Текст книги "Канатоходец, или После постмодерна"

Баратынский

 
Я как перо, потерянное стаей,
годящееся только для игры,
и стебель, что, сквозь камни прорастая,
готов творить зелёные миры.
 
 
Я краткий миг и бесконечный поиск,
я исчезаю раньше, чем возник.
Я всё-таки успел на скорый поезд,
хотя не факт, что пустит проводник.
 
 
Я колесо – но вовсе не фортуны,
я грязь и брызги из-под колеса,
вибрирую, как сорванные струны
дождя, что ловит лесополоса.
 
 
Я серых туч угрюмое свеченье
и радужная плёнка на воде.
И бесполезно спрашивать, зачем я
рассыпался повсюду и нигде.
 
 
− Мой дар убог, и голос мой негромок, −
мои слова, рождённые не мной.
Я лишь чужой метафоры обломок
или осколок рифмы составной.
 
 
Ни славы не снискал себе, ни денег,
а сделал ли хоть что-то для страны,
поймёт потомок или современник,
глядящий на меня со стороны.
 

У воды

 
Тебя у воды вспоминаю босую,
такой, как тогда отражала река, и
по памяти щепкой портрет твой рисую,
но долгую линию не замыкаю.
 
 
Шлепки о песок, и шуршанье, и лепет,
и даже как будто негромкие плачи…
Волна, набегая, и чертит, и лепит,
и тут же смывает и строит иначе.
 
 
А жёлтый песок и зелёные нити –
лишь фон для мистерии; яркие блики,
прозрачные тени и мячик в зените –
страстей, охлаждённых волною, улики.
 
 
Вины за собою признать не желая,
бреду одиноко вдоль кромки прибоя.
И рядом волна шелестит, как живая,
как та, что недавно прощалась с тобою.
 
 
Я шёл по песку, я берёг свои брюки,
а ты − босиком и походкой небрежной,
с волною, как с символом скорой разлуки,
играя беспечно на ленте прибрежной.
 
 
Теперь твой маршрут повторяют стрекозы,
меняя в полёте структуру и моду,
и пчёлы, пополнив запасы глюкозы,
гудят ради звука; на чистую воду,
 
 
фасеточных глаз своих не отрывая,
выводят меня и с искусством жокея
седлают эфир, и змеится кривая,
которую щепкой черчу на песке я.
 

Океан

 
Рвал ураган канаты в клочья,
тянулись чайки на шпагат,
и волн косматых стая волчья
гнала на скалы наш фрегат.
 
 
И как фигляр, меняя лики,
от непрерывной качки пьян,
гремел не Тихий и Великий,
а Окаянный океан.
 
 
В морской болезни и боязни
не завершить свои труды,
корабль отдавался плазме
у скал вскипающей воды.
 
 
Но жертвой гибельных традиций
нам стать, как видно, суждено −
почти у берега разбиться
и лечь обломками на дно,
 
 
чтоб шторм сменился постоянством,
погасла горькая звезда,
и с океанским окаянством
мы распростились навсегда.
 

Мои капричос

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя

 
Я плохо сплю. Сон разума недолог.
Восстановив контроль над подсознаньем,
чудовищам, живущим в нём, родиться
сознанье не даёт. Мои капричос,
бумаги не достигшие, в мозгу,
как в клетке, остаются – и рычат,
и мечутся, и рвут его когтями,
и полыхают жёлтым и лиловым…
Я говорю: «мигрень», – и сон зову,
как Гойя, чтоб позволить наконец
чудовищам мой мозг больной покинуть,
родиться и, оформившись в слова,
зажить своею собственною жизнью,
меня освободив – пусть ненадолго.
Надолго я и сам бы не хотел…
 

Лучшее применение

 
Я заметил, что не слишком ценит шутки мой читатель
потому что принимает всё за чистую монету.
А уж я их штукатурю, отыскав в чулане шпатель,
и раскрашиваю ярко, чтоб потрафить интернету.
 
 
Но один солидный дядя мне сказал в сердцах однажды,
что ирония – как выдох, а поэт хорош на вдохе.
Если лирикой не может утолить он нашей жажды,
пусть в коробке засыхают иронические блохи.
 
 
Видно, злоупотребляя непрямой своею речью,
я читателя запутал, с панталыку сбил и с толку.
Мной читатель изувечен, и, кляня своё увечье,
будет прав, коль книжку эту не поставит он на полку.
 
 
Времена теперь такие, что не терпят проволочки, −
сам понять не успеваю, что там в рифму я буровлю.
Лучше, выдрав все страницы, навертеть из них кулёчки,
сумку семечек нажарить и открыть с утра торговлю.
 
 
Вот тогда-то наконец-то кто-то мой сарказм оценит:
развернув кулёк, разгладит и, с ухмылкою лихою,
декламировать возьмётся эти вирши, как на сцене,
и не сразу в урну бросит, а наполнив шелухою.
 

Ритуалы

 
Быть атеистом нынче неприлично!
Не то чтоб это было под запретом,
но всё же, согласитесь, вызывает
сомнение: лоялен ли субъект?
 
 
Его ведь, по большому счёту, верить
никто не заставляет, но креститься
и говорить «Христос воскрес!» он должен
и отвечать «Воистину воскрес!».
 
 
Коль ты живёшь в России, ритуалы
ты должен соблюдать, чтоб добрых граждан
не оскорблять своей неверной верой
или её отсутствием. Хотя
 
 
никто к тебе пока не лезет в душу –
причём «пока» здесь ключевое слово.
Поэтому не верь, но притворяйся –
и можешь жить спокойно. До поры.
 
 
Всего-то дел: крестись тремя перстами,
а коль военный, то носи фуражку
и, козыряя, знай, что честь ты отдал, –
её, возможно, кто-то подберёт.
 

Может быть

 
…ни истории нет у меня, ни мистерии,
нет ни тела, ни животворящего духа,
ни бездонной дыры, ни беззвёздной материи,
не могу отозваться ни звонко, ни глухо
и не знаю ни сна, ни бессонного бдения, −
я подушка – без наволочки и без пуха, −
но на мне засыпает порой Провидение,
может быть …
 

Только в нашем цирке

 
Не вступая с Провиденьем в прения,
чтоб никто не потерял лица,
цирковой лошадкой на арене я
бегаю по кругу без конца.
 
 
Замысел Его похож на вымысел,
Промысел сторгован за рубли.
В сани я свои, да только мимо сел,
а потом и вовсе запрягли.
 
 
У меня вопросы по ведению,
в гриве ленты, а на лбу плюмаж.
Я как привиденье Провидению
говорю: − Прицелься и промажь!
 
 
Лучше, примеряя чепчик плисовый
по примеру чеховских сестёр,
распорядок действий не расписывай,
всё равно напутает актёр.
 
 
Ты вздыхаешь, чай, не о корыте ли?
Медленней − читаю по губам.
И ещё вопрос: − А кто же зрители?
Для кого весь этот балаган?
 

«А теперь зачехли окуляры Цейса…»

 
А теперь зачехли окуляры Цейса:
то, что ты разглядел, – миражи и ложь, –
и отставь ружьё, во врага не целься:
всё равно в себя попадёшь.
 
 
Самолётик выкрои из газеты
с описаньем гибельного пике.
Не жалей, что слова подобрал не все ты:
всех, что надо, нет в языке.
 
 
Мысль шуршит в мозгу, будто мышь в подвале,
но не просит крошек с твоей руки.
А понять друг друга уже едва ли
вы смогли бы – так далеки.
 
 
Так что боль уйми и начни сначала,
в воду брось ключи, а не горсть монет, −
уплывай, забыв даже вид причала,
зная, что возвращенья нет.
 

Рифма

 
Мне кажется, должна быть рифма личной,
хотя бы даже старой и затёртой,
но именно в твоём стихе не лишней, −
иначе стоит обойтись без рифмы.
 
 
Ну да, без рифмы, а порой – без метра:
его нарушив, я учусь дыханью
свободному у – что там в рифму? – ветра
или – без всякой рифмы – просто жизни.
 
 
У жизни, у её многоголосья,
у детворы, ликующей на горке,
учусь скрипеть, как санные полозья,
или галдеть, как воробьи и галки.
 
 
Но, принимая рифму на поруки,
я не готов предать её забвенью:
стихи без рифм и ритма не упруги
и рыхловаты – могут развалиться,
 
 
как снежные размокшие кулёмы.
А я лопаткой рифмы их трамбую
и воздвигаю прочные хоромы, −
но рифму выбираю не любую.
 
 
Нужна мне рифма личная, родная,
такая, чтоб фонариком горела
в конце строки, кричащая: «Одна я!
Возьми, я для тебя не устарела!»
 

Алхимик

 
Погода, как всегда под Новый год, ни к чёрту:
дождь переходит в снег, а слякоть − в скользоту.
Но я не подвожу, добавив смог в реторту,
алхимии своей финальную черту.
 
 
В пульсирующей мгле не позабыл про цель я
и что эксперимент ещё не завершён.
Я на двоих делю густеющее зелье −
замешанный с утра магический крюшон.
 
 
Он в меру охлаждён, но обжигает душу,
и в меру ядовит, но нежен аромат.
Я ложкой в нём ловлю то ананас, то грушу,
чтоб, выпив, закусить сей несмертельный яд.
 
 
Прошу тебя, допей бокал свой, не робея,
без тоста – просто так, ведь мы давно свои, −
чтоб ты смогла сильней, а я − чуть-чуть слабее, −
и, значит, наконец сравнялись мы в любви.
 
 
Отравлены − слегка, но, вырвавшись из плена,
мы выправить смогли наш перенедолёт…
Мы живы, мы нашли друг друга во вселенной,
где мокрый снег пуржит, и дразнит гололёд.
 

Имена

 
Кто ты – Клио или Тáис?
Кто я – Сет или Абросим?
Молча пальцами касаясь,
даже имени не спросим.
 
 
Жизнь прошла, иссякла квота, −
как понять теперь, не зря ли?
В напряженье поворота
мы друг друга потеряли.
 
 
Но воскресла нить живая
в древних зарослях растений.
Там, про время забывая,
мы с тобой скользим, как тени.
 
 
Облака меняют лики,
и ветшают пирамиды.
Отражаемые блики
от меня как дар прими ты.
 
 
Будто свет во тьме колодца,
не смиряясь с расставаньем,
пусть навеки остаётся
нежность радужным сияньем.
 
 
В тот же час на том же месте
пусть возникнет жизнь иная,
где мы снова будем вместе,
имена припоминая.
 

Взгляд

 
Как неизбежность пораженья,
а в сущности такая малость −
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.
 
 
От бесполезности сближенья
защита, ласковая шалость −
взгляд, требующий продолженья
того, что и не начиналось.
 
 
Взгляд, только взгляд, прикосновенья
не ищущий и не просящий,
врасплох, на грани откровенья,
как дождик, тихо моросящий.
 
 
Потерянный и непохожий,
по капле мёда или яда,
ответный взгляд, как след на коже
от ускользающего взгляда.
 

Ну и какое же оно?

 
Оно бывает разным,
но линейным –
нет, никогда!..
Я говорю про время.
 
 
С чего вы взяли, что оно такое?
Придумали стрелу, какой-то вектор,
прямую начертили по линейке
и циркулем разметили отрезки,
на равных расстояниях расставив
ряд целых чисел?
 
 
Лучше бы спросили
у физиков, поэтов и влюблённых,
у пьяных, у спасающихся бегством
или у тех, кто их догнать хотел бы,
или у тех, кто долго писем ждёт…
 
 
А впрочем, ярче, чем Эйнштейн с Петраркой
или беглец и пьяный забулдыга,
вам нелинейность времени сумеет
продемонстрировать киномеханик,
прокручивая раз за разом плёнку
на разных скоростях.
 
 
Он, как хозяин,
умеет управлять стихией этой –
растягивать и ускорять процессы,
и даже останавливать мгновенья,
и даже обращать движенье вспять…
 
 
Но всё же я советую не слишком
в прошедшие эпохи углубляться,
а то нарвётесь там на Парменида,
а он вам объяснит, что время – это
иллюзия, что нет его, − и будет,
конечно, прав.
 
 
Я сам давно заметил,
что времени фатально не хватает
на всё, на всех – и с этою проблемой,
которая сложней, чем нелинейность
или линейность времени, пока что
я разобраться так и не сумел…
 

Руководство к действию

 
Я всем советую: не балуйтесь стихами, −
не то чтоб времени пустая это трата,
но вы в стихах себя сдадите с потрохами,
а дальше – дальше непременная расплата.
 
 
И душу глупо выворачивать до хруста:
эксперимент такой лишь только с виду крут, но
игра закончится на камне «пусто-пусто»,
да и вправлять потом суставы будет трудно.
 
 
Я понимаю, что легко все тайны выдам,
и не под пыткой – сам, как будто плюнул-дунул.
Но странно жить литературным инвалидом
внутри реальности, которую придумал.
 
 
А в подлой подлинности, той, где я стократно
на воду дул, свести пытался дебет-кредит,
коль повезёт, меня прочтут, поняв превратно,
ну а всего скорее, просто не заметят.
 
 
Я всем советую: смотрите, некий стоик
себя расплёскивать не стал, пронёс сурово, −
вот идеал; с меня же брать пример не стоит
и верить в каждое – включая это – слово.
 

Как бочка

 
А мне она напоминает бочку,
наполненную пивом под завязку, −
солидную, надёжную, большую,
скреплённую стальными обручами,
с заклёпками, с дубовою затычкой
и крышкой, несменяемой вовек.
 
 
Ну да, она прочна и герметична,
поскольку доски гнули и морили,
потом выстраивали по ранжиру,
сколачивали вместе молотками
и, обручами укрепив снаружи,
чтоб не рассохлась, пиво лили внутрь.
 
 
Но обручи снимать с неё не пробуй:
она тотчас развалится; свобода
ей противопоказана, поскольку
нет скреп иных у бочки, − и не смей
вытаскивать дубовую затычку,
чтоб пиво, не дай бог, не разлилось.
 

Время сурка

 
Срываю с райской ветки ананас −
сок по усам течёт, минуя рот.
Но есть ли дело Господу до нас?
Надеемся! А вдруг наоборот?
 
 
А вдруг ни Бога нет, ни дела нет
до наших виршей в мире никому?
Нас знает лишь безликий интернет,
хотя мы безразличны и ему.
 
 
Стих не прочитан, шутка не смешна,
ирония обидна, а минор
вгоняет всех в депрессию, она
суркам мешает вылезать из нор.
 
 
Вороне послан плавленый сырок,
лисице ж не досталось ни куска.
Который день сидит в норе сурок −
всё тот же день – ужасная тоска.
 
 
Зверёк сей − предсказатель-ветеран, −
но в День сурка не хочет нам помочь.
Эй, вы, миноритории всех стран,
порадуйтесь хотя бы, что не в ночь!
 
 
Мне надоела эта дребедень,
но всё же палец уберу с курка:
ну да, тоска, сплошной Сурковый день, −
но в тыщу раз тоскливей Ночь сурка!
 

«Стихи и астрономия –…»

 
Стихи и астрономия –
две бездны и одна,
по Канту, антиномия
или провал без дна.
 
 
Ныряю в эти хляби я
с горючим на нуле.
Секстант и астролябия
остались на Земле.
 
 
Но обогнув препятствия,
как Чёрную дыру,
играю, тунеядствуя,
я в бродскую игру.
 
 
Бренча заветной лирою,
настроив два стекла,
я бездны нивелирую,
сшиваю, как игла.
 
 
Осмеяну, освистану,
в ушибах от синкоп,
разглядываю истину
сквозь телемикроскоп.
 
 
Мне не хватает трения –
скольжу, как в гололёд,
с продуктами горения
рифмуя свой полёт.
 
 
Но сколько бы ни весила
вселенская зола,
распахиваю весело
две бездны – два крыла.
 

Со стороны

 
Я предпочёл бы наблюдать со стороны
и не решать, на чьей я нынче стороне.
Мне наплевать, что мы друг другу не равны
и что на пашне много дела бороне.
 
 
Она пройдёт, срезая кочки и бугры,
хоть лошадёнка и не тянет, волчья сыть.
Но я хотел бы отсидеться до поры,
когда останется лишь ноги уносить.
 
 
Когда останется лишь только убегать,
не дожидаясь, чтоб закончилась страда.
Вокруг трясина, я нащупываю гать, −
откуда − ясно, разобраться бы куда.
 
 
Со всех сторон я слышу скрежет бороны.
Где сторона, чтоб наблюдать со стороны?
 

Деревья

 
А им и нет до нас с тобою дела:
у ледяной заснеженной реки
они стоят, как будто знать надела,
из нафталина вынув, парики.
 
 
Как призраки Петровской ассамблеи,
по парам, чтоб исполнить менуэт,
построились, и свищет вдоль аллеи
не ветер – флейта из забытых лет.
 
 
А мы почти не замечаем вьюгу, −
во власти этой белой старины
следим, как возвращается по кругу
иное время из иной страны,
 
 
где оживают снежные шпалеры,
вскипает куртуазная любовь,
и эти дамы, эти кавалеры
в свой танец приглашают нас с тобой.
 
 
И вместе с этим танцем устарев, я
осознаю: иначе дорогá
мне жизнь, в которой мы почти деревья,
и ветер, и кружащая пурга.
 

Первая любовь

 
Я был воспитанным ребёнком −
девчонок дёргать за косички,
чтобы привлечь к себе вниманье,
я никогда бы не посмел.
 
 
Позднее я узнал, что это
ошибкой было, а девчонки
на невниманье обижались,
считая рохлею меня.
 
 
Я слишком скромным был, они же
предпочитали хулигана
и от восторга верещали,
когда он их толкал в сугроб.
 
 
Потом мы выросли: девчонки
все стали барышнями, больше
они уже не ждали грубых
вниманья знаков, хулиган
 
 
их не прельщал, к тому же, вскоре
он в ПТУ пошёл учиться,
а к нам заглядывал всё реже
и постепенно был забыт.
 
 
Я стал намного популярней:
комсорг, отличник, фехтовальщик,
и мог читать стихи часами,
и сам пытался сочинять.
 
 
Но я на переменах бегал
в соседний класс − как бы по делу,
ну а в действительности, чтобы
её увидеть хоть на миг.
 
 
Ах, эти чудные мгновенья,
они, увы, неповторимы,
но так печальны, как любая
неразделённая любовь.
 
 
Я ничего не мог поделать −
и вновь робел, и вновь был скован,
но, как и прежде, не замечен –
не всеми – ею, а других
 
 
не замечал я сам, жалея
что мог же прежде за косички
её подёргать, ну, а нынче
непоправимо опоздал.
 
 
Я вижу: на меня не глядя,
она стоит вполоборота
в своей обычной школьной форме,
а солнце светит из окна,
 
 
и кажется, его лучами
она прошита вся… Ах, как же
безжалостно я был несчастен
и как же счастлив был тогда!
 

Перчатка

 
Я потерял перчатку − этой старой
перчаткой я не то чтоб дорожил,
но как-то свыкся и почти дружил,
и вообще перчатки были парой.
 
 
Она была удобной тёплой тарой,
в ней груз руки сохранен был вполне.
И что теперь, скажите, делать мне
с оставшейся, непарной, тоже старой?
 
 
Перчатку я, конечно, сберегу,
как память и укор: не будь разиней.
Куплю другую пару в магазине.
А где-то одиноко на снегу,
 
 
ещё надеясь пережить беду,
пропущенная в тексте опечатка,
лежит моя забытая перчатка
и ждёт, когда же я её найду.
 

«Всё имеет смысл кончаться…»

− А что, милая, яйца по 80 копеек закончились?

− Всё имеет смысл кончаться.

(Диалог старушки-покупательницы с продавщицей, подслушанный журналистом Юрием Ростом в семидесятые годы XX века)

 
Всё имеет смысл кончаться,
исчезая, истончаться.
Не пытайся достучаться:
там, за дверью, пустота, −
чада нет и домочадца,
и любимого кота.
 
 
Смысл сгореть имеет спичка.
Страсть ушла – одна привычка.
Как же пела эта птичка −
где теперь её кларнет?
Бочка там же, где затычка,
а затычки вовсе нет.
 
 
Прав, наверно, мудрый стоик,
унося в подсобку столик:
− В том, что повар не был боек
и исчерпано меню,
вижу смысл, − он успокоит, −
и природу не виню.
 
 
Два конца у коромысла –
в этом вдвое больше смысла.
Между двух концов повисла
бледной радуги дуга.
От дождя земля раскисла –
вязнет в патоке нога.
 
 
Здесь последняя разлука,
здесь, вглядевшись близоруко,
смысл найти смогла наука
слов «начало» и «конец».
Под дугой висит без звука
одинокий бубенец.
 
 
В чём секрет? Он прост, пожалуй:
скромно к выходу пожалуй, −
ты найдёшь, как отблеск шалый,
смысл начала на лице,
если смысл, хотя бы малый,
есть в бессмысленном конце.
 

Размышление

 
Нет, не по щучьему веленью,
но весел и навеселе,
я рад хвале и поздравленью
и не особенно – хуле.
 
 
Однако трезвый взгляд на вещи
присущ и мне порой, тогда
я говорю: пускай клевещет,
пускай ругает – не беда.
 
 
Я наступать готов на грабли
и на челе носить печать.
Бьёт – значит, любит? – это вряд ли, –
но всё же может различать.
 
 
Любой читатель свят и светел,
а те же грабли лучше вил.
Я рад, что он меня заметил,
хотя и не благословил.
 
 
Но слаб и падок на обман, я,
забыв нападки и хулу,
крупицу малую вниманья
готов принять за похвалу.
 
 
Пример мой, впрочем, не наука,
скорее – детская игра,
в которой я рыбак и щука,
и сам себя ловлю с утра.
 
 
Язык стихами разминаю,
лечу его, как Айболит.
А для чего – и сам не знаю, −
никто мне это не велит!
 

Февральское

 
Февраль не холоден, но труден −
он снег с дождём нам преподнёс,
смешав осадки в вязкий студень.
И я бреду, ворча под нос,
 
 
что день и короток, и скуден,
в избытке только серый свет,
а под ногами вязкий студень,
и слякоть заливает след.
 
 
Весь антураж зимы простуден:
мороза нет, но я продрог
от сырости, − плюс вязкий студень,
плюс снег и зябкий ветерок.
 
 
Я погружаюсь в этот студень,
но мне его не раскачать,
и ветер не перекричать,
и знаю я, что безрассуден
 
 
и даже, может быть, подсуден
план просвещенья биомасс,
похожих на раскисший студень,
в котором я и сам увяз.
 
 
Пусть станет мир необитаем.
Я жду, тоскуя о тепле,
когда, как студень, мы растаем,
оставив лужи на земле.
 
 
И будет благодарна почва,
без нас поросшая травой,
весенним лужицам, за то что
мир вновь зелёный и живой.
 

Инструкция

 
Писать нужно коротко, как на афише,
читать – выразительно: может быть, рядом
случится прохожий, который услышит
и даже за строчку зацепится взглядом.
 
 
Писать – что угодно, хоть полную дичь, но,
используя самые яркие краски, −
смешно, эпатажно и афористично:
читатель стихи не заметит без встряски.
 
 
Но не забывать, даже если смогли вы,
прорвавшись сквозь строй, ощутить себя в дамках,
что нынче читатель какой-то пугливый −
и, значит, держать себя следует в рамках.
 
 
До цели быстрее доходят калеки,
а тот, кто здоров, добежит, но не скоро.
Чтоб не был читатель потерян навеки,
писать нужно ярко, но коротко, коро…
 

Фрактал

Фрактал – это объект, в точности или приближённо совпадающий с частью себя самого (свойство самоподобия); обладает дробной размерностью.

Из математических справочников

 
Итак, размерность этого объекта −
не раз, не два, а дробь − вкрапленье между.
Но мы лелеем слабую надежду,
что нет пустот − их занимает Некто,
размерность дополняющий до целой,
но дышащей, ещё не затверделой
величины.
 
 
     Он множит измеренья
и, видя наши робкие попытки,
сочувствует:
     «Им сложно без подпитки,
но знанье – это не бидон варенья,
его не принесёшь в готовом виде –
пусть думают, я жду и не в обиде,
 
 
когда меня они не замечают
и, запуская синхрофазотроны,
не предлагают мне моей короны
и даже в уравненья не включают –
хотя бы в виде сноски или справки
и в энном знаке квантовой поправки.
 
 
Мне нравится, что красоту творенья
они уже давно воспринимают,
пусть смысла до конца не понимают,
но смелой мысли вольное паренье
освоили − и вот пора настала
им оценить гармонию фрактала».
…………………………………………………
 
 
Он мыслит вслух, но мы не замечаем,
мы строим наши сложные модели,
страшась того, что время на пределе,
а мы его ничем не увенчаем.
И лишь фрактал в научных наших бреднях
участвует как вечности посредник.
 

Тренер по плаванию

 
Она его не помнила, а он,
её когда-то научивший плавать,
хранил воспоминание о нежном
загаре на её нагих плечах
и запахе нагретой солнцем кожи.
 
 
Она была красавицей, к тому же
принцессой; ну а он – одним из многих,
кто ей служил и на кого она
внимания не обращала, впрочем,
отметив мимоходом – да, силён.
 
 
Да, он силён был и натренирован,
сложён неплохо и имел успех
у многих дев и дам; но в их объятьях
забыть не мог о юной ученице,
которая не помнила его.
 
 
Со временем, продвинувшись по службе,
он стал министром спорта и туризма,
она же – ослепительной царицей,
которая, пресытившись пирами,
уже не знала, чем себя развлечь.
 
 
Однажды он в числе других вельмож
был приглашён на пир и там услышал,
что гордая царица предлагает
любому, кто захочет, провести
с ней ночь любви, но расплатиться жизнью.
 
 
При этом казнь могли и отменить.
Приговорённый получал три камня
и должен был попробовать добросить
до моря со скалы хотя б один,
что, впрочем, никому не удавалось.
 
 
Не думаю, чтоб он её любил.
Жестокая развратница на троне
его влекла, как недоступный приз,
и он готов был расплатиться жизнью
за право обладанья юной стервой…
 
 
Он получил всё то, чего желал:
она была нежна и так искусна,
как лучшие гетеры, но его
не вспомнила, и имени его
её уста ни разу не назвали.
 
 
А после наступило утро казни.
Он бросил первый камень – недолёт,
второй упал на линию прибоя,
остался третий, совладав с собой,
он размахнулся и … не стал бросать.
 
 
Он осознал, что всё равно её
уже не будет больше в этой жизни,
и, разбежавшись, прыгнул со скалы,
навеки безымянный, прокричать
успев в полёте имя − «Клеопатра».
 

Комментарий:

В турецкой Алании есть крепость, носящая имя Клеопатры, и двухсотпятидесятиметровая скала, с которой, по преданию, сбрасывали одноразовых любовников царицы. Теоретически они могли спасти свою жизнь, если бы добросили до моря хотя бы один из трёх предлагавшихся им камней. Впрочем, никто не сумел этого сделать.

(Из путеводителя)