Текст книги "Убийство Берии, или Фальшивые допросы Лаврентия Павловича"

Сохранилось письмо на имя Маленкова Амаяка Кобулова, бывшего с 1938 года заместителем министра госбезопасности Украины, а в момент написания письма, в апреле 1954 года, томившегося в Бутырской тюрьме. В этом документе приводятся сведения о широчайших масштабах репрессий на Украине и о том, что первый секретарь ЦК КП Украины не пытался сделать даже то, что мог, для того, чтобы их ограничить, первый секретарь ЦК ВКП(б) Украины Хрущев был вызван Сталиным в Москву в конце 1949 года. Младший из братьев Кобуловых, отчаянно цепляясь за жизнь, пытался сыграть на противоречиях Хрущева и Маленкова и дать Георгию Максимилиановичу компромат на Никиту Сергеевича. Но спастись А.З. Кобулову не удалось, равно как и не удалось убедить Маленкова в своей версии, что с Украины в Москву Хрущева перевели в качестве наказания. Ведь производство из первого секретаря компартии Украины в первые секретари Московского городского комитета партии, да еще с добавлением должности секретаря ЦК ВКП(б), понижением назвать было весьма трудно. На самом деле Сталин вызвал Хрущева в Москву в качестве своего наиболее вероятного преемника сразу после того, как расправился с ленинградской командой.

Никита Сергеевич вспоминал: «Однажды, когда я был во Львове, Сталин позвонил мне и срочно вызвал в Москву. Шли последние месяцы 1949 года. Я ехал и не знал, что меня ждет. Могло возникнуть много неожиданных сюрпризов. Такая тогда была ситуация. Ехал я и не знал, зачем еду, куда и в каком положении буду возвращаться. Сходные переживания как-то выразил Булганин после обеда у Сталина, сказав мне: «Вот едешь к нему на обед вроде бы как другом, а не знаешь, сам ли ты поедешь домой или тебя повезут кое-куда». Он это произнес, будучи под крепким градусом. Но ведь что у трезвого в голове, то… Булганин отразил мысли многих, если не всех нас. Сложилась общая обстановка неуверенности в завтрашнем дне. Итак, выехал я в Москву. Сталин говорит: «Довольно вам на Украине сидеть. Вы там проработали много лет». «Да, 13 лет. Время мне уходить оттуда, хотя отношение ко мне там очень хорошее, и я благодарен всем людям, которые меня окружали и помогали мне в руководстве на Украине». «Мы хотим перевести вас в Москву. У нас неблагополучно в Ленинграде, выявлены заговоры. Неблагополучно и в Москве, и мы хотим, чтобы вы опять возглавили Московскую парторганизацию. Пусть Московская парторганизация будет опорой Центрального Комитета». Я ему: «Если Вы доверяете, то я сделаю все, что в моих силах, и охотно вернусь в Москву в качестве секретаря Московского комитета партии». «Нет, не только, вы будете здесь еще и секретарем ЦК».

Этот разговор состоялся как раз перед 70-летием Сталина. И он добавил: «Вы приезжайте ко дню моего рождения». Я и приехал к этому декабрьскому дню. Сдал дела на Украине, перебрался в Москву. Тут меня избрали секретарем МК, я начал работать по новой. Быстро увидел, что мой приезд в Москву противоречил предположениям Берии и Маленкова. У меня сложилось тогда впечатление, что Сталин (он этого не сказал мне), вызывая меня в Москву, хотел как-то повлиять на расстановку сил в столице и понизить роль Берии и Маленкова. Мне даже иногда казалось, что Сталин сам боится Берии, рад был бы от него избавиться, но не знает, как это получше сделать. Перевод же меня в Москву как бы противопоставлял нас, связывая Берии руки. Сталин, как мне казалось, хорошо ко мне относился и доверял мне. Хотя он часто критиковал меня, но зато и поддерживал, и я это ценил».

Вслед за Ленинградом Сталин провел чистку в Московской парторганизации. 20 октября 1949 года Сталину и членам Политбюро поступило письмо за подписью трех инженеров одного из московских заводов (впоследствии было установлено, что фамилии авторов письма вымышленные), где указывалось на серьезные недостатки в работе первого секретаря МК и МГК ВКП(б) Г.М.Попова.

По предложению Сталина была образована комиссия Политбюро ЦК в составе Г.М.Маленкова, Л.П.Берии, Л.М. Кагановича и М.А.Суслова для проверки указанных в письме фактов. По результатам проведенной проверки 12 декабря было принято постановление Политбюро ЦК «О недостатках в работе тов. Попова Г.М.». Там, в частности, отмечалось, что Московский комитет «проводит неправильную линию в отношении союзных министерств и министров, пытаясь подмять министров и командовать министерствами, подменять министров, правительство и ЦК ВКП(б)», что «МК и МГК ВКП(б), занимаясь в основном хозяйственными делами, не уделяют должного внимания вопросам партийно-политической и внутрипартийной работы».

Пленум МК и МГК ВКП(б), состоявшийся 13–16 декабря, признал, что ЦК «правильно и своевременно вскрыл крупные недостатки в работе Попова и бюро Московского областного и городского комитетов партии». Пленум осудил также «беспринципную позицию секретарей и членов бюро, зажим критики и самокритики, грубые нарушения отдельными руководителями государственной и партийной дисциплины, серьезные ошибки в работе с кадрами». Попов был освобожден от занимаемой должности. Вот тогда Сталин и вызвал в Москву Хрущева, который накануне Нового года был вполне предсказуемо избран первым секретарем МГК.

Стоит заметить, что по сравнению с Вознесенским и его товарищами, расстрелянными 1 октября 1950 года, Георгий Михайлович Попов, можно сказать, отделался легким испугом. Его лишь вывели из состава Оргбюро и освободили от обязанностей секретаря ЦК ВКП(б). Попов был назначен министром городского хозяйства, затем министром сельскохозяйственного машиностроения, а в 1952 году стал директором авиазавода. Все это доказывает, что никаких политических прегрешений за ним не было, и освободили его от обязанностей главы московских коммунистов только для того, чтобы освободить место для Хрущева.

Никаких прямых и ясных указаний на то, кого именно он мыслил своим наследником, Сталин, разумеется, не оставил. Прежде всего потому, что умер внезапно. Хотя, может быть, отчасти и из соображений безопасности, чтобы не провоцировать вспышки борьбы за власть в своем окружении. Ведь как названный преемник, так и те, кого преемником не назначили, могли попытаться сыграть свою игру и устранить Сталина, первый – чтобы приблизить свой приход к власти, вторые – чтобы не допустить во власть названного преемника и самими стать сталинскими наследниками, даже ценой убийства генералиссимуса.

В последние месяцы жизни Сталина над Берией, как казалось, нависла новая угроза. В Грузии расследовалось дело так называемой «мингрельской националистической группы», будто бы возглавляемой секретарем ЦК КП(б) Грузии М. Барамия, сфальсифицированное органами МГБ Грузии по команде из Москвы. Группа обвинялась в подготовке ликвидации советской власти в Грузии с помощью империалистических государств, с обвинениями во взяточничестве и национализме части грузинского партийного аппарата.

В ноябре-декабре 1951 года были приняты постановления ЦК ВКП(б) «О взяточничестве в Грузии и об антипартийной группе т. Барамия» и Совмина СССР «О выселении с территории Грузинской ССР враждебных элементов», после чего 37 партийных и советских работников Грузии было арестовано, а более десяти тысяч человек высланы с территории Грузинской ССР в отдаленные районы Казахстана. Осуществлять эти меры было поручено Берии. Но новое руководство МГБ Грузии стало собирать компромат на Лаврентия Павловича.

4 февраля 1953 года министр госбезопасности С.Д. Игнатьев направил Сталину протоколы допросов арестованного министра госбезопасности Грузии Н.М.Рухадзе.

Материалы допросов свидетельствовали о том, что Рухадзе собирал компрометирующие материалы не только на руководителей республики, но и на самого Берию. В квартире у матери Берии в Тбилиси была установлена подслушивающая аппаратура, также МГБ «разрабатывал» казавшиеся подозрительными связи мужа сестры Берии. После смерти Сталина Берия освободил и реабилитировал арестованных членов «мингрельской группы» и вернул в Грузию тысячи ссыльных.

Падение Абакумова

Министр госбезопасности Виктор Семенович Абакумов любил пожить на широкую ногу. Он порядочно награбил трофейных ценностей в Германии, не хуже Жукова и Серова. Кроме того, к его услугам всегда были вещи, конфискованные у врагов народа. Абакумов имел две квартиры в Москве. В меньшей из них, площадью 120 квадратных метров, проживала его жена, с которой он после войны развелся, но квартиру ей оставил. Квартира была украшена дубовыми панелями, была старинная мебель красного дерева, множество ковров и богемский хрусталь. В основной же квартире, в Колпачном переулке, площадь которой была около 300 квадратных метров, проживал сам со своей любовницей, впоследствии ставшей женой Абакумова и родившей ему сына. Для того, чтобы выделить Абакумову эту квартиру, потребовалось отселить 16 семей, что и было осуществлено за счет МГБ. Квартира напоминала склад дорогих мебельных гарнитуров, заграничных холодильников, которые москвичам были еще в диковинку, хрусталя, драгоценностей, мехов, ковров и т. д. Кроме того, в квартире было 13 радиоприемников и радиол, 30 наручных часов и сотни метров отрезов ткани. Был в квартире и ящик с более чем 300 корнями женьшеня. Виктор Семенович явно заботился о собственном долголетии, не понимая, очевидно, что на его должности люди в то время своей смертью, как правило, не умирали. Был у него и личный гараж с десятками автомобилей. Виктор Семенович был заядлым автомобилистом. Еще Абакумов любил танцевать фокстрот с красивыми женщинами, за что коллеги в шутку прозвали его «фокстротчиком». Он одним из первых в советской элите стал увлекаться большим теннисом, играл в футбол, был мастером спорта по самбо.

Однако отнюдь не любовь к красивой жизни послужила причиной падения Абакумова. Виктор Семенович с энтузиазмом собирал компромат на сильных мира сего. Люди Абакумова фактически завербовали начальника охраны Берии полковника Саркисова, который начал доставлять в МГБ регулярные доклады о любовных похождениях шефа.

Бывший заместитель Абакумова генерал-лейтенант Евгений Петрович Питовранов в беседе с журналистом Евгением Жирновым вспоминал: «Время от времени Виктор Семенович звонил мне по бериевским делам: «Что-нибудь есть там от Саркисова?» Брал с удовольствием. Через какое-то время интерес к этим материалам у него пропал. Говорит: «Ты больше не бери у Саркисова это дерьмо». К тому времени сообщений о похождениях Лаврентия Павловича у него накопилось более чем достаточно. Он и пресытился, и увидел, что на этом дерьме легко поскользнуться. В сводках шла речь о женах такого количества высокопоставленных людей, что малейшая утечка этих материалов могла сделать Абакумова врагом не только Берии, но и половины руководителей партии и страны».

У Абакумова при обыске, как записали в протоколе, «в большой спальной, в платяном шкафу, в белье, была обнаружена папка с большим числом совершенно секретных документов, содержащих сведения особой государственной важности». Вероятно, там были компрометирующие материалы и на Берию.

В своем письме Сталину следователь М.Д. Рюмин утверждал, что от него требовали при допросах собирать компрометирующие данные против руководящих государственных и партийных работников. Среди тех, против кого собирался компромат, были участники советского атомного проекта Б.Л. Ванников и А.П. Завенягин.

По утверждению исследователя истории антисемитизма в СССР Г.В. Костырченко, Абакумов «с целью получения компромата на Берию в конце 1948 года даже пошел на арест его бывшей любовницы, некой Л.А. Улерьяновой, женщины легкого поведения».

Абакумов копал и под жену Молотова Полину Жемчужину, но делал он это наверняка по заданию Сталина, у которого был такой фирменный прием – сажать жен ближайших соратников, чтобы вернее привязать их к себе. Так он поступил, например, по отношению к Калинину и Буденному. А у своего помощника А.Н. Поскребышева и у маршала Г.И. Кулика Сталин жен расстрелял. Теперь пришел черед жены Молотова.

После того, как в конце 1945 года доверие Сталина к Молотову основательно пошатнулось, генсек решил держать Вячеслава Михайловича на коротком поводке, приказав МГБ возбудить дело против его жены, Полины (Пери) Семеновны Жемчужиной, урожденной Карповской (фамилия у нее была от первого мужа, Арона Жемчужина). Она была одной из активных сотрудниц Еврейского антифашистского комитета. После установления дипломатических отношений между СССР и Израилем Жемчужина на приеме в МИДе 8 ноября 1948 года по случаю 31-й годовщины Октябрьской революции вела неосторожные разговоры с израильским послом в Москве Голдой Меир. Последняя вспоминала: «После того, как я пожала руку Молотову, ко мне подошла его жена Полина. «Я так рада, что вижу вас наконец!» – сказала она с неподдельной теплотой, даже с волнением. И прибавила: «Я ведь говорю на идиш, знаете?»

– Вы еврейка? – спросила я с некоторым удивлением.

– Да! – ответила она на идиш. – Их бин а идише тохтер («Я – дочь еврейского народа»).

Мы беседовали довольно долго. Она знала, что произошло в синагоге (где приветствовать Голду Меир на праздновании еврейского нового года собралась пятидесятитысячная толпа. – Б. С.), и сказала, как хорошо было, что мы туда пошли: «Евреи так хотели вас увидеть», – сказала она. Потом мы коснулись вопроса о Негеве, обсуждавшегося тогда в Объединенных Нациях. Я заметила, что не могу отдать его, потому что там живет моя дочь, и добавила, что Сарра находится со мной в Москве. «Я должна с ней познакомиться», – сказала госпожа Молотова. Тогда я представила ей Сарру и Яэль Намир; она стала говорить с ними об Израиле и задала Сарре множество вопросов о кибуцах – кто там живет, как они управляются. Она говорила с ними на идиш и пришла в восторг, когда Сарра ответила ей на том же языке. Когда Сарра объяснила, что в Ревивим все общее и что частной собственности нет, госпожа Молотова заметно смутилась. «Это неправильно, – сказала она. – Люди не любят делиться всем. Даже Сталин против этого. Вам следовало бы ознакомиться с тем, что он об этом думает и пишет». Прежде чем вернуться к другим гостям, она обняла Сарру и сказала со слезами на глазах: «Всего вам хорошего. Если у вас все будет хорошо, все будет хорошо у всех евреев в мире».

Больше я никогда не видела госпожу Молотову и ничего о ней не слышала. Много позже Генри Шапиро, старый корреспондент Юнайтед Пресс в Москве, рассказал мне, что после разговора с нами Полина Молотова была арестована…»

Замечу, что экономическая эффективность кибуцев, где все было обобществлено, основывалась на внеэкономической мотивации к производительному труду, в данном случае – на приверженности сионистской идее; по этой же причине эффективными в условиях рынка оказались коллективные хозяйства, созданные приверженцами некоторых протестантских сект в США; но сталинские колхозы обернулись трагедией для миллионов крестьян – схемы,

рассчитанные на фанатиков идеи, не работают, когда применяются к массе обыкновенных людей.

Несомненно, у той беседы Жемчужиной с Голдой Меир были очень внимательные слушатели, которые довели ее содержание до сталинских и абакумовских ушей. Иосиф Виссарионович наконец-то получил весомые доказательства для обвинения жены Молотова в «еврейском национализме». 28 января 1949 года, вскоре после того, как в рамках продолжавшейся борьбы с «космополитами» в Москве закрыли еврейский театр, газету и издательство, Жемчужину арестовали. Ей вменили в вину утрату секретных документов. Вместе с женой Молотова взяли ее технического секретаря Мельник-Соколинскую и еще несколько сотрудников главка текстильно-галантерейной промышленности Минлегпрома, которым руководила Полина Семеновна.

Как утверждал Питовранов, как-то Абакумов вызвав его и поинтересовался, «нет ли чего интересного по Молотову». «Вести оперативную работу против членов Политбюро, – вспоминал ветеран, – мы не имели ни малейшего права. Но приказ министра есть приказ. Я аккуратно, не произнося прямо фамилий, проинструктировал ребят. Они вспомнили об агентурной информации, положенной в свое время под сукно: кто-то из ближайшего окружения жены Молотова сообщал о ее, мягко говоря, не вполне скромном образе жизни.

Полина Семеновна Жемчужина была начальником текстильно-галантерейного главка Министерства легкой промышленности. Пока ее супруг надрывался в Совете министров, Министерстве иностранных дел и Комитете информации, Полина Семеновна переживала третью молодость – уделяла много времени своей внешности, принимала молочные ванны. Довольно свободно вела себя с мужчинами – на улицах, конечно, никого не ловила, но грань дозволенного перешла уже давно.

Абакумов, выслушав эту информацию, поморщился: «Слухи нам ни к чему, но направление интересное. Попробуй вместе с охраной что-нибудь организовать такое…» (его рука изобразила что-то напоминающее вращение катушек магнитофона). Мы залегендировали свой интерес к Жемчужиной и вскоре получили то, что ждал министр. Жемчужина для какого-то небольшого ремонта вызвала к себе электрика. Сделать этот молодой и симпатичный парень ничего не успел – почтенная дама почти насильно уложила его в постель. Виктор Семенович остался доволен».

Перед арестом Жемчужиной Сталин наверняка намекнул Молотову, что нет смысла защищать такую неверную жену. А опытный царедворец Молотов легко мог догадаться, откуда у этой информации растут ноги.

Тут следует отметить, что свидетельство Питовранова находит свое подтверждение в материалах следствия по делу жены Молотова. Двое подчиненных Жемчужиной в ходе следствия признались в том, что они были ее любовниками. Они весьма подробно описали все детали интимных встреч, вплоть до излюбленных поз. Неизвестно, сделали ли они эти признания добровольно или под давлением следователей или даже из-за применения к ним мер физического воздействия. Тем не менее, на очной ставке с Жемчужиной оба подтвердили свои показания. Полина Семеновна, которой уже перевалило за пятьдесят, от стыда и потрясения разрыдалась.

Следует подчеркнуть, что пытки во время следствия по делу Жемчужиной применялись весьма широко. Генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко на суде над Абакумовым 14 декабря 1954 года заявил, что в 1949 году, кроме Надежды Канель, в связи с провокацией против Жемчужиной были арестованы многие из ее сослуживцев и родственников: бывший заместитель начальника Главка Иванов, директор авиационного завода Штейнберг, секретари Жемчужиной Мельник-Соколинская, Карташева и Вельбовская, родственник Жемчужиной Карповский и другие.

О том, какими бесчеловечными методами вымогались от арестованных ложные показания против Жемчужиной, дают представление показания свидетеля Штейнберга, работавшего до ареста директором одного из авиационных заводов и являющегося дальним родственником Жемчужиной. Штейнберг показал:

«…В ночь с 2 на 3 августа 1949 года я был арестован и доставлен в Лефортовскую тюрьму… Ночью того же дня я был… вызван на допрос к Рассыпнинскому, а затем переведен в кабинет к Комарову… Так как на следующих допросах я продолжал отрицать свою виновность… то на одном из последующих допросов Комаров заявил, что меня будут бить и заставят подписать эти показания. Была показана дубинка. Комаров довольно детально и со вкусом объяснил, как ею орудуют, какие последствия на всю жизнь остаются у людей, ее испробовавших, давал ее подержать, засовывал в карман пиджака и т. д.

Я отказался все же дать такие показания, и на одном из последующих допросов впервые был избит… Комаров заставил меня встать, ударил два раза по лицу, при этом выбил два зуба, а затем вместе с Рассыпнинским потащил меня к креслу и избил резиновой дубинкой… Затем на следующем допросе, когда я продолжал упорствовать, Комаров заявил, что «перейдет на пятки». Меня уложили на пол, сняли полуботинки и били этой же дубинкой по подошвам и пяткам. Всего таких допросов было семь. Все это сопровождалось ежедневными вызовами на допрос днем и ночью, ночью с 12 часов до 4, а чаще до 5 утра, при этом спать не разрешалось.

После седьмого допроса я не выдержал и сказал, что согласен дать показания как о своей, так и «вражеской» деятельности Жемчужиной».

Штейнберг подтвердил на суде, что в допросах его непосредственно участвовал Абакумов, который, обращаясь к Комарову, требовал: «Возьмите двух следователей поздоровее, побейте его в две дубинки и заставьте рассказывать». Столь же преступными и бесчеловечными методами производились допросы и бывшего секретаря Жемчужиной Мельник-Соколинской, подробно рассказавшей на суде о преступных приемах следствия, применявшихся Комаровым и Абакумовым.

На протяжении длительного времени Комаров при помощи беспрерывных ночных допросов стремился сломить волю Мельник-Соколинской и понудить ее к даче ложных показаний против Жемчужиной.

Непрерывно вызывая Мельник-Соколинскую на допросы как днем, так и ночью, Комаров, однако, ничего не записывал. Как показывает сама Мельник-Соколинская, она была приведена в состояние физической и моральной прострации.

Угрозами расправиться с семьей Мельник-Соколинской Комаров заставил ее подписать так называемый обобщенный протокол допроса, содержавший клеветнические измышления по адресу Жемчужиной. Однако даже содержавшиеся в этом протоколе гнусные измышления Комарова по адресу Жемчужиной показались недостаточными Абакумову. С этой целью подсудимому Броверману было дано задание «усилить» протокол и фальсифицировать выводы, якобы вытекавшие из показаний Мельник-Соколинской.

Протоколы с пикантными показаниями о жене Молотова могли быть использованы для зачтения на Политбюро перед снятием давнего сталинского соратника. После такого унижения Вячеслав Михайлович не смог бы оставаться среди вождей, даже если бы к суду его не привлекли. А мог быть и более традиционный вариант расправы с ним: арест – признание – закрытый суд – расстрел. По такой схеме, в частности, расправились с фигурантами «ленинградского дела», а позднее – с членами Еврейского антифашистского комитета. Но в 1949 году Сталин полагал, что выводить Молотова в расход еще рано. И ограничился тем, что в марте 49-го снял Молотова с поста министра иностранных дел и из первых заместителей перевел в просто заместители председателя Совмина. Жемчужину же судить не стали, а решением Особого совещания при МГБ отправили в 5-летнюю ссылку в Кустанайскую область.

Преследования жены Молотова начались после того, как Сталин решил разогнать Еврейский антифашистский комитет. Ранее, в 1947 году, Советский Союз поддерживал создание государства Израиль в Палестине, рассчитывая на то, что удастся оказывать преобладающее политическое влияние на местную элиту, среди которой были популярны социалистические взгляды. Однако вскоре после создания Израиля стало ясно, что новое государство ориентируется на США, а не на СССР, деятельность ЕАК, с точки зрения Сталина, утратила свой смысл. Членам комитета инкриминировали предложение, сделанное еще в феврале 1944 года, о создании в Крыму Еврейской социалистической республики как некой альтернативе палестинскому Израилю. Тогда советское правительство в идее «Калифорнии в Крыму» видело средство привлечения еврейских капиталов для восстановления советской экономики. С началом же холодной войны в сионистском движении Сталин усмотрел канал влияния буржуазной идеологии и распорядился свернуть деятельность еврейских организаций в СССР. По его приказу Абакумов организовал еще 13 января 1948 года убийство председателя ЕАК великого режиссера и актера Соломона Михоэлса, причем непосредственным исполнителем преступления был заместитель Абакумова генерал-лейтенант С.И. Огольцов. А 20 ноября 1948 года Политбюро одобрило постановление Бюро Совмина, которым Министерству госбезопасности поручалось немедленно распустить ЕАК, поскольку, «как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки». Членов комитета предписывалось пока не арестовывать. Аресты начались в январе 1949-го, когда взяли бывшего начальника Совинформбюро С.А. Лозовского, поэта Исаака Фефера, писателя Переца Маркиша и других членов ЕАК. Дело о «сионистском заговоре» начинал Абакумов, которому удалось выбить из арестованных признательные показания. Однако еще до суда над членами ЕАК Виктора Семеновича арестовали. Дело заканчивал новый министр госбезопасности С.Д. Игнатьев. Последний 24 августа 1951 года жаловался Маленкову и Берии: «Почти совершенно отсутствуют документы, подтверждающие показания арестованных о проводившейся ими шпионской и националистической деятельности под прикрытием ЕАК». С точки зрения Сталина, Абакумов гораздо хуже, чем покойный Ежов, умел воплощать в жизнь сценарии больших политических процессов. Не хватало фантазии и образования. В результате процесс ЕАК пришлось делать закрытым. Он продолжался необычно долго – с 8 мая по 18 июля 1952 года. Даже всегда послушная Военная Коллегия усомнилась в виновности подсудимых. Ее председатель А.А. Чепцов предложил вернуть дело на доследование, но его заверили наверху, что в Политбюро вопрос решен, и продиктовали приговор: 13 человек – к высшей мере наказания. Только одна из членов ЕАК – академик Л.С. Штерн – отделалась тремя с половиной годами тюрьмы и пятью годами ссылки.

Донос на Абакумова принес старший следователь Следственной части по особо важным делам подполковник госбезопасности Михаил Дмитриевич Рюмин. Писал он его в кабинете заведующего отделом партийных, профсоюзных и комсомольских органов Семена Денисовича Игнатьева, человека, близкого к Маленкову (по другой версии – в кабинете помощника Маленкова Дмитрия Николаевича Суханова).

2 июля 1951 года М.Д. Рюмин обратился с письмом-доносом на имя Сталина Он утверждал, что Абакумов сознательно тормозил расследование дела о «еврейском националисте» враче Я.Г. Этингере.

Рюмин утверждал, что по вине Абакумова не расследуются «террористические замыслы» вражеской агентуры. Михаил Дмитриевич писал в своем доносе: «В ноябре 1950 года мне было поручено вести следствие по делу арестованного доктора медицинских наук профессора Этингера.

На допросах Этингер признался, что он являлся убежденным еврейским националистом и вследствие этого вынашивал ненависть к ВКП(б) и советскому правительству. Далее, рассказав подробно о проводимой вражеской деятельности, Этингер признался также и в том, что он, воспользовавшись тем, что в 1945 году ему было поручено лечить тов. Щербакова, делал все для того, чтобы сократить последнему жизнь.

Показания Этингера по этому вопросу я доложил заместителю начальника следственной части тов. Лихачеву, и вскоре после этого меня и тов. Лихачева вместе с арестованным Этингером вызвал к себе тов. Абакумов.

Во время «допроса», вернее беседы с Этингером, тов. Абакумов несколько раз намекал ему о том, чтобы он отказался от своих показаний о злодейском убийстве тов. Щербакова. Затем, когда Этингера увели из кабинета, тов. Абакумов запретил мне допрашивать Этингера в направлении вскрытия его практической деятельности и замыслов по террору, мотивируя тем, что он – Этингер – «заведет нас в дебри». Этингер понял желание тов. Абакумова и, возвратившись от него, на последующих допросах отказался от всех своих признательных показаний, хотя его враждебное отношение к ВКП(б) неопровержимо подтверждалось материалами секретного подслушивания и показаниями его единомышленника, арестованного Ерозолимского, который, кстати сказать, на следствии рассказал и о том, что Этингер высказывал ему свое враждебное отношение к тов. Щербакову.

Используя эти и другие уликовые материалы, я продолжал допрашивать Этингера, и он постепенно стал восстанавливаться на прежних показаниях, о чем мною ежедневно писались справки для доклада руководству.

Примерно 28–29 января 1951 года меня вызвал к себе начальник следственной части по особо важным делам тов. Леонов и, сославшись на указания тов. Абакумова, предложил прекратить работу с арестованным Этингером, а дело по его обвинению, как выразился тов. Леонов, «положить на полку».

Вместе с этим я должен отметить, что после вызова тов. Абакумовым арестованного Этингера для него установили более суровый режим, и он был переведен в Лефортовскую тюрьму, в самую холодную и сырую камеру. Этингер имел преклонный возраст – 64 года, и у него начались приступы грудной жабы, о чем 20 января 1951 года в следственную часть поступил официальный врачебный документ, в котором указывалось, что «в дальнейшем каждый последующий приступ грудной жабы может привести к неблагоприятному исходу».

Учитывая это обстоятельство, я несколько раз ставил вопрос перед руководством следственной части о том, чтобы мне разрешили по-настоящему включиться в дальнейшие допросы арестованного Этингера, и мне в этом отказывалось. Кончилось все это тем, что в первых числах марта Этингер внезапно умер и его террористическая деятельность осталась не расследованной».

По свидетельству Рюмина, Абакумов грубо нарушал постановление ЦК от 17 ноября 1938 года, требующее в обязательном порядке протоколировать все допросы свидетелей и подследственных. Следователи делали лишь черновые заметки по ходу беседы с арестованными, а потом уже составляли обобщающие протоколы, что, естественно, облегчало фальсификацию дел. Поэтому люди Абакумова и не в состоянии, мол, разоблачить многочисленные происки «империалистических» разведок. Еще Рюмин утверждал, что министр госбезопасности присвоил немало трофейного имущества и проявил нескромность в быту. В этих пунктах Михаил Дмитриевич ничуть не отклонился от истины. Как уже говорилось выше, при разводе с первой женой, Т.А. Смирновой, Абакумов щедро оставил ей пятикомнатную квартиру в Телеграфном переулке. С новой женой, Антониной Николаевной, 1920 года рождения, дочерью эстрадного артиста и гипнотизера, известного публике под псевдонимом Орнальдо (Николай Андреевич Смирнов, так что у обеих абакумовских жен были одинаковые фамилии), и своей бывшей секретаршей Виктор Семенович поселился в новой квартире общей площадью свыше 300 квадратных метров в Колпачном переулке. На одно только расселение проживавших там ранее 16 семей, насчитывавших 48 человек, было потрачено более 800 тысяч рублей. На момент ареста (а ее взяли на следующий день после мужа) у Антонины Николаевны был двухмесячный сын.

После смерти Сталина и возвращения в МВД Берии Рюмин сам был арестован. На допросе он рассказал начальнику Следственной части генерал-лейтенанту Влодзимирскому обстоятельства, при которых появился донос на Абакумова: «…К лету 1951 года я очутился в довольно неприятном, шатком положении. Помимо объявленного мне по партийной линии взыскания за допущенную мною халатность (Михаил Дмитриевич забыл в служебном автобусе папку со следственными делами; очевидно, в связи с этим делом Рюмин и попал в поле зрения отдела партийных, профсоюзных и комсомольских органов как подходящая кандидатура на роль главного героя затеваемой интриги против Абакумова. – Б. С.), в конце мая месяца Управление кадров МГБ заинтересовалось неправильными сведениями, которые я давал о своих близких родственниках. От меня потребовали объяснения – почему я скрываю компрометирующие данные о них? 31 мая я написал рапорт, однако и в нем скрыл, что мой отец торговал скотом, что мой брат и сестра осуждены за уголовные преступления, а мой тесть Паркачев в годы Гражданской войны служил интендантским офицером в армии Колчака.