайного Совета. «Лягушонку» ставили в вину и то, что он католик, и то, что он француз, и то, что он сын Екатерины Медичи. После Варфоломеевской ночи протестантские проповедники именовали ее Иезавелью, да и самого герцога Анжуйского они тоже не жаловали: «…каждый знает, что этот человек – сын Иезавели наших дней…»

A протестантам полагалось знать Ветхий Завет, и кто такая Иезавель, знали решительно все. Согласно Библии, Иезавель была «…иностранкой и язычницей…», плохо влияла на своего мужа, царя Ахава, и «…употребила власть во вред стране и народу…». И царь Ахав под ее влиянием стал снова поклоняться Ваалу и построил в своей столице «…жертвенник и капище…». Она «…истребляла пророков…» и вообще вела себя так, что ее обвинили в проституции, убийствах, идолопоклонничестве и колдовстве. И ждал ее печальный конец – во время мятежа она была выброшена из своего дворца, «…растоптана конями и скормлена собакам…». И вот за сына такой женщины собирается выйти замуж наша обожаемая королева Елизавета?

Это – «…дьявольское наущение…» или, в крайнем случае, «…влияние дурных советников…». Проповедники твердили, что «…сердце английского народа будет уязвлено таким браком…».

В итоге, взвесив все «за» и «против», королева молчаливо приняла «…мнение народа…» за основу и замуж выходить раздумала. О чем, разумеется, герцогу Анжуйскому она сообщать не стала. Дело тут в том, что 9 сентября 1580 года Генеральные штаты Нидерландов подписали с ним Конвенцию в Плесси-ле-Тур, по которой он признавался сувереном Нидерландов.

Таким образом, у Англии появлялся шанс защищать восставшие Нидерланды и при этом – силами Франции. Так что «брачные игры» продолжались. Королева, известная по всей Европе как особа скупая и прижимистая, послала своему «лягушонку» подарок ценой в 8000 крон.

Кроной в то время называлась монета достоинством в 1/4 фунта стерлингов, то есть была примерным эквивалентом флорина или дуката – за фунт стерлингов давали 5 дукатов. Дукаты же были стандартной золотой монетой того времени, весом в 3 с половиной грамма. Если считать, что 8000 крон были равны 10 000 дукатов, то подарок Елизаветы ее «лягушонку» составлял 3 с половиной килограмма золота в отчеканенной монете.

Что уж думали по этому поводу в окружении герцога Анжуйского, сказать трудно, но один человек – король Филипп II – в это совершенно не поверил. Он очень хорошо знал королеву Елизавету и написал своему послу в Англии, дону Бернардино де Мендоза, что он может не трудиться собирать сплетни, слухи о замужестве – этого никогда не случится. И король Филипп оказался прав. Да, герцог Анжуйский съездил в Англию еще разок – теперь уже тайно. И королева всячески поддерживала его планы в Нидерландах и писала на этот счет самые дружеские письма – и ему, и Вильгельму Оранскому.

10 февраля 1582 года Вильгельм встретил его во Флиссингене и приветствовал как своего государя. Елизавета написала грустную поэму «На отъезд моего господина», уверявшую его в ее неизменной нежности. Но замуж за него она все-таки так и не вышла.

Правителем он оказался никудышным. Власть ему дали ограниченную, что его не устроило, и он решил «…поправить дело силой…» – взять Антверпен, Брюгге, Дюнкерк и Остенде.

Взятием Антверпена он решил командовать лично и 18 января 1583 года от большого ума решил обманом войти в город. Вместо этого он нарвался на засаду, его отряд был истреблен чуть ли не до последнего человека, и только нескольким людям, включая его самого, удалось бежать.

Это был конец его военной и политической карьеры.

Мать, Екатерина Медичи, написала ему: «…лучше…тебе было умереть в юности. Тогда ты бы не стал причиной смерти стольких отважных благородных людей…» Помолвка с королевой Елизаветой была расторгнута, из Нидерландов его изгнали. Эркюль-Франсуа де Валуа, сын короля Генриха II, герцог Алансонский, впоследствии – герцог Анжуйский, брат короля Карла IX, брат короля Генриха III, жених королевы Елизаветы I Английской, умер в Париже, в середине 1584 года.

Скорее всего, о его смерти никто особенно не сожалел.

Глава 28
Королевство величиной c половину острова

I

9 января 1584 года дон Бернардино де Мендоза, посол Его Величества Филиппа II, короля Испании, был приглашен на встречу с членами английского Тайного Совета. Присутствовали лорд-канцлер Бромли, лорд Роберт Дадли (граф Лестер), лорд Эффингем, а также сэр Фрэнсис Уолсингем. Тема обсуждения была настолько секретной, что переводчиков не пригласили.

A поскольку английский язык дона Бернардино оставлял желать лучшего, а большинство членов Совета не владели кастильским, то разговор пришлось вести по-итальянски. Этот язык понимали все присутствующие.

Но только двое – сэр Фрэнсис и дон Бернардино – знали его в совершенстве, так что и разговор пришлось вести им двоим.

Беседу начал Уолсингем. От имени Тайного Совета он обвинил посла короля Филиппа Второго в том, что тот завел тайную переписку с Марией Стюарт и что в заговоре с Гизами он строит планы ее побега. В связи с этим, согласно приказу королевы Елизаветы, дон Бернардино должен в течение 15 дней покинуть пределы Англии.

С большой гордостью посол ответил, что обвинения ничем не обоснованы и что жаловаться скорее следовало бы не королеве Елизавете, а его августейшему повелителю, дону Филиппу – и обвинил Англию в поддержке мятежных подданных испанской Короны как в Нидерландах, так и в Португалии. Беседа пошла в таких повышенных тонах, что дон Бернардино в донесении своему королю написал, что он не решается повторить все, что ему наговорили члены Совета. В частности, послу пригрозили Тауэром и сказали, что он должен быть благодарен королеве Елизавете за то, что она все-таки посчиталась с его дипломатическим иммунитетом и ограничилась только высылкой.

Дон Бернардино де Мендоза ответил как истинный испанский гранд.

Он сказал, что королева Елизавета – знатная дама, и поэтому нет ничего удивительного в том, что она неблагодарна по отношению к тому, кто всей душой желал ей самого лучшего и был готов служить ей так преданно, как делал это он, дон Бернардино, – но если он не смог заслужить ее расположения как посланец мира, то он постарается доказать, что на пути войны он все-таки чего-то стоит.

Посол Испании покинул Англию, как ему и было предписано, но уехал он не в Испанию, а в Париж. Дон Филипп назначил его на пост своего посланника во Франции – там начинали завариваться крутые дела. У короля Генриха III не было законных детей, а его брат, любимый «лягушонок» королевы Елизаветы I, был уже очень плох. И силою вещей наследником престола Франции становился первый принц крови, Генрих де Бурбон, король Наваррский.

А он в это время уже успел снова стать протестантом.