Текст книги "Жестокое убийство разочарованного англичанина"

– Пожалуйста, уходите, – сказал юноша. – Мы такого не знаем. Вы находитесь в частном доме, за который мы платим деньги. Мы не хотим, чтобы вы здесь оставались.

Старик кивнул как кукла, улыбнулся. Юноша тоже улыбнулся, глаза у него, правда, были злобными.

– Почему вы не хотите отвечать мне?

– Прошу вас, уходите. – Юноша улыбнулся.

Шон поднялся по ступенькам. Люди, стоявшие на лестничной площадке наверху и у перил, мгновенно растаяли в полумраке. Темные лица, сари, негритянка с коляской, чернокожие дети. Нет, это не Лондон. Не Англия. Из-за рваных серых тюлевых занавесок, сквозь грязные оконные стекла, с другой стороны улицы за ним наблюдали. Пыльная улица пахла вареной капустой, протекшей канализацией, гнилым деревом, кирпичом – одним словом, упадком. Старые викторианские дома, превратившиеся в трущобы. Шон пошел прочь. Такси уехало, найти другое на подобной улице маловероятно. Кто такой мистер Брайс?

Он свернул за угол. Прислонившись к перильцам подвальной лестницы, стоял, тяжело дыша, индус, словно он только что прибежал сюда, а бегать не привык. Когда Шон поравнялся с ним, индус поднял руку с сигаретой.

– Не будет ли джентльмен столь любезен дать мне прикурить?

Шон щелкнул зажигалкой. Индус прикрыл ладонями пламя, скользнул глазами по Шону, посмотрел ему за спину, оглядел улицу, окна.

– Я слышал, что вы тут говорили, сэр, и быстро прибежал, чтобы с вами встретиться. Может, поговорим? Скажем, вы спросили меня, как пройти к метро, а я, скажем, показываю вам дорогу?

Худое темное преждевременно состарившееся лицо, как будто он никогда не мог выспаться и поесть досыта. Глаза все время бегали по сторонам, как темные мягкие перепуганные зверьки за стеклом. На один шаг Шона он делал два легких быстрых шажка.

– Может, джентльмен из организации?

Его глаза оторвались от Шона, перебежали влево: прислонившись к фонарю, стоит какой-то парень, вроде с Ямайки, ребенок играет с рваной автомобильной шиной, ковыляет по направлению к ним индианка, нагруженная тяжелой корзиной белья из прачечной.

– Да, я оттуда, – сказал Шон.

В лице у его плеча что-то умерло, оно стало серым.

– Джентльмен не должен верить… мистеру Ахо… это же глупый старик… за сто фунтов такое наврет и на Библии поклянется, что правда. Это глупая история… заговоры, новый спаситель с Востока… все это ложь, бабьи сплетни. Заговоры! Этакое безобразное вранье. Мы – счастливые люди, мы так счастливы, что живем в этой прекрасной стране! Так любим замечательную организацию, которая о нас заботится и защищает! Моя семья – мы рабы джентльмена и готовы целовать вам ноги. Не верьте мистеру Ахо, сэр, умоляю вас, из нас никто и пальцем не шевельнет, чтоб навредить организации. Мы платим за квартиру, платим вам налоги, и никому ни слова…

Из проулка им навстречу вышли трое, двое из них на коротких крепких поводках вели овчарок. Третий, маленький толстяк, шел на шаг впереди, котелок сдвинут, открыт круглый розовый лоб, под мышкой палка – совсем как у фермера, приехавшего на ярмарку.

– А кто собирает деньги на этой улице? – спросил Шон.

Но индус уже исчез. Трое прошли мимо – толстяк с немым вопросом в голубых злющих глазах оглядел Шона. Одна из собак скользнула влажной мордой по его руке. Парни с овчарками посмотрели на него презрительными холодными глазами – глазами людей, которым принадлежит улица.

Может быть, это сборщики? – подумал Шон и обернулся.

Толстяк сделал то же самое.

– Интересно, это кто? – задумчиво сказал мистер Альберт. – Видел, как быстро ускакал этот маленький черномазый, когда заметил нас? Об заклад готов биться, это один из кодлы Ахо. Сходи-ка, Сид, поинтересуйся у старой сволочи, может, знает он этого парня.

7

Лежа на белом диване в красном, свисавшем до полу халате, закрывавшем ее всю, она походила на кровавое пятно. Волосы рассыпались по белой бархатной подушке, расшивая ее бледно-золотым, мягко поблескивавшим узором, похожие на золотистую реку или водопад. Голубые, как у куклы, глаза смотрели в потолок, нечетко обрисованные губы надуты, как у ребенка, круглые щечки – под нежной, гладкой кожей, казалось, не было скул – плавно переходили в полную девичью шею.

Бабетта увидела его тень, услышала звук шагов.

– Когда ты перестанешь бегать по комнате? – сказала она.

Произнесла это как-то бесцветно – нельзя понять, образованный говорит человек или нет, из Лондона или из провинции. Точно она приобрела свое произношение вместе с косметикой в каком-то безвкусном магазинчике. Мужчина с жидкими, бесцветными волосами, лежавшими, словно водоросли, жирными прядями на его лысине, не глядя на Бабетту, продолжал мерить комнату шагами, словно и не слышал этой фразы. Скорее по привычке, чем повинуясь желанию, она распахнула полы халата – правая нога обнажилась до бедра. Ноги у Бабетты были длинные, прекрасной формы, колени гладкие, с ямочками, ступни маленькие и пухлые. Правда, щиколотки могли бы быть и потоньше, но ни мистера Брайса, ее нынешнего любовника, ни других мужчин, с которыми она была близка, это особенно не смущало.

– Можно подумать, меня здесь нет, – пожаловалась она.

– Ну что ты, – возразил мистер Брайс, повернулся, увидел обнаженную ногу, секунду смотрел на нее, как будто не совсем осознавая, что это такое, небрежно потянулся к Бабетте. Колено качнулось к нему, кукольная головка повернулась на подушке и взглянула на Брайса с еле завуалированным презрением. Он рассеянно погладил ее по ноге, она протянула к нему руки.

– Не надо, – сказал Брайс, – они могут прийти в любую минуту. Хочешь, чтобы нас увидели?..

– Ты считаешь, они думают, мы с тобой здесь в шахматы играем, когда одни? – Она стала его раздевать. – Так ты разрешаешь?

На мгновение он растерялся: мысли его были далеко от предмета их недавнего спора.

– Я же тебе сказал, они… – Тут Брайс вспомнил, что разговор шел о покупке шубы. – Я же тебе сказал, не могу. Четыре тысячи, это… это неразумно…

– Но ведь они у тебя есть?

– Дело не в том.

Она расстегнула ему рубашку.

– А в чем же?

В ее улыбке появилось что-то хитрое и плотоядное, отсутствующий взгляд стал живым.

– Черт бы тебя подрал! – сказал он. От злости в голосе его появились визгливые нотки. – Тварь.

Улыбка ее стала злой и жесткой, глаза из кукольно-голубых превратились в стальные. Он больше не противился, и она притянула его к себе. Ее рука обвилась вокруг его шеи, губы прильнули к его губам – горячие, мягкие, влажные.

– Если я тебе не нужна, я знаю других мужчин, которые не откажутся…

Он лежал между спинкой громадного дивана и большими подушками сиденья. Бабетта встала, он слышал, как она пошла в ванную, включила воду. Господи, сделай так, чтобы они пока не приходили. Только не сейчас.

Это же несправедливо. Человек всю жизнь за что-то борется: за то, чтобы хоть немного пожить в безопасности, в роскоши, – и что же происходит, когда он этого добивается? Приходят люди и все это отбирают. Просто-напросто отбирают. Как будто в стране нет закона, как будто на них нет никакой управы. Отбирают – и все. Эти люди позвонили как-то вечером – он думал, ошиблись номером.

«Мы давно восхищаемся вами, мистер Брайс. И вашей организацией. – Он подумал, что звонят из полиции – его кровь превратилась в ледяную воду, – подумал, что-то случилось, произошла накладка в Хониуэлле. – Теперь ваша организация будет подчиняться нам». Вот и все.

«Подчиняться вам?..»

«Можете не отвечать прямо сейчас. Дайте нам ответ завтра утром. Мы позвоним в десять».

Он и не собирался подходить к телефону, но так долго не мог заснуть, что проспал. Лежал под балдахином рядом со своей женой Нелли, а за окнами простирался парк. Брайс не знал, что счастлив. Его особняк в елизаветинском стиле под Лондоном был лучшим в радиусе сорока миль. Не молочная ферма, а настоящее чудо: семьдесят коров джерсейской породы, два главных приза на последней ярмарке графства. Сам лорд Брэмптон сказал ему по этому поводу: «Вы становитесь, скажу вам, Брайс, настоящим фермером. Показываете нам, старым консерваторам, преимущества новых методов». А Брайс понятия не имел, что такое новые методы, этим занимался управляющий, но слова лорда означали, что аристократы признали его. Теперь оставалось ждать их приглашений.

А как он за все это боролся! Более двадцати лет. Начал с одного дома, того самого, где они с Нелли поженились. Тогда на него вдруг снизошло: зачем снимать три комнаты, когда дешевле купить всю эту чертову крысоловку. Но надо было найти деньги на первый взнос. Дядя Нелли помог им. Брайс никогда этого не забудет, хотя ни до того, ни после дядя ничего больше для них не делал. Но те пятьсот фунтов…

Из помощника аптекаря Брайс стал владельцем недвижимости, из квартиросъемщика – домовладельцем. Они начали сдавать студентам и скоро поняли, что цветные готовы платить вдвое больше. Но и тогда дело пошло не сразу. Он не сразу смекнул. Все никак не мог сообразить. Накопил денег и купил аптеку, вместо того чтобы купить второй дом. Только через шесть лет они приобрели второй дом, через десять – третий. И тут будто плотину прорвало: он понял, что такое собственность, как ею надо распоряжаться.

Три купленных дома были в неплохом состоянии: старые викторианские дома на окраине Хониуэлла, правда, облезлые, но стоять могли еще долго. Покрасил их два раза, заменил кое-где доски в полу – и стали выглядеть почти на ту цену, которую он за них заплатил. Но последующие его приобретения были уже совсем другие. Этим домам оставалось жить пять, десять лет, прежде чем они сами развалятся: местные власти все равно приговорили их к сносу. Он арендовал их за несколько сотен фунтов, обязавшись отремонтировать или снести, а ремонтировать такие дома дороже станет, чем новые построить.

Он ничего не ремонтировал и не сносил. Судебные разбирательства обходились ему в сотни фунтов, пока он не нашел способ заткнуть глотку местным властям, а тем временем набил трущобы от подвалов до чердаков пакистанцами и ямайцами. В первый год новый бизнес принес ему больше денег, чем, казалось ему, вообще существует за стенами Английского банка. Эдвард Брайс купил «роллс-ройс», загородный особняк, начал нанимать новых сотрудников. Таких, которые не позволят местным хулиганам в пятницу вечером отбирать у жильцов деньги. Поначалу это было главным соображением. И Брайс нашел самый простой выход – нанять местных уголовников. Мистер Альберт Феттер был одной из его первых и самых ценных находок. Когда становилось трудно собирать квартирную плату, жильцы вдруг упрямились и отказывались платить по новым ставкам или освободить место для тех, кто готов был платить, именно Альберт показал, как решаются подобные проблемы.

Естественно, о подробностях мистер Брайс и слышать не хотел. Он сразу же сказал Альберту: «Я ненавижу грязные делишки». Он так их ненавидел, что сейчас даже и не смотрел дома, которые покупал. Его фамилия не фигурировала в деловых операциях, которые велись через множество разных компаний – эксперту по вопросам налогообложения потребовалось бы лет пять, чтобы распутать все это. Большинство квартиросъемщиков понятия не имели о его существовании. Только люди старшего поколения, вроде мистера Ахо, все еще жившие в первом из домов «отремонтировать или снести», знали его и звали по имени. По закону они платили арендную плату компаниям «Мэнор истейтс», «Люсинда холдингс», «Уэлфейр гарден хаузинг корпорейшн», но, будучи по большей части людьми бедными и невежественными, называли мистера Брайса Домовладельцем.

Дойди дело до суда, было бы, разумеется, очень просто доказать, что они ошибаются, но раз такого не происходило, возражать не имело смысла. Раза два честолюбивые репортеры пытались раскопать какой-нибудь скандальный материал и создать себе репутацию на пустом месте. Но законы о клевете – да и деньги – были хорошей защитой от них. Просто удивительно: несколько тысяч фунтов, если их раздать кому надо, помогают сохранить в тайне твою жизнь. Совсем как высокий забор.

Брайс был счастлив. По-настоящему счастлив. Год назад он сказал бы, что его жизнь – полная чаша. Полная до краев. Нелли поправлялась после операции. Появилась эта квартира. Первоначально она предназначалась для Квини. Когда же та сбежала с Бенджамином, Брайс нашел Чарлин, которую сменила ее подружка Марна, а потом – Бабетта. Он медленно облизал свои сухие, чуть запекшиеся губы, посмотрел на атласные обои над спинкой дивана: оптовая цена – двадцать семь фунтов за рулон. На свою спальню он бы таких денег не потратил. С Нелли припадок случился бы, узнай она, что он израсходовал такую сумму на обои для комнаты, не говоря уже о том, что это цена одного рулона.

Двадцать семь фунтов за рулон обоев. Четыре тысячи за шубу. Да еще «альфа-ромео». Никаких денег не хватит. Точно бездонная бочка. Кидаешь туда деньги, и они пропадают. Почему бы не выгнать ее? Как Марну. Нужно только сказать Альберту… или кому-то еще из этих…

Его мысли завертелись вокруг денег, которые Бабетта тратила, словно это оберегало его от мыслей о другом…

Они перезвонили в десять, и он рассмеялся в трубку – так в это время дня смеется человек, когда солнце освещает его тридцатиакровый парк и газоны, когда у него сто тысяч фунтов в швейцарском банке, еще сто тысяч в Канаде – на всякий случай и…

Он бросил трубку, зашел в гараж – Сэмюел в этот день не работал, – завел «роллс». Передок машины словно приподнялся над землей, очень медленно, как в замедленной съемке. И Брайса ошарашил звук взрыва – ударная волна обрушилась на его барабанные перепонки, расплющивая череп, словно гигантские трещотки, ослепила его, оторвала от кожаного сиденья, швыряла из стороны в сторону. Брайс услышал свой крик и продолжал кричать, уже не понимая, кто кричит, а дальше вообще перестал что-либо соображать. Багровые колеса медленно завертелись у него в голове, а сам он, маленький, чистенький человечек, в чистеньком сером костюме, рухнул на сиденье, хватая ртом воздух, как рыба, размахивая маленькими ручками с наманикюренными пальцами.

Взрыв оказался несильным – все было рассчитано: повредить машину так, чтобы с водителем ничего не случилось. Он не потерял сознания: слышал крики за стенами деревянного, обсаженного розами гаража; слышал, как Мэттьюз, старший садовник, бежал и орал: «Пожар, пожар!» Потом – дворецкий. И одна из горничных. И, как всегда, последней прибежала Нелли. Задыхаясь, всхлипывая от страха, она попыталась вытащить его из машины. Дура! Неуклюжая дура! А вдруг у него был бы сломан позвоночник? А вдруг? Но он позволил ей отвести себя в дом, уложить в постель. И вызвать врача. Но не полицию. И когда ему снова позвонили в одиннадцать, он уже очень внимательно их выслушал и сделал все, что ему сказали. Так продолжалось до сих пор.

Он и сейчас вообще-то не понимал, что им нужно. «У нас большая организация. У вас – маленькая. Мы хотим слиться с вами. Не более того. Мы увеличим ваш доход и будем забирать часть новых поступлений. Вот и все. Откровенно говоря, деньги нас не волнуют. А вот безоговорочное подчинение приказам – да. И секретность. Приказы не оспариваются и не обсуждаются. Нам очень не хотелось бы вас заменять».

Его и сегодня прошибает пот, когда он вспоминает этот голос. Надо подчиняться людям, которых никогда не видел, фамилий их не знаешь, ничего вообще про них не знаешь! Что им от него надо? Какого черта?

«Вы станете членом зонального комитета нашей организации. Будете с ним всемерно сотрудничать. Скоро вам станут известны и остальные члены. В будущем инструкции будете получать через них. Но мы в любое время сможем войти с вами в прямой контакт – если это окажется необходимым».

Он услышал, как она вышла из ванной. Налила себе чего-то.

– Я тоже выпью, – сказал Брайс. Ему хотелось, чтобы его слова прозвучали повелительно и отрывисто. Когда он говорил подобным тоном с Нелли, та бежала к нему, как толстый старый спаниель, чуть ли не волоча задницу по полу.

– Тебя что, кондрашка хватил? – спросила Бабетта. – Почему ты не можешь купить мне шубу? – Но свой стакан она ему все же отдала, поставила его холодным дном Брайсу на голый живот, где расстегнулась рубашка, и смотрела на него сверху вниз прищуренными, без улыбки глазами. Бабетта сняла халат и сейчас была в золотисто-розовом китайском платье тяжелого шелка, на котором был вышит дракон, ползущий к ее горлу, как ящерица по гибкому деревцу. Платье по бокам было с разрезами до бедер, под платье она не надела ничего.

– Кто у Бабетты Медвежонок? – прошептала она, присев у его колен, и, положив руку рядом со стаканом, принялась массировать его грудь. – Стайни говорит, таких шуб всего три во всем мире. Потом могли бы поехать куда-нибудь вдвоем. Тебе надо отдохнуть. – Ее голос был бесцветным и раздражающим, как легкое поскребывание ее ногтей по его коже. – Ты мог бы взять напрокат яхту…

Ему стало страшно: она опять за свое? Со свету сжить хочет.

– Они сейчас придут, – прошептал Брайс.

– Почему ты их так боишься?

– Я не боюсь. – При одном воспоминании он почувствовал, как у него задрожали губы. Даже рука Бабетты на его груди была счастьем, как и тяжесть ее тела на его ногах. С ума можно сойти, набрасывается как змея, надо было избавиться от нее, лишь только они месяц прожили. Но, отказываясь подчиняться разуму, здравому смыслу, инстинктивному чувству тревоги, Брайс видел в ней как бы защиту, преграду между ними и собой. Он погладил пальцами ее запястье. Почему он так боится? А кто бы не испугался? Они вчетвером сидели в комнате, потом Робертсон пошел на кухню помочь Бабетте принести выпивку. Редвин выпил, сказал: «До завтра» – и попытался встать. Какое же у него было лицо! Он открыл было рот, чтобы закричать. Попробовал приподняться. Почти уже встал. Но удержаться на ногах не смог.

Брайс почувствовал, что у него на лбу выступил пот. Он же все это видел собственными глазами. Робертсон посмотрел вниз на Редвина, поднял ему веко большим пальцем. А Редвин был еще жив.

– Мы могли бы куда-нибудь уехать, – продолжала шептать Бабетта. И никогда в жизни не возвращаться. Никогда.

Раздался звонок в дверь.

8

Только в третьей телефонной будке автомат работал. Внутри на полу блевотина, телефонные справочники почти все отсутствовали, но аппарат соединял. И вот – голос Маргарет.

– Шейла, – сказал он, и она переключила разговор на спецлинию, где их не могли подслушать.

– Да? – Голос ее звучал холодно и бесстрастно. Как будто между ними ничего никогда не было, кроме общей работы.

– Происходят очень странные вещи… думаю, Рэнделл обязательно должен об этом узнать.

– Он уже знает. – Словно лед.

– Он…

– Вчера ты был на кремации. А потом произошел инцидент в придорожном заведении, верно? Как мне кажется, не очень для тебя приятный. – Язык и тон у нее были как бритва.

– А сегодня? – спросил он, сжимая трубку в кулаке. – Об этом вы тоже слышали?

– Да. К нам только что поступила жалоба из Спецслужбы, что ты выдавал себя за одного из их сотрудников. Они крайне недовольны. Как, впрочем, и Оливер. Он хотел бы встретиться с тобой в понедельник, в полдесятого утра, чтобы ты объяснил, чем занимаешься.

Он видел ее лицо, как если бы она стояла перед ним, за стеклом телефонной будки. Дико напряженное. Дико злое. Уже пять месяцев нарастала эта злость и грозила прорвать маску холодного спокойствия Маргарет.

– Пока же он просил передать тебе, если ты случайно позвонишь… – ее голос на мгновение задрожал, снизошел до сарказма, – …ты отстранен от исполнения служебных обязанностей. Ты ничего не будешь предпринимать, никому ничего не скажешь о том, что произошло вчера и сегодня. Тебе запрещено звонить на работу, пока ты не встретишься с Оливером в понедельник. Все ясно?

Он не ответил. Маргарет положила трубку. Шон медленно оторвал трубку от уха и опустил ее на рычаг. Рядом с будкой прошла белая женщина с двумя цветными детьми в коляске; она была на шестом месяце, если судить по животу, в поношенном, наполовину застегнутом пальто.

– Где можно сесть на автобус или найти такси? – спросил у нее Шон.

Женщина посмотрела на него пустыми глазами, как будто не понимая, что он сказал, что такое автобус, такси. Вдруг откуда ни возьмись из-за телефонной будки появился негритенок: худое хитрое личико, черные курчавые волосы, глаза словно лужицы нефти.

– Автобус нужен, мистер?

Шон кивнул.

– Какой, мистер?

– А если такси? – спросил Шон. Мысли его были все еще заняты Маргарет, тем, как звучал ее голос, что она сказала, что это могло значить.

– Туда надо идти, мистер. По Хониуэлл-роуд, там, внизу, автобусы и такси… – Мальчику, наверно, лет одиннадцать-двенадцать. Ноги худые как спички, руки похожи на птичьи лапы. Глаза человека, который знает все, что происходит на улице.

– Тут один человек собирался снимать телевизионный фильм, – рассеянно, почти машинально произнес Шон, продолжая думать о Маргарет.

Мальчик посмотрел на него глазами, которые вдруг стали совсем не детскими.

– Ты полицейский?

– Нет, – сказал Шон. – А почему ты меня об этом спрашиваешь?

– Потому что он умер.

– А что, если мы с тобой пойдем поедим мороженого?

Стремление услужить исчезло с лица мальчишки. Казалось, сама улица смотрит на Шона глубоко посаженными, темными, как нефть, глазами.

– А если я дам тебе полкроны?

Мальчишка заколебался, хоть и продолжал медленно пятиться, собираясь в следующую секунду повернуться и убежать.

– Если ты про него расскажешь побольше, можешь заработать и пять шиллингов. Он здесь со многими разговаривал?

Мальчишка кивнул, не спуская глаз с Шона.

– Где же тут можно поесть мороженого?

Негритенок мотнул слишком большой для его тонкой шеи и худого тела головой и бросил:

– Туда, прямо.

Он повернулся и бочком пошел вперед, показывая дорогу, шагая по сточной канаве, цепляя ногами рваную бумагу, апельсиновые корки, пыльный уличный мусор. Шон следовал за мальчиком, чувствуя, что за ними наблюдают. Из окон, подъездов, от перил, огораживающих тротуар. Женщины с истощенными лицами, в бигуди и рваных трикотажных кофтах баюкали на крылечках многоквартирных домов полуобнаженных детишек. Девушка, причесывавшая черные волосы, высунулась из окна второго этажа и улыбнулась Шону, когда их взгляды встретились. Ему показалось, ее блузка, открывавшая большую часть груди, сшита из британского флага. Девушка еле заметно кивнула, как бы приглашая к себе.

Шон вспомнил, каким тоном разговаривала с ним Маргарет – словно его неожиданно ударили по лицу или он наступил на грабли в темноте. Приятно будет в понедельник утром встретиться с Рэнделлом и сказать ему, что он может сделать со своей работой, своим Управлением и жалобами Спецслужбы. Он остановился, мальчишка тоже стал, наблюдая за ним, за выражением его лица.

Зачем продолжать это дело? С какой целью? Шон подумал о майоре, который умирал в больнице. Печально, очень печально. Но разве это что-то оправдывает? Чтобы он прибежал и сказал: «Шон – хороший пес, он нашел мяч»? И положил его к ногам хозяина? А вдруг этот мяч принадлежит Рэнделлу? Это бы многое объяснило. Иначе откуда Рэнделлу знать об инциденте в гостинице «Дилижанс»? Неужели он влез в чужую операцию? И его избили, потому что не знали ни кто он такой, ни что там делал? А потом забрали бумажник и все выяснили?

Значит, Рэнделл взбесился, потому что он, Шон, влез не в свое дело? Но что же тогда хотел Редвин сообщить майору? Может, он что-то раскопал на этой улице? Шон посмотрел на мальчишку: ботинки и брюки ему велики, рубашка порвана, глаза пятидесятилетнего мужчины. Посмотрел на грязь в сточной канаве; женщины на ступеньках крыльца, мимо них идет чернокожий кондуктор автобуса. Шон вспомнил Ахо и юношу-индуса в подвале дома № 118, что за углом; вспомнил страх и ненависть; женщину с коляской. Господи боже мой, да что этот Редвин мог здесь раскопать из того, чем можно кого-то потом заинтересовать?

Он пошел дальше, не думая, куда идет, почти забыв о негритенке, которому пообещал мороженое, и о том, почему он здесь. Мальчишка шел на два шага впереди – шел настороженный, озадаченный изменившимся выражением лица белого, пытаясь понять, не грозит ли ему опасность.

Грязь, ненависть, страх. А майор все никак не забудет о своих сорока годах службы, об Англии, которой служил. А это? Был майор когда-нибудь на такой вот улице, признал бы он в этом Англию?

Что он видел, майор, когда думал об идеале, ради которого трудился всю жизнь? Известковые холмы Суссекса? Смену караула у королевского дворца? А Маргарет, которая во всем ему подражает? Да что они, ослепли? Шон снова остановился, ударил кулаком одной руки в ладонь другой – негритенок отскочил от него еще шага на три. Да что они, с ума все посходили?

И сам он тоже сошел с ума под их гипнозом? Работать ради этого?

Вдова Редвина с матерью в их псевдоякобитском доме – прямо с рекламы торговца недвижимым имуществом: центральное отопление и все соврем. удоб., – их бредни о мировом заговоре. Неужели это и есть те страшные факты, о которых хотел сообщить Редвин? Чушь собачья, которую он услышал здесь, около этих сточных канав, от такого же мальчишки или старика вроде Ахо?

Мысли Шона перескочили на Венецию, на Никколо, он увидел солнце на истертых камнях, грязную, плещущую о стены домов воду каналов. Венецианцы по крайней мере знают, что умерли, что живут в музее. Они не ищут заговоры, которые объяснили бы, почему это так, и не делают вида, что по сей день правят миром. Солнце, вино, женщины, умудренная жизнью улыбка. Только бы вырваться отсюда. «В понедельник преподнесу Рэнделлу небольшой сюрпризик, – подумал Шон. – Нечто вроде хорошего удара ногой в пах. Потом пошлю телеграмму Никколо: «Прибываю завтра. Подготовь девочку». Девушка должна быть вроде той Ланд с телевидения».

Шон взглянул на мальчишку. Они дошли до угла. Дорога сворачивала влево и шла вдоль железнодорожного полотна, отделенного огромной стеной из закопченного камня, который даже на солнце был покрыт слезами измороси; между камнями росли сорняки, кое-где виднелись маленькие голубые цветочки. Высоко на стене кто-то намалевал свастику и слова, которые потом замазали. Сквозь краску можно было разобрать – «черномазые».

– Вон там, – сказал мальчишка.

Похоже, он боялся Шона, боялся даже убежать от него. Шон улыбнулся ему, почувствовал, как будто помолодел на десять лет – с плеч его словно свалилась огромная тяжесть. Он свободен. Свободен от майора, от Маргарет, Рэнделла, Редвина, работы, Лондона – от всего. Он продаст машину, получит месячное жалованье – если не изобьет Рэнделла, – да еще отпускные. Взвесим, что лучше – деньги или удовольствие от этого поступка? Будем вести себя разумно, подумал он, будем улыбаться, будем джентльменом, попрощаемся, поставим им выпивку.

– Я куплю тебе самую большую порцию мороженого – столько ты еще никогда не ел. Тебя как зовут?

– Уилфрид. – Но ближе не подошел. – Это вон там. – Его глаза определяли соотношение опасности и возможности получить пять шиллингов с мороженым.

Впереди, в туннеле под железной дорогой, стоял разборный барак с полукруглой крышей из рифленого железа, превращенный в кафе. Они поднялись по деревянным ступенькам, почувствовали запах жарящейся рыбы, давно съеденных блюд и липкий влажный холод. Стойка, ряды столов и скамеек, на столах бутылки с соусами. За стойкой блондинка смотрится в титан для чая, как в зеркало, пытается выдавить прыщ. Увидев Шона, улыбнулась, наклонилась вперед, демонстрируя под грязным нейлоновым халатом полную мягкую грудь. Под когда-то белым халатом был черный лифчик. Она подняла руку, чтобы поправить халат, и чуть приоткрыла вырез.

– Мороженого, – попросил Шон, надеясь, что оно будет фабричного производства, завернутое в бумагу.

Они сели за стол напротив друг друга, блондинка принесла мороженое, влажной тряпкой вытерла стол. Негритенок нервничал, ел быстро, словно боялся, что Шон не даст ему доесть. Блондинка не уходила, вытирала дальний конец стола.

– Он меня тоже угощал мороженым, – неожиданно сказал мальчишка.

Надо бы у него что-нибудь спросить, подумал Шон. Но зачем?

– Откуда ты знаешь, что он умер?

– Папа сказал. – Глаза мальчишки скользнули по официантке, по двери. Небрежно насвистывая, вошел мужчина в расстегнутой кожаной куртке, клетчатой рубашке, на узких бедрах тяжелый ремень с квадратной медной пряжкой. Он искоса взглянул на Шона и Уилфрида из-под козырька кожаной фуражки, сел за стол в глубине полутемного барака, щелкнул пальцами, подзывая блондинку.

– Так он разговаривал с твоим папой?

– Угу. – Мальчишка посмотрел через плечо на вошедшего. – Пожалуй, я пойду.

Шон передвинул ему через стол две монеты по полкроны. Чего он зря тратит время? Наверно, по привычке. Из упрямства.

– Расскажи мне, о чем они разговаривали, что этот человек хотел узнать. Расскажешь?

Мальчишка как загипнотизированный посмотрел на монеты, снова присел на скамью и прошептал:

– Может, и расскажу.