Текст книги "Охота на Сталина, охота на Гитлера. Тайная борьба спецслужб"

Охота с Востока, или Дело комиссара Люшкова

Ранним утром 13 июня 1938 года навстречу маньчжурским пограничникам, охранявшим границы марионеточной империи Маньчжоу-Го с Советским Союзом неподалеку от озера Хасан, направился человек лет 37–38, небольшого роста, с густой черной шевелюрой и в гимнастерке с тремя ромбами комиссара госбезопасности 3-го ранга на петлицах (в армии это соответствовало званию комкора). Его большие, кристально чистые глаза под длинными ресницами вглядывались во встречных острым внимательным взором профессионального дознавателя. Раннее брюшко выдавало человека, привыкшего к кабинетной работе.

При задержании неизвестный не оказал никакого сопротивления и сразу же заявил, что является высокопоставленным сотрудником НКВД. В доказательство он предъявил служебное удостоверение за номером 83, выписанное на имя Генриха Самойловича Люшкова, комиссара государственной безопасности 3-го ранга, состоящего в должности начальника Управления НКВД Дальневосточного края. Удостоверение подписал сам народный комиссар внутренних дел СССР генеральный комиссар госбезопасности Николай Иванович Ежов. Вернее, проставлены все его должности и звание, но сам автограф отсутствует. Выданное 1 февраля 1938-го, удостоверение было действительно до конца года. Еще задержанный имел с собой билет депутата Верховного Совета СССР, причем избирался Генрих Самойлович от Камчатско-Колымского избирательного округа, самого для НКВД подходящего: из-за обилия лагерей. А 3500 маньчжурских юаней, как честно признался, он прихватил с собой из средств для оплаты иностранной агентуры.

Генрих Самойлович попросил, чтобы его поскорее переправили в Японию. Свой побег он объяснил страхом стать жертвой очередной кровавой чистки. Он готов был рассказать японцам все, что знает.

Через три недели, 1 июля, японские власти приняли решение обнародовать факт бегства в Страну восходящего солнца высокопоставленного чекиста. В газетах поместили фотографию Люшкова и фотокопию его удостоверения. Заголовки были соответствующе броские: «Жертвы чисток», «Казнен миллион советских граждан», «СССР в потоках крови». Вот что писала, например, 8 июля 1938 года газета «Хакодате симбун» в связи с делом Люшкова:

«На Дальнем Востоке создана система лагерей… для жертв террора, развязанного Сталиным внутри страны. По свидетельству Люшкова, все показательные процессы, организованные после убийства Кирова в декабре 1934 года (объединенного зиновьевско-каменевского блока, центра Сокольникова-Пятакова, маршала Тухачевского и др.), сфабрикованы с начала и до конца. Они готовились и проводились по личным указаниям Сталина. В лагерях находится около 4–5 миллионов человек. И это тот прогрессивный социальный строй, который Сталин при помощи Коминтерна старается навязать мировой цивилизации?»

В цифрах Люшков позволил себе сенсации ради преувеличения. Так, в лагерях в 1938 году было только 1 миллион 882 тысячи заключенных, а число приговоренных к смертной казни за политические преступления в 1921–1953 годах далеко не достигало названной Генрихом Самойловичем цифры и составляло 786 тысяч человек. Однако о фабрикации политических процессов и масштабе репрессий в стране бывший комиссар госбезопасности говорил чистую правду. В этом ведь он и сам принимал деятельное участие.

Побег Люшкова вызвал переполох в Москве на самом высоком уровне. Его дело обсуждалось на Политбюро и стало одним из поводов для смещения еще недавно всесильного Н. И. Ежова. 23 ноября 1938 года «железный нарком» обратился в Политбюро, ЦК и лично к товарищу Сталину с просьбой об отставке. Одной из причин такого шага он назвал дело Люшкова:

«Вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший начальник УНКВД Дальневосточного края предатель Люшков и последнее время наркомвнудел Украинской ССР предатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японию и Успенскому неизвестно куда». (Уже при Берии чекисты выследили Александра Ивановича Успенского, и ему не удалось избежать пули в лубянском подвале. – Б. С.)

В этом же письме Ежов, как положено, каялся, признавал «большие недостатки и промахи», но при этом гордо заявил: «Погромил врагов здорово».

В конце ноября 1938 года Ежов, только что лишившись поста наркома внутренних дел, но еще оставаясь на эфемерной должности наркома водного транспорта, признавался в письме Сталину: «Решающим был момент бегства Люшкова. Я буквально сходил с ума. Вызвал Фриновского (первого заместителя наркома внутренних дел командарма 1-го ранга. – Б. С.) и предложил вместе докладывать Вам. Один был не в силах. Тогда же Фриновскому я сказал: ну, теперь нас крепко накажут. Я понимал, что у Вас должно создаться настороженное отношение к работе НКВД. Оно так и было. Я это чувствовал все время».

Ежов не ошибся. Опального шефа НКВД действительно собирались «громить», точно так же, как он сам ранее «громил врагов народа». Правда, наказания пришлось ждать полтора года. Расстреляли «железного наркома» за «руководство заговорщической организацией», «шпионаж», фальсификацию уголовных дел и гомосексуализм 4 февраля 1940 года. Два первых обвинения были нелепы, фантастичны и самим Николаем Ивановичем не раз навешивались на невинных людей – фигурантов политических процессов. Два последних, напротив, были абсолютно истинны (но гомосексуализм по сегодняшнему Уголовному кодексу России преступлением уже не является).

В тот же день казнили и М. П. Фриновского. Инкриминировали ему то же самое, за исключением гомосексуализма.

О судьбе руководителей НКВД стало известно много лет спустя. Однако Люшков наверняка догадался, что с Ежовым и Фриновским поступили именно так, как они собирались поступить и с ним самим. В начале июня 1938-го Генриха Самойловича отозвали из Владивостока в Москву для назначения на работу в центральный аппарат НКВД. Люшков сразу понял, что Ежов собирается расправиться с ним как с чекистом «старой гвардии» прежнего наркома Г. Г. Ягоды.

В первые же дни по прибытии в Японию бывший глава НКВД Дальнего Востока стал вести дневник, где поведал – для истории же, конечно, – почему стал перебежчиком. Отрывки из этого дневника были опубликованы в японских газетах, а в полном виде он появился в августе 1938 года в издававшемся «для служебного пользования» ежемесячном бюллетене «Гайдзи гэппо» (ежемесячник иностранного отдела полиции). Вот как звучат откровения Люшкова в обратном переводе с японского на русский, сделанном А. В. Трехсвятским:

«Почему я, человек, который занимал один из руководящих постов в органах „власти советов“, решился на такой шаг, как бегство? Прежде всего я спасался от чистки, которая вот-вот должна была меня коснуться. Накануне я получил приказ о переводе на новое место службы в Москву и директиву о немедленном отбытии туда; вместе со мной аналогичную телеграмму получил секретарь Далькрайкома Легконравов; вызов руководящих сотрудников в Москву с последующим арестом стал в последнее время обычным. (В качестве примера можно привести: глава НКВД по Ленинградской области Заковский, глава НКВД Украины Леплевский, глава НКВД Белоруссии Берман, глава НКВД по Свердловской области Дмитриев и др.) Все они принадлежали к руководящему звену чекистов „старого призыва“, к которому принадлежу и я. Я чувствовал, что в ближайшее время такая же участь постигнет и меня. Я стал готовиться к бегству, организовав командировку в район границы. Сначала я планировал переход в районе Гродеково, но в итоге перешел границу в районе Посьета (под предлогом оперативной встречи в пограничной полосе со своим агентом из Маньчжоу-Го. – Б. С.).

Я много размышлял перед тем, как пойти на такое чрезвычайное дело, как бегство из СССР. Передо мной была дилемма: подобно многим членам партии и советским работникам быть оклеветанным и расстрелянным как „враг народа“ или же посвятить остаток жизни борьбе со сталинской политикой геноцида, которая приносит в жертву советский и другие народы. Мое бегство поставило под удар мою семью и друзей. Я сознательно пошел на эту жертву, чтобы хоть в какой-то мере послужить освобождению многострадального советского народа от террористически-диктаторского режима Сталина».

Здесь Генрих Самойлович явно лукавит. Ему пришлось бежать, спасаясь от ареста и расстрела, – при чем здесь какая-то «сознательная жертва»? Выбора-то все равно не было: свою шкуру спасал. Да и о семье успел позаботиться. При обыске японцы обнаружили у него телеграмму с довольно-таки странным текстом: «Шлю свои поцелуи». Люшков объяснил им, что, приняв решение о побеге, отправил в Москву 27-летнюю жену Инну с 11-летней дочерью, а телеграмма была условным сигналом: семья выезжает на поезде через Польшу в Западную Европу, где дочери должны сделать срочную операцию. Получив такое известие, Люшков тотчас совершил переход границы. Жене Люшкова не удалось покинуть СССР. Вскоре после бегства мужа ее арестовали.

Как беженец по высоким идейным соображениям Люшков не мог вызвать доверия у японцев. Ведь он только что закончил депортацию корейцев и китайцев с Дальнего Востока в Среднюю Азию, и размах репрессий на восточной окраине России достиг пика именно при нем. Поэтому наш герой в дневнике счел необходимым покаяться:

«Велики мои преступления перед народом, так как я сам участвовал в этой страшной сталинской политике, убившей многих и многих советских людей. Нет особой надобности говорить, что сам факт моего бегства будет преподнесен как доказательство того, что я шпион, продавшийся японский наймит. Но у меня не было и нет иных целей бегства, кроме тех, о которых я уже говорил.

Почему я выбрал Японию? Я работал на Дальнем Востоке, т. е. важную роль сыграл географический фактор. Я благодарен стране, которая приняла меня как политического беженца и предоставила мне убежище. Не так уж редко противники политического режима, воцарившегося на их родине, вынуждены были бежать из своей страны. Руководители большевистской партии во времена борьбы с царизмом долгое время находили политическое убежище в капиталистических странах и пользовались материальной помощью этих стран в борьбе за свой народ и не стыдились этого».

Генрих Самойлович намекал на немецкие деньги, полученные большевиками в годы Первой мировой войны. И патетически восклицал: «Да, я – предатель, но я предал Сталина, а не мой народ и родину, и однажды, когда деспот будет свергнут, я вернусь домой, в новую, светлую Россию».

Люшков далее утверждал, что ему раскрыли глаза события, связанные с убийством Сергея Мироновича Кирова:

«Для меня стало очевидным, что ленинизм потерял стержневую роль в политике партии. Мои сомнения начались с убийства Кирова Николаевым в 1934 году. Это убийство оказало большое влияние на партию и государство. Я в то время находился в Ленинграде и под руководством Ежова принимал участие не только в расследовании этого убийства, но и в последующих событиях: публичных процессах и казнях. Я имел непосредственное отношение к следующим делам:

1. Дело „Ленинградского центра“ в начале 1935 года.

2. Дело „террористического центра“, готовившего убийство Сталина в Кремле в 1935 году.

3. Дело „объединенного троцкистско-зиновьевского центра“ в августе 1936 года.

Перед лицом мировой общественности я должен прямо заявить, что все эти „дела“ являются сфабрикованными. Николаев никогда не принадлежал к группе Зиновьева. Из знакомства с его дневниками видно, что это человек неуравновешенный, находящийся в плену диких фантазий, возомнивший себя вершителем судеб человечества и исторической личностью. Это хорошо видно из его дневника. Обвинения, прозвучавшие на судебном процессе в августе 1936 года (о связи с троцкистами и фашистским гестапо, об участии в заговоре Зиновьева и Каменева и их связи через Томского, Рыкова и Бухарина с правым центром), являются выдумкой. Все они были убиты, потому что, как и многие другие, выразили свое несогласие с антинародной политикой Сталина. Но их нельзя назвать выдающимися политиками, поскольку они тоже ответственны за творимое в стране».

Но Люшков категорически отвергал слухи о том, что к убийству Кирова приложил руку сам Сталин. В частности, он доказывал, что Сталин не мог организовать убийство кировского охранника Борисова, важного свидетеля по делу о покушении. Когда 2 декабря 1934 года Сталин позвонил заместителю Ягоды Я. С. Агранову и потребовал срочно доставить Борисова в Смольный на допрос, Люшков – в ту пору заместитель начальника секретно-политического отдела НКВД – присутствовал при этом разговоре. От звонка Сталина до роковой катастрофы с грузовиком, в которой погиб Борисов, прошло всего-навсего полчаса, а этого времени, утверждал Люшков как профессионал, совершенно недостаточно для организации и проведения покушения. Отвергал он и распространенную версию, будто Л. В. Николаев убил Кирова из ревности, заподозрив в нем любовника своей жены. И действительно, в дневнике убийцы Кирова, опубликованном несколько десятилетий спустя, главной причиной, толкнувшей его на теракт, выступает совсем иное: обида на несправедливое, как он полагал, увольнение его с работы – в ленинградском Институте истории ВКП(б). В своем дневнике Николаев, человек на редкость со склочным характером, сначала писал о намерении убить директора института, потом – второго секретаря обкома и лишь в конце остановил свой мстительный выбор на Кирове как главном уже виновнике того, что жалобы его, обиженного партийца, Ленинградский обком так и не удовлетворил.

О любовных похождениях Мироныча говорил весь Ленинград, но нет ровно никаких данных, что он был в связи с Мильдой Драуле и что ее муж, Николаев, узнал об этом. Да и зачем бы Генриху Самойловичу приукрашивать моральный облик Кирова?

Но вернемся к Люшкову. Поводом к его бегству стала и подготовка советской стороной провокации в районе высоты Заозерная у озера Хасан, о чем он, начальник Дальневосточного НКВД, не мог не знать. 8 июня 1938 года Главный военный совет РККА принял постановление о создании на базе Особой Дальневосточной Краснознаменной армии Дальневосточного фронта, что ясно указывало на приближение военной грозы. Люшков через сеть осведомителей и особые отделы знал истинное состояние советских войск на Дальнем Востоке и всерьез опасался, что в случае неудачи станет одним из козлов отпущения. Здесь Генрих Самойлович, по всему, тоже не ошибался. Неудача у озера Хасан стоила командующему Дальневосточным фронтом Маршалу Советского Союза Василию Константиновичу Блюхеру не только высокого поста, но и головы.

По японской версии, изложенной в августе 1938 года в издававшемся Охранным бюро МВД Японии бюллетене «Гайдзи гэппо», события развивались следующим образом:

«Инцидент у высоты Чангуфэнь (японское название Заозерной. – Б. С.) начался 12 июля 1938 года, когда несколько десятков советских солдат перешли советско-маньчжурскую границу и, противозаконно заняв высоту Чангуфэнь, начали возводить на ней укрепления. 14 июля представители властей Маньчжоу-Го, а 15 июля – правительство Японии выразили протест в связи с действиями советской стороны; в ответ на это СССР продолжал наращивать численность своего контингента в районе высоты. В результате контрмер, предпринятых императорской армией, а также переговоров между японским послом в СССР Сигемицу и советским наркомом иностранных дел Литвиновым, проходивших 4, 7 и 10 августа, было заключено соглашение о перемирии, а затем, 11–13 августа – соглашение о демаркации границы в этом районе, благодаря чему данный инцидент был окончательно урегулирован».

Советская версия того, из-за чего произошли бои у озера Хасан, естественно, иная. Согласно ей 15 июля 1938 года в районе Заозерной нарушил границу японский жандарм Сякуни Мацусима. Выстрелом из винтовки нарушитель был убит. В него стрелял начальник инженерной службы Посьетского отряда В. Веневитин. Японцы утверждали, что труп лежал на маньчжурской стороне границы и, следовательно, виноваты в инциденте русские. Расследование, проведенное по приказу Блюхера, показало, что убийство действительно произошло на территории Маньчжоу-Го. А началось все несколькими днями раньше. В первых числах июля советские пограничники скрытно заняли позиции на высоте Заозерная и стали рыть там окопы и возводить проволочные заграждения. Граница же проходила по гребню этой сопки. 12 июля японцы обнаружили советские укрепления, а 15-го послали туда отряд жандармов, один из которых и был убит. В тот же день временный поверенный в делах Японии в Москве Ниси потребовал от советской стороны вернуть пограничников на прежние позиции. В ответ заместитель наркома иностранных дел Б. Стомоняков заявил, что ни один советский солдат границы не нарушал. Через четыре дня состоялся резкий обмен мнениями между послом М. Сигемицу и наркомом М. Литвиновым. По инициативе японского командования границу перешли десятки местных жителей с письмами, где просили русских уйти с маньчжурской земли.

Интересно, что советская сторона бои у озера Хасан неожиданно увязала с бегством бывшего шефа Дальневосточного НКВД. В стенгазете советского посольства в Токио в заметке с патетичным названием «Высота Заозерная – исконно русская земля», содержание которой стало известно японскому агенту, заявлялось, что пресса Японии в связи с «делом Люшкова» раздула истерическую и лживую пропагандистскую кампанию и что Советский Союз вынужден был укрепить свои дальневосточные границы. Но это была всего лишь пропагандистская уловка – не для широкой публики, а для дипломатов и военных. На самом деле, как мы помним, Дальневосточный фронт был сформирован за несколько дней до побега Люшкова и за месяц до первых выстрелов на Заозерной.

Тем временем в дело вмешался Блюхер, пославший на Заозерную свою комиссию… Позднее в секретном приказе наркома обороны Ворошилова от 31 августа 1938 года по итогам хасанских боев, в этом явном доносе на Блюхера, с возмущением говорилось:

«Руководство командующего Дальневосточным краснознаменным фронтом маршала Блюхера в период боевых действий у озера Хасан было совершенно неудовлетворительным и граничило с сознательным пораженчеством. Все его поведение за время, предшествовавшее боевым действиям, и во время самих боев явилось сочетанием двуличия, недисциплинированности и саботирования вооруженного отпора японским войскам, захватившим часть нашей территории. Заранее зная о готовящейся японской провокации (вернее, советской. – Б. С.) и о решениях правительства по этому поводу, объявленных тов. Литвиновым послу Сигемицу, получив еще 22 июля директиву наркома обороны о приведении всего фронта в боевую готовность, тов. Блюхер ограничился отдачей соответствующих приказов и ничего не сделал для проверки подготовки войск для отпора врагу и не принял действительных мер для поддержки пограничников полевыми войсками. Вместо этого он совершенно неожиданно 24 июля подверг сомнению законность действий наших пограничников у озера Хасан. Втайне от члена Военного совета тов. Мазепова, своего начальника штаба тов. Штерна, замнаркома обороны тов. Мехлиса и заместителя наркома внутренних дел тов. Фриновского, находившихся в это время в Хабаровске (все они отнюдь не случайно прибыли туда еще до начала боев. – Б. С.), тов. Блюхер послал комиссию на высоту Заозерная и без участия начальника погранучастка произвел расследование действий наших пограничников. Созданная таким подозрительным порядком комиссия обнаружила „нарушение“ нашими пограничниками маньчжурской границы на 3 метра и, следовательно, „установила“ нашу „виновность“ в возникновении конфликта на озере Хасан. Ввиду этого тов. Блюхер шлет телеграмму наркому обороны об этом мнимом нарушении нами маньчжурской границы и требует немедленного ареста начальника погранучастка и других „виновников в провоцировании конфликта“ с японцами. Эта телеграмма была отправлена тов. Блюхером также втайне от перечисленных выше товарищей. Даже после указания от правительства о прекращении возни со всякими комиссиями и расследованиями и о точном выполнении решений советского правительства и приказов наркома обороны тов. Блюхер не меняет своей пораженческой позиции и по-прежнему саботирует организацию вооруженного отпора японцам».

…25 июля, на следующий день после прибытия блюхеровской комиссии, начальник войск Дальневосточного пограничного округа Соколов отчитал своего подчиненного, начальника Посьетского пограничного отряда Гребенника:

– Где сказано, что надо допускать на линию границы командный состав, не имеющий отношения к охране границы? Почему не выполняете приказ о недопуске на границу без разрешения?.. Вы не выполняете приказ, а начальник штаба армии фиксирует один окоп за линией границы, там же проволочные заграждения. Почему расходится с вашей схемой, подписанной Алексеевым (начальник штаба Посьетского погранотряда. – Б. С.)?

– Оборудование высоты проходило ночью, – неуверенно оправдывался Гребенник.

– Почему не сходятся ваши донесения со схемой – правда это или нет? – не унимался Соколов.

– После проверки прибором теодолитом оказались небольшие погрешности, – признал начальник Посьетского погранотряда. – Сейчас эта ошибка исправляется.

– А четырехметровая пограничная полоса учтена? – допытывался шеф пограничников Дальнего Востока.

– Учтена, – заверил Гребенник.

– Значит, окоп и проволока находятся за четырехметровой пограничной полосой на сопредельной стороне, – уточнил Соколов.

– Окоп трудно определить, – объяснял командир погранотряда, – по приборам якобы часть окопа вышла на несколько сантиметров вперед, а проволочный спотыкач (наверное, одноименный в просторечии напиток пограничник сильно уважал. – Б. С.) находится рядом перед окопом, на высоте травы. Повторяем, эту ошибку сейчас исправляем.

Если перевести этот уклончивый диалог на язык логики, станет ясно, что нарушение границы советскими пограничниками было, но они предпочли назвать это ошибкой, связанной с несовершенством геодезических приборов. И Кузьму Евдокимовича Гребенника вроде бы можно понять. Совсем недавно на его участке ушел в Маньчжурию Люшков, а тут еще посланная Блюхером комиссия обвиняет беднягу в «провоцировании конфликта с японцами» и сам грозный дальневосточный маршал требует его ареста. Вряд ли, конечно, командир послал бойцов на гребень Заозерной по своей инициативе. И роковой выстрел в японского жандарма, думается, был совсем не случайным. Но что именно его в случае чего сделают главным и единственным виновником инцидента – начальник Посьетского погранотряда понимал очень хорошо. А Сталин решил идти до конца и показать японцам силу Красной Армии.

Беда в том, что красноармейцы воевать не очень-то умели. В итоговом приказе Ворошилова об этом говорилось вполне откровенно:

«Виновниками в этих крупнейших недочетах и в понесенных нами в сравнительно небольшом боевом столкновении чрезмерных потерях являются командиры, комиссары и начальники всех степеней Дальневосточного Краснознаменного фронта и в первую очередь командующий Дальневосточным Краснознаменным фронтом маршал Блюхер. Вместо того чтобы честно отдать все свои силы делу ликвидации вредительства и боевой подготовки Дальневосточного Краснознаменного фронта и правдиво информировать партию и Главный военный совет о недочетах в жизни войск фронта, тов. Блюхер систематически, из года в год, прикрывал свою заведомо плохую работу и бездеятельность донесениями об успехах, росте боевой подготовки фронта и общем благополучном его состоянии. В таком же духе им был сделан многочасовой доклад на заседании Главного военного совета 28–31 мая 1938 года, в котором он скрыл истинное состояние войск Дальневосточного фронта и утверждал, что войска фронта хорошо подготовлены и во всех отношениях боеспособны.

Сидевшие рядом с Блюхером многочисленные враги народа умело скрывались за его спиной, ведя свою преступную работу по дезорганизации и разложению войск Дальневосточного Краснознаменного фронта. Но и после разоблачения и изъятия из армии изменников и шпионов тов. Блюхер не сумел или не захотел по-настоящему реализовать очищение фронта от врагов народа. Под флагом особой бдительности он оставил вопреки указаниям Главного военного совета и наркома незамещенными сотни должностей начальников частей и соединений, лишая таким образом войсковые части руководителей, оставляя штабы без работников неспособными к выполнению своих задач. Такое положение тов. Блюхер объяснял отсутствием людей (что не отвечает правде) и тем самым культивировал огульное недоверие ко всем командно-начальствующим кадрам Дальневосточного Краснознаменного фронта».

Насчет боевой подготовки в ворошиловском приказе все было правдой. Один из участников боев у озера Хасан С. Шаронов вспоминал:

«До хасанских событий я служил в 120-м стрелковом полку 40-й стрелковой дивизии. Боевой подготовкой занимались мало. В 1937–1938 годах многих командиров забрали. Командование дивизии обезглавили полностью: арестовали комдива Васнецова, комиссара Руденко, начштаба Шталя, начальника артиллерии, начмеда и его жену, офицера-медика. В полку – та же картина. Мы, рядовые бойцы, порой не знали, кому верить. Тянулись только к политруку Матвееву, настоящему большевику, еще красногвардейской закалки. Его тоже забирали, а потом вернули. Мы спрашивали у него, когда же будем боевые гранаты метать, все деревянными да деревянными? Ему такие вопросы можно было задавать, мы знали. А Матвеев отвечал: „Вам гранату метнуть, а для государства это в корову обойдется“. Он задумывался и добавлял: „Да… еще повоюете…“»

Повоевать пришлось очень скоро. Репрессии, разумеется, ослабили боеспособность Дальневосточной армии. Еще за год до Хасана, когда после ареста Тухачевского и нескольких других высокопоставленных военных был созван Главный военный совет, Сталин никаких претензий к Блюхеру как будто не имел. Выступая с большой речью 2 июня 1937 года, Иосиф Виссарионович даже защищал его от обвинений, высказываемых «заговорщиками»:

«…Они сообщают (своим немецким хозяевам, по Сталину. – Б. С.), что у нас такие-то командные посты заняты, мы сами занимаем большие командные посты – я, Тухачевский, а он, Уборевич, а здесь Якир. Требуют – а вот насчет Японии, Дальнего Востока как? И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же? Почему снять? Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Ну хорошо. Ну, еще что? Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Еще что? Устарел, новых методов работы не понимает. Ну сегодня не понимает – завтра поймет, опыт старого бойца не пропадет. Посмотрите, ЦК встает перед фактом всякой гадости, которую говорят о Блюхере. Путна бомбардирует, Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник. Наконец, созываем совещание. Когда он приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Мы его не знаем – в чем тут дело? Даем ему произнести речь – великолепно. Проверяем его и таким порядком. Люди с мест сигнализировали, созываем совещание в зале ЦК.

Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, который является паникером, и чем любой Якир, который в военном деле ничем не отличается… Поставьте людей на командную должность, которые не пьют и воевать не умеют – нехорошо».

Василий Константинович Блюхер на том заседании выразил готовность разобраться с вредителями у себя на Дальнем Востоке:

– Нам сейчас, вернувшись в войска, придется начать с того, что собрать небольшой актив, потому что в войсках говорят и больше, и меньше, и не так, как нужно. Словом, нужно войскам рассказать, в чем тут дело.

– То есть пересчитать, кто арестован? – иронически заметил Сталин.

– Нет, не совсем так, – смутился Блюхер.

И Иосиф Виссарионович объяснил, что именно надо рассказывать подчиненным о «заговоре Тухачевского»:

– Я бы на вашем месте, будучи командующим ОКДВА, поступил бы так: собрал бы высший состав и им подробно доложил. А потом тоже я, в моем присутствии, собрал бы командный состав пониже и объяснил бы более коротко, но достаточно вразумительно, чтобы они поняли, что враг затесался в нашу армию, он хотел подорвать нашу мощь, что это наемные люди наших врагов, японцев и немцев. Мы очищаем нашу армию от них, не бойтесь, расшибем в лепешку всех, кто на дороге стоит. Верхним сказал бы шире.

И «неплохой мужик» Блюхер вместе с Мехлисом и Фриновским так рьяно взялся искоренять «врагов народа» в Особой Дальневосточной, что к началу конфликта у озера Хасан многие командные должности оказались вакантны. Замещать же их новыми людьми маршал боялся: вдруг они завтра тоже сделаются «наемными людьми» наших врагов – японцев? Неудивительно, что исход боев у сопок Заозерная и Безымянная оказался трагически не в пользу советских войск.

Как же развивались события на советско-маньчжурской границе? 29 июля японцы атаковали высоту Безымянная на советской территории, убив пятерых пограничников. Подошедшая рота Красной Армии заставила их отступить. 31 июля японские войска заняли Заозерную, а также соседнюю сопку – Безымянную, вытеснив с них советские пограничные посты. Советские атаки на захваченные японцами высоты начались только 2 августа, когда противник уже успел окопаться и оборудовать огневые позиции. В промедлении обвинили Блюхера, все еще надеявшегося на мирное урегулирование инцидента. 1 августа 1938 года состоялся злой разговор по прямому проводу Сталина, Молотова и Ворошилова с Блюхером. Сталин возмущался:

– Скажите-ка, Блюхер, почему приказ наркома обороны о бомбардировке авиацией всей нашей территории, занятой японцами, включая высоту Заозерную, не выполняется?

– Докладываю, – отвечал Блюхер. – Авиация готова к вылету. Задерживается вылет по неблагоприятной метеорологической обстановке. Сию минуту Рычагову (командующий ВВС Дальневосточного фронта. – Б. С.) приказал, не считаясь ни с чем, поднять авиацию в воздух и атаковать… Авиация сейчас поднимается в воздух, но боюсь, что в этой бомбардировке мы, видимо, неизбежно заденем как свои части, так и корейские поселки.

Сталина не волновали ни возможные потери своих войск от действий собственной авиации, ни тем более жертвы среди каких-то там корейцев, которых с советской стороны границы все тот же Люшков совсем недавно как потенциальных японских шпионов благополучно депортировал в Среднюю Азию. И он спросил угрожающе: