Текст книги "Коллонтай. Валькирия и блудница революции"

В первый же день после освобождения Троцкий успел выступить в переполненном зале цирка «Модерн». А вот Коллонтай, освобожденной 21 августа, не повезло. Когда она выходила из дверей квартиры, ее остановил милицейский наряд. Керенский, опасаясь, что освобожденные очень быстро разагитируют еще оставшиеся немногие надежные воинские части, распорядился заменить тюремное заключение не освобождением под залог, как предлагал министр юстиции Александр Зарудный, а домашним арестом, под которым она пробыла до 9 сентября.

Печатаясь в партийной «Работнице», Коллонтай подделывалась под язык и психологию работниц и жен солдат и рабочих, создавая у доверчивых читательниц иллюзию, что она сама – пролетарка, а не дочь и жена генерала: «Говорят: грех роптать нам теперь, когда в России народ завоевал свободу! Но одной свободой сыт не будешь. Особенно чувствуют это женщины, работницы, жены рабочих, солдатки. Сколько теперь женщин, что не только самого себя прокормить должны, но и семью содержать. Изволь-ка солдатке на пакет семирублевый прожить!.. Но если плохо той жене, муж которой на фронте, так еще хуже, еще труднее работнице, солдатке, чей муж с фронта вернулся, да не “кормильцем”, как бывало, а калекой, изувеченным… А дороговизна такая, что рассказали бы нам про такие цены до войны, не поверили бы! Раньше пяток яиц за пятиалтынный покупали, теперь одно яйцо пятнадцать копеек стоит. Прежде ситный хлеб стоил шесть или семь копеек, теперь – пятнадцать. Да еще и не все достанешь. Сколько часов зря “в хвосте” приходится нам, женщинам рабочего класса, простаивать! Небось имущие, бары “хвостов”-то избегают, прислугу за себя дежурить шлют…

Надо нам, работницам, провести своих депутаток в городские и районные думы. Не желаем, чтобы нас благодетельствовали, о нас пеклись госпожи и барыни буржуазного класса! Сами сумеем позаботиться о распределении продуктов, муки, молока, сами сумеем назначить цены на товары. Сами сумеем, когда надо, через районные думы конфисковать у спекулянтов припрятанную провизию. Есть у нас верный союзник – наш же брат-пролетарий, вооруженный рабочий!»

Теперь Александра имела больше возможности побыть с сыном, особенно когда удалось добиться отмены домашнего ареста. Загримировавшись и проверяя, нет ли за ними хвоста, Коллонтай вместе с Дыбенко направились навестить Ленина на конспиративной квартире в Выборге. Заметим, что, несмотря на их интимные отношения, Дыбенко тогда еще обращался к много старшей его по возрасту Александре Михайловне на «вы». Об этом свидетельствуют его записки, адресованные Коллонтай в первые месяцы их знакомства: «Александра Михайловна! Не откажите приехать на обед. П. Дыбенко»; «Товарищ Колантай. Я буду сегодня в 7 часов вечера. С сердечным приветом П. Дыбенко»…

В конце сентября прошли перевыборы исполкома Петроградского совета. Его председателем по предложению большевиков избрали Троцкого. В президиум Петросовета от большевиков кроме Троцкого вошло еще двенадцать членов: Коллонтай, Шляпников, Каменев, Иоффе, Бубнов, Сокольников, Евдокимов, Федоров, Залуцкий, Юренев, Красиков, Карахан.

10 октября на квартире уехавшего из города меньшевика Николая Суханова собрался Центральный Комитет большевиков, чтобы обсудить предложение Ленина о вооруженном восстании. Жена Суханова большевичка Галина Флаксерман, впустив гостей, деликатно покинула их. Из 22 членов ЦК присутствовало только 12: Ленин, Зиновьев, Каменев, Троцкий, Сталин, Коллонтай, Свердлов, Дзержинский, Урицкий, Бубнов, Сокольников, Ломов. Опасаясь преследований, все они явились загримированными. Ленин, в частности, косил под старичка-крестьянина. Зиновьев и Каменев предлагали отложить захват власти и вооруженное восстание до созыва Учредительного собрания. Коллонтай энергично поддержала ленинскую позицию. За отсрочку восстания проголосовали только Зиновьев и Каменев, тогда как остальные 10 участников – за немедленное начало подготовки вооруженного выступления.

14 октября Коллонтай, выступая в цирке «Модерн» и отвечая на вопрос, что будет 20 октября, уверенно заявила: «Будет выступление. Будет свергнуто Временное правительство. Будет вся власть передана Советам». Она ошиблась только на пять дней.

20 октября на заседании ЦК, согласно протоколу, «тов. Коллонтай сообщает о положении дел в Финляндии; возможно, что социал-демократы покинут сейм; этим обострится сильно положение; финляндские с.-д. думают, что сейчас не время отделяться от России, ибо у нас идет борьба за власть».

Американская журналистка Бесси Битти оставила нам такой портрет Коллонтай: «Коллонтай рисовалась мне высокой женщиной с короткими черными волосами и вызывающими манерами – под влиянием распространявшихся о ней диких слухах. На самом деле это была добродушная маленькая женщина с мягким выражением больших синих глаз и волнистыми, тронутыми сединой каштановыми волосами, уложенными на затылке простым узлом».

В дни Октябрьской революции заседал Второй Всероссийский съезд Советов. Коллонтай вместе с Лениным, Троцким, Зиновьевым и Каменевым была избрана членом его президиума от фракции большевиков. В ночь с 25 на 26 октября был сформирован Совет народных комиссаров – первое советское правительство. Наркомом труда стал Александр Шляпников. На правах наркома – в качестве члена коллегии по военным и морским делам – в Совнарком вошел также Павел Дыбенко. А когда 31 октября по указанию Ленина состав Совнаркома был расширен, в него в качестве наркома государственного призрения (по современной терминологии – социального страхования) вошла Александра Коллонтай, став первой в истории женщиной-министром.

Наркомат госпризрения был создан вместо учрежденного Временным правительством Министерства государственного призрения. Коллонтай с отрядом матросов и солдат заняла здание министерства по адресу: Казанская улица, дом 7, и арестовала всех чиновников, отказавшихся с ней работать.

Капитан Жак Садуль, сотрудник французской военной миссии в Петрограде, вскоре ставший французским коммунистом, так запомнил свою встречу с Коллонтай: «Народный комиссар государственного призрения в элегантном узком платье темного бархата, отделанном по-старомодному, облегающем гармонично сложенное, длинное и гибкое, свободное в движениях тело. Правильное лицо, тонкие черты, волосы воздушные и мягкие, голубые глубокие и спокойные глаза. Очень красивая женщина чуть больше сорока лет. Думать о красоте министра удивительно, и мне запомнилось это ощущение, которого я еще ни разу не испытывал ни на одной министерской аудиенции…

Умная, образованная, красноречивая, привыкшая к бурному успеху на трибунах народных митингов, Красная дева, которая, кстати, мать семейства, остается очень простой и очень мирской, что ли, женщиной…»

И в 45 лет Александра оставалась писаной красавицей и выглядела моложе своих лет. И на монашку, разумеется, совсем не походила.

На Наркомат государственного призрения, в чье распоряжение перешли все дела, имущество и денежные средства прежних благотворительных ведомств и органов государственного и общественного призрения, были возложены социальное обеспечение трудящихся во всех случаях нетрудоспособности, охрана материнства и младенчества, попечение об инвалидах и престарелых и несовершеннолетних.

По инициативе Коллонтай все частные благотворительные общества и учреждения были ликвидированы. Так, постановлением наркомата от 19 ноября 1917 года упразднялись прежние попечения о раненых и увечных воинах (Александровский комитет). Постановлением от 12 декабря того же года был ликвидирован Санкт-Петербургский совет детских приютов и все ему подчиненные структуры. А постановлением от 12 января 1918 года упразднялось Всероссийское попечительство по охране материнства и младенчества. Государственная благотворительность пришла на место общественной или частной.

Чиновники, отказавшиеся работать с новым наркомом, вынуждены были отдать Коллонтай ключи от кабинетов и сейфов. Но сейфы они успели основательно опустошить. Там не было ни денег, ни документов. Впрочем, документацию удалось восстановить с помощью немногих чиновников, согласившихся сотрудничать с новой властью.

По предложению Ленина Коллонтай и Дыбенко зарегистрировали свой брак. Записью их брака была начата первая советская книга актов гражданского состояния, и в свидетельстве о браке, выданном им, стояла цифра 1. Это считалось важной пропагандистской акцией в борьбе с церковным браком.

Ленин даже шутил, что самым страшным наказанием для супругов будет обязать их в течение года хранить супружескую верность. Оба чрезвычайно любили ходить «на сторону». Впрочем, «на сторону» – неправильно сказано. Хотя между Коллонтай и Дыбенко и существовали узы советского брака, но оба супруга ими нисколько не были связаны, и особенно Павел.

«Это человек, в котором преобладают не интеллект, а душа, сердце, воля, энергия, – писала Коллонтай про Дыбенко. – В нем, в его страстно нежной ласке нет ни одного ранящего, оскорбляющего женщину штриха». Однако она писала о нем и другое: «Дыбенко несомненный самородок, но нельзя этих буйных людей сразу делать наркомами, давать им такую власть… У них кружится голова».

Влюбленные имели мало возможностей видеться, оба были в постоянных разъездах. Когда Коллонтай узнала об измене, то сначала решила «закрыть глаза» на невинные похождения молодого супруга.

Вот что написал Коллонтай во второй половине ноября на старом бланке первого помощника морского министра Федор Раскольников, который, оказывается, был совсем неравнодушен к свежеиспеченному наркому:

«Дорогая моя, славная моя Александра Михайловна!

То, что вчера сказал мне Павлуша, было для меня полной неожиданностью. Нельзя сказать, чтобы я ни о чем не догадывался. Нет, замечал известную интимную близость, определенную нежность отношений между Вами и им. Но я не думал, что это зашло так далеко, я совершенно не подозревал, что фактически Вы являетесь его женой. А раз это так – это значит, что Вы его сильно любите. Такая женщина, как Вы, не может отдаваться без любви. И, поскольку я могу видеть, Ваше чувство не одиноко, не односторонне, а спаяно узами взаимной любви. Павлуша сказал, что откровенно объяснить мне истинные отношения его с Вами просили Вы. Милая, милая Александра Михайловна, как я Вам благодарен! <…>

Это Ваше желание поставить меня в известность о таких тайниках Вашей жизни, которых не знает почти никто, растрогало меня до глубины души, едва не до слез. Я нахожу, что Вы поступили очень честно, дорогая Александра Михайловна. Когда Вы заметили, что я жадно, как подсолнечник к солнцу, тянусь к Вам, вы правильно поняли, что здесь с Вашей стороны требуется абсолютная откровенность, полная ясность всего существующего.

<…> Вы инстинктивно почуяли, что я начинаю увлекаться Вами. И в самом деле, я сам заметил, как в моей груди стало копошиться нечто более жгучее, чем простое товарищеское чувство. Вы маните, влечете меня к себе с такой же неотвратимой силой, как магнит притягивает железные опилки. К ужасу своему, я стал замечать, что во мне пробуждается самая настоящая, самая доподлинная любовь. Не проходило буквально ни одного часа, чтобы мои помыслы не возвращались к Вам. Я ложился спать и засыпал с Вашим именем на устах; когда я просыпался, то прежде всего вспоминал именно Вас. <…> Когда на днях я ночевал у мамы, то, по ее словам, я и во сне бредил Вами и <…> громко шептал: “Александра Михайловна! В какое отделение ушла Александра Михайловна?” <…>

Я боготворю Вас <…>. Но <…> раз Вы и Дыбенко любите друг друга, то я, как третий, как лишний и ненужный, должен уйти. <…> В отношении к такому товарищу, каким для меня был и остается Павел Дыбенко, соперничество, борьба из-за женщины, является низким, неблагородным <…>».

А ведь Раскольников был младше Дыбенко на три года и, следовательно, моложе предмета своей любви на целых двадцать лет. Но, получив отказ, бравый мичман смирился с неудачей и более Александры Михайловны не домогался и к Дыбенко ее не ревновал, до поры до времени удовлетворившись Ларисой Рейснер.

Коллонтай дали трехкомнатную квартиру на Серпуховской улице, 13 – одну из многих, стоявших пустой после бегства прежних хозяев. Они поселились втроем, вместе с Мишей и Зоей. Здесь Александру навещал Дыбенко, но не слишком часто, поскольку у обоих дел было невпроворот.

25 ноября 1917 года Сталин, как нарком национальностей, и Коллонтай, как признанный специалист по Финляндии, побывали на съезде социал-демократов Финляндии. Они друг другу понравились, что сыграло немалую роль в дальнейшей судьбе Коллонтай. Сталин призвал финских коллег к решительным действиям во благо мировой революции: «В атмосфере войны и разрухи, в атмосфере разгорающегося революционного движения на Западе и нарастающих побед рабочей революции в России может удержаться и победить только одна власть, власть социалистическая. В такой атмосфере пригодна только одна тактика, тактика Дантона: смелость, смелость и еще раз смелость! И если вам понадобится наша помощь, мы дадим ее вам, братски протягивая вам руку. В этом вы можете быть уверены!!»

6 декабря 1917 года сейм провозгласил независимость Финляндии. 31 декабря ее признала Советская Россия. Но Ленин рассчитывал, что очень скоро в Финляндии победят сторонники большевиков при поддержке остававшихся там русских войск. К концу января финские красногвардейцы заняли Хельсинки и южные провинции страны, тогда как правительство Пера Эвина Свинхувуда удержало за собой северные и центральные провинции.

Ф. Ф. Раскольников

29 января 1918 года Совет уполномоченных сообщил в Петроград: «Буржуазное правительство свергнуто революционным движением рабочего класса».

Между тем 3 января 1918 года Коллонтай обратилась в правительство: «Народный комиссариат государственного призрения, сильно нуждаясь в подходящих помещениях как для престарелых, так равно и для прочих призреваемых, находит необходимым реквизицию Александро-Невской лавры: как помещений, так инвентаря и капиталов». На следующий день это предложение было одобрено.

Наркомату госпризрения потребовалось найти помещение для Дома инвалидов войны. 13–21 января 1918 года Коллонтай, недолго думая, с помощью отряда матросов предприняла попытку реквизировать Александро-Невскую лавру в Петрограде, что спровоцировало массовое сопротивление верующих. Ее встретил колокольный звон, созвавший сотни прихожан, попытавшихся отстоять Лавру. По набату собралась толпа верующих, и реквизицию лавры пришлось отложить. После неудачного захвата лавры в Петрограде состоялся большой крестный ход. Реквизицию лавры пришлось отложить. Наркомату государственного призрения поручили объяснить населению, что Александро-Невская лавра передается Союзу увечных воинов. Убийство протоиерея Петра Скипетрова и другие насилия, совершенные красногвардейцами, стали непосредственной причиной издания патриархом Тихоном 19 января «Воззвания», анафематствовавшего «безумцев». 22 января работавший тогда в Москве Священный собор Православной Российской Церкви одобрил патриаршее воззвание. А в Пскове за эту акцию Александра Михайловна была предана местной анафеме (проклятию). Впрочем, убежденную атеистку Коллонтай это нисколько не взволновало.

Большевики были напуганы массовым протестом верующих. Вопрос о необходимости законодательного урегулирования церковно-государственных отношений стал первоочередным. Александра Коллонтай вспоминала, как Ленин, ругая ее за самоуправство, приговаривал, что пора принимать закон об отделении церкви от государства. Ленинский декрет об отделении церкви от государства был опубликован 21 января (3 февраля) 1918 года и назывался довольно либерально: «Декрет о свободе совести, церковных и религиозных обществах».

Реакция на декрет была острой и бурной, тем более что наступление на церковь велось на фоне продолжавшего работать Поместного собора. Одни справедливо увидели в нем юридическое обоснование гонений на церковь, которая лишалась права юридического лица. Другие наивно надеялись, что принятие закона, пусть и несовершенного, позволит вести цивилизованную полемику с большевиками, не понимая, что последние никакой полемики вести не собирались. Наконец, многие представители либеральной части религиозной общины радовались самому факту отделения церкви от государства, полагая, что она получит возможности для свободного развития, а священники превратятся из чиновников в проповедников, что увеличит доверие народа к церкви.

В листовке, которая появилась на московских улицах вскоре после публикации декрета об отделении церкви от государства, говорилось:

«Народ русский!

Большевики проливают братскую кровь, отдают немцам русскую землю, разоряют города и деревни, уничтожают промышленность и торговлю; разогнали Учредительное собрание, уничтожили суд.

Но всего этого им мало. В октябре и ноябре они разрушили святыни Кремля, а теперь окончательно решили разрушить в России церковь.

Воздайте кесарево – кесарю, а Божье – Богу, сказал Спаситель. А большевики отобрали себе все кесарево и отбирают все Божье. Они решили отобрать церкви, церковное имущество, даже священные предметы.

По их новому декрету церкви не принадлежат более ни крест, ни чаша со Святыми Дарами, ни иконы, ни мощи Святых угодников. Все это принадлежит комиссарам-большевикам, которые сами никакой религии не исповедуют, никаких таинств не признают.

Кесарево – кесарю, поэтому большевистский комиссар г-жа Коллонтай может сколько ей угодно венчаться без церкви, гражданским браком, с матросами, но Божье – Богу, и потому г-жа Коллонтай не имеет никакого права чинить надругательства и захватывать Александро-Невскую лавру, как она это сделала.

Кесарево – кесарю, поэтому Ленин-Ульянов и Троцкий-Бронштейн, возомнив себя кесарями, могут грабить банки, но Божье – Богу, и поэтому они не смеют грабить твоей святыни, русский народ! Не смеют превращать храм в места митингов и кинематографов, не смеют запрещать тебе учить детей в школах Закону Божию. Не Ленину и не Троцкому-Бронштейну хозяйничать в алтаре храма.

Поруганы церкви. Реквизирована лавра. Убит протоиерей. Совершались обыски у самого патриарха, и верующие люди уже просили его назначить себе преемника на случай возможной мученической кончины своей.

Ругаются надо всем святым. Неужели и это позволишь ты сделать? Неужели и тут не заступишься ты, русский народ?!»

Коллонтай также внесла на рассмотрение Совнаркома проекты двух декретов, которые были приняты почти без обсуждения. 16 декабря 1917 года появился на свет декрет ВЦИКа и Совета народных комиссаров «О расторжении брака», а 18 декабря – декрет «О гражданском браке, о детях и о введении книг актов состояния». Декрет о гражданском браке, заменявшем собою брак церковный, устанавливал равенство супругов и равенство внебрачных детей с детьми, родившимися в браке. Декрет о разводе признавал брак расторгнутым по первому же, не нуждавшемуся ни в каких мотивировках, заявлению одного из супругов. Суд должен был лишь определить, с кем из супругов остаются несовершеннолетние дети и кто их содержит. Александра Михайловна верила, что тем самым она освобождает женщин от домашнего рабства и делает их по-настоящему равноправными с мужчинами. Отцовство же в суде устанавливалось по заявлению матери, исходя из презумпции материнской правоты. Но Александра не учитывала, что женщина неравна мужчине хотя бы в той особой связи, которая устанавливается между ней и рожденным ею ребенком, которого она выхаживает в первые, самые опасные для малыша месяцы жизни. В этом женщину никакая машина не заменит.

Коллонтай была избрана членом Учредительного собрания дважды: по списку большевиков в Петрограде и по списку большевиков в Ярославле. Но, поскольку работа Учредительного собрания продлилась всего день, ей даже не пришлось выбирать, от какого мандата отказываться. Она стала одной из десяти женщин, получивших мандаты первого в истории России свободно избранного парламента. На его открытии Коллонтай появилась в правительственной ложе, а не на депутатских местах и покинула заседание вместе со всей фракцией большевиков и левых эсеров. Кстати сказать, непосредственно разгоном Учредительного собрания руководил Дыбенко. Исторические слова матроса Железняка звучали так: «Матрос Железняков сказал: “Комиссар Дыбенко требует, чтобы присутствующие покинули зал заседаний, потому что караул устал”».

Председательствующий Виктор Чернов возразил: «Все члены Учредительного собрания также очень устали, но никакая усталость не может прервать оглашения земельного закона, которого ждет Россия. Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила!»

Железняк повторил требование очистить помещение. Через 20 минут Чернов закрыл заседание, приняв все-таки закон о земле, который, впрочем, никто не собирался исполнять. Учредительное собрание закрылось 6 (19) января 1918 года в 4 часа 20 минут утра. Больше созыва парламента большевики не допускали.

22 декабря 1917 года ЦИК принял решение послать делегацию в Стокгольм «для установления тесной связи между всеми трудящимися элементами Западной Европы <…> и для подробного осведомления ЦИК о событиях, происходящих за границей». В состав делегации в качестве ее руководителя включили Коллонтай, хотя ей и был запрещен въезд в Швецию. Надеялись, что члену правительства не посмеют отказать во въезде. При этом Коллонтай получила право самостоятельно решать, «в какие страны и в каком порядке она найдет необходимым ехать непосредственно или посылать своих комиссаров <…> вступить в тесные сношения со всеми элементами рабочего движения, которые стоят на точке зрения немедленной социалистической революции и ведут активную революционную борьбу против своей буржуазии…» На расходы члены делегации получили 100 000 рублей.

29 января 1918 года президиум ЦИКа уточнил задачи: делегации выпускать «Вестник социалистической революции», установить контакты «со всеми элементами рабочего движения, которые стоят на точке зрения немедленной социалистической революции и ведут активную революционную борьбу против своей буржуазии за немедленный мир».

В середине февраля 1918 года делегация для поездки в Европу была сформирована. Кроме Коллонтай как главы делегации в нее вошли большевик Ян Берзин (Зимелис) и левые эсеры Марк Натансон и Алексей Устинов. Александра Михайловна прихватила также члена коллегии Наркомата государственного призрения Алексея Петровича Цветкова, рабочего, участника штурма Зимнего. Секретарем делегации стала Евгения Григорович, по словам Коллонтай: «Самоотверженное существо. Если надо для революции, не задумаясь, пойдет хоть по битому стеклу. Еще очень юная, по-юному “нетерпимая” и “принципиальная”. Смелая и решительная».

Должны были посетить Швецию, Норвегию, Англию, Францию и США и обзавелись соответствующими визами. Коллонтай получила «дипломатический паспорт», хотя ленинское правительство еще не признал никто в мире. Вот что было написано в этом паспорте-мандате: «Российская Советская Республика.

Народный Комиссариат по иностранным делам

ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ ПАСПОРТ

Настоящим доводится до сведения тех, кого это касается, что предъявитель сего паспорта Народный Комиссар Социального Обеспечения Александра КОЛЛОНТАЙ направляется в Швецию, Норвегию, Англию, Францию и Соединенные Штаты Америки в качестве представителя Центрального Исполнительного Комитета Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов.

В этой связи Совет Народных Комиссаров просит дружественные власти, равно как и каждого, кого это касается, и приказывает всем российским военным и гражданским властям свободно пропускать всюду Александру КОЛЛОНТАЙ и обеспечить ей всю необходимую помощь». Ход путешествия отражен в дневнике Александры Михайловны:

«10 февраля. Нервирует, что вопрос о поездке делегации все еще висит в воздухе. Я сегодня настаивала на окончательном решении. Нельзя работать, если ждешь, что тебя завтра сорвут с места. Говорят: не установлен маршрут, неясно, можно ли пробраться еще через Финляндию? Белые теснят красных с северо-запада. Сегодня есть вести, что побережье на север от Або – уже в руках белых. Немцы держат курс на Финляндию. Ленин вызывал Павла Ефимовича (Дыбенко. – чтобы посоветоваться о судьбе Аландских островов и подкреплении нашего там гарнизона…

13 февраля. Владимир Ильич был недоволен, что мы еще не выехали, и отдал распоряжение, чтобы немедленно достали визы и прочее… Он допускает мысль, что мы окажемся отрезанными от России немецким фронтом и что с нами тогда не станут церемониться. Пошутил, что попасть в шведскую тюрьму для меня не будет “сюрпризом”. Он не думает, что нам удастся пробраться в Англию, но в Скандинавии мы будем полезны, главное по части разоблачений клеветы и связи с рабочими…»

Делегация отбыла в Европу вечером 18 февраля 1918 года, несмотря на то что 10 февраля были прерваны мирные переговоры в Брест-Литовске, которые вел Троцкий. В день отъезда делегации ЦК принял ультиматум Ленина о немедленном заключении мира на любых условиях. Коллонтай проголосовала против и сразу после заседания отправилась на вокзал.

В Финляндии, через которую они ехали, к власти при поддержке расквартированных в стране русских войск пришли левые социал-демократы, симпатизировавшие большевикам. Александра записала в дневнике: «Опять Гельсингфорс, милый Гельсингфорс, где всегда пребывают силы и сразу набираешься бодрости. Нас, делегацию ЦИК, отправляемую в Скандинавию, Англию и Францию с факелом революции, завезли на нашем экстренном поезде сюда вместо того, чтобы прямо <…> в Стокгольм. <…> Гельсингфорс в наших руках. Живем в гостиницах, реквизованных нашими… По коридорам [разгуливают] красавцы – молодые красногвардейцы. “Частная” публика исчезла. В Сеймовом Доме [тоже] другой облик: исчезли депутаты других партий, на лестницах, в вестибюлях красногвардейцы вооруженные, в кулуарах все наша, партийная публика. <…> Вечером город вымирает. Ни одного пешехода. Всюду красногвардейцы арестовывают всех, кто не имеет специального удостоверения от Красной гвардии <…>. Наши, русские, организовали митинг. <…> Аудитория исключительно матросская. Встретили с холодком. Долго держался лед – ни хлопка. Только к концу разогрели аудиторию, поднялось настроение, и провожали уже тепло, но далеко не так, как до октябрьских дней…

Где мой Павел? <…> Как я люблю в нем сочетание крепкой воли и беспощадности, заставляющее видеть в нем “жестокого, страшного Дыбенко”, и страстно трепещущей нежности – это то, что я так в нем полюбила. Это то, что заставило меня без единой минуты колебания сказать себе: да, я хочу быть женой Павлуши… Много вероятия, что именно с Павлушей осуществима та высшая гармония – сочетание свободы и страстной любовной близости, которая дает двойную устойчивость и силу для борьбы. Павлуша вернул мне утраченную веру в то, что есть разница между мужской похотью и любовью. В нем, в его отношении, в его страстно нежной ласке нет ни одного ранящего, оскорбляющего женщину штриха. Похоть – зверь, <…> благоговейная страсть – нежность. Есть часы долгих ласк, поцелуев без обязательного финала.

<…> Это человек, у которого преобладают не интеллект, а душа, сердце, воля, энергия. <…> Я верю в Павлушу и его звезду. Он – Орел».

Коллонтай предстояло выполнить еще одну задачу: в Гельсингфорсе надо было побывать на кораблях и убедить моряков в необходимости роспуска Центробалта. «Настроение у матросов возбужденное, – отметила в дневнике Александра. – С Измайловым (комиссаром флота. – Б.С.) – конфликты. Историческая, геройская роль Центробалта кончена. Он становится помехой. Говорят – “анархическое настроение умов” надо пресечь в корне и т. д. Центробалт станет лишь страничкой прошлого… Грустно… Живописное заседание в огромной кают-компании “Штандарта”. Публика задета, заинтересована, возбуждена. Лица серьезные, внимательные. Один председатель притворяется бесстрастным и невозмутимым, а то – не сдержишь их. Горячая матросня. Речи, речи и речи… Поток, водопад… Отвечают – центробалтщики. Горячатся. Не хотят “полного роспуска”… Из-за резолюции – война, конечно, словесная. Но может дойти и до большего… Настроения у ребят, что называется, “подъемные”… С немцем там можете мириться, а вот насчет комиссаров флота – тут “мы себя отстоим”».

Большевикам, пришедшим к власти и начавшим строить новое государство взамен разрушенного, матросская вольница была больше не нужна. Поэтому Центробалт, созданный этой вольницей, приказал долго жить. Умом Александра понимала необходимость этого. Но сердце ее влекла революционная стихия, которую олицетворяли матросы и ее любимый Павел…

«Совнарком вынес постановление о нашем согласии заключить мир с Германией. Это изменяет всю картину. После этого нам незачем ехать в Европу», – записала в дневнике Коллонтай.

Вечером по телеграфу она связалась с Петроградом. На том конце провода оказался Дыбенко. «Заседание Совнаркома, – зафиксировала в дневнике Коллонтай, – было (по словам Дыбенко) очень бурное. Прекращение войны сейчас кажется невозможным, раз мир должен быть заключен с капиталистами. Что скажут немецкие рабочие? Многие считают, что это шаг, ведущий к гибели всей революции. Мысль о мире с кайзером не укладывается в голове…

Полная неопределенность, что будет с нашей делегацией. Я считаю, что ехать следует независимо от вопроса о немцах. Именно сейчас надо информировать заграницу, разъяснять. Натансон склоняется к тому, чтобы ехать обратно. Левоэсеровское Цека резко против мира с немцами. В Совнаркоме обострение отношений… Мне кажется, что левые эсеры очень крепки сейчас в ЦИКе. В Совнаркоме тон задают наши, и эсеры там вроде “гостей”, но когда придешь в Президиум ЦИКа, атмосфера другая. Спиридонова господствует, распоряжается, возле нее – целый штат…

Павел, конечно, горячится и считает, что нельзя мириться с немецкими буржуями, надо их “добить”. Обещал приехать сегодня. Просила привезти теплое платье. Очень холодно… Улицы слабо освещены, пустынны. Впечатление города в осаде… Вспоминаю Гельсингфорс весною прошлого года. Тогда он кипел и бурлил. Городом владели моряки: куда ни поглядишь – белые матросские блузы, открытые, оживленные лица, радостно-напористые, волевые и бесстрашные… Тогда население, пролетарское население, шло с нами. А сейчас наших моряков возле Ловизы чуть не растерзали. Классовая вражда в Финляндии острее и беспощаднее. Лютая будет здесь гражданская война!»

И Дыбенко вскоре прибыл в Гельсингфорс. Он сообщил, что на Совнаркоме тоже обсуждался вопрос, подписывать ли с немцами унизительный мир. Почти все были «за», лишь Дыбенко и Сталин «против». Коллонтай решила позвонить в Кремль и выразить свою солидарность со Сталиным. Тот подтвердил, что делегации надо ехать в Европу. Большевистские лидеры надеялись, что вот-вот удастся разжечь пожар мировой революции.