Текст книги "Охота на Сталина, охота на Гитлера. Тайная борьба спецслужб"

Итак, предположение, что Николаев выстрелил в Кирова как в счастливого любовника Мильды Драуле, не выдерживает критики. Да и откуда было взяться ревности, если последние месяцы перед покушением Сергей Миронович, против обыкновения, большей частью провел вне Ленинграда и просто не имел возможности встречаться с женой Николаева? Остаются три других версии. Одна из них, официальная во времена Сталина, строится на утверждении, что Николаев был участником разветвленного троцкистско-зиновьевского заговора. Другая, полуофициальная в эпоху Хрущева и практически официальная в последующие годы горбачевской перестройки, сводится к тому, что заговор против Кирова действительно существовал, но его вдохновителем и организатором был сам Сталин. Третья версия, никогда не имевшая поддержки властей, сводится к тому, что Николаев был террористом-одиночкой, мстившим за допущенную по отношению к нему несправедливость.

В первые дни, когда следствие велось при участии еще не снятых со своих постов Медведя и Фомина, отрабатывались возможные связи Николаева с белой эмиграцией, однако также не исключалось, что он мог действовать в одиночку. 3 декабря руководители Ленинградского НКВД были отстранены от должности, а на следующий день преданы суду по обвинению в халатности. Собственно халатность допустил кировский охранник Борисов, который к тому времени уже был мертв. Медведь и Фомин на самом деле никакой халатности не допустили. Порядок допуска посетителей в Смольный не они выдумали, он действительно был одинаков по всей стране для любого обкома партии – как символ былой внутрипартийной демократии. Танк же к Кирову действительно не приставишь, а что на уме у каждого отдельно взятого партийца, ненароком забредшего в Смольный, не в состоянии узнать самая совершенная секретная служба. Однако козлы отпущения нужны были немедленно, и, поскольку Борисов погиб, на эту роль остались только Медведь с Фоминым. Но этим дело не кончилось. Сталину очень нужен был антикировский заговор с могучими вдохновителями из числа бывших лидеров оппозиции. И постепенно следствие стало работать в этом направлении.

Можно примерно определить, когда именно произошел такой поворот. 12 января 1937 года Николай Иванович Бухарин, окончательно затравленный сторонниками Сталина и дохаживающий на свободе последние дни, в заявлении в ЦК ВКП(б) изложил все, что было ему известно об убийстве Кирова (теперь уже Бухарина называли одним из его организаторов): «Я на второй, если не ошибаюсь, день знал о том, что Николаев – зиновьевец: и фамилию, и зиновьевскую марку сообщил мне Сталин, когда вызвал на Политбюро». На очной ставке с Бухариным Сталин подтвердил, что действительно сказал ему, будто Николаев – зиновьевец, но что этот разговор происходил, «скорее всего», на восьмой день после убийства Кирова.

На февральско-мартовском Пленуме ВКП(б) 1937 года, где решалась судьба Бухарина и его товарищей, выступил другой Николай Иванович – «железный нарком» Ежов, рассказавший, что происходило в Ленинграде в дни после покушения: «Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева (тогдашнего руководителя комсомола. – Б. С.) и говорит: „Ищите убийц среди зиновьевцев“. Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по иностранной… Не случайно, мне кажется, что первое время довольно туго налаживались взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать. Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: „Смотрите, морду набьем“». По словам Ежова, его и Косарева беседа со Сталиным происходила перед самым отъездом последнего в Москву вечером 3 декабря. С Бухариным же Сталин 2 декабря никак не мог беседовать – они в этот день находились в разных городах – соответственно в Москве и Ленинграде. Именно с 4 декабря, выполняя сталинское указание, следствие усилило давление на Николаева, чтобы он выдал сообщников из числа бывших оппозиционеров. Дальнейшее было делом техники. И через неделю Сталин уже мог уверенно заявить Бухарину, что Николаев – зиновьевец.

Сидевшие вместе с террористом в камере чекисты фиксировали все то, что Николаев говорил в тюрьме. Скоро удалось выяснить имена его друзей по Выборгской стороне – Ивана Ивановича Котолынова и Николая Николаевича Шатских. Когда-то первый из них участвовал в зиновьевской «новой оппозиции», а второй поддерживал платформу Троцкого. Следователи, ничтоже сумняшеся, объединили этих попавших под колесо раскручивающейся кампании террора партийных работников среднего звена одним ярлыком «троцкистско-зиновьевских заговорщиков». Сначала, 4 декабря, Николаев признался, что хорошо знал Котолынова, Шатских и некоторых других, позднее оказавшихся рядом с ним на скамье подсудимых, но упорно отрицал, что они были в курсе подготовки убийства Кирова. На следующий день он как будто признал существование какого-то рода заговора, но по-прежнему настаивал, что о замысле покушения его товарищи не знали. Николаев утверждал: «Я не привлек Котолынова, так как хотел быть по своим убеждениям единственным исполнителем акта над Кировым». В тот же день Котолынов и Шатских были арестованы. 6 декабря Николаева допрашивал сам Яков Савлович Агранов, заместитель Ягоды, временно возглавивший Ленинградское НКВД и руководивший следствием. На этот раз удалось получить признание, что Шатский и Котолынов являлись участниками подготовки теракта, но в чем конкретно заключалась их роль, Николаев сказать не смог. Тем временем продолжились аресты его знакомых и друзей. 7 декабря Леонид Васильевич объявил голодовку, а когда ему пригрозили начать искусственное кормление, в очередной раз попытался покончить с собой. Находившиеся в камере сотрудники НКВД предотвратили самоубийство. В этот и следующий день на допросы его буквально тащили. При этом подследственный кричал: «Это я, Николаев! Меня мучают, запомните». На одном из допросов он пытался выпрыгнуть из окна 4-го этажа, но ему опять помешали. 8 декабря Николаеву пообещали сохранить жизнь в обмен на «чистосердечное признание о контрреволюционной террористической группе». Сталин рекомендовал Агранову: «Подкормите Николаева, купите ему курочек и других продуктов, кормите его, чтобы он окреп, а потом расскажет, кто им руководил, а не будет говорить – всыпем ему, все расскажет и покажет». В камере организовали усиленное питание, даже давали вино и разрешили принимать ванну. Пряник оказался эффективнее кнута. Как следует всыпать Николаеву, чтобы получить нужные показания, чекистам уже не потребовалось. В первые дни в тюрьме Леонид Васильевич вполне реалистически оценивал сталинское обещание сохранить жизнь как чистый блеф. Но теперь, измученный непрерывными допросами, изматывающим ожиданием неминуемой казни, после многократных безуспешных попыток покончить с собой, он, человек с неуравновешенной нервной системой, не выдержал. Инстинкт самосохранения, обычно с особой силой проявляющийся у неудачливых самоубийц, наконец взял свое. Быть может, Николаева убедили, что чем больше он назовет соучастников, тем меньшей покажется суду степень его собственной вины.

Тем временем продолжались аресты тех, кто почти не знал или вовсе не знал Николаева. Комиссия, расследовавшая убийство Кирова в хрущевскую «оттепель», обнаружила в архиве записку, написанную, скорее всего, Ежовым, где был приведен список лиц, составляющих два «троцкистско-зиновьевских центра» – московский и ленинградский. Причем Григорий Зиновьев и Лев Каменев сначала были помещены в состав ленинградского центра, а потом, вероятно по указанию Сталина, перенесены в московский. Записка датирована 6 декабря 1934 года, арестовали же Каменева и Зиновьева десять дней спустя.

Чекисты попытались проследить в деле Кирова и иностранный след, дабы придать «троцкистско-зиновьевскому заговору» международный характер. Поскольку Мильда Драуле была латышкой, напрашивалась связь ее мужа с латвийским консулом в Ленинграде Георгом Биссенексом, а через него и с самим Троцким. Вскоре после убийства Кирова Биссенекса выслали из страны. Следствие утверждало, что от него террорист получил 5 тысяч рублей. На первых допросах Николаев категорически отрицал знакомство с Биссенексом, затем вдруг вспомнил, что якобы встречался с консулом, но получение денег отрицал. Затем согласился со следователями, что и деньги от консула будто бы взял. Леониду Васильевичу было уже все равно. Связь с латвийским консулом инкриминировали и Котолынову, однако на допросе Иван Иванович назвал данное утверждение «исключительной клеветой», чем оно, несомненно, и являлось. Сам Биссенекс попал в лапы НКВД только в 1941 году, после «добровольного вхождения» (под дулами советских танков) Латвии в состав СССР. Будучи арестованным, он отказался признать знакомство с Николаевым и Котолыновым. Не было установлено такой связи и в результате оперативной проверки, проведенной МИДом Латвии по горячим следам событий.

Обвинительное заключение по делу об убийстве Кирова, содержащее версию о заговоре, правил сам Сталин. 28–29 декабря 1934 года в Ленинграде прошло выездное заседание Военной коллегии Верховного суда во главе с печально знаменитым В. В. Ульрихом. Закрытый суд продолжался непрерывно с 24 часов 20 минут 28 декабря до 6 часов 40 минут 29 декабря. Перед вынесением приговора Ульрих звонил в Москву Сталину, который потребовал, чтобы всем подсудимым была одна мера наказания – расстрел. Приговор привезли прямо из Москвы, где он был написан и отпечатан. В нарушение всех норм судопроизводства каждого из 14 подсудимых допрашивали поодиночке, в отсутствие других предполагаемых соучастников. Тем не менее все они решительно отказались от «признаний», тем или иным путем полученных на предварительном следствии. Николаев вновь заявил, что действовал в одиночку, а Котолынов и Шатских не только полностью отрицали свою вину, но и требовали вернуть дело на доследование. В связи с этим даже у Ульриха возникли сомнения в их виновности, и он звонил Сталину, спрашивая, не стоит ли вернуть дело из суда в следственные органы. Иосиф Виссарионович моментально вразумил зарвавшегося законника, и Ульрих послушно возвратился к версии о террористической группе. Под нажимом председателя вновь подтвердил свои признания о существовании заговора и Николаев.

Некто Гусев, охранявший Николаева на процессе, после ХХ съезда партии поведал членам комиссии по расследованию убийства Кирова, как вел себя на суде главный обвиняемый: «Николаев после вторичных показаний кричал: „Что я сделал! Что я сделал! Теперь они меня подлецом назовут. Все пропало“. А когда был оглашен приговор, воскликнул: „Обманули!“ И стукнулся головой о барьер. „Это жестоко. Неужели так?“ „Не может быть. Обманули!“». У Гусева сложилось впечатление, что Николаев был уверен – ему определят максимум 3–4 года заключения, а отнюдь не смертную казнь. Присутствовавшая на процессе жена Ульриха Г. А. Аристова-Литкенс вспоминала, что после первоначального отказа Николаева от прежних признательных показаний ее муж действительно собирался вернуть дело на доследование и хотел получить разрешение у Сталина, но тот сказал как отрезал: «Какие еще доследования! Никаких доследований. Кончайте». И хотя все подсудимые, за исключением Николаева, своей вины так и не признали, их вместе с убийцей Кирова благополучно приговорили к расстрелу.

29 декабря 1934 года Агранов докладывал Сталину: «Почти все обвиняемые выслушали приговор подавленно, но спокойно». О том, как происходила казнь, рассказал присутствовавший при расстреле сотрудник НКВД Кацура: «В начале были расстреляны Николаев, Шатских, Румянцев и другие. Котолынов остался последним. С ним стали беседовать Агранов и Вышинский (в то время – заместитель Генерального прокурора СССР, подготовлявший обвинительное заключение по делу об убийстве Кирова и поддерживавший обвинение в суде. – Б. С.). Они ему сказали: „Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова“. На это Котолынов отметил: „Весь этот процесс – чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны“». Подсудимых расстреляли через час после оглашения приговора, успев в рекордно короткий срок уладить все юридические формальности, вроде просьб о помиловании (они были отклонены еще до приговора). Комендант Ленинградского НКВД потом делился с сослуживцами своими чувствами во время казни: «Я поднял Николаева за штаны и заплакал – так мне было жалко Кирова».

Свидетельство коменданта доказывает, между прочим, что со времен красного террора в годы Гражданской войны в ритуале расстрела произошли существенные изменения. Приговоренных теперь казнили в одежде, тогда как в Гражданскую войну, если судить по показаниям немногих уцелевших очевидцев и по замечательной, имеющей сугубо документальную основу повести Владимира Зазубрина «Щепка», написанной по горячим следам, но опубликованной лишь в эпоху перестройки, расстреливаемых перед смертью раздевали донага. Пожалуй, здесь не было какого-то особого садизма. Просто в эпоху военного коммунизма катастрофически не хватало всего, и палачи не брезговали одеждой казнимых. К 1934 году благосостояние если не всей страны, то хотя бы карательных органов значительно возросло. Поэтому Николаева и его товарищей по попирающему все нормы юриспруденции процессу расстреливали одетыми. А вот люди, что казнили, остались те же. Это были либо ветераны Гражданской войны, у которых вид даже сотни-другой лежащих рядком трупов расстрелянных давно уже не вызывал особых эмоций, либо их талантливые ученики. В волнах террора, последовавших за убийством Кирова, старики чекисты постепенно сами сгинули, но молодежь составила им достойную смену, и к концу 30-х годов число казненных составило многие сотни тысяч человек. Началась же новая эпоха террора с четырнадцати расстрелянных утром 29 декабря в Ленинграде.

Читатели, надеюсь, уже убедились, что сталинская версия просто шита белыми нитками, и поверить в нее мало-мальски здравомыслящий человек мог только под воздействием массированной, тотальной пропаганды. Все же для полноты картины рассмотрим, как реагировала на убийство Кирова не мнимая, придуманная Сталиным оппозиция, вроде товарищей Николаева или давно уже отказавшихся от политической борьбы и мечтавших лишь о благополучном дожитии Зиновьева и Каменева, а реальная, хотя и немногочисленная оппозиция, группировавшаяся вокруг высланного из страны Троцкого.

Начнем с того, что в отличие, скажем, от РОВСа, троцкисты сами никогда не прибегали к террористическим методам борьбы против Сталина и его сторонников. Они ограничивались сбором информации о положении в партии и обществе в целом и пытались, хотя и без особого успеха, распространять в СССР свои пропагандистские материалы. К Кирову ни Троцкий, ни его приверженцы, конечно, не питали абсолютно никаких симпатий. Мироныч был верным солдатом Сталина, беспощадно боролся как с «левой» (Троцкий и Зиновьев), так и с «правой» (Бухарин и Рыков) оппозицией. Сам Троцкий относил Кирова к «аппаратно-центристскому» течению в партии (вместе со Сталиным, Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем и другими). При жизни Сергея Мироновича Лев Давидович писал о его «недостаточной политической грамотности», а после смерти называл «серой посредственностью» и «серым болваном, каких у Сталина много». Акцию Николаева Троцкий почти что одобрил, правда, с одной существенной оговоркой: «Убитый Киров, грубый сатрап, не вызывает никакого сочувствия. Если бы стало известно, что Николаев выступил сознательным мстителем за попираемые Кировым права рабочих, наши симпатии были бы целиком на стороне убийцы».

Лев Давидович, вне всякого сомнения, понятия не имел, кто же такой Леонид Васильевич Николаев. И не удивительно. Ведь еще 3 декабря 1934 года НКВД распорядилось никаких сведений о личности убийцы Кирова в прессу, в том числе и в иностранную, не давать. Откуда было знать Троцкому, что Николаев добросовестно боролся против всех существовавших антисталинских оппозиций, а большую часть своей жизни как раз и был тем самым «аппаратчиком» (правда, рядовым), против которых, в частности, и выступали троцкисты. Мстил же он, думается, все-таки, не за «попираемые права рабочих» города Ленинграда или страны в целом, а прежде всего за свою неудавшуюся жизнь, за допущенные по отношению к себе действительные и мнимые несправедливости. Он пытался выстрелом прогреметь на весь мир, удовлетворить собственное непомерное тщеславие, которому, боюсь, в конце концов оказалось бы мало даже восстановления в ординарной должности инструктора в Институте истории партии.

Если даже предположить невозможное: что Троцкий и его товарищи вдруг решили убить Кирова (хотя неясно, зачем; раз таких «серых посредственностей», по их мнению, у Сталина легион), Николаев был бы в числе последних, к кому могли обратиться с таким деликатным поручением. Ведь Леонид Васильевич не только ни к каким оппозициям никогда не примыкал, но и отличался крайне неуравновешенным характером. Неужели для столь серьезного мероприятия Троцкий и троцкисты не нашли бы среди оставшихся неразоблаченными тайных сторонников в рядах партии и армии (которую Лев Давидович долгое время возглавлял) человека с более крепкими нервами и хоть каким-то военным и конспиративным опытом?

Однако все нелепости версии о троцкистско-зиновьевском заговоре ничуть не смущали Сталина и других руководителей партии и НКВД. Троцкий, Зиновьев и Каменев были объявлены «идейными вдохновителями» убийства Кирова. Троцкий был далеко, во Франции, и, естественно, воспринимал подобные обвинения как клевету, направленную на его дискредитацию в СССР и во всем мире. До Троцкого агенты НКВД под руководством Судоплатова добрались только в 1940 году, уже в Мексике, но перед сталинским судом ему не довелось предстать – только перед Божьим.

Каменев и Зиновьев же оставались в СССР, у Сталина под боком, и простым отрицанием своей несуществующей вины отделаться, разумеется, не могли. Лев Борисович и Григорий Евсеевич вынуждены были признать свою «моральную ответственность» за выстрел Николаева, наивно надеясь таким образом сохранить жизнь. На самом деле они лишь получили отсрочку в виде приговора к тюремному заключению. В 1936 году отсрочка кончилась, и их спокойно приговорили к смертной казни на первом из знаменитых московских открытых процессов.

Когда в 1956 году на ХХ съезде партии Никита Сергеевич Хрущев разоблачил «культ личности Сталина» (этим эвфемизмом, среди прочего, обозначали и массовые необоснованные репрессии и другие преступления), он еще не прямо сказал товарищам коммунистам, что Сталин организовал убийство Кирова, но довольно ясно намекнул именно на такую версию событий. После съезда была создана специальная партийная комиссия по расследованию всех обстоятельств покушения на Кирова. Наиболее же подробно на кировском деле Хрущев остановился на XXII съезде КПСС, перед тем, как склонить депутатов к решению вынести тело Сталина из Мавзолея. В заключительном слове 27 октября 1961 года глава партии и правительства так рассказал о событиях, связанных с гибелью Кирова: «Начало массовым репрессиям было положено после убийства Кирова. Надо еще приложить немало усилий, чтобы действительно узнать, кто виноват в его гибели. Чем глубже мы изучаем материалы, связанные со смертью Кирова, тем больше возникает вопросов. Обращает на себя внимание тот факт, что убийца Кирова раньше был задержан чекистами около Смольного и у него было обнаружено оружие. Но по чьим-то указаниям оба раза он освобождался. И вот этот человек оказался в Смольном с оружием в том коридоре, по которому обычно проходил Киров. И потом получилось так, что в момент убийства начальник охраны Кирова далеко отстал от С. М. Кирова, хотя он по инструкции не имел права отставать на такое расстояние от охраняемого.

Весьма странным является и такой факт. Когда начальника охраны Кирова везли на допрос, а его должны были допрашивать Сталин, Молотов и Ворошилов, то по дороге, как рассказал потом шофер этой машины, была умышленно сделана авария теми, кто должен был доставить начальника охраны на допрос. Они объявили, что начальник погиб в результате аварии, хотя на самом деле он оказался убитым сопровождавшими его лицами.

Таким путем был убит человек, который охранял Кирова. Затем расстреляли тех, кто его убил. Это, видимо, не случайность, это продуманное преступление. Кто это мог сделать. Сейчас ведется тщательное изучение обстоятельств этого сложного дела.

Оказалось, что жив шофер, который вел машину, доставлявшую начальника охраны С. М. Кирова на допрос. Он рассказал, что, когда ехали на допрос, рядом с ним в кабине сидел работник НКВД. Машина была грузовая. (Конечно, очень странно, почему именно на грузовой машине везли этого человека на допрос, как будто в данном случае не нашлось другой машины для этого. Видимо, все было предусмотрено заранее, в деталях.) Два других работника НКВД были в кузове машины вместе с начальником охраны Кирова.

Шофер рассказал далее. Когда они ехали по улице, сидевший рядом с ним человек вырвал у него руль и направил машину прямо на дом. Шофер выхватил руль из его рук и выпрямил машину, и она лишь бортом ударилась о стену здания. Потом ему сказали, что во время этой аварии погиб начальник охраны Кирова.

Почему он погиб, а никто из сопровождавших его лиц не пострадал? Почему позднее оба эти работника НКВД, сопровождавшие начальника охраны Кирова, сами оказались расстрелянными? Значит, кому-то надо было сделать так, чтобы они были уничтожены, чтобы замести всякие следы.

Много, очень много еще не выясненных обстоятельств этого и других подобных дел».

Все это, согласимся, очень напоминает какой-то гангстерский роман или фильм. Сперва убийцы расправляются с опасным свидетелем, затем другая команда убийц расправляется с первой и т. д. Хотя опирался Никита Сергеевич на материалы, собранные Комиссией по расследованию убийства Кирова, ему удалось исказить практически все факты, которые он привел в своем эмоциональном выступлении.

Начать с того, что погибший Борисов никогда не был начальником охраны Кирова, поскольку такой должности в природе не существовало, а являлся просто одним из двух личных телохранителей Сергея Мироновича. Пойдем дальше. Как читатель уже знает, Николаева до покушения задерживали не два, а только один раз, и вовсе не у Смольного, а у дома Кирова на улице Красных Зорь. Хрущевскую фантазию в данном случае питало николаевское показание на следствии, что первоначально он собирался убить Кирова 14 ноября 1934 года и потому встречал его на Московском вокзале, куда он возвращался «Красной стрелой» из Москвы с заседания Политбюро. Однако Сергея Мироновича сразу окружила большая толпа, и Николаев побоялся стрелять, опасаясь, что кроме Кирова могут пострадать невинные люди. Никто его в тот день не задерживал. Мощный полет поэтической (вернее, политической) фантазии Никиты Сергеевича площадь Московского вокзала, равно как и улицу Красных Зорь, превратил в Смольный и заставил чекистов задержать Николаева не только 15 октября, но и месяц спустя, 14 ноября. Если бы в действительности было так, трагедии, возможно, и не произошло. Задержи сотрудники НКВД вторично в течение месяца одного и того же человека с оружием рядом с тем местом, где должен был находиться Киров, у них могли все-таки возникнуть какие-то подозрения. В случае же обыска на николаевской квартире они бы обнаружили там письменный план, содержавший разные варианты покушения.

По поводу гибели Борисова Хрущев тоже напустил туману. У слушателей должно было создаться впечатление, что тех, кто конвоировал Борисова, расстреляли вскоре после его гибели (на самом деле между этими событиями прошло три долгих года). Хрущев не называл Сталина по имени, но у тех, к кому он обращался, не было сомнений, что только первое лицо в государстве, обладавшее практически неограниченной властью, способно было отдать приказ о столь масштабной кампании по устранению свидетелей, а значит, Сталин сам и организовал убийство Кирова.

Эпизод с гибелью Борисова – это самая запоминающаяся часть хрущевского выступления по поводу кировского дела. Уже Никиту Сергеевича товарищи по Политбюро давно проводили на заслуженный отдых, уже давно не принято было публично говорить о культе Сталина или обстоятельствах гибели Кирова. Но в среде либеральной интеллигенции рассказ об убийстве «начальника охраны Кирова» передавался из уст в уста и служил весомым, едва ли не главным доказательством того, что именно Сталин убил любимого всем народом Мироныча, рыцаря революции без страха и упрека, поскольку тот мог сплотить вокруг себя «здоровые силы партии». А как же обстояло дело с гибелью Борисова и сталинским заговором в действительности?

Хрущев был абсолютно прав только в двух пунктах: Борисова действительно везли из здания управления НКВД в Смольный на грузовике, и он погиб во время аварии. В остальном разоблачитель культа личности опять дал волю фантазии. Как все случилось, зафиксировано и в воспоминаниях очевидцев и в документах расследования – как первого в декабре 1934 года, так и второго, в 50-60-е годы. Бывший оперуполномоченный Ленинградского НКВД, укрывшийся под псевдонимом Попов, свидетельствует: «Сегодня многие упрощенно представляют обстановку 2 декабря в Ленинграде. Ведь приехало много начальства. Все легковые машины были в разгоне. Сталин захотел допросить Борисова. Последовал звонок. И его срочно повезли на грузовой машине. Сопровождали Борисова дежурившие в тот день сотрудники оперативного отдела. Однако сопровождающего я знал – Малий, отдыхал вместе со мною. Фамилию второго не помню. Один из сопровождающих сел в кабину, а второй в кузов на пол. Про Борисова мне рассказывали, что он сидел на облучке, и когда чуть-чуть не произошло столкновения с выскочившим из-за угла грузовиком, пикап резко отвернул, и Борисов ударился о фонарный столб, а потом упал вниз на тротуар».

Борисова сопровождали сотрудники оперотдела Д. З. Малий и В. Н. Виноградов, а вел машину шофер В. М. Кузин. В тот же день они были арестованы и на допросах показали: «Во время движения автомашину резко бросило вправо, она выехала на тротуар и правой стороной ударилась о стену дома. В результате этого Борисов, сидевший у правого борта кузова автомобиля, получил смертельные повреждения». Очевидцем аварии оказался постовой милиционер И. В. Крутиков. Он полностью подтвердил показания находившихся в грузовике. Проведенная тогда же техническая экспертиза установила: «Причиной самопроизвольного поворота машины вправо и ее аварии явилась неисправность передней рессоры, а повышенная скорость движения способствовала этому». Борисова немедленно доставили в Николаевский военный госпиталь, где он и скончался через несколько часов, не приходя в сознание. Акт судебно-медицинской экспертизы от 4 декабря 1934 года констатировал, что «смерть Борисова М. В. последовала вследствие кровоизлияния в полость четвертого желудочка мозга на почве полученных переломов черепной крышки и основания черепа. Повреждение костей черепа произошло от удара очень значительной силы головой о твердый плоский предмет, например каменную стену. Учитывая данные вскрытия, отсутствие знаков постороннего насилия и обстоятельств дела, можно заключить, что смерть Борисова является несчастным случаем в связи с автомобильной катастрофой».

Но даже после того, как экспертизы установили непричастность Малия, Виноградова и Кузина к гибели Борисова, их допросы продолжались, а в обстоятельства смерти кировского охранника старались вникнуть такие разные люди, как Агранов, Ежов, Косарев. Все они принадлежали к разным кланам, но всем им суждено было погибнуть одинаково – быть расстрелянными, причем Агранова, как человека Ягоды, казнили по приказу Ежова. Этих людей трудно было заподозрить в сговоре друг с другом. Однако ни один из них не усомнился в версии несчастного случая. 12 декабря 1934 года состоялась повторная техническая экспертиза, во время которой на металлической вилке, крепящей водосточную трубу к стене дома, о которую разбился управляемый Кузиным автомобиль, были обнаружены обрывки ткани, которая оказалась идентична ткани пальто погибшего Борисова. На его пальто действительно остался разрыв на спине. Поэтому в январе 1935 года было сделано окончательное официальное заключение, что охранник Кирова погиб в результате несчастного случая при автомобильной аварии.

Совершенно очевидно, что для организации убийства Борисова подобным способом потребовалась бы совершенно неправдоподобная, филигранная согласованность в действиях Сталина, Ягоды и тогда еще не отстраненного начальника Ленинградского НКВД Медведя. Сталин должен был изъявить желание допросить охранника именно в тот момент, когда дежурили заранее подобранные Ягодой и Медведем чекисты, а начальнику Ленинградского НКВД еще следовало позаботиться, чтобы в гараже осталась единственная машина, грузовая, да еще и с неисправной рессорой. Затем Кузину и сидевшему рядом с ним в кабине Малию потребовалась бы какая-то сверхъестественная удачливость, чтобы устроить такую аварию, при которой Борисов получил бы безусловно смертельные повреждения, а, скажем, не просто бы покалечился или, по крайней мере, еще какое-то время остался в сознании и смог дать разоблачительные показания. При этом чекистов и шофера трудно заподозрить в склонности к самоубийству. Следовательно, аварию надо было рассчитать невероятно точно, чтобы самим отделаться ушибами, гематомами (синяками) и ссадинами (когда Хрущев утверждал, что находившиеся в машине с Борисовым вовсе не пострадали, он опять же позволил себе поэтическое преувеличение). Конечно, можно допустить, что Виноградов просто пристукнул Борисова в кузове, а затем была устроена авария для сокрытия следов. Можно предположить, что данные экспертиз 1934 года были сфальсифицированы. Но тогда нам вновь приходится вступать на почву чудесного. Ведь в этом случае Ягоде, Агранову или кому-то еще из руководителей НКВД надо было совершенно молниеносно оказать давление в нужном направлении на множество специалистов, проводивших экспертизы (или заранее подобрать послушных, устроив, чтобы именно они и только они были привлечены к работе). Кроме того, во всех случаях еще надо было добиться нужных показаний от очевидца – милиционера Крутикова (или, если он играл роль подсадной утки, заранее направить его на место аварии). Да и зачем было весь этот огород с ударившимся о стену грузовиком городить? Не проще ли было просто повесить Борисова в камере в ночь с 1 на 2 декабря. Тем более что после смерти Кирова он действительно находился в крайне подавленном состоянии и подобный исход показался бы вполне естественным. К тому же данные экспертиз 1934 года подтвердили комплексная техническая и судебно-медицинская экспертиза 1967 года и повторная судебно-медицинская экспертиза 1989 года. Если в 1967 году, в самом начале так называемого застоя, руководители партии, не заинтересованные в раздувании дела Кирова, еще могли оказывать давление на экспертов, заставляя их отвергнуть версию о насильственной смерти Борисова, то в 1989 году ситуация была принципиально иная. В разгар горбачевской перестройки тема сталинских преступлений стала одной из самых модных, и власть поощряла и поддерживала новую кампанию против «культа личности Сталина». Тогда давление на экспертов могло оказываться, наоборот, только для того, чтобы найти хоть какие-то признаки насильственной смерти кировского охранника или хотя бы следы фальсификации в актах предыдущих экспертиз. Однако ничего подобного так и не было обнаружено.