Текст книги "Канатоходец, или После постмодерна"

Борис Вольфсон
Канатоходец, или После постмодерна

Посвящаю моей жене Марине

Дар сочетания

Канатоходец – это риск, но и расчёт. Это непреложное умение, но и спасительная импровизация. Это упорное движение вперёд, но и постоянный контроль равновесия. Это завидный дар сочетания того, что к единению не склонно. Сия миссия сопряжена с катастрофическими неприятностями. И автор прекрасно о том знает, мужественно принимает угрозы и не отменяет задуманного. А когда поэт, успешно балансирующий на лукавой грани тяжеловесной старомодности и тривиальной доверительности, обретает редкую афористичность и горькую пронзительнось – да ещё и отважно улыбается почтенной публике – та обречена любоваться…

Творческая дистанция, отображённая автором на страницах этой книги, невелика. Чуть более полутора лет. Но краткость её с лихвой компенсируется неистощимостью сочинительского потенциала, широтой поэтического диапазона, художественной плотностью представленных стихов. Поэт не страшится выводить читателя на всё новые и новые рубежи – жанровые, исторические, национально-культурные. Левиафан и Лаокоон, Баратынский и Эмили Дикинсон, Галич и Кукин… Искушённый в естественных науках сочинитель не стесняется сопоставлять литературные опыты с точными знаниями. Эратосфен и Перельман присутствуют здесь как собеседники на пиру… И в этом манкий отблеск авторской свободы.

И всё же – несмотря на чрезвычайную насыщенность книги сегодняшними и вчерашними реалиями – в качестве эпиграфа к ней я бы выбрал строку из предфинального стихотворения: «Сухою коркой времени едва ли будешь сыт…». Ведь именно это ощущение и заставляет автора неудержимо идти по коварному канату стихосложения от нынешних твердынь туда, где дальний конец его закреплён Богом.

Сергей Попов,

поэт,

доктор медицинских наук.

В тонких одеждах лирики

Ко мне попала книжка Бориса Вольфсона.

В важном смысле − это просто книжка моей мечты.

Это само здравомыслие в тонких одеждах лирики. В общем-то такой стих − это король русской поэзии. Не твёрдая старонемецкая сказочность, не нежные рулады французской строфы, не английский прохладный романтизм, а вот именно российская грустная здравость победила в долгом марафоне лет из двухсот. Победа, конечно, состоялась в рамках русской литературной речи.

Многие пишущие знают это, да не многие практикуют.

Вероятно, поэзия, измученная комплексами второй половины 20 века, столь отклонилась в сторону усмешки, массивной цитаты и самоуничижения, что нормативный правильный стих сделался явлением чуть ли не музейным.

Тут, в стихах Бориса Вольфсона, найдётся многое для разума и чувства читателя. Найдутся и не расхожие рифмы. И дуэт «фантазия-евразия».

Потом «малые голландцы» − это удача, и образ, и схема, и то самое − неназойливая зоркость. Нерифмованное «я охраняю твоё парение» в своей простоте − выдающийся стих.

Отличные строчки о «личной рифме» встречаешь как свои собственные.

«Нет больше пастернаковской свечи» − хмуро перечитываешь, потому что грустная максима эта обрамлена небанальным стихом.

А потом я увидала то, что ценю особо.

Литературность внутри. То, что когда-то запрещали строго-настрого редакторы, уж так это раздражало.

Антигона и гриновская Бегущая. Мотивы Эмили Дикинсон и внезапно «бродская игра». Потерянная перчатка, вознесенская или шиллеровская.

Внутри стиха частенько располагается драматургия, небольшой сценарий поворачивается гранями. Воспоминание об однокласснице − образец такого стиха-3D.

Какая хорошая свежая книжка попалась мне, будто невзначай.

Как я ценю обыденность, которую пристально разглядывает поэт.

Какая застенчивая нежность видна за будничными деталями.

Какая неутомимость рассматривает мир глазами того, кто занят стихами при любой погоде.

При любой.

Оттого что занят.

Эта симпатичная занятость наполняет книжку Бориса Вольфсона, ростовского поэта.

Желаю стихам найти читателя.

Неравнодушному сердцу – обнаружить новую книжку, разобраться отчего она зовётся «Канатоходец».

Вероника Долина,

поэт,

музыкант

Полемическое

 
Блажен, кто сей оставил мир,
когда минуты роковые
ещё грядут и всеблагие
ещё готовят грозный пир.
 
 
Пусть, невысоких зрелищ зритель,
он не узнает никогда,
что надвигается беда
и сгинет тихая обитель.
 
 
Он благ, он прожил без затей
и пропустил богов пирушку,
отдав другим сию игрушку.
Жизнь удалась. Но жаль детей.
 

Настроение

 
То ли проседь, то ли просинь
в груде облачных мехов −
антиболдинская осень,
и уже не до стихов.
 
 
Потому что в этом хламе
нет особенных примет,
чтобы выразить стихами, −
и нужды особой нет.
 
 
Сей товар никто не спросит:
даже в пору дешевизн
не котируется проседь −
то ли осень, то ли жизнь.
 
 
Ускользают слов обмылки,
всё здесь хмуро и старо,
и река несёт бутылки
из-под летнего ситро.
 

«И теперь, когда я лежу на дне…»

 
И теперь, когда я лежу на дне
и не помню, куда я плыл,
и не знаю, зачем было нужно мне
плыть куда-то, а знал – забыл…
 
 
И когда ракушками весь оброс,
сломан киль, протаранен борт, −
сам себе корабль, сам себе матрос,
жду команды вернуться в порт.
 
 
Но ко мне на дно только тусклый свет
пробивается сквозь слюду…
Жду команды которую сотню лет,
но, как видно, напрасно жду.
 
 
Я уже привык и сроднился с дном,
я, как в сон, погружаюсь в ил…
В трюме бочки с золотом и вином –
для кого я их сохранил?
 

«Пять-шесть оттенков и тонов, а может быть, и более…»

 
Пять-шесть оттенков и тонов, а может быть, и более
поэт успешно разместил на площади стишка,
но был, как видно, удручён своею серой долею
и сверху пыли толстый слой насыпал из мешка.
 
 
Поэт был мастер, он владел умением и смелостью
по полю минному идти, касаться острых тем.
Но трудно было разобрать за общей пыльной серостью,
какие краски там внизу и, главное, зачем.
 
 
Разнообразные цвета кому угодно глянутся,
вот только нужно подождать, покуда грянет гром,
а прежде молния сверкнёт, и облака подтянутся,
и дождь прольётся на стишок, смывая монохром.
 
 
Какие краски заблестят, освобожденье празднуя,
какая радуга взойдёт, как вспыхнет окоём,
и роща зашумит листвой, лиловая и красная,
и улыбнётся наш поэт, проговорив «Живём!»
 
 
Поэт, оттаявший душой, порадует читателя,
как превосходный колорист, он станет знаменит
и соберёт цветов букет он без миноискателя,
но всё же пыльный свой мешок в чулане сохранит.
 

«… я думаю, что у творца вселенной…»

 
… я думаю, что у творца вселенной,
которую он строит, как дворец,
есть, вероятно, собственный творец –
не бог, а человечек вдохновенный –
 
 
поэт, философ, демиург идей,
на мир глядящий пристально и строго, –
ему никак не обойтись без бога,
как, собственно, и богу без людей…
 

Зеркало

 
Кто-то дёргает невидимую нить –
и тотчас же вслед за мною отраженье
повторяет за стеклом моё движенье,
будто пробует меня передразнить.
 
 
А ему, быть может, кажется, что мной
управляет кто-то, дёргая за нитки,
чтобы я передразнил его попытки
насладиться застекольной новизной.
 
 
И следя за удвоением гримас,
разделяет и соединяет нас
пред– и за– и просто хрупкое зеркалье,
 
 
как врагов, не ждущих спаса на крови,
как любовников, забывших о любви,
разрезая на два зыбкой вертикалью.
 

«… а поскольку трава колола лицо…»

 
… а поскольку трава колола лицо,
некто, лёжа в траве ничком,
понимал, что жив ещё, что кольцо
не замкнулось, и что смычком
 
 
где-то рядом кузнечик врезает марш,
но не траурный, а живой,
и из дыр в бортах поднебесных барж
свет мерцает над головой
 
 
вперемежку с дождиком; быстрых стрел,
щекотавших затылок, он
позабыть не мог, но давно смотрел
вниз, на землю, на рыжий склон;
 
 
зарываясь в травный дурман и бред
и твердя, что ещё живой,
ощущал свою маловатость пред
этим склоном, дождём, травой;
 
 
и решившись жить, но поняв, что весь
он давно уже врос в откос,
принимал дождя и мерцанья взвесь
как спасительнейший наркоз…
 

«… я тебя уже почти забыл…»

 
… я тебя уже почти забыл,
я почти не чувствую потери,
я уже почти освободился
от своей любви неразделённой.
 
 
Но сегодня в магазине мелочь
я рассыпал и внезапно вспомнил,
как когда-то вместе собирали
мы с тобою медные монетки,
выпавшие из дырявой сумки,
и невольно пальцами касались,
белыми от пыли, – это было
только раз, но это было счастьем –
полным, без каких-либо почти…
 

О пророках

 
Пророков нет в отечестве своём,
но и в чужих отечествах – не густо!
 

В. Высоцкий

 
Пророков нет – известный афоризм!
Ну, может быть, у диких алеутов
живут они без видимых харизм
и прочих всем заметных атрибутов.
 
 
А мы освободились от оков,
чтоб вновь попасть в компьютерные сети.
Пророки есть, но общий шум таков,
что их расслышать могут только дети.
 
 
Они не делят мир на Ты и Я,
они во сне смеются и летают.
Известны детям тайны бытия,
но лишь пока они не вырастают.
 
 
А после, после слышимость не та,
и видимость, и просто нет желанья,
и время отнимает суета,
и непонятны древние камланья.
 
 
Следит пророк, вселенной делегат,
горюя о всезнанье одиноком,
как мы бредём на ощупь, наугад, −
а будущее смотрит грозным оком.
 

«Хотя читатели у нас довольно редки…»

 
Хотя читатели у нас довольно редки,
у самых шустрых чуть побольше, но не очень,
мы все щебечем, как воробышки на ветке,
топорщим пёрышки и крыльями хлопочем.
 
 
Понятно, в общем-то, что дело не в нахрапе
и не в усердии, когда среда как вата.
Мы след оставим − у прохожего на шляпе,
но кто конкретно − разобраться трудновато.
 

Мой рецепт

К Международному дню психического здоровья

 
Спокойствия психического ради,
к ментальному не склонный неглиже,
лежу себе, как слива в маринаде,
и никого не трогаю уже.
 
 
Я облетел, как лист увядший с клёна,
валяюсь под, хотя умею над,
стал синим, был в пупырках и зелёный,
но, главное, удачный маринад.
 
 
В условиях тотального заката
я защищён, мне крепко повезло,
что здесь со мной надёжные ребята, −
нас в этой банке ровно полкило!
 

Диалог

 
Я говорю: − Повсюду ложь!
Он говорит: − Фантазия!
Я говорю: − Бесстыдство сплошь!
Он говорит: − Евразия!
 
 
А я: − При чём тут континент?
Плевать на территорию!
А он: − Взгляни на контингент
и не забудь историю!
 
 
А я опять про море лжи,
в котором тонет истина!
А он: − За эти рубежи
нам выплывать бессмысленно!
 
 
Пора бы снюхаться с жульём,
нас не отдавшим Западу:
оно своё, мы здесь живём,
приноровившись к запаху.
 
 
Своё – в Ростове и в Уфе, −
далась нам та Европа ли! –
как рыбки плаваем − в ухе,
покуда нас не слопали!
 

Памяти Александра Галича

 
Был не в себе, теперь, отбой трубя,
не унесённый – принесённый ветром,
ушёл, что называется, в себя,
из экстра– стал типичным интровертом.
 
 
Окуклился, хотя не шелкопряд
и ценной нити из меня не скрутишь.
Но, чтобы не скрутил меня наряд,
в кармане прячу свой заветный кукиш.
 
 
Я у костра сижу на берегу,
но аккуратно – сам не возгораюсь,
другие в крик, я – цыц и ни гу-гу,
 
 
и в драку лезть ни с кем не собираюсь,
и из себя не выходить стараюсь,
но чувствую, что больше не могу!
 

Рыбалка

 
Может, я не готов пока
или просто клюю не так,
но срываюсь опять с крючка, −
ты прости меня, мой рыбак.
 
 
Знаю я, ты пришёл за мной.
Принимая игру твою,
я прельститься хочу блесной,
но, как видно, не так клюю.
 
 
Ты прости, что опять в сачке
мелочь – корм для твоих котов.
Я б и рад висеть на крючке,
просто, видимо, не готов.
 
 
А в реке тишина и мрак,
над рекою – июльский зной.
Из-под груды речных коряг
я любуюсь твоей блесной.
 

Открытие

 
Величина случайная, бреду
среди стволов, древесных единиц,
в лесу, арифметическом ряду,
по выцветшей поверхности страниц.
 
 
Я заблудился, спутал все следы,
и формулы забыл, и потерял
ориентир, но в небе из слюды
бликует мой расчётный матерьял.
 
 
И я считаю звёзды и с трудом
тропинку, занесённую листвой,
нащупываю, чтоб вернуться в дом
по эху на дорожке цифрововой.
 
 
Я отыщу решенье, «горячо» −
шепнёт мне кто-то в книжный мой загон −
про лес и смысл творенья, а ещё
про звёзды и про нравственный закон.
 
 
Пускай они пока ещё чисты,
но формула топорщится в мозгу, −
шуршат, шуршат опавшие листы, −
я записать ответ на них смогу.
 

Невидимка

 
И поскольку я невидимка,
то в прямых и кривых зеркалах,
отражаясь, не отражаюсь, −
в равной мере не при делах.
 
 
И поскольку тугой мошною
я похвастаться не могу,
прохожу насквозь, как нейтрино,
через всех, перед кем в долгу.
 
 
И поскольку мной позабыты
звуки, запахи, имена,
в том, что я и тебя не помню,
так и знай − не твоя вина.
 
 
Слабым шорохом затихая
на границе небытия,
кто я − слово? Скорее − буква,
будто выдох последний − Я.
 
 
Или первый − иною явью
и началом иного сна −
буква нового алфавита,
что не мной произнесена.
 

Мой враг

 
Я не прошусь из грязи и в князья:
судьба моя мне, в общем, дорога,
и мне даны хорошие друзья,
но я хочу хорошего врага.
 
 
Я знаю, жизнь опасна, как дебил,
который, хмурясь, точит свой кинжал.
А я хочу врага, чтоб не убил,
но непрерывно в тонусе держал.
 
 
Хочу, чтоб расслабляться не давал,
тревожил наяву и в страшном сне,
чтоб с ним себя я часто рифмовал
и знал, что он нуждается во мне.
 
 
И если друг обманет − не беда:
с моим врагом мы не разлей вода!
 

Правила поведения на воде

 
Мы не тонем и не оседаем на дне,
как чаинки, устав от слепого кружения.
Мы повисли с тобой на пологой волне
под влияньем поверхностного натяжения.
 
 
О безумных страстях, что кипят в глубине,
и снастях, что натянуты всюду для верности,
ты не знаешь, и ведать бессмысленно мне
до тех пор, пока плёнка крепка на поверхности.
 
 
Тут важнее всего не сорваться в пике,
лишней воли не дать ни ноге, ни руке,
не жалеть, что стреручен судьбой и стреножен,
 
 
быть поверхностным и не глядеть в глубину,
не барахтаться с криком «Спасите, тону!», −
может, так на волне удержаться и сможем!
 

Молекулы

 
Мы летим, в нарушенье приказа,
по прямой, где на схеме подкова, −
невидимки, молекулы газа –
не имеет значенья, какого.
 
 
Мы летим, удаляясь беспечно
друг от друга, надеясь, что как-то
наши чувства сумеем сберечь, но
это трудно с потерей контакта.
 
 
Оставаясь собой, отставая
от себя, находя и теряя,
мы летим в пустоте, остывая,
брызги молекулярного рая.
 
 
И себя сберегая от сглаза,
не узнаем друг друга при встрече,
невидимки, молекулы газа,
части так и не сказанной речи.
 

Малые голландцы

 
Эти малые голландцы
были парни хоть куда!
Покупали иностранцы
их картинки иногда.
 
 
Впрочем, главный покупатель,
деньги прятавший в кисет,
был голландский обыватель
и художника сосед.
 
 
Натюрморты и пейзажи,
и быка пресветлый лик
создавались для продажи,
но доход был невелик.
 
 
И художник захудалый
пропивал деньжищи те.
Даже Рембрандт, хоть не малый,
тоже умер в нищете.
 
 
Нарушитель норм и правил
аскетических времён,
только Рубенс, Питер Пауль,
был при жизни оценён.
 
 
Рама в пышной позолоте,
дама в белом на коне, −
много света, много плоти,
много гульденов в мошне.
 
 
А у малых – служба быта
и палитра их скромна.
Но эпоха не забыта,
ими и сохранена.
 
 
Запах сыра и ванили,
акварелька и эстамп…
Вас потомки оценили –
Клас, Порселлис, Аверкамп.
 
 
Вы прогнать смогли невежду,
защитили свой редут,
подарив и нам надежду,
что труды не пропадут.
 
 
Как вино и простокваша –
незатейлив ваш магнит…
А Хохловкина Наташа11
  Хохловкина Наталья − искусствовед, специалист по творчеству малых голландцев.


[Закрыть]
нам детали объяснит.
 

«Никакого бурленья в крови…»

 
Никакого бурленья в крови,
никакой межсезонной отравы
и предчувствия то ли любви,
то ли − что там рифмуется? − славы.
 
 
А в реке обмелевшей сомы
развернули носы на восток и…
Если не было вовсе зимы,
то какие весенние стоки?
 
 
Куртку сняв, щеголяю в плаще,
да и он пригодится едва ли.
Перелётные птицы вообще
никуда ещё не улетали.
 
 
В атмосфере скопился СО,
угрожает неведомый вирус,
и не радует нас ничего −
даже чипсы и пиво на вынос.
 
 
Но растёт пресловутый коло́сс −
руки-крюки и ноги из глины, −
новый мир себя строит с колёс,
и кочуют на север пингвины.
 

Краткая поэма экстаза

 
Как видно, скоро ум зайдёт за разум,
но до того, как прозвучит отбой,
накроет нас не тазом, а экстазом,
таким же бывшим, как и мы с тобой.
 
 
Дырявым, бывшим, плесенью покрытым,
утратившим плескательный рефлекс…
А может быть, не тазом, а корытом,
с такою же приставкой краткой «экс».
 
 
Слой пыли, как присыпка из ванили
или дешёвый бесполезный грим…
Но мы зачем-то таз свой сохранили –
быть может, просто, чтоб накрыться им.
 
 
В безумной ностальгической надежде,
под стуки не костей, а кастаньет,
накрыться тем, чем дорожили прежде,
и в дырки наблюдать парад планет.
 

«Одни летают во сне, как шарики…»

 
Одни летают во сне, как шарики,
другие реют, как буревестники.
Одни накачаны тёплым воздухом,
другие – только холодным умыслом.
 
 
А я летаю во сне, наполненный
твоей любовью, и вижу, милая:
на лёгких крыльях паришь ты рядышком, −
я охраняю твоё парение.
 
 
Такие сны продолженья требуют –
я просыпаюсь без опасения,
что наяву наш полёт закончится:
кто научился – тот не разучится!
 

Версия

 
Плывёт по воле волн
в Реке Времён, как пленный
галерный раб, забросивший весло.
И дела нет до нас
 
 
Создателю Вселенной.
Нам в этом повезло!
Не спрашивает нас:
− А вы-то кто такие?
 
 
Зачем чудите? Стоп!..
Когда в последний раз
Он вник в дела мирские,
то был Потоп!
 

Наш вклад

К столетию завершения Первой мировой войны

 
Никто, увы, не сможет нам помочь, −
мы влипли, и история не детская:
сперва Варфоломеевская ночь,
а ей на смену утром казнь стрелецкая.
 
 
Монгольскою стрелою сбиты влёт,
не в небо – в землю будет новый град расти.
А что ушли псы-рыцари под лёд,
так в этом тоже нет особой радости.
 
 
Веками длится сей парад-алле:
не угодив друг другу цветом кожи ли,
иною верой, спором о земле,
как странно, что до сей поры мы дожили.
 
 
Исчезнем, как бездарный паразит,
который вслед кричит себе: − Гуляй ещё! −
а росту энтропии не грозит,
как саморазрушенья управляющий.
 
 
Сойдём, как плесень, чтобы цикл иной
свершиться мог, как новый акт творения.
А мы в него придём как перегной
и топливо для лучшего горения.
 

Неформатный сонет

 
Я просто устарел, как буква «ер»,
со свистом пролетаю мимо цели,
в формат не попадаю и в размер,
поскольку и не в духе, и не в теле.
 
 
Я был готов, как юный пионер,
я плыл, успешно огибая мели, −
по щучьему веленью, на манер
печи не покидавшего Емели.
 
 
Ну что же, говорю себе, не ной, −
сменилась орфография, иной
формат у современного искусства.
 
 
Нет больше пастернаковской свечи,
но свято место не бывает пусто,
хотя никто не ездит на печи.
 

Милитаристический сонет

 
Экраны теле нам дают сполна
иллюзию прямого вовлеченья.
Дух возвышая, дарит развлеченье
такая виртуальная война.
 
 
Конечно, показать могли б ученья –
там тоже танки, выстрелы, − страна
и это любит, но когда война,
приходит настоящее сплоченье.
 
 
Как некогда, едины и сильны,
империи ржавеющей сыны,
мы, улетая за мечтой манящей,
 
 
чтоб супостату злому насолить,
войну по теле рады запалить.
Но как бы не дошло до настоящей!
 

Наше болото

 
Покой и стабильность − зелёная тина
да звон комариный − кулик-патриот,
ничуть не смущаясь, что из карантина,
родимым болотам осанну поёт.
 
 
А воздух свободы, товар санкционный,
как столб на границе, стоит недвижим,
не смея нарушить наш не порционный,
но и не вполне санаторный режим.
 
 
С закатного солнца сойдёт позолота,
а мы выбираем покой и уют.
Кулик, запевая, похвалит болото,
и хором лягушки ему подпоют.
 
 
Болотная гладь не нарушится встряской,
все звуки туман поглощает сырой.
И только брожение − где-то под ряской −
даёт себя знать пузырями порой.
 

Нарушитель закона

 
Жизнь состоит из разочарований.
Но всё же, чтобы разочароваться,
я должен быть сначала очарован.
 
 
А это значит, так как жизнь конечна,
что, очарован будучи, однажды
могу я роковую цепь событий
прервать, нарушив парности закон.
 
 
Я был бы рад подобному раскладу.
Пускай впаду я снова в заблужденье,
но, если повезёт, могу об этом
 
 
и не узнать, финальный матч с судьбой
считать победным, мяч забив в ворота
и не успев ответный пропустить.
 

Декадентское

 
Она говорила: – Нам лучше расстаться,
бессмысленно длить эту сладкую муку.
Когда отменить невозможно разлуку,
не проще ль с любовью скорей расквитаться?
 
 
А он отвечал: – Эта сладость слиянья,
пусть болью, но всё же останется с нами.
Мгновенье, продлившись и став временами,
вовек не утратит былого сиянья.
 
 
А после друг друга они не встречали.
Он тут же догадывался об ошибке,
когда не её узнавал по улыбке,
точнее по отблеску тихой печали
 
 
в глазах, а порой ему чудилось платье,
он вздрагивал, голос услышав в трамвае,
и вновь сознавал невозможность объятья,
ни боли, ни сладости не забывая.
 

Предзимье

 
Слякоть, но местами лёг снежок,
прикрывая выбоины в плитке.
Мне б найти какой-то затишок,
мне б забиться в домик, как улитке.
 
 
Вход законопатить, чтоб сквозняк
дом мой не выстуживал, и сырость
не пересекала строгий знак
«Стоп» и на ночёвку не просилась.
 
 
Чтоб не видеть мелочной возни
и не слышать клацанья затворов
и чтоб о политике – ни-ни –
никаких досужих разговоров.
 
 
Снег с дождём – в окно летит заряд, −
ночь не принимает апелляций.
Но не зря в народе говорят,
что планета будет накаляться.
 
 
Верю я, что завершив дела,
холод отползёт подобно змею,
и пускай хоть чуточку тепла
я дождаться всё-таки сумею.
 

Лодка

Памяти Сергея Петкова

 
Лодка моя – завиток на бумаге,
мушка, в янтарной застывшая влаге,
звук угасанья гитарной струны,
штиль и безвольно повисшие флаги
песен моих не узнавшей страны.
 
 
Лодка – моя предзакатная дымка,
смазанный росчерк случайного снимка,
след безнадёжной слезы на щеке,
в вечности канувшая анонимка,
рыбка, оставленная на крючке.
 
 
Берег не виден, расчёт на везенье,
лодка – мой призрачный шанс на спасенье,
надо бы вычерпать воду, хотя
нечем и незачем, − дарит забвенье
море, качая меня, как дитя.
 
 
Тихо, как в сон, погружаюсь под воду
и изменяю дыханья природу,
лодка уже над моей головой,
парус, впитавший вечернюю соду,
сном на верёвке висит бельевой.