Текст книги "Зори лютые"

– Государь Василий Иванович, не вели пытать, все обскажу. Не мои слова то, а боярина Яропкина. Я же невиновен!

Вздохнул Василий:

– Час от часу не легче. Вона измена какими боярами завладела…

Уходя, угрюмо кинул дьяку:

– Дознавайся и дале, Федька, кем еще дьяк науськан…

* * *

Не учуял Версень, как очутился у Твердиных хором. Воротний сторож впустил боярина. Холоп, сидевший на ступеньках крыльца, провел в горницу.

Пока зажигали свечи, вышел из опочивальни боярин Твердя, взъерошенный, ночная рубаха до пят. Зевая, спросил:

– Стряслось чего, Иван Микитич? Лица на тебе нет, бледной какой…

– Страху-то, страху натерпелся я, боярин Родивон Зиновеич, – трясся в ознобе Версень. – Из пьггочной избы я.

– Свят, свят, – пугается Твердя и отмахивается от Версеня пухлыми ладошками.

А боярин продолжает шептать:

– Васька-то, Васька с дьяком Федькой Серого казнят. Лизута, боярин, донос учинил… Серый не вытерпел пыток, на боярина Яропкина указал.

– О Господи, – крестится Твердя, – терновый венец нести Яропкину. Не очухался еще от казанского глумления, в московское попал.

– Упредить бы боярина, – предложил Версень. – Авось в Литву сбег бы.

– Нет, – крутит головой Твердя. – Дознается Васька, нам вместо Яропкина не миновать пыточной избы. Не могу с огнем играть, боярин Иван Микитич, не хочу!

Из опочивальни недовольный голос боярыни Степаниды позвал Твердю:

– Родивон!

Тот поспешил выпроводить Версеня, на ходу приговаривая:

– Пусть его, Иван Микитич, своей судьбы не минуешь.

Версень впопыхах шапку в горнице забыл. Вспомнил о ней уже во дворе. Не захотел ворочаться. Понурившись, побрел ночной пустынной улицей.

* * *

Боярыня Яропкина укараулила государя, когда тот с братом Дмитрием из псарни ворочался, и, пышнотелая, ухоженная, плюхнулась ему в ноги.

За государев кафтан вцепилась, откуда и речь обрела, а раньше, бывало, в иной день и слова не вымолвит.

А Василий Яропкину слушать не желает, хмурится. Дмитрий отвернулся, жаль боярыню, унижение терпит.

Вырвался Василий, отошел.

Яропкина бранью разразилась, вслед государю кулаком грозит.

Василий покрутил головой:

– Вишь, каким голосом взвыла, старая волчица. Поглядим, како запрыгаешь у Федьки в пыточной, поглядим…

Дмитрий будто не расслышал.

– Онемел ты, брате, – сказал Василий, – вижу, не по нутру тебе мое обхождение. Ты, верно, мыслил, я ослушников по голове гладить учну?

– Тебе видней, ты государь, – поспешил сказать Дмитрий.

– Это верно. Власть свою я един держу, как и отец наш. Супротивников караю. А вдругорядь за все, где князем ли, боярином по их неразумению что-либо натворилось, спрос строгий учиню. Мыслишь ли, на что намек?

Дмитрий кивнул. Василий, не довольствуясь этим, сказал:

– За подобное казанскому, где полки наши срам приняли по княжьей и боярской дури, казнить велю.

И круто повернул от Дмитрия, оставив его одного.

Глава 6
Литовская угроза

Великое княжество Литовское. Маршалок Глинский. Сейм. Еремкина управа. Паны вельможные. Анисим и Фролка. Гонец из Литвы. Дозор воеводы. Соловейко. Казнь Фролки

Со времени Ягайла Великое княжество Литовское связано с польским королевством унией[15]15
  В 1386 году великий князь Литовский Ягайло, приняв католицизм, женился на польской королеве Ядвиге и получил польскую корону. Унией (объединением) польская шляхта пыталась лишить Литву самостоятельности.


[Закрыть]. На засилье польских панов литовцы ответили восстанием. Его возглавил князь Витовт. Литовцы заставили Ягайла считаться со своей самостоятельностью.

В битве при Грюнвальде[16]16
  В 1410 году.


[Закрыть] русские и литовско-польские полки разгромили немцев-рыцарей, намерившихся огнем и мечом поработить славян.

Выросло и усилилось Великое княжество Литовское. На юге оно подступало к Черному морю; на севере – почти до Балтийского; на востоке выдалось за Торопец, Вязьму и Мценск, Минск и Киев, Оршу и Смоленск, искони русские города и земли, захватили литовские князья.

Государь Иван Васильевич, не пустив орду Ахмата на Русь, ходил в лето 1494-е на Литву и хотя городов тех не воротил, но многие деревни и села все же отобрал.

Король Польский и великий князь Литовский Александр не признал того. После смерти государя Ивана Васильевича он звал ливонского магистра Плетенберга к совместному походу на Русь, но магистр не решился.

Ко всему в ту пору в Литву вторглись крымцы.

Во главе литовских полков, давших отпор орде хана Менгли-Гирея, встал маршалок Михайло Глинский.

Был князь Михайло богат и могуч. Корнями род его уходил к тем литовским князьям, какие перемешали свою кровь с татарской. Несколько языков знал маршалок и во многих государствах побывал. Богат князь Михайло без счета. Любимец короля и великого князя Александра, Глинский считался в Литве некоронованным королем…

* * *

Еще верст за сто от Вильно Курбский пересел из колымаги в открытый возок. Весна брала свое. Открывшаяся от снега земля паровала пряно. Стаи воронья бродили по пахоте, рылись в бороздах. Поодаль, у леса и реки, стоял мрачный замок. Высокие крепостные стены и круглые башни, глубокий ров вокруг с единственным мостком, а за замком село. Избы, крытые соломой, рубленый овин на пригорке.

Нелюдимо и мрачно смотрит замок на мир своими узкими прорезями окон-бойниц. Построенный в начале XIV века, он защищал своих господ от внешних врагов и грозил непокорным холопам.

Возок замедлил ход и, скрипя колесами, остановился. Курбский очнулся, посмотрел вопросительно на ездового.

От головы поезда навстречу шел спешенный шляхтич. У него одутловатое лицо и пушистые, опущенные книзу усы, темный кунтуш на плечах. Курбский издалека узнал дворецкого князя Глинского, удивился. Дворецкий приблизился, поклонился с достоинством:

– Ясновельможного пана князь Михайло просит в гости.

– Разве пан твой дома? – поднял брови Курбский.

– Как не дома? Дома. И пани Гелена дома.

– Вот как! – еще больше удивился князь Семен, зная, что Глинский редко наезжал в этот замок не то что вдвоем с племянницей, но и один. – Сворачивай, – велел он ездовым.

* * *

– Так где твой пан? Когда ты приведешь меня к нему? – ворчал Курбский, не поспевая за дворецким.

Дворецкий отмалчивался, шел быстро.

В переходах замка сыро и темно. Сквозняк тянул холодной струей. Когда князь отставал, дворецкий ждал его и снова уходил вперед. Наконец они добрались до ярко освещенной восковыми свечами гостиной. Каменные стены увешаны оружием, щитами, кольчужными рубахами. По углам немецкая броня. Будто стоят вдоль стен, застыли навечно рыцари.

Курбский беглым взглядом окинул гостиную, перевел глаза на противоположную дверь. Мягко ступая по ковру, навстречу к нему гордо нес свою еще не тронутую сединой голову Михайло Глинский. Еще не доходя до князя, маршалок заговорил:

– Уведомили меня мои люди, князь Семен, что ты едешь, и захотел я встречи с тобой. Знаю, видел ты государя Василия Ивановича. Может, доверишь мне, о чем он сказывал? Не поминал ли меня?

Курбский смотрел в его голубые глаза под темными бровями, красивое, смуглое лицо и не знал, что ответить. Молчание затягивалось. Наконец князь Семен решился:

– Смерть великого князя и короля придали государю заботы. Москве не безразлично, кто сядет на литовском великом княжении.

– Позволь, князь Семен, – перебил Глинский, – разве тебе не ведомо, что покойный король Александр завещал великое княжение брату Сигизмунду?

– Вот как? – подался Курбский. – На Москве того не знают, и я, князь Михайло, от тебя впервой слышу. А как паны литовские, принимают ли Сигизмунда?

– Он уже в Вильно, – ответил Глинский. – Паны же кто как. Я великого князя и короля нового встречал и в верности своей его заверил.

Курбский усмехнулся. Маршалок уловил это, сказал недовольно:

– Понапрасну смеешься, князь Семен. Не забывай, Глинский силен, и король рад меня унизить, согнуть. Того и дожидается. Так ответь, зачем мне самому голову на плаху нести? – Пожевав краешек уса, сказал задумчиво: – Чую, веры мне от Сигизмунда нет. Недругов моих он привечает, будто мне в насмешку. Намедни брата моего Ивана Львовича обидел кровно, с воеводства Киевского снял и на воеводство Новогрудинское посадил. Да будто в насмешку в грамоте той Сигизмунд писал, что переменою чести Ивана не уменьшил и титул за ним сохраняет прежний и место в раде подле старосты жмудского…

– Может, ты и прав, князь Михайло, – согласился Курбский. – Судить чужое ох как трудно. А что пан Радзивилл, доволен ли нынешним королем?

Глинский посмотрел пренебрежительно:

– Пан Николай Сигизмунду славословит. Да и епископ, князь Войтех, с первого дня руку короля держит. Ну, довольно жалоб, князь Семен, – перевел разговор Глинский. – Я тебя словесами потчую, а кормить запамятовал. Эгей, Владек! – позвал он дворецкого. – Веди пана Семена в его горенку да с дороги помоги умыться. А как управится, немедля в трапезную, я ждать его буду.

* * *

Сейм шумит, волнуется. Сейм спорит до хрипоты. Вельможные паны один другому кукиши тычут, словами разными обзывают. Кто из панов к Яну Заберезскому льнет, кто за Михайлой Глинским тянет. Друг на друга петухами наскакивают, не уступают. Те, что за Глинского, – по одну сторону залы, друзья Заберезского – по другую.

Король Польский и великий князь Литовский отмалчивается, сидит, насупившись, в кресле посреди залы. Король худой и в кости тонкий, под нижней губой бородка узкая, а под носом ниточка усов.

Ястребиным взглядом зыркает Сигизмунд по огромной зале, всматривается в лица спорящих, выжидает. Паны разнаряжены, на сейм съехались, как на праздник. О чем речь будет, знали заранее. Король войны с Московией ищет. А то не шутка с Русью воевать!

Михайло Глинский с Сигизмундом не согласен.

Шляхтичи расходились, говорят запальчиво. Раскраснелись от ругани.

– Скликать посполитое рушение! – что есть мочи шумит толстый Ян и топает каблуком сапога.

Ему вторят его сторонники. Гвалт, гомон.

Долго, терпеливо дожидался Глинский, пока крики чуть стихнут, и только потом сказал:

– Да станет известно князю Яну, что война, как говорили древние, не полезное с приятным. И еще сказывали древние: действуй не по спешке, а по разуму.

Проговорил и замолк.

– Пан Михайло ученостью нас поразить замыслил, но за словесами нужд Литвы, отчизны нашей, недоглядел! – визгливо закричал Ян Заберезский.

– Московский князь Василий, поди, мыслит сесть на Великое Литовское княжество, – произнес молчавший до того пан Радзивилл и поднял седую голову.

Сигизмунд потемнел лицом, темные брови сошлись на переносице.

– А что, панове, пан Ян хочет убедить нас в своей любви к Литве, нам же роль пасынков отводит, – снова повел речь Глинский. – Однако, ратуя за войну, как мыслится мне, князь Заберезский не добра Литве хочет, а зла. Пойдем мы на Русь и не выстоим натиска московских полков, что есть у государя Василия. Это я вам, панове, сказываю. Разве забыли вы, как орда Ахмата шла на Русь, да попусту? А слова твои, князь Ян, непотребные. Не я ль, панове, водил полки на татар в трудную годину? Не я ли служил королю Александру верой и правдой и за то в чести у него был? Вот вы, панове, и ты, Ян, – Глинский ткнул пальцем протянутой руки в сторонников Заберезского, – против Василия московского словесы яркие кажете. А разве забыли, как деды наши при Грюнвальде заодно с Русью да Польшей грудью стояли против тевтонов?

– Ты изменник, князь Михайло! – перебил его Заберезский. – Не Литва тебе по сердцу, а Московия!

Глинский побледнел, от гнева задохнулся. Он медленно повел тяжелым взглядом, остановился на короле. Гудевший до того сейм смолк. Но лицо Сигизмунда непроницаемо.

– Ты молчишь, король? – негромко, но внятно спросил Глинский. – Ты не хочешь защитить своего верного слугу? Так вот чем платит мне мой король? – Князь Михайло гордо вскинул голову – Я присягал тебе, король и великий князь, в надежде иметь от тебя защиту и суд по справедливости от обидчиков, ты же глух. Король заставляет меня покуситься на такое дело, о котором оба мы после горько жалеть будем.

Круто повернувшись, не поклонившись Сигизмунду, маршалок покинул сейм. Следом за ним толпой повалили его сторонники.

Король дождался их ухода, поднял руку, призывая к тишине.

– Вельможные панове, я за войну с московитами. Я с вами, вельможные панове.

И сейм радостно взорвался. Сигизмунд снова поднял руку, успокоил.

– Но, вельможные панове, – сказал он, – посполитое рушение скликать, однако, не можно. Войско польское на Русь не пошлю, потому что император германский Максимилиан ударит нам в спину. Воевать Литве с Москвою.

– Войску литовскому московиты не страшны, – зашумел сейм многими голосами. – Без Войска польского обойдемся!

Сигизмунд встал, дав знак кончать сейм.

* * *

Когда на обратном пути из Москвы заезжал Курбский к Глинскому, понял он, что его возвращение в Литву с государевым письмом к великой княгине Елене, Радзивиллу и епископу Войтеху без пользы. Надежда Василия получить от панов великое литовское княжение не сбудется.

Но там, в замке у Глинского, он, Курбский, никак не предполагал, что, став королем и великим князем, Сигизмунд начнет столь скорые сборы к войне.

Узнав о случившемся на сейме, Курбский решил повидать великую княгиню Елену. Верно, надо торопиться в Москву рассказать обо всем государю. Курбский велел начинать собираться в дорогу. Неожиданно прискакал к Курбскому холоп Глинского с письмом. Звал литовский маршалок к себе князя Семена.

Несмотря на поздний час Курбский сел в возок.

Город спал. Темные улицы безлюдны. Стук копыт и грохот колес по булыжной мостовой нарушали ночную тишину.

Ездовым путь знакомый. В раздумье князь Семен не заметил, как въехали в ворота. Освещенная факелами усадьба Глинского напоминала военный лагерь. Двор заполнила вооруженная челядь. У коновязи подседланные кони.

Дворецкий Владек встретил Курбского, засуетился.

– Прошу, пан. Пан Михайло заждался.

Княжеские хоромы многолюдны. На Курбского никто не обратил внимания. Теперь князь Семен понимал, Глинский покидает Вильно. Но куда и зачем?

Дворецкий ввел Курбского в освещенную свечами просторную комнату, сплошь уставленную полками с книгами, с восточными коврами на полу.

Глинский писал, сидя спиной к двери. Услышав шаги, поднялся, пошел навстречу. Махнул дворецкому:

– Оставь нас. – И, взяв Курбского под руку, усадил в кресло, сам уселся напротив. Положив ладонь на высокий, красного дерева столик, сказал:

– Прости, князь Семен, что потревожил тебя в столь поздний час, но не без нужды. Случилось то, чего я опасался. Известно ли тебе о нынешнем сейме?

Курбский кивнул.

– Коли известно, не стану рассказывать. И о чем речь на нем вели, тоже знаешь?

Курбский усмехнулся.

Глинский покрутил головой:

– Скоро слухи летят. Тогда не станем попусту время терять. И ты спешишь, князь, и я тороплюсь.

– Куда же ты, князь Михайло, отъезжаешь? – спросил Курбский.

– В секрете не держу, – ответил Глинский. – Пока в свои минские земли. Но я, князь Семен, не для того тебя позвал, чтоб об этом уведомить. И не жаловаться на оскорбление. За ту обиду сочтусь и королю не прощу, что суда не дал мне, Яна не наказал. Тебя, князь Семен, я позвал для разговора доверительного. Ответствуй, есть ли у тебя слуга расторопный и надежный?

– А кто из князей либо бояр холопа верного не имеет? – вопросом на вопрос ответил Курбский.

– То так, – согласился Глинский. – Написал я грамоту государю Василию. И отвезти ее надо немедля, да так, чтоб о ней до поры паны не прознали, иначе перехватят гонца и очутится письмо в руках Сигизмунда. Да и сам разумеешь, свою судьбу доверяю тебе, князь Семен.

– Пошлю, князь Михайло, такого слугу, какой птицей в поднебесье пролетит, а уж государю грамоту твою доставит. Сегодня же отряжу гонца.

Глинский, не поднимаясь, повернулся, вытащил из ящика свернутый в свиток лист пергамента, протянул Курбскому.

– От того, князь Семен, как скоро станет известно государю Василию написанное здесь, зависит многое… Ну, прощай, князь.

* * *

Приглянулась Настюша тиуну, принялся он друзей уговаривать: «Не отдал Аниська девку добром, возьмем силой».

А товарищи у Еремки ему под стать, без жалости. Мельник Влас, коротконогий, морда сытая, от жира лоснится, да егерь Тимоха, на Еремку смахивает, подбородок зарос рыжей бородой.

У Власа мельница водяная на плотине. Ниже запруды омут, за мельницей лес. Глухомань. Для лешего самые любимые места. Поговаривали, что мельник знается с нечистым. Так ли, нет, но был Влас угрюм и на добро скуп.

В апреле-пролетнике задождило, развезло. С полудня Еремка с Тимохой завернули на мельницу. Пусто. Завоза до новины нет, и колесо стоит мертво. Влас спал. Услышав гомон, поднялся нехотя, глаза продрал. А Еремка с Тимохой уже за стол усаживаются. Тиун рукавом пыль смахнул, на край стола грудью навалился, зевнул. Почесал мельник затылок, спросил:

– Откель?

Тимоха свое проронил:

– Тащи бражку.

Влас голову в угол сунул, достал жбан и корчагу.

Пили, хмелели мало. Закусывали луковицами и сушеными окунями.

Незаметно ночь подступила. Влас огонь высек, вздул лучину. Еремка в который раз завел свое:

– Проучим Аниську.

Влас отмалчивался. Тимоха отвернулся от Еремки, разгрыз луковицу, прожевал с хрустом. Потом стукнул кулаком по столу, прохрипел:

– Айдайте! – и поднялся.

Под сапогами жалобно скрипнули половицы. Вышли с мельницы. Темно.

Дождь прекратился. Безвременно. В ночном лесу ухал и плакал филин. Отвязали коней. Не подседлывая, охлюпком, поскакали в сельцо. У Анисимовой избы остановились, привязали коней к дереву.

Еремка потоптался у двери. Тимоха оттолкнул его.

– Будя, чего пляшешь. Не затем ехали.

Ввалились в избу. Мельник с егерем подмяли сонного Анисима, связали. А тиун тем временем Настюшу за косу из избы выволок, кинул на круп коня, погнал из сельца. Тимоха с Власом за ним.

На крик пробудилось все село. Всполошились мужики, вдогон кинулись, да Еремку с дружками ночь укрыла.

* * *

Узнал Анисим, кто его обидчики. Наутро, едва рассвело, отправился на княжеский двор. Долго дожидался тиуна. Тот заявился чуть не в полдень, весь взъерошенный, глаза с похмелья мутные. Увидел Анисима издалека, с коня соскочил, руки в бока упер, спросил грозно:

– Чего надобно?

Подошел Анисим поближе, взмолился:

– Отдай Настю…

– Какую такую? – оскалился Еремка.

– Аль не знаешь? К чему глумишься? Тебе потеха, а мне – печаль.

Тиун нахально рассмеялся:

– Я тебя на поле упреждал, сам виновен.

– Добром прошу, – снова сказал Анисим. – Не доводи до княжьего суда.

Еремка рассердился, крикнул:

– Княжьим судом стращаешь? А этого не хотел? – и ткнул под нос Анисиму кукиш. – Я сам тут для вас, смердов, суд и расправа. Убирайся добром. Не был я у тебя и ведать ничего не ведаю!

Не стерпел Анисим, сжал кулаки, кинулся на тиуна. Тот взвизгнул, отпрянул. На подмогу Еремке кинулись холопы. Избили Анисима, за ворота выволокли…

Пошел Анисим в Кремль правды искать у государя, но рынды не то что в хоромы великокняжеские не впустили, еще и взашей с высокого красного крыльца столкнули.

Не день и не два, до самого мая, травня-цветенья, мыкался Анисим в поисках Настюшки, да так и не нашел.

Караульный мужик, что ночами сторожил княжеское подворье, сжалился над Анисимом, сказал: «Не ищи ее здесь. Нет тут твоей Насти. Лихой человек тиун…»

* * *

День у Сигизмунда начинается поздно. Еще король спит, а в передней уже толпятся паны, ждут королевского выхода. Переговариваются, подчас бранятся меж собой.

На второй день после сейма у панов только и разговоров, что об отъезде королевского маршалка. Обсуждают паны, шумят. Всех больше поносит Глинского Ян Заберезский.

– Гордостью обуян маршалок, оттого и правды не терпит! – кричит он, размахивая руками.

– От правды бежит, – подхватывают Яна в несколько голосов паны.

Седой воевода Лужанский поддакивает:

– Многими привилегиями наделен князь Михайло. Не оттого ль вознесся высоко?

Заберезский подбежал к нему, затряс головой:

– Верны слова твои, воевода. Лишить Глинского привилегий!

– И земель! – в тон Заберезскому выкрикнул один из панов.

Пан Радзивилл согласно покачивает головой.

За гомоном не заметили короля. Он остановился в дверном проеме, глаза сощурены.

– О чем спор, панове?

У Сигизмунда голос резкий, высокий.

Ян заторопился к королю, растолкал панов.

– Король и великий князь, маршалок Глинский отъехал из Вильно.

Сигизмунд нахмурился, недовольно оборвал:

– А разве паны литовские лишены вольностей? Эка невидаль, маршалок Михайло Вильно покинул. Так из-за того всколготились, королю сон разогнали. – И уже спокойней добавил: – Вчера Глинский, завтра – ты, Ян, либо ты, воевода Лужанский. Не стоит об этом речи вести, панове.

– Но, король и великий князь, – осмелился вставить слово Заберезский. – Есть слух, что маршалок Михайло списывается с великим князем Московским…

– Истина ли это либо твои досужие вымыслы, Ян? – нахмурился Сигизмунд.

– Мои люди донесли, вчерашней ночью у Глинского был князь Курбский, – приложил руки к груди Заберезский. – К чему?

Сигизмунд щипнул тонкий ус, задумался. Паны смолкли, с короля глаз не сводят. Наконец, обращаясь к Заберезскому и Лужанскому, Сигизмунд проронил:

– Вам, панове, препоручаю догляд за маршалком. Да и с князя Курбского глаз не спускайте. Русского князя не дозволяю пускать из Вильно. Але вознамерится ехать, силой ворочать. Холопов его тоже перехватывать, коли посылать князь Курбский вздумает на Русь.

* * *

Всю неделю караулил Анисим, когда Еремка с Тимохой на мельницу отправятся. Под воскресный вечер увидел, как сели они на коней, выехали из княжеской усадьбы. Анисим за ними следом поспешил. Шел, дороги не разбирая. Местами ноги по щиколотку в грязь вязли. Лапти размокли, скользко. Сокращая путь, свернул на лесную тропу. Затрещали под ногами сухие ветки. Смеркалось. В лесу темнело быстро. Анисим торопился, боялся с пути сбиться. Запыхался. Из леса выбрался уже у самой мельницы. Под деревом кони привязаны. Завидели человека, заржали. Анисим обрадовался. Значит, не ошибся, сюда тиун с егерем путь держали. Спрятался в кустах. Из мельницы вышел Влас, постоял. Слышит Анисим, Еремка мельника позвал:

– Кого там принесло? Кони волнуются.

– Да никого, – ответил Влас. И сам себе сказал: – Зерна нешто засыпать коням.

– Не надобно, – подал голос Еремка, – скоро ворочаться будем.

Мельник ушел. Со скрипом затворилась дверь. Выбрался Анисим. Сердце стучало гулко, рвалось из груди. Заметил кол у плетня, взял. Не помня, как у двери очутился, подпер. Смахнул пот со лба, осмотрелся. Рядом потемневшая копенка сена. Торопясь, разбросал ее Анисим, под дверь положил несколько сухих охапок. Долго высекал искру. Руки тряслись. Но вот жгут затлел. Анисим раздул его и, когда пламя вспыхнуло, окликнул:

– Еремка!

В мельнице затихли. Кто-то толкнул дверь, забарабанил. Анисим снова позвал:

– Еремка, скажи, куда Настю подевал?

– Аниська, открой! – вместо ответа выругался тиун и затряс дверь.

– А вот не открою, – злорадно рассмеялся Анисим. – Спалю я вас за Настасью.

Раздался голос егеря Тимохи:

– Здесь твоя Настя, Аниська, забери ее!

– Врешь, пес, – не поверил ему Анисим. – Если там она, пущай отзовется.

В мельнице зашептались. Потом с угрозой заговорил тиун:

– Открой, Аниська, пока добром просим. Аль забыл, как били?

– Того не запамятовал, – оборвал Анисим. – Отныне конец твоим глумлениям над нами, смердами. И дружкам твоим та же судьба, что и тебе, мучитель! Слышишь?

– Ну погоди, выберемся, отправим тебя к твоей Насте в омут! – выкрикнул Тимоха.

– А-а! – вскрикнул Анисим и сунул горевший жгут в сено. Огонь вспыхнул, охватил дверь. Обжигая руки, Анисим поднес жгут к стрехе. Пламя лизнуло бревна, весело заплясало, а Анисим бегал вокруг мельницы, поджигал солому на крыше, приговаривал:

– Горите, горите, не человеки, звери.

Ржали, рвались с повода кони. Опомнился Анисим, кинулся коней отвязывать.

– Вы-то за хозяев не в ответе!

Потом отошел к запруде, угрюмо смотрел, как, охваченная огнем, горит старая мельница. Плакал в лесу филин. Чернел заросший омут.

В Москве набатно ударил колокол. Анисим повернулся, медленно побрел с пожара.

* * *

Звенигород – не Москва. Звенигород – город тихий, дремотный. Даже удивительно, отчего Звенигородом именуется. Миновал Анисим улицу, другую, редкий прохожий встретится. На Анисима глаза пялят. В Звенигороде каждый друг друга знает, новый человек приметный.

Вот двор боярина-воеводы. Тын бревенчатый, ворота крепкие, тесовые. По-над тыном трава высокая, лопухи ушастые. За боярским подворьем торговая площадь с рядами и лавками. Рубленная из бревен церковь одношатровая. Кабацкая изба наполовину в землю влезла, дверь нараспашку. Рядом, под деревом, телега – оглоблями к небу. Кони выпряжены, тут же траву щиплют.

Дело к обеду. У Анисима живот подвело. Вчерашнего дня как выпросил у трех бродячих монахов корку хлеба, так с той поры в рот маковой росинки не перепало.

Недолго раздумывал Анисим, вошел в кабак. Со света темно. Постоял у порога, пока глаза свыклись.

В кабацкой избе пусто. Сидит один мужик, цыгановатый, кудри смоляные, борода подстриженная, а напротив него баба-кабатчица, мордастая, ядреная.

Глянул мужик на Анисима, пальцем поманил:

– Ходи сюда!

Не стал Анисим дожидаться второго приглашения, уселся на лавку рядом с мужиком. Тот кивнул бабе:

– Налей-ка щец и каши сыпни, да не скупись, вели полну миску. Я платить буду. Аль не видишь, изголодал малый.

И пока кабатчица ставила на стол глиняную миску с горячими щами, мужик выспрашивал у Анисима:

– Откель бредешь и как зовут?

Глазища у мужика черные, жгут Анисима насквозь.

– С-под Москвы я, а именем Аниська. А ты откуда родом?

– А меня, коли хошь, кличь Фролкой, боле тебе знать ничего не надобно.

И, ожегши Анисима глазищами, закончил прибауткой:

– Зовут зовуткой, летаю, молодец Аниська, соколом, не уткой. – И подморгнул. – Рано знать все хочешь.

Не стал Анисим в расспросы лезть. Не хочет сказывать – и не надо.

Дождался Фролка, пока Анисим насытится, из-за стола поднялся, волос поправил.

– Хошь, Аниська, со мной? Возьму.

Из Звенигорода ушли вдвоем. Новый товарищ у Анисима веселый; шапочка набекрень, рубаха с портами новые, на ногах сапоги, не лапти. Шагает себе Фролка бойко, насвистывает. Анисиму не скучно. В душе решил: не отстану от него. Куда Фролка, туда и его, Анисима, путь.

Удивляется Анисим, везде у Фролки знакомые выискивались, и в Звенигороде, и в деревнях, что по пути миновали. Гадает Анисим, какие слова Фролка сказывает мужикам, отведет одного, другого в сторону, пошепчется с ними и снова идет, насвистывает. Полюбопытствовал, а тот отрезал:

– Жуй, Анисим, пирог с грибами да держи язык за зубами.

Кто знает, куда бы привел Фролка Анисима, не случись дорогой лиха…

* * *

Беда нагрянула нежданно, от Звенигорода недалеко и отойти успели, верст двадцать. Размоталась у Анисима обора лаптя, присел на обочине, бечевку затянул, встал, притопнул и насторожился. В кустах вроде слабый стон раздался. Прислушался. Так и есть, стонет кто-то. Фролка с Анисимом ветки раздвинули, увидели, лежит человек. Анисим всмотрелся и обомлел, узнал.

– Фролка, так это же князя Курбского челядинец.

– Неужто?

– Мне ли не знать, когда от него палки довелось испробовать. Его князь Семен в Литву с собой забрал. И как он тут очутился?

– Ладно, чего теперь гадать, берись, к дороге вынесем, перевяжем.

Вдвоем они подняли челядинца, вытащили из кустов. Фролка рубаху на раненом разорвал, припал ухом к груди и тут же поднял голову.

– Не дышит. Ножом били.

Из-за пазухи убитого вытащили пергаментный свиток.

– Гляди, никак грамота, – удивился Фролка и взглянул на Анисима. – Ты в письменах разбираешься? Жаль. Коли б умел, прочли, о чем тут написано.

По дороге зацокали копыта. Оглянулся Анисим – рядом дружинники. На Фролку глаза перевел, а того уже нет рядом, бежит к лесу, кричит на ходу Анисиму.

– Ти-кай!

Побежал Анисим следом, да разве от верхового уйдешь. Налетел дружинник, саблей грозит:

– Ну-тко, еще побежишь – срублю.

Подъехали остальные дружинники. Обомлел Анисим, поперек седла у одного лежит окровавленный Фролка. Дружинники меж собой переговариваются:

– Коли б еще маленько, и укрылся в лесу. Ан стрела догнала.

– Помер?

– Дышит.

– К боярину-воеводе доставим. Не иначе тати. И человека сгубили.

Старший дозора слез с коня, поднял грамоту, произнес:

– А тати не все. Третий, вишь, коня у убитого взял. Видать, ускакал, нас завидев.

И долго вертел в руках пергаментный свиток, разглядывал печать на тесемке. Наконец промолвил:

– Важное письмо вез гонец, по печати смекаю. Ко всему и тайное, ибо одному доверено.

Вскочив в седло, старший дозора прикрикнул:

– Гайда! – и хлестнул коня.

* * *

Для сыска и дознания Фролку и Анисима из Звенигорода привезли в Москву, кинули в темницу, что под каменными стенами Кремля.

В темнице мрак, сыро и холодно. Анисим рубаху скинул, укрыл Фролку. Сам в одних портках присел рядышком.

– Не надобно, – рассмеялся тот. – Скоро нам с тобой жарко будет. Аль запамятовал, в пыточную поволокут.

У Анисима от этих слов озноб по телу. Съежился.

За дверью глухо стучат сапоги караульного. На кремлевских стенах, слышно, перекликаются дозорные.

– Ночь, – сказал Фролка. Помолчал, снова заговорил: – Ты прости меня, Анисим, не открылся я тебе сразу. Может, и не увязался б ты тогда за мной, коли знал, кто я… В мальстве мать меня и впрямь называла Фролкой. А вот как вырос да в вольную жизнь подался, народ меня прозвал Соловейкой. Бояре по-иному кличут: татем, разбойником… может, для них я и впрямь тать, а простому люду обид не чинил и все, что у бояр добывал, меж смердами поровну делил. – Фролка смолк, потом рассмеялся: – То-то всполошились бы княжьи холопы, коли б признали, кто я…

Помолчал, потом проговорил:

– Слышишь, Анисим, подтащи меня к двери.

Анисим доволок Фролку к двери, усадил, прислонив спиной к ступеням.

– И как мы с тобой, Аниська, изловить себя дали? Проглядели, брат.

Долго сидел Фролка, о чем-то думал, потом позвал караульного:

– Эгей, княжий воин, слушай, о чем говорить тебе стану!

Шаги наверху прекратились.

– Княж воин, отзовись! – снова повторил Фролка.

– Чего те, тать, потребно? – сердито откликнулся караульный.

– Не злись. Негоже воину злоба. Помираю я и желаю тебе добра. Слушай меня, Соловейку, и запоминай. Мне теперь на воле не гулять и злато с серебром не потребуется. Хочу, чтоб ты им попользовался и меня поминал. Слышишь, о чем сказываю?

– Не верю, тать. Соловейко, сказывают, соловьем петь мастер.

И тут Анисим онемел от удивления. Засвистел Фролка, защелкал на все лады, залился майским соловьем. На миг почудил Анисим себя не в темнице, а в ночном весеннем лесу. Ярко светит луна, шелестят листья на березах, и весело, радостной песней тешится добрая птица.

Фролка оборвал свист так же неожиданно, как и начал.

– Ну, теперь веришь?

– Поверить поверил, да все одно ты тать.

– Пущай, по-твоему, тать, а ты вот поверь, о чем речь веду. Серебро да злато тебе завещаю. Слышишь, злато!