Текст книги "Великолепная шестерка"

Борис Васильев
Великолепная шестерка

Кони мчались в густом сумраке. Ветви хлестали по лицам всадников, с лошадиных морд капала пена, и свежий нешоссейный ветер туго надувал рубашки. И никакие автомашины, никакие скутера, никакие мотоциклы не шли сейчас ни в какое сравнение с этой ночной скачкой без дорог.

– Хелло, Вэл!

– Хелло, Стас!

Пришпорь, Роки, своего скакуна! Погоня, погоня, погоня! У тебя заряжен винчестер, Дэн? Вперед, вперед, только вперед! Вперед, Вит, вперед, Эдди! Приготовь кольт и вонзи шпоры в бока: мы должны уйти от шерифа!

Что может быть лучше топота копыт и бешеной скачки в никуда? И что из того, что худым мальчишеским задам больно биться о костлявые хребты неоседланных лошадей? Что из того, что лошадиный галоп тяжел и неуверен? Что из того, что лошадиные сердца выламывают ребра, из пересохших глоток рвется надсадный хрип, а пена стала розовой от крови? Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?

– Стой! Да стой же, мустанг, тпру!.. Ребята, отсюда – через овраг. Дырка за читалкой, и мы – дома.

– Ты молодец, Роки.

– Да, клевое дельце.

– А что делать с лошадьми?

– Завтра еще покатаемся.

– Завтра – конец смены, Эдди.

– Ну так что? Автобусы наверняка придут после обеда!

Автобусы из города пришли за второй лагерной сменой после завтрака. Водители торопили со сборами, демонстративно сигналя. Вожатые отрядов нервничали, ругались, пересчитывали детей. И с огромным облегчением вздохнули, когда автобусы, рявкнув клаксонами, тронулись в путь.

– Прекрасная смена, – отметила начальник лагеря Кира Сергеевна. – Теперь можно и отдохнуть. Как там у нас с шашлыками?

Кира Сергеевна не говорила, а отмечала, не улыбалась, а выражала одобрение, не ругала, а воспитывала. Она была опытным руководителем: умела подбирать работников, сносно кормить детей и избегать неприятностей. И всегда боролась. Боролась за первое место, за лучшую самодеятельность, за наглядную агитацию, за чистоту лагеря, чистоту помыслов и чистоту тел. Она была устремлена на борьбу, как обломок кирпича в нацеленной рогатке, и, кроме борьбы, ни о чем не желала думать: это был смысл всей ее жизни, ее реальный, лично ощутимый вклад в общенародное дело. Она не щадила ни себя, ни людей, требовала и убеждала, настаивала и утверждала и высшей наградой считала право отчитаться на бюро райкома как лучший руководитель пионерского лагеря минувшего сезона. Трижды она добивалась этой чести и не без оснований полагала, что и этот год не обманет ее надежд. И оценка «прекрасная смена» означала, что дети ничего не сломали, ничего не натворили, ничего не испортили, не разбежались и не подцепили заболеваний, из-за которых могли бы снизиться показатели ее лагеря. И она тут же выбросила из головы эту «прекрасную смену», потому что прибыла новая, третья смена и ее лагерь вступил в последний круг испытаний.

Через неделю после начала этого завершающего этапа в лагерь приехала милиция. Кира Сергеевна проверяла пищеблок, когда доложили. И это было настолько невероятно, настолько дико и нелепо применительно к ее лагерю, что Кира Сергеевна рассердилась.

– Наверняка из-за каких-то пустяков, – говорила она по пути в собственный кабинет. – А потом будут целый год упоминать, что наш лагерь посещала милиция. Вот так, мимоходом беспокоят людей, сеют слухи, кладут пятно.

– Да, да, – преданно поддакивала старшая пионервожатая с бюстом, самой природой предназначенным для наград, а пока носившим алый галстук параллельно земле. – Вы абсолютно правы, абсолютно. Врываться в детское учреждение…

– Пригласите физрука, – распорядилась Кира Сергеевна. – На всякий случай.

Покачивая галстуком, «бюст» бросился исполнять, а Кира Сергеевна остановилась перед собственным кабинетом, сочиняя отповедь в адрес бестактных блюстителей порядка. Подготовив тезисы, оправила идеально закрытое, напоминающее форму темное платье и решительно распахнула дверь.

– В чем дело, товарищи? – строго начала она. – Без телефонного предупреждения врываетесь в детское учреждение…

– Извините.

У окна стоял милицейский лейтенант настолько юного вида, что Кира Сергеевна не удивилась бы, увидев его в составе первого звена старшего отряда. Лейтенант неуверенно поклонился, глянув при этом на диван. Кира Сергеевна посмотрела туда же и с недоумением обнаружила маленького, худого, облезлого старичка в синтетической, застегнутой на все пуговицы рубашке. Тяжелый орден Отечественной войны выглядел на этой рубашке столь нелепо, что Кира Сергеевна зажмурилась и потрясла головой в надежде все же увидеть на старике пиджак, а не только мятые штаны да легкую рубаху с увесистым боевым орденом. Но и при вторичном взгляде ничего в старике не изменилось, и начальник лагеря поспешно уселась в собственное кресло, дабы обрести вдруг утраченное равновесие духа.

– Вы – Кира Сергеевна? – спросил лейтенант. – Я участковый инспектор, решил познакомиться. Конечно, раньше следовало, да все откладывал, а теперь…

Лейтенант старательно и негромко излагал причины своего появления, а Кира Сергеевна, слыша его, улавливала лишь отдельные слова: заслуженный фронтовик, списанное имущество, воспитание, лошади, дети. Она смотрела на старого инвалида с орденом на рубашке, не понимая, зачем он тут, и чувствовала, что старик этот, в упор глядя беспрестанно моргающими глазками, не видит ее точно так же, как она сама не слышит милиционера. И это раздражало ее, выбивало из колеи, а потому пугало. И она боялась сейчас не чего-то определенного – не милиции, не старика, не новостей, – а того, что испугалась. Страх нарастал от сознания, что он возник, и Кира Сергеевна растерялась и даже хотела спросить, что это за старик, зачем он здесь и почему так смотрит. Но эти вопросы прозвучали бы слишком по-женски, и Кира Сергеевна тут же задавила робко трепыхнувшиеся в ней слова. И с облегчением расслабилась, когда в кабинет вошли старшая пионервожатая и физрук.

– Повторите, – строго сказала она, заставив себя отвести глаза от свисающего с нейлоновой рубашки ордена. – Самую суть, коротко и доступно.

Лейтенант смешался. Достал платок, вытер лоб, повертел форменную фуражку.

– Собственно говоря, инвалид войны, – растерянно сказал он.

Кира Сергеевна сразу почувствовала эту растерянность, этот чужой страх, и ее собственная боязнь, ее собственная растерянность тут же исчезли без следа. Все отныне встало на место, и разговором теперь управляла она.

– Скудно выражаете мысли.

Милиционер посмотрел на нее, усмехнулся.

– Сейчас богаче изложу. У почетного колхозного пенсионера, героя войны Петра Дементьевича Прокудова угнали шестерых лошадей. И по всем данным, угнали пионеры вашего лагеря.

Он замолчал, и молчали все. Новость была ошарашивающей, грозила нешуточными осложнениями, даже неприятностями, и руководители лагеря думали сейчас, как бы увернуться, отвести обвинение, доказать чужую ошибку.

– Конечно, кони теперь без надобности, – вдруг забормотал старик, при каждом слове двигая большими ступнями. – Машины теперь по шаше, по воздуху и по телевизору. Конечно, отвыкли. Раньше вон мальчонка собственный кусок недоедал – коню нес. Он твой хлебушко хрумкает, а у тебя в животе урчит. С голодухи. А как же? Все есть хотят. Это машины не хотят, а кони хотят. А где же возьмут? Что дашь, то и едят.

Лейтенант невозмутимо выслушал это бормотание, но женщинам стало не по себе – даже физрук заметил. А был он человеком веселым, твердо знал, что дважды два – четыре, а потому и сохранял в здоровом теле здоровый дух. И всегда рвался защищать женщин.

– Чего мелешь-то, старина? – добродушно улыбнувшись, сказал он. – «Шаше», «шаше»! Говорить бы сперва выучился.

– Он контуженый, – глядя в сторону, тихо пояснил лейтенант.

– А мы не медкомиссия, товарищ лейтенант. Мы – детский оздоровительный комплекс, – внушительно сказал физрук. – Почему считаете, что наши ребята угнали лошадей? У нас современные дети, интересуются спортом, электроникой, машинами, а совсем не вашими одрами.

– Шестеро к деду ходили неоднократно. Называли друг друга иностранными именами, которые я записал со слов колхозных ребят… – Лейтенант достал блокнот, полистал. – Роки, Вэл, Эдди, Дэн. Есть такие?

– В первый раз… – внушительно начал физрук.

– Есть, – тихо прервала вожатая, начав буйно краснеть. – Игорек, Валера, Андрей, Дениска. Это же великолепная шестерка наша, Кира Сергеевна.

– Этого быть не может, – твердо определила начальница.

– Конечно, бред! – тотчас подхватил физрук, адресуясь непосредственно к колхозному пенсионеру. – С похмелюги, отец, поблазнилось? Так с нас где сядешь, там и слезешь, понял?

– Перестаньте кричать на него, – негромко сказал лейтенант.

– Поди, пропил коняг, а на нас отыграться хочешь? Я тебя сразу раскусил!

Старик вдруг затрясся, засучил ногами. Милиционер бросился к нему, не очень вежливо оттолкнув при этом вожатую.

– Где у вас уборная? Уборная где, спрашиваю, спазмы у него.

– В коридоре, – сказала Кира Сергеевна. – Возьмите ключ, это мой личный туалет.

Лейтенант взял ключ, помог старику подняться. На диване, где сидел инвалид, осталось мокрое пятно. Старик дрожал, мелко переставлял ноги и повторял:

– Дай три рубля на помин, и господь с ними. Дай три рубля на помин…

– Не дам! – сурово отрезал милиционер, и оба вышли.

– Он алкоголик, – брезгливо сказала вожатая, старательно повернувшись спиной к мокрому пятну на диване. – Конечно, прежде был герой, никто не умаляет, но теперь… – Она сокрушенно вздохнула. – Теперь алкоголик.

– А ребята и вправду лошадей брали, – тихо признался физрук. – Мне перед отъездом Валера сообщил. Что-то он еще тогда про лошадей говорил, да отозвали меня. Шашлыки готовить.

– Может быть, признаемся? – ледяным тоном поинтересовалась Кира Сергеевна. – Провалим соревнование, потеряем знамя. – Подчиненные примолкли, и она сочла необходимым пояснить: – Поймите, иное дело, если мальчики украли бы общественную собственность, но они же не украли ее, не так ли? Они покатались и отпустили, следовательно, это всего лишь шалость. Обычная мальчишеская шалость, наша общая недоработка, а пятно с коллектива не смоешь. И прощай, знамя.

– Ясно, Кира Сергеевна, – вздохнул физрук. – И не докажешь, что не верблюд.

– Надо объяснить им, что это за ребята, – сказала вожатая. – Вы же недаром называли их великолепной шестеркой, Кира Сергеевна.

– Хорошая мысль. Достаньте отзывы, протоколы, почетные грамоты. Быстренько систематизируйте.

Когда лейтенант вместе с притихшим инвалидом вернулись в кабинет, письменный стол ломился от раскрытых папок, почетных грамот, графиков и схем.

– Извините деда, – виновато сказал лейтенант. – Контузия у него тяжелая.

– Ничего, – великодушно улыбнулась Кира Сергеевна. – Мы тут обменялись пока. И считаем, что вы, товарищи, просто не в курсе, какие у нас ребята. Можно смело сказать: они – надежда двадцать первого века. И в частности, те, которые по абсолютному недоразумению попали в ваш позорный список, товарищ лейтенант.

Кира Сергеевна сделала паузу, дабы работник милиции и непонятно для чего привезенный им инвалид с так раздражающим ее орденом могли полностью уяснить, что главное – в прекрасном будущем, а не в тех досадных исключениях, которые пока еще кое-где встречаются у отдельных граждан. Но лейтенант терпеливо ждал, что последует далее, а старик, усевшись, вновь вперил тоскливый взор свой куда-то сквозь начальницу, сквозь стены и, кажется, сквозь само время. Это было неприятно, и Кира Сергеевна позволила себе пошутить:

– Бывают, знаете, пятна и на мраморе. Но ведь благородный мрамор остается благородным мрамором и тогда, когда на него падает тень. Сейчас мы покажем вам, товарищи, на кого пытаются бросить тень. – Она зашуршала бумагами, разложенными на столе. – Вот, например… Например, Валера. Прекрасные математические данные, неоднократный победитель математических олимпиад. Здесь копии его почетных грамот, можете ознакомиться. Далее, скажем, Славик…

– Второй Карпов! – решительно перебил физрук. – Блестящая глубина анализа, и в результате – первый разряд. Надежда области, а возможно, и всего Союза – говорю вам как специалист.

– А Игорек? – робко вставила вожатая. – Поразительное техническое чутье. Поразительное! Его показывали даже по телевизору.

– А наш изумительный полиглот Дениска? – подхватила Кира Сергеевна, невольно заражаясь восторженностью подчиненных. – Он уже овладел тремя языками. Вы сколькими языками владеете, товарищ милиционер?

Лейтенант серьезно поглядел на начальницу, скромно кашлянул в кулак и тихо спросил:

– А ты сколькими «языками» овладел, дед? За шестого орден-то дали, так вроде?

Старик задумчиво кивнул, и весомый орден качнулся на впалой груди, отразив позолотой солнечный лучик. И опять наступила неуютная пауза, и Кира Сергеевна уточнила, чтобы прервать ее:

– Товарищ фронтовик вам дедом приходится?

– Он всем дедом приходится, – как-то нехотя пояснил лейтенант. – Старики да дети – всем родня: этому меня бабка еще в зыбке учила.

– Странно вы как-то объясняете, – строго заметила Кира Сергеевна. – Мы понимаем, кто сидит перед нами, не беспокойтесь. Никто не забыт, и ничто не забыто.

– Мы каждую смену проводим торжественную линейку у обелиска павшим, – поспешно пояснила вожатая. – Возлагаем цветы.

– Мероприятие, значит, такое?

– Да, мероприятие! – резко сказал физрук, решив опять защитить женщин. – Не понимаю, почему вы иронизируете над средствами воспитания патриотизма.

– Я, это… Я не иронизирую. – Лейтенант говорил негромко и очень спокойно, и поэтому все в комнате злились. Кроме старого фронтовика. – Цветы, салюты – это все правильно, конечно, только я не о том. Вот вы о мраморе говорили. Мрамор – это хорошо. Чисто всегда. И цветы класть удобно. А что вот с таким дедом делать, которого еще в мрамор не одели? Который за собой ухаживать не может, который в штаны, я извиняюсь, конечно… да к водке тянется, хоть ты связывай его! Чем он тех хуже, которые под мрамором? Тем, что помереть не успел?

– Простите, товарищ, даже странно слышать. А льготы инвалидам войны? А почет? Государство заботится…

– Вы, что ли, государство? Я же не о государстве, я о ваших пионерах говорю. И о вас.

– И все-таки! – Кира Сергеевна выразительно постучала по столу карандашом. – И все-таки я настаиваю, чтобы вы изменили формулировку.

– Что изменил? – переспросил участковый.

– Формулировку. Как неправильную, вредную и даже аполитичную, если смотреть в корень.

– Даже? – переспросил милиционер и опять неприятно усмехнулся.

– Не понимаю, чего усмехаетесь? – пожал плечами физрук. – Доказательства есть? Нету. А у нас – есть. Получается, что клевету поддерживаете, а это знаете чем пахнет?

– Плохо пахнет, – согласился лейтенант. – Скоро почувствуете.

Он говорил с горечью, без всяких угроз и намеков, но тем, кому он это говорил, слышалась не горечь, а скрытые угрозы. Им представлялось, что участковый темнит, что-то сознательно недоговаривает, и поэтому они опять замолчали, лихорадочно соображая, какие козыри выкинет противник и чем эти козыри следует бить.

– Конь – он как человек, – неожиданно вклинился старик и опять задвигал ногами. – Он только не говорит, он только понимает. Он меня спас, Кучум звать. Статный такой Кучум, гнедой. Счас, счас.

Инвалид встал и начал суетливо расстегивать пуговицы рубашки. Тяжелый орден, обвиснув, раскачивался на скользкой ткани, а дед, бормоча «счас, счас», все еще возился с пуговицами.

– Он что, раздевается? – шепотом спросила старшая пионервожатая. – Скажите, чтоб перестал.

– Он вам второй орден покажет, – сказал лейтенант. – На спине.

Не совладав со всеми пуговицами, старик стащил рубашку через голову и, не снимая с рук, повернулся.

На худой, костлявой спине его под левым плечом был виден бурый полукруглый шрам.

– Это зубы его, зубы, – все еще стоя к ним спиной, говорил дед. – Кучума, значит. Контузило меня на переправе, так в воду оба и упали. Я, это, соображения не имел, а Кучум – вот. Зубами за гимнастерку да вместе с мясом, чтоб покрепше. И выволок. И упал сам. Осколком у него ребра выломало, и кишки за ним волочились.

– Какая гадость, – сказала вожатая, став пунцовой, как галстук. – Кира Сергеевна, что же это такое? Это же издевательство какое-то, Кира Сергеевна.

– Одевайся, дед, – вздохнул лейтенант, и опять никто не почувствовал его боли и заботы: все своей боли боялись. – Простудишься, так тебя никакой Кучум больше не вытащит.

– Ах, коник был, ах, коник! – Старик надел рубаху и повернулся, застегиваясь. – Мало живут они, вот беда. Все никак до добра дожить не могут. Не успевают.

Бормоча, он заталкивал рубаху в мятые штаны, улыбался, а по морщинистому, покрытому седой щетиной лицу текли слезы. Желтые, безостановочные, лошадиные какие-то.

– Одевайся, дедушка, – тихо сказал милиционер. – Дай я тебе пуговку застегну.

Он стал помогать, а инвалид благодарно уткнулся ему в плечо. Потерся и вздохнул, будто старая, усталая лошадь, так и не дожившая до добра.

– Ах, Коля, Коля, дал бы ты мне три рубля…

– Родственник! – вдруг торжествующе выкрикнула Кира Сергеевна и резко хлопнула ладонью по столу. – Скрывали, путали, а сами привели юродствующего родственника. С какой целью? Под фонарем ищете, чтобы виноватого обелить?

– Конечно же это ваш собственный дед! – тотчас подхватил физрук. – Это ж видно. Невооруженным глазом, как говорится.

– Мой дед в братской под Харьковом лежит, – сказал участковый. – А это не мой, это колхозный дедушка. А кони, которых ваша великолепная шестерка угнала, то его были кони. Колхоз их, коней этих, ему, Прокудову Петру Дементьевичу, передал.

– Насчет «угнали», как вы употребили, доказать еще придется, – внушительно отметила Кира Сергеевна. – Я не позволю чернить вверенный мне детский коллектив. Можете официально заводить «дело», можете, а сейчас немедленно покиньте мой кабинет. Я подчиняюсь непосредственно области и буду разговаривать не с вами и не с этим колхозным дедом, а с соответствующими компетентными товарищами.

– Вот, значит, и познакомились, – невесело усмехнулся лейтенант. Надел фуражку, помог старику подняться. – Пойдем, дед, пойдем.

– Дал бы три рубля…

– Не дам! – отрезал участковый и обернулся к начальнице. – Не беспокойтесь, не будет никакого «дела». Кони были списаны с колхозного баланса, и иск предъявлять некому. Ничейные были кони.

– Ах, кони, коники, – завздыхал старик. – Теперь машины ласкают, а коней бьют. И никак им теперь не дожить до жизни своей.

– Позвольте. – Кира Сергеевна растерялась едва ли не впервые в своей начальнической практике, поскольку поступок собеседника не укладывался ни в какие рамки. – Если нет никакого «дела», так зачем же… – Она медленно встала, вырастая над собственным столом. – Как вы смели? Это недостойное подозрение, это… У меня нет слов, но я так не оставлю. Я немедленно поставлю в известность вашего начальника, слышите? Немедленно.

– Ставьте в известность, – согласился лейтенант. – А потом пошлите кого-нибудь конские трупы зарыть. Они за оврагом, в роще.

– Ах, кони, коники! – опять заныл старик, и слезы капали на нейлоновую рубашку.

– Они, значит, что… умерли? – шепотом спросила вожатая.

– Пали, – строго поправил лейтенант, глядя в доселе такие безмятежные глаза. – От голода и жажды. Ваши ребята, накатавшись, их к деревьям привязали, а сами уехали. По домам. Кони все объели, до чего дотянуться смогли: листву, кусты, кору древесную. А привязаны были высоко и коротко, так что и пасть им не удалось: висят там на уздечках. – Он достал из кармана несколько фотографий, положил на стол. – Туристы мне завезли. А я – вам. На память.

Женщины и физрук с ужасом смотрели на оскаленные, задранные к небу мертвые лошадиные морды с застывшими в глазницах слезами. Корявый дрожащий палец влез в поле их зрения, ласково провел по фотографиям.

– Вот он, Сивый. Старый меринок был, хворый, а глянь, только справа все обглодал. А почему? А потому, что слева Пулька была привязана, древняя такая кобылка. Так он ей оставлял. Кони, они жалеть умеют…

– Пойдем, дед! – звенящим голосом выкрикнул лейтенант. – Что ты им объясняешь?!

Хлопнула дверь, затихло старческое бормотанье, скрип милицейских сапог, а они все еще никак не могли оторвать глаз от облепленных мухами лошадиных морд с навеки застывшими глазами. И только когда крупная слеза, сорвавшись с ресниц, ударилась о глянцевую бумагу, Кира Сергеевна очнулась.

– Этих, – она потыкала в фотографии, – спрятать… то есть закопать поскорее, нечего зря детей травмировать. – Порылась в сумочке, достала десятку, протянула, не глядя, физруку. – Инвалиду передайте, он помянуть хотел, уважить надо. Только чтоб милиционер не заметил, а то… И намекните помягче, чтоб не болтал понапрасну.

– Не беспокойтесь, Кира Сергеевна, – заверил физрук и поспешно вышел.

– Я тоже пойду, – не поднимая головы, сказала вожатая. – Можно?

– Да, конечно, конечно.

Кира Сергеевна дождалась, когда затихнут шаги, прошла в личный туалет, заперлась там, изорвала фотографии, бросила клочки в унитаз и с огромным облегчением спустила воду.

А почетный пенсионер колхоза Петр Дементьевич Прокудов, бывший разведчик кавкорпуса генерала Белова, тем же вечером умер. Он купил две бутылки водки и выпил их в зимней конюшне, где до сей поры так замечательно пахло лошадьми.