Текст книги "Комдив. От Синявинских высот до Эльбы"

За время моей работы в 143-й запасной бригаде пару раз проездом на несколько часов останавливался в Красноярске командующий войсками округа генерал-лейтенант Медведев. На вокзале его встречали генералы красноярского гарнизона. Вместе с ними был и Волчков. Перед выездом, готовясь к докладу о положении дел в бригаде, он нервничал, волновался, а возвращался расстроенным и подавленным. Командующий любил в разговоре употреблять крепкие выражения, а невзлюбив подчиненного, бранился зло и долго, пока не доводил свою жертву до отчаяния. К сожалению, с легкой руки Ворошилова, брань широко распространилась в нашей армии. Мне вспоминается один из многих рассказов о Ворошилове на эту тему.

Ворошилов любил стрелять из пистолета и при всяком удобном случае демонстрировал свое мастерство командному составу. Находясь как-то в одной из частей Ленинградского военного округа, он решил проверить офицеров в стрельбе из пистолетов. Как и следовало ожидать, результаты оказались неудовлетворительными. Тогда Ворошилов решил лично продемонстрировать офицерам класс. После стрельбы офицерам принесли и показали мишень с пробоинами. Результаты были отличными.

– Вот как надо стрелять, – сказал Ворошилов и для пущей убедительности употребил крепкое словцо.

Довольный своим результатом, он весело беседовал с офицерами, стыдил их и острил на их счет, пересыпая остроты нецензурными словечками. К концу беседы один из молодых политруков роты попросил разрешения у Ворошилова обратиться к нему с вопросом.

– Что там у вас, говорите, – разрешил Ворошилов.

– Товарищ Маршал Советского Союза, – робко, тоненьким голоском начал политрук, – в вашем приказе, который нам зачитывали, говорится о том, что в войсках армии распространена матерная брань и предлагается покончить с этим бескультурьем, а тех, кто ругается, строго наказывать. А вот вы сами все время материтесь. Как это понимать?

Ворошилов вспыхнул, побагровел, хотел что-то ответить, но вдруг, круто обернувшись к командующему войсками Ленинградского округа Белову, сказал:

– Белов, объясни! – и тут же удалился к своему автомобилю.

Все были смущены. Белов долго стоял, ошеломленный неожиданным поворотом дела, зло посмотрел на офицеров, затем укоризненно покачал головой и, не найдя никакого объяснения, выпалил:

– Эх, вы, мать вашу... Какого человека обидели! – и быстро направился к Ворошилову.

От командующего Александр Тимофеевич Волчков возвращался «убитый», молча проходил к себе в кабинет, садился за письменный стол и, откинувшись на спинку кресла, долго тер платком лоб и затылок. Работать в этот день он уже не мог: общение с командующим выбивало его из колеи. Он тяжело переживал грубости в свой адрес, это лишало его сразу дара речи, что еще больше подогревало командующего.

Как-то после одной из таких словесных экзекуций я зашел к Волчкову выяснить, чем конкретно был недоволен командующий. Александр Тимофеевич не сразу нашелся, что ответить. Он тяжело вздыхал, о чем-то напряженно и мучительно думал, ерзал в кресле и все время вытирал платком потный лоб. Наконец, как бы очнувшись, с усилием выдавил из себя:

– Да-а-а... знаете ли... должен вам сказать... – Он развел в стороны руки, показывая, что сам ничего не может понять.

Сам по себя Медведев был неплохим человеком. Он не щадил себя в работе, болел за дела округа, любил порядок, дисциплину, был отзывчив, умел ценить хороших командиров и проявлял заботу о подчиненных. Солдафонство его, как и многих других военачальников, имело свое объяснение. Как правило, тон общения с людьми задавался сверху. Приоритет этого, казалось бы, несвойственного советской действительности тона всецело принадлежал нашим бывшим партийным вельможам. Это были люди невежественные, а многие из них и аморальные, но наделенные неограниченной властью. Все нижестоящие казались им жалким ничтожеством. Дурной пример заразителен, особенно для людей с низким культурным уровнем. Вот так вниз по ступенькам служебной лестницы передавалась от старшего к младшему эта зараза.

Общение с Медведевым делало Волчкова абсолютно беспомощным, лишало уверенности в своих силах. Ему все казалось значительно сложнее, чем было на самом деле.

Помню, я сидел в столовой за только что поданной тарелкой супа. Подходит ко мне дежурный по штабу с приказанием от Волчкова немедленно прибыть к нему. Я решил доесть суп и сказал офицеру:

– Доложите генералу, что буду у него через пять минут.

– Генерал приказал, чтобы вы все бросили и явились, – пояснил дежурный офицер.

«Видимо, что-то очень срочное», – подумал я и побежал в штаб.

Войдя в кабинет, я увидел озабоченного Волчкова и подумал, что что-то действительно стряслось. Он потел, тяжело дышал – первый признак волнения.

– Не знаю, как быть, – обращаясь ко мне, сказал Волчков, разводя руками. – Только что по прямому проводу разговаривал с командующим. Он требует, чтобы ровно через два часа ему были представлены служебные характеристики на всех командиров частей. Когда я заикнулся, что за такой короткий срок этого сделать невозможно, он и слушать не захотел, и категорически потребовал выполнить его приказание в срок. Ну и, как всегда, не обошлось без крепких слов.

Последняя фраза была произнесена с горькой гримасой на лице.

– Как же нам быть? Просто ума не приложу, – продолжал он, растерянно глядя на меня.

Опасения Волчкова показались мне преувеличенными.

– Вы обедали, Александр Тимофеевич? – спросил я.

– Да какой там обед, когда я просто не знаю, как за два часа составить девять характеристик. В таком идиотском положении я еще никогда не находился.

– Идите обедать, отдохните, а через полтора часа приходите в штаб. К этому времени характеристики будут готовы. Вы их подпишете, и мы прямым проводом передадим их в штаб округа, – сказал я спокойно и уверенно.

Мои слова произвели на Волчкова такое впечатление, как если бы я отважился сразиться с целым полком.

– Да как это вы так вдруг сделаете? – спросил он недоверчиво.

– Сделаем все, как надо, не беспокойтесь, идите обедать.

Проблема была в том, что все люди в бригаде были новыми и своих командиров частей знали плохо. Давать правдивую характеристику офицеру, которого почти не знаешь, вещь не из легких. Это и беспокоило Волчкова, который привык ко всему относиться честно. Он не видел выхода из этой ситуации. Но выход был.

Как только Волчков ушел, мы с начальником отдела кадров капитаном Боничем приступили к работе. Прежде всего мы просмотрели личные дела, аттестации за прошлое время и записали каждому в характеристике, каким служебным опытом обладает и как аттестовывался в прошлом. В конце добавили только то, что знали о каждом, указав при этом, что за короткий срок совместной работы не было возможности хорошо узнать человека. В результате такого подхода характеристики оказались достаточно полными и правдивыми.

Когда Волчков вернулся в штаб, все характеристики лежали у него на столе. Он раскрыл папку и начал читать. Читал он вдумчиво, не торопился. Постепенно лицо его прояснялось. Дочитав последнюю характеристику, он с благодарностью посмотрел на меня, встал, обнял и, улыбаясь, сказал:

– Вы прямо кудесник!

Я был доволен, что этот славный, немного наивный человек воспрял духом. На ум пришли строчки из «Ларчика» Крылова:

 
Случается нередко нам
И труд, и мудрость видеть там,
Где стоит только догадаться,
За дело просто взяться.
 

Не стал я цитировать классика: не хотелось его обижать.

С тех пор Волчков стал больше мне доверять. Он уже не боялся оставлять штаб и выезжать в войска. Теперь он уже не докучал мне своими подробными указаниями.

Позже, когда он увидел, что разговоры по телефону с начальством у меня заканчиваются на более благоприятной ноте, чем у него, то и эту дипломатическую миссию возложил на меня.

Разговаривать с начальством надо действительно уметь. Одну и ту же вещь можно преподнести так, что в одном случае похвалят, а в другом – получишь нагоняй. Эту хитрую «науку» особенно хорошо многие из нас изучили на фронте.

Штабу приходилось заниматься еще и гарнизонными делами, так как Волчков был одновременно начальником гарнизона г. Красноярска.

В частях бригады люди, готовясь к отправке на фронт, вели себя на редкость дисциплинированно, и случаев чрезвычайных происшествий почти не было. Но совершенно по-иному вели себя те, кто находился на излечении в красноярском госпитале. Многие из них получили ранения при подходе к фронту, не побывав еще в боях и не успев сделать ни одного выстрела. Бравируя повязками и костылями, они изображали из себя героев, проливших кровь за Родину. Самовольно группами они удирали из госпиталей, напивались и устраивали драки на улицах города и в общественных местах. Начальники госпиталей жаловались на них, но были бессильны против самовольных отлучек, так как раненые с верхних этажей спускались через окна, связав простыни. Комендантский патруль, постовые милиционеры и местные жители относились к ним как к фронтовикам, снисходительно и всячески старались их «умиротворить». Но «фронтовики» не успокаивались, а еще больше распалялись. Видя, что их действия остаются безнаказанными, разбушевавшиеся «герои» избивали тех, кто пытался их урезонить, и лезли в драку с представителями власти. Тогда из милиции поступал сигнал SOS. Приходилось бросать работу и выезжать к месту происшествия. Из своего армейского опыта я знал, что в таких случаях надо действовать решительно и строго. Не разбираясь, кто прав, кто виноват, я действовал только командами, которые быстро приводили в чувство как победителей, так и побежденных. Утихомирив дебоширов, я строем отправлял их на гарнизонную гауптвахту, где за ночь в холодном помещении они приходили в нормальное состояние и в дальнейшем вели себя тише.

В декабре я заболел гриппом и лежал дома. Это был шанс видеть свою семью. Рано утром уходя на работу и возвращаясь далеко за полночь, я видел жену и дочку только спящими, а выходных дней мы не имели.

На третий день болезни утром, когда температура еще держалась, ко мне на квартиру принесли телеграмму из штаба СибВО следующего содержания:

«Вручить немедленно Волчкову. Подполковника Владимирова расчетом прибытия 14 декабря первым отходящим поездом командируйте распоряжение комвойсками».

«Наконец-то меня вызывают для отправки на фронт», – подумал я. Забыв о болезни, быстро оделся, собрал необходимые вещи и отправился в штаб бригады за проездными документами и в ту же ночь выехал в Новосибирск.

Начальник отдела кадров представил меня командующему, а затем начальнику штаба округа. Что говорил мне командующий войсками округа, помню плохо. От высокой температуры у меня кружилась голова, я едва держался на ногах, но все время думал о том, чтобы командующий не заметил моего состояния. В кабинете начальника штаба округа мне стало еще хуже. Я видел его как в тумане, слышал голос, но никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня было только одно желание – как можно скорее добраться до вокзала, сесть в вагон, лечь и уснуть. А начальник штаба, как нарочно, все говорил и говорил, медленно расхаживая по своему огромному кабинету.

Из всего сказанного мне было ясно, что надо немедленно отправляться в поселок Уяр, станция Клюквенная (возле Красноярска), в месячный срок сформировать 140-ю отдельную стрелковую бригаду и отбыть с ней на фронт.

Как я добрался до своего вагона, не помню, наверное, шофер довез меня до вокзала и помог разыскать поезд и вагон.

Я сразу заснул, а проснулся перед самым Красноярском, весь мокрый от пота, но в гораздо лучшем состоянии. С вокзала я сразу поехал в штаб бригады, чтобы доложить генералу Волчкову о моем новом назначении.

Волчков с сожалением выслушал меня, ему явно не хотелось расставаться со мной.

– Мне очень, очень жаль терять вас, – сказал Волчков, – но... ничего не поделаешь, – добавил он с грустью. Мы тепло распрощались с ним, пожелав друг другу успехов. Так я расстался с человеком, с которым проработал душа в душу четыре недолгих, но горячих месяца.

Судьбе, однако, было угодно, чтобы мы встретились вновь в Москве после войны, в 1945 году. Встретились случайно во дворе пропускного бюро 1-го дома НКО. Очень были рады снова увидеть друг друга, обнялись, расцеловались. Вопросы, воспоминания – как это обычно бывает. Я поделился с ним своими квартирными затруднениями, которые и привели меня в бюро пропусков. Я направлялся к начальнику управления кадров, чтобы, в связи с отсутствием квартиры в Москве, отказаться от учебы на ВАКе, куда я был зачислен кандидатом, и просить о направлении на службу в войска.

– Машина у вас есть? – спросил Волчков.

– Есть, – ответил я, не понимая, какое это имеет отношение к нашему разговору.

– Видите ли, я давно искал хорошего человека, которому мог бы передать свою квартиру. После ухода в отставку я переселился к себе на родину, в Пензу. Квартира пустует. Давайте, не откладывая в долгий ящик, поедем, и я вам ее передам.

Я был на седьмом небе. Так, в благодарность за помощь в работе Александр Тимофеевич наградил меня редким для нашего времени подарком – прекрасной отдельной квартирой, где я живу до сих пор.

Это была наша с ним последняя встреча. Через два года Александра Тимофеевича не стало, но я всегда вспоминаю о нем с благодарностью, как о прекрасном человеке, с которым свела меня судьба.

Работа в 143-й запасной лыжной бригаде была первой большой работой, которой я отдавал все свои силы, а взамен получил бесценный опыт, который очень пригодился мне в будущем.

Труды мои в бригаде не остались незамеченными. Мне было присвоено очередное звание подполковника, и приказом командующего войсками СибВО я был награжден месячным окладом.

Не совсем оправившись от перенесенного на ногах гриппа и чувствуя неприятную слабость во всем теле, я все-таки решил отправиться к месту нового назначения в поселок Уяр (ст. Клюквенная). Там уже начала формироваться 140-я отдельная стрелковая бригада.

На станции меня встретил с искренним дружелюбием, как встречают долгожданных друзей, комиссар бригады подполковник Борис Михайлович Луполовер. Он сразу расположил меня к себе. Командиру далеко не безразлично, с каким комиссаром предстоит работать. Равные в правах, они, как пара коней в упряжке, изо дня в день везут тяжелый воз служебных обязанностей. Работа их должна строиться на взаимном уважении и доверии. Когда этого нет, появляются непринципиальные разногласия, мелочные раздоры, часто переходящие в скрытую враждебность, отчего в конечном счете страдает дело.

Надо сказать, чем шире у нас насаждались азиатские методы управления страной, тем быстрее и обширнее шел процесс обновления офицерских кадров. На смену опытным офицерам выдвигались менее подготовленные, а зачастую и менее разборчивые в вопросах нравственности. Все, чем был интересен и красив человек, все личное, индивидуальное было раздавлено как лишнее и вредное. Никто не осмеливался в те печально памятные годы выражать свои взгляды, чувства, симпатии, если они не отвечали официально принятым. Вполне естественно, такая средневековая обстановка, где «все дрожало, все безмолвно повиновалось» (лучше А.С. Пушкина не скажешь), порождала определенный тип людей, умеющих лавировать и приспосабливаться. Даже после долгих сроков заключения эти люди подчас выходили оттуда такими же, какими и входили, а свои злоключения объясняли закономерным проявлением классовой борьбы в стране, в ходе которой возможны всякие отклонения: лес рубят – щепки летят. Неужели в их головах ни до ареста, ни после не шевельнулась мысль, а все ли благополучно в руководстве партии? Я много раз задумывался об этой породе человека, стараясь понять его психологию. Пришел к выводу, что это совершенно особый вид, предки которого, если верить в переселение душ, были четвероногими его друзьями. Очевидно, поэтому у этих людей такая рабская покорность хозяину.

В последние годы перед Отечественной войной у нас заметно снизился качественный уровень офицерского состава. Часто встречались люди, чьи способности и подготовка совершенно не отвечали занимаемому положению в армии. То же самое, если не в большей степени, относилось и к политработникам. Вполне понятно, как невыносимо тяжело командиру, когда он вынужден ежедневно, бок о бок работать с тупым, ограниченным и самоуверенным типом, про кого говорят: «На грош амуниции, а на рубль амбиции». Б.М. Луполовер не принадлежал к этой породе, что меня очень радовало, а чем лучше я узнавал его, тем большим уважением проникался к нему.

В течение двух зимних месяцев шла напряженная работа по формированию бригады и подготовке ее к предстоящим боевым действиям. На базе кадрового полка мирного времени формировалось уже третье очередное соединение. Каждая часть, убывая на фронт, действовала по принципу: после меня хоть потоп. В результате такого отношения совсем еще недавно благоустроенный военный городок походил на поле ратное после Мамаева побоища. В казармах и землянках, предназначенных для размещения личного состава бригады, царил хаос: недоставало дверей и окон, внутреннее оборудование во многих местах было разобрано и растащено. Нужно было проявлять немалую изобретательность, чтобы, не имея ни средств, ни нужных материалов, заделывать все дыры.

Личным составом бригада укомплектовывалась главным образом за счет кадровых частей, расположенных в Монгольской Народной Республике, и только частично призванными из запаса по мобилизации и выздоравливающими после ранения. Большинство солдат, прибывших из МНР, были старослужащими, по третьему году службы. Все они стремились на фронт. Командный состав был представлен в основном кадровыми офицерами, не имеющими еще боевого опыта.

Несмотря на тяжелые условия, люди сохраняли бодрость духа. Я не помню, чтобы кто-то ныл, жаловался, выражал недовольство или нарушал дисциплину. Трудности переносились спокойно, на них просто не обращали внимания. Люди понимали, что стыдно жаловаться, когда на фронте идут кровопролитные бои, хотя оттуда стали все чаще поступать радостные вести: то в одном, то в другом месте наши войска переходили в наступление. Вслед за Ростовом освобождены Елец, Тихвин, Калинин. Наконец-то после длительного отступления и колоссальных потерь поднялась, как писал Л.Н. Толстой в «Войне и мире», «...дубина народной войны со всею своей грозною и величественною силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Народ воспрянул духом, и нашим ребятам уже не сиделось в Уяре.

Была у нас, правда, одна проблема, которая доставляла много хлопот. Несмотря на все принятые меры, мы никак не могли справиться с вшивостью. Начальник медслужбы бригады майор Иван Данилович Евсюков, энергичный и ответственный за свое дело врач, казалось, предпринимал все, что было в его силах, но безуспешно. Я нажимал на него, командиров частей и подразделений, требовал ежедневных профилактических осмотров и докладов. Евсюков добросовестно выполнял свои обязанности, но порадовать меня ничем не мог.

– Вы что-то не доделываете, – говорил я Евсюкову, – нужно кропотливо, не спеша, от начала до конца проверить весь процесс обработки как личного состава, так и нательного белья и жилых помещений.

– Все это делается, и очень основательно, – ответил он мне, – но найти причин пока не удается.

– Тогда поработаем вместе и начнем с прачечной, – сказал я.

В прачечной на складе чистого белья нас встретила заведующая, полуграмотная женщина, жена уехавшего на фронт бойца. На стеллажах, столах и полу лежали связки нательного белья.

– Вот, товарищ заведующая, никак нам не удается избавиться от паразитов. Решили посмотреть, все ли у вас здесь содержится в порядке, – объяснил я ей причину визита.

Женщина взглянула на меня с явным недоумением, не разделяя, очевидно, нашего беспокойства, а потом ошарашила вопросом:

– А разве люди могут быть без вшей?

Мы онемели. Я посмотрел на Евсюкова, он был явно смущен и растерян, чувствуя неловкость за подчиненную, чьи первобытные взгляды никак не вязались с задачами санитарной службы. Мы не стали ничего объяснять и приступили к обследованию склада. Сразу же обнаружилось, что рядом с чистым бельем лежат узлы грязного. Очаг распространения вшивости оказался на складе в прачечной.

Первый военный Новый, 1942 год мы встречали вдали от фронта в Уяре. Сержантов и солдат у нас было мало, но офицерским составом мы были почти полностью укомплектованы. Появилась возможность собраться единой семьей, в непринужденной обстановке, поговорить по душам и лучше друг друга узнать. Как водится, за праздничным столом были и тосты, и речи. Себе желали успехов в ратных делах, Родине – победы, женам – скорых встреч с мужьями. Впереди была неизвестность. Все понимали, что смертельный вихрь войны пронесется над каждым, а там... как повезет.

Но живой, к счастью, думает о живом. Грустные мысли улетучивались, на смену пришли песни, танцы, смех. Разошлись на рассвете. Под ногами приятно похрустывал снег, а 30-градусный мороз больно хватал за уши.

В конце первой половины января 1942 года бригаду проверял лично командующий войсками СибВО. Меня, уютно спящего под теплым одеялом, разбудил дежурный по бригаде и доложил, что генерал-лейтенант Медведев прибыл в своем вагоне на станцию Клюквенная.

Зная горячий нрав генерала, я вскочил, быстро оделся, разыскал Луполовера, и мы, словно пара орловских рысаков, помчались на станцию. Узнав у начальника станции о месте нахождения вагона, мы, немного отдышавшись, приняли бравый вид и направились к нему. Командующего на месте не было. К нам вышел его адъютант и с ехидной улыбкой сообщил:

– Командующий войсками округа направился в подразделения бригады. Он встает рано и командиров к себе не вызывает.

Генерала мы нашли в поле, в одном из батальонов, где подразделения отрабатывали «оборону». Не успел я отрапортовать ему, а комиссар – представиться, как командующий накинулся на нас с бранью и криком:

– Натрепались, черт вас возьми, «завоюем гвардейское знамя»! – процитировал нас Медведев. – Черта с два с такой подготовкой вы станете гвардейцами.

Бригада не имела еще лопат, и солдаты на занятиях не окапывались. Это и возмутило командующего. Говоря о гвардейском знамени, он имел в виду наше письмо крайкому и крайисполкому, в котором мы от лица личного состава бригады заверяли краевое начальство, что добьемся успехов в предстоящих боях и получим наименование «Гвардейская бригада».

Я терпеливо молчал, понимая, что в этот момент любое слово послужит поводом к еще более яростной вспышке гнева. Цель проверки была ясна: оценить состояние бригады и, где надо, помочь, а вдобавок, независимо от того, как мы работаем, «дать нам духу», чтобы работали еще лучше. Такая практика была широко распространена в армии и, очевидно, брала свое начало еще с петровских времен, когда рекомендовалось требовать невозможного, чтобы получить максимум возможного.

Борис Михайлович, однако, стал довольно смело и резонно возражать генералу, и это окончательно вывело командующего из себя. Из его уст, как из кратера действующего вулкана, летели на наши головы выражения одно другого крепче. Я делал знаки Луполоверу, чтобы он помолчал, но он не замечал их и продолжал отстаивать наши позиции, тем самым вызывая еще большую ярость начальства. В конце концов, поняв, что командующий обладает неиссякаемым запасом самой отборной лексики, комиссар бригады наконец замолк.

Проверив тактическую подготовку батальона, командующий направился к землянкам, где размещался личный состав батальона. Убогие, сырые, холодные землянки вызвали новый приступ злой ругани в наш адрес. Луполовер, к счастью, хранил молчание, и я решил, во избежание дальнейших вспышек высочайшего гнева при проверке других объектов, доложить генералу, что мы сами не в восторге от целого ряда имеющихся в бригаде недостатков:

– В этой землянке, товарищ командующий, – докладывал я, – еще сравнительно терпимо, во многих других – значительно хуже. Дыр много, и мы делаем все, чтобы навести порядок, но на каждом шагу встречаемся с большими трудностями, и особенно по части приобретения нужных материалов для оборудования землянок и других помещений.

Медведев выслушал меня, не перебивая, поворчал в своем стиле по нашему адресу, но уже в более низком регистре, и направился к казармам.

Долго еще ходили мы по расположению бригады. Командующий дотошно осматривал все, что в какой-то степени могло отразиться на ее боеспособности. Чем больше он знакомился с делами бригады, тем больше оттаивал. Во второй половине дня он провел строевой смотр всей бригады. Обходя строй, он останавливался почти перед каждым солдатом и офицером, внимательно осматривая обмундирование и снаряжение. Смотр закончился опросом претензий. Все это делалось строго по правилам устава, не сокращая и не ускоряя долгую процедуру.

На дворе начало темнеть, мороз крепчал, давал о себе знать, особенно нам, голодным и холодным с раннего утра. Опрос претензий прошел отлично. Ни одной жалобы не было заявлено. Большинство офицеров и солдат выразили желание скорее отправиться на фронт.

К этому времени у командующего уже сложилось достаточно полное и, очевидно, неплохое впечатление о состоянии бригады. Он по-отечески терпеливо выслушал нас и во многом даже с нами согласился. Все в нем оттаяло – и лицо, и голос, и взгляд. Напускная суровость уступила место его природной доброте.

Уже совсем стемнело. Мы решили, что на этом командующий закончит проверку, но ошиблись. Работа продолжалась еще около двух часов и закончилась только после того, как было проведено собрание младших командиров и совещание офицерского состава. Командующий подробно рассказал о положении дел на фронте и о полугодовом опыте войны. На прощание он дал офицерам несколько общих полезных советов и пожелал боевых успехов.

Отпустив всех, он велел нам остаться, пригласил сесть и сказал:

– Люди у вас хорошие. Скоро получите путевку на фронт. Смотрите, выполните обещание, данное вами крайкому. Будьте достойны сибиряков. Скоро получите все положенное из оружия и матчасти по штатному расписанию.

Потеплевший взгляд уставших глаз и теплые, душевные нотки голоса сказали нам то, о чем умолчал командующий. Мы видели, что генерал доволен нашей работой, хотя вслух об этом он нам не сказал, чтобы, наверное, не вызвать «головокружения от успехов».

В заключение командующий спросил, какие у нас имеются претензии и просьбы к штабу округа. Претензий у нас не было, зато просьбы были. Мы попросили заменить начальника штаба бригады подполковника Соколова офицером Генерального штаба майором Мокшевым, который в качестве представителя Генштаба находился в бригаде с начала ее формирования. Подполковник Соколов, грамотный, знающий офицер, недавно перенес серьезную операцию на желудке, чувствовал себя плохо, но крепился, чтобы его не заподозрили в нежелании идти на фронт. Мокшев по характеру был прямой противоположностью Соколова: атлетического телосложения, всегда бодрый, жизнерадостный и общительный. К тому же у него был боевой опыт: в финскую войну он командовал лыжным батальоном. Служить он хотел в нашей бригаде, о чем неоднократно говорил мне.

На вакантную должность заместителя командира бригады по строевой части мы просили командующего назначить майора Ерошина, который работал на курсах политсостава запаса. Луполовер знал его лично и рекомендовал. На должность командира 1-го батальона – майора Захарова, опытного офицера отдела боевой подготовки штаба округа.

Командующий обещал, и действительно, через несколько дней наши просьбы были выполнены.

За несколько дней до отправки на фронт, в действующую армию, нам объявили дату погрузки в эшелоны – 12 февраля 1942 года. Этот день, как водораздел жизни, запомнился навсегда.

И вот он настал. С утра части бригады грузились в железнодорожные составы. С шумом и песнями эшелоны двинулись на запад. Этот день походил на большой праздник. Лица бойцов сияли радостным возбуждением. Стремление попасть на фронт для нашего брата, военного человека, было делом естественным. Здесь и не пахло честолюбивым желанием отличиться или тем более военной романтикой. Поэзия войны отошла в область предания, как только на смену коню, сабле и пике пришли самолеты, танки и целый ряд средств массового уничтожения людей. Единственным двигателем были любовь к Родине и ненависть к врагу, чья отвратительная идеология вместе с тупой прусской наглостью вызывала чувство омерзения. Когда же враг подошел к Москве и встал вопрос быть или не быть Отечеству, вряд ли кто мог спокойно оставаться в тылу, что для уважающего себя военного человека было неловко и стыдно. В эшелонах мы чувствовали себя именинниками, без пяти минут фронтовиками. Как ручьи и реки несут воды в моря и океаны, так и наша семитысячная бригада сибиряков через несколько суток должна была влиться пусть небольшой, но сильной и свежей струей в бушующий океан мировой войны.

Мы не знали, куда нас повезут, на какой фронт. Вопросы сосредоточения и дислокации войск держались в такой строжайшей тайне, что, по всей вероятности, даже командование округом не знало конечного пункта нашего маршрута.

Офицеры штаба бригады разместились в пассажирском вагоне в составе третьего эшелона. Ночью эшелон остановился на станции Красноярск. Воспользовавшись трехчасовой стоянкой, некоторые офицеры и мы с Борисом Михайловичем успели побывать дома.

Когда я вернулся, все офицеры уже были в сборе, ожидая отхода эшелона. Вскоре паровоз дал гудок, вагоны скрипнули, и поезд стал медленно набирать скорость. Мы с комиссаром расположились в одном из купе, заняв нижние полки. Хотя вокруг шутили и смеялись, в душе разлилась щемящая тоска и беспокойство, которые не получалось ничем замаскировать. Краткое свидание с семьей перед долгой, а может, и вечной разлукой разбередило душевные раны. Работая над формированием бригады, некогда было думать о близких людях, забот хватало по самое горло. Здесь, в вагоне, когда служебные дела отодвинулись на задний план, все мысли были только о родных. Разговор не клеился, и мы улеглись спать. Но тревожные мысли не давали уснуть, и предательский комок не раз подступал к горлу.

Я думал о том, что в холодном городе оставил жену и дочку и что ждет их впереди. Мысль о возможном голоде, безжалостном и грозном спутнике каждой длительной войны, терзала меня. В ранней юности я испытал на себе весь ужас настоящего голода. Видел не раз, как днем по улицам, едва держась на ногах, бродили живые тени людей в поисках пищи, а вечером собирали их уже окоченевшие трупы, грузили как дрова в большие фургоны и вывозили за город. Никогда не смогу забыть, как женщины, живые скелеты, искали друг у друга в волосах насекомых и с жадностью их поедали. Эти юношеские впечатления страшной зимы 1920/21 года вселили в меня паническую боязнь голода.