Текст книги "Демогоргон"

Каструни просто не мог, да и не осмеливался шевелиться. Нет, он должен оставаться на месте и просто наблюдать. Ему было плохо, перед глазами все кружилось, земля и кипящее тучами небо смешивались в каком-то бешеном круговороте. Он отчетливо видел происходящее, и в то же время знал – такого просто быть не может. Ясно он отдавал себе отчет только в одном: что бы ни случилось дальше, он не должен издавать ни звука и ни в коем случае не терять сознания. Только не здесь и не сейчас…

Мхирени все еще пытался бороться, хотя видно было, что силы окончательно покинули его. А черная тестообразная масса по-прежнему опутывала его своими поблескивающими щупальцами. Было заметно, что штука эта очень едкая.

В то время как он, напрягая жалкие остатки сил, продолжал бороться с ней, она, как кислота, разъедала его плоть. Кожи на нем почти не осталось – видны были только кровоточащее мясо и белая кость – освежеванная человеческая туша металась из стороны в сторону и, наконец, сдалась, со сдавленным бульканьем рухнув на землю. Наверное, это было и к лучшему, поскольку к этому моменту в Мхирени уже не оставалось ничего человеческого. Теперь была видна только пульсирующая, похожая на амебу масса, нижняя половина которой все еще скрывалась под землей.

– ПОЛНОЧЬ! – снова прогремел голос и Каструни понял, что чудовище разговаривает само с собой, как это любил делать Гуигос. – НУЖЕН ТРЕТИЙ, – продолжало оно.

Масса вдруг вытянулась вверх и приобрела форму, отдаленно напоминающую человеческую фигуру – только слишком большую, массивную, нескладную и отвратительную на вид. Привязанные на прежнем месте ослы, увидев ее начали пятиться, бить копытами и реветь от ужаса так громко, что, наверное, могли бы разбудить и мертвых. Человекоподобная черная амеба услышала их рев и неуклюже повернулась в их сторону.

– ПОРА – ПОЛНОЧЬ! – снова прогрохотал тот же ужасный голос.

С равным успехом это могло быть и заклинанием – призывом к темным богам, повелевающим грозами – на которое не замедлил последовать ответ. Вдали вдруг появилась молния шагающая на двух тонких изломанных сверкающих ногах. Молния, но обладающая разумом. Она БУКВАЛЬНО шла, двигаясь к Хоразину с востока, с каждым шагом ударяя в землю ослепительной вспышкой и быстро приближаясь к кошмарному существу, которое тянуло свои невероятно удлинившиеся псевдоподии к ослам.

Каструни видел все: в свете то и дело ударяющих в землю молний-ног, даже с закрытыми глазами он чувствовал шагающую по направлению к нему разумную молнию, навсегда отпечатавшуюся у него в памяти.

По-прежнему стоя у разверстого зева входа в подземелье человекоамеба протянула свои двадцатифутовые тонкие щупальцеобразные руки к отчаянно ревущим животным. Наконец два осла сумели сорваться с привязи и бросились прочь, спасаясь от этих черных дрожащих рук, но третий осел оказался привязан более надежно. Он мог лишь пятиться назад, вставать на дыбы и реветь. Но, так и не дотянувшись до этой, казалось бы совершенно беззащитной, жертвы, тестообразные псевдоподии вдруг замерли.

– ЧТО… ОСЕЛ? – спросил вдруг ужасный голос. – ОТЕЦ, РАЗВЕ ОН ГОДИТСЯ? ВЕДЬ ЭТО ЖИВОТНОЕ НА КОТОРОМ ПРИЕХАЛ ПРИГОДНЫЙ!

Молния на мгновение остановилась, но тут же, будто по чьему-то безмолвному приказу или почувствовав какую-то угрозу, ударила снова – мощнейший разряд ударил в вертикально стоящую плиту и уронил ее обратно на зияющую черную дыру, снова запечатав вход в подземное убежище. Черная амеба отшатнулась от удара и воскликнула:

– Я… Я ПОНЯЛ, ОТЕЦ – И Я ПОВИНУЮСЬ!

Вытянутые вибрирующие псевдоподии мгновенно обрушились на осла.

Когда чудовище принялось поглощать его плоть и, содрогаясь, увеличиваться в размерах, животное в агонии отчаянно закричало. Теперь молнии сверкали под нижним слоем туч почти непрерывно, освещая мир внизу сполохами, создающими впечатление, будто разом захохотали все стихии! И в свете этих странных вспышек Каструни увидел такое, что, наконец, вывело его из оцепенения и заставило сначала бегом броситься в ночь, таща за собой осла, а затем вскочить ему на спину и погнать так, будто за ним по пятам неслись все демоны ада – что, возможно, и имело место. Зрелище и впрямь вполне могло свести человека с ума или навсегда искалечить его – что, в какой-то степени, и произошло, поскольку всего за одну эту ночь Каструни совершенно поседел. А увидел он вот что:

Чернильно-черная амеба, по-прежнему содрогаясь стоявшая на прежнем месте, ВДРУГ НАЧАЛА МЕНЯТЬ ФОРМУ!

Теперь, вместо чудовищного слизняка, лишь отдаленно напоминающего человека, стали отчетливо видны голова и плечи НАСТОЯЩЕГО человека. Его лицо, освещенное мигающими небесными вспышками, было запрокинуто к небу и содрогалось от ужасного хохота – хохота, в котором по-прежнему явственно слышался голос Джорджа Гуигоса. Зато само это лицо ничуть не походило на лицо старика! Оно сверкало белоснежными зубами Ихьи Хумнаса и было украшено его крючковатым носом, но в то же время на нем был виден и белый прочерк шрама Мхирени! И, что еще хуже, по мере того как происходила, захватывая все остальное тело перерождающегося чудовища, эта метаморфоза, тело осла постепенно поглощалось и превращалось в мешок с исходящими паром костями…

… Именно ЭТО и заставило в конце концов Каструни опрометью броситься бежать куда глаза глядят. Вид этих покрытых шерстью конечностей, которые кончались не ступнями, а черными копытами животного. Обретшее человеческую форму чудовище приобрело вид человека только до пояса – а все остальное было ослиным!

Только на рассвете Каструни и его осел – оба совершенно изнемогающие от усталости – наконец решились прервать свое паническое бегство. Именно тогда молодой грек-киприот и обнаружил, что ему досталось животное, принадлежавшее Гуигосу.

Немного позже, достаточно отдохнув, он открыл и внимательно осмотрел содержимое притороченных к седлу сумок. И только тогда все происшедшее медленно, но верно стало приобретать хоть какой-то смысл. Если только слово «смысл» здесь вообще было уместно…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Кипр, июль 1957 года.

Двадцать три года минуло с тех пор как Костас Каструни в последний раз видел своего единственного сына. За минувшие с тех пор годы обе его дочери вышли замуж и теперь у них были уже свои взрослые дети. Жена заболела и умерла когда ей исполнился всего-навсего тридцать один год. Виноторговля старика понемногу глохла, до тех пор пока у него не осталась лишь один-единственный магазинчик в Ларнаке, где из-за своих «неприятностей» он понемногу лишился даже своих постоянных покупателей – членов семей английских чиновников. Последнее было особенно обидно, поскольку Костасу всегда нравились англичане – нравились настолько же, насколько он теперь ненавидел ЭОКА.

ЭОКА – ха! Да, пока покончат с этой толпой невежественных ублюдков и малолетних преступников, Кипр окажется в руинах – причем в руины превратятся не только Куклия и Коравастаси! Тоже мне «Остров Любви»!

Каструни пораньше запер свой магазинчик, еще раз горестно крякнул "Ха! " и двинулся к дому, который находился почти у самой границы турецкого сектора в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от побережья с его барами и тавернами.

«Турецкий сектор»: это вполне заслуживало третьего "Ха! " Очень многие из старинных приятелей Каструни были турками. Турки занимались бизнесом, в том числе и виноторговлей. Турки занимались морскими перевозками и транспортом, турки же были и его клиентами – и это было самым главным.

Для бизнеса просто необходимо иметь клиентов, кем бы они ни были. И все они были самыми обыкновенными турками, которые никому не угрожали и хотели только одного – прожить жизнь в тишине и покое. А теперь… Да ведь общины турков-киприотов находились едва ли не на осадном положении! Теперь ни один турок не рискнул бы пересечь границу между секторами ни за что на свете – что уж говорить о покупке какой-то там бутылочки рубиново-красной «коммандерии»!

Проклятая ЭОКА! Тупые, невежественные, чванливые, толстозадые террористы!

Каструни засунул руки поглубже в карманы, выругался в густые усы и потащился домой, низко надвинув на карие глаза мягкую шляпу, защищающую его от палящего солнца. Из болтающейся на его плече плетеной веревочной сумки торчало горлышко бутылки доброго бренди «кео». Черт бы побрал всех этих Макариосов и Гривасов, и то дерьмо, дрянь и гной из которого они слеплены! Гнилье они все, просто гнилье!

По узкой, больше похожей на базар пыльной главной улице Ларнаки катили мальчишки на велосипедах. За спинами у них болтались итальянские ружья для подводной охоты, а на высоко поднятых рулях болтались сетки с добычей: серо-красной кефалью и одним-двумя все еще слабо шевелящимися осьминогами. Завидя Каструни, мальчишки вытащили их из сумок и продемонстрировали ему пучки щупалец с розовыми присосками, набиваясь на похвалу. Он одобрительно кивнул, и они снова нажали на педали, торжествующе смеясь.

В свое время Дими тоже являлся домой с уловом – совсем как эти двое – весь покрытый солью и гордый как юный лев.

Эх, Дими, Дими!

Впрочем, к черту ЭОКА и им подобных – ведь он просто сам для себя делал вид, что все это так его волнует. На самом же деле он прекрасно знал, что в последние дни не дает ему покоя по-настоящему. Ну конечно же этот армянин, Хумени. ( Во всяком случае, Каструни считал, что этот тип был армянином.) А самое главное – то, что он недавно сказал. Его слова пробудили в сердце старика и надежду и отчаяние. Но… теперь лучше было постараться выкинуть все это из головы, потому что он уже подходил к дому.

Дом. Старый дом, где вырос Дими, где долгие годы бок о бок жили он и его супруга Клеантис, здесь же умершая у него на руках, и где теперь жил он наедине со своими воспоминаниями, выцветшими фотографиями и излишним количеством бренди. Костас прошел через небольшой палисадник погруженный в тень виноградных лоз, подошел к входной двери, поднял руку и стал наощупь искать всегда лежащий за притолокой ключ – но ключа на месте не оказалось. Каструни нахмурился, недоуменно пожал плечами, а потом позволил себе кивнуть и слегка улыбнуться. Наверное одна из дочек приехала его навестить. Не иначе.

Он открыл дверь и вошел в прохладный полумрак со словами:

– Привет! Кто это там приехал навестить старика? А внуки тоже приехали? —

Он заглянул в комнату, давая глазам после ослепительного солнечного света на улице привыкнуть к полумраку – и тут же непроизвольно ахнул.

Это была гостиная – скупо обставленная, с низким потолком и по кипрским понятиям довольно просторная. Направо из нее был выход в кухню, налево – двери в ванную комнату и душ, а деревянная лестница вела на второй этаж, где располагались три небольшие спальни. Но на фоне полосок света, пробивающихся сквозь щели в закрывающих окно ставнях, был отчетливо виден мужской силуэт. В позе стоящего человека было что-то знакомое, да и голову он наклонил так, будто…

– Нет, – послышался негромкий низкий голос. – Это не внуки, отец. А всего лишь сын.

Сын? ДИМИ! Но это просто не могло быть правдой. Ведь Дими всего лишь мальчишка, а посреди комнаты стоит взрослый мужчина и…

И только тут старик Каструни сообразил сколько теперь лет Димитриосу и на сколько лет постарел он сам и сразу даже ПОЧУВСТВОВАЛ себя стариком.

Колени мгновенно ослабли и он пошатываясь двинулся вперед через знакомую комнату. Сын пошел ему навстречу, посреди этой темной комнаты светлых воспоминаний обнял его и крепко прижал к себе.

За эти годы сын сильно вырос, а отец наоборот – под гнетом прожитых лет и пережитых тревог – изрядно усох, поэтому горячие слезы Димитриоса Каструни закапали на морщинистую шею старика, а старческие слезы Костаса оросили пиджак сына.

– Значит… это было знамение, – наконец с трудом выдавил старший Каструни. Он чуть отстранился от сына и впился взглядом в его лицо. – Да, знамение, – повторил он, кивая. – Понимаешь, всего каких-то три дня назад я вдруг услышал твое имя. Некто Хумени сказал мне, что знавал тебя в Израиле много лет назад. Потом начал расспрашивать о тебе. Я ответил, что ничего не знаю – даже твоего адреса – и понятия не имею, жив ли ты вообще. Ведь последнее письмо от тебя пришло – когда же? – да, точно, два года назад. —

В голосе старика послышался легкий упрек. И, не давая сыну возможности начать оправдываться, он поспешно продолжал: – Дими, ничего страшного. С меня вполне достаточно и того, что ты жив, здоров и вернулся домой. Ведь ты мой сын… мой сын…

Старик был явно крайне взволнован и молодой Каструни это почувствовал. Он притянул отца к себе и снова стиснул в объятиях.

– Отец, я ненадолго – ты должен понять. Ведь меня по-прежнему разыскивают, как и тогда. Ведь я убийца – помнишь?

– Убийца? Но ведь то было двадцать лет назад! Вообще не нужно было скрываться. Тебя все равно очень скоро бы отпустили. Во Франции, например, такое преступление называется «убийством по страсти»! Просто тогда взыграла твоя горячая кровь. Каструни всегда были горячими людьми. И этого следовало ожидать.

– Нет, отец. Все это не снимает с меня вины, – покачав головой и грустно улыбнувшись сказал Димитриос. – Ничуть. Ты просто пытаешься найти мне оправдание, но убийство оправдать невозможно. Ее семья никогда не забудет – и не простит. А его семья…

– Его? Того парня, которого ты убил? Ха! Думаю, ты в общем-то поступил правильно. Два его младших брата стали такими убийцами, какие тебе и не снились. У тебя по крайней мере были причины – во всяком случае с точки зрения жителей нашего острова – и ты все сделал честно, на глазах у людей. А эти двое – члены ЭОКА – «Этнике Органосис Киприон Агонистон» – то есть настоящие мясники, считающие себя героями!

Димитриос кивнул.

– Я знаю об ЭОКА, отец. Все знают. Там, на материке, мы получаем все самые последние новости. Кстати, отчасти поэтому я и вернулся, поскольку очень беспокоюсь за тебя и девочек. Но с другой стороны… Знаешь, сейчас я живу в Афинах и вполне преуспеваю, но должен сказать тебе вот что: если бы не ЭОКА, я бы вообще не смог вернуться.

– Что? – Отец был явно потрясен. – Ты вернулся потому что ты заодно с ними? – Его голос даже задрожал от ярости.

– ШШШ! – прервал его Димитриос. – С ними? Что ты имеешь в виду? Что я работаю на Гриваса? Как ты мог обо мне такое подумать? Я такой же бизнесмен, как и ты, мой отец, а не какой-то там головорез! Нет, я вернулся исключительно повидаться с тобой и с сестрами. Но если бы ЭОКА в какой-то мере не проложила для меня путь… – Он не договорил.

– Я… Я не понимаю. – Костас Каструни покачал головой.

– Все очень просто, – сказал Димитриос. – Послушай: я пятнадцать лет дожидался возможности вернуться сюда, но ничего не получалось. Даже несмотря на то, что с тех пор изменилась моя внешность, изменился я сам, все равно кто-нибудь вполне мог меня узнать. Хотя бы потому, что здешние люди от природы любопытны и им порой просто нечего делать – нечем заняться. А незнакомец всегда вызывал особый интерес – сам не хуже меня знаешь. Но сейчас… сейчас людей занимают совершенно другие вещи. Вот это-то я и имел в виду, когда сказал, что дорогу сюда для меня вымостила ЭОКА. Теперь понимаешь? В эти дни на Кипре слишком пристально интересоваться незнакомыми людьми может быть небезопасно.

Костас наконец понял и слегка кивнул.

– Правда это относится только к нормальным людям, – заметил он. – А ЭТИ интересуются буквально всеми, да еще как!

– Ну и пусть интересуются, – сказал Димитриос. – Ведь все равно англичане объявили их вне закона. Так что у них куча собственных проблем. Во всяком случае, мой план таков: я собираюсь провести несколько недель в Троодосе.

– В Троодосе? В горах? Но как же тогда мы сможем видеться? А сестры? Ты ведь теперь четырежды дядя, Дими! Неужели ты не хочешь познакомиться со своими племянниками и племянницами?

– Конечно хочу, – улыбнулся Димитриос и обнял его за плечи. – Но ведь они совершенно спокойно могут приехать в Троодос и повидаться со мной там – как впрочем и ты! У меня есть деньги, отец. И их хватит с лихвой на всех нас. Мы, например, можем остановиться в каком-нибудь отеле в Троодосе, скажем в «Платресе». В разных номерах. Я выдам себя за приезжего с материка, совершенно чужого человека, а вы приедете туда якобы для поправки здоровья, подышать свежим горным воздухом…

Старший Каструни медленно кивнул, и по мере того как он начал понимать, что предлагает сын, по лицу его стала разливаться улыбка.

– Да, Дими, это хороший план. К тому же, небольшой отдых мне и впрямь не помешает. Да и твоим сестрам тоже.

– Вот и отлично! – Димитриос был доволен. – Тогда я через несколько дней отправлюсь в Троодос, а ты поезжай туда следом за мной. А пока дай знать о моем появлении девочкам – только так, чтобы об этом не узнал никто посторонний. И предупреди – пусть тоже помалкивают о моем появлении. – Он наконец выпустил отца, отошел к забранным ставнями окнам и взялся руками за задвижки.

– Стоит ли? – Пришла пора Костасу начать проявлять осторожность. – Я хочу сказать – стоит ли открывать окно?

– Не могу же я жить в темноте, отец, – улыбнулся сын. – Пусть даже и здесь, в Ларнаке. К тому же за окном ведь ТВОЙ двор, так что вряд ли там окажется кто-нибудь посторонний. И потом все-таки хотелось бы как следует рассмотреть родного отца – при нормальном дневном свете! – С этими словами он распахнул ставни.

Костасу Каструни исполнилось шестьдесят пять, но выглядел он лет на десять старше. Сын несколько мгновений пристально вглядывался в его изборожденное морщинами лицо, потом, чтобы не выдавать охватившей его тревоги, с трудом заставил себя широко улюбнуться. Ведь в выпавших на долю отца бедах он отчасти винил и себя. Старик тяжело переживал его бегство, за ним последовал очередной удар – смерть жены, а потом настали нынешние тяжелые времена. Но…

– Ты неплохо выглядишь, отец, – солгал он. – Почти так же, как в тот день, когда мы с тобой расстались.

– Ха! – воскликнул явно польщенный отец. Но в то же время сам он считал себя не в праве солгать сыну: – Хотел бы я сказать то же самое и про тебя, Дими. Но твои волосы! Они совершенно седые. Похоже, трудные у тебя были времена, сынок.

– Трудные? О, да, трудностей мне пришлось пережить немало. Но поседел я вовсе не от этого. В этом виновата та история, что приключилась со мной в Израиле, в развалинах древнего города на берегу Галилейского озера. – Он помрачнел и нахмурился.

– Что такое, сынок?

– Отец, поначалу – когда ты только появился в комнате – я не очень внимательно тебя слушал. Но, помнится, ты упомянул о каком-то знамении и еще о человеке, якобы знавшим меня еще по Израилю. Кто он? Кажется, ты даже назвал его по имени…

– Хумени. Его зовут Джордж Хумени. По-моему он армянин. Хотя имя у него довольно странное. Я знаком с большинством армян в Ларнаке, но никто из них не носит фамилию Хумени. А этот человек говорит, что приехал сюда отдыхать – загорать и купаться. Он очень богат – это точно, потому что привез с собой троих слуг. И, к тому же, очень стар. Хотя, впрочем, может быть и нет, я не уверен…

Димитриос снова нахмурился – у него появлялось все больше поводов для подозрений. – А какое этот Хумени имеет отношение к тебе?

Его отец пожал плечами.

– Он живет на нашей вилле на побережье. Снял ее на десять дней. А поселился всего пару дней назад. До него там жила чудная семья одного английского мичмана из гарнизона в Дхекелии, но месяц назад они уехали в Германию. Через несколько недель туда должна въехать другая английская семья, но пока дом пустовал… – он снова пожал плечами, – … а этот Хумени предложил хорошие деньги.

Упомянутая Костасом «вилла» на самом деле была просто вторым домом, который он в свое время построил на берегу моря в уединенном местечке между Ларнакой и Дхекелией, просторное жилище, куда он собирался переехать, оставив дом в Ларнаке сыну когда и если тот обзаведется женой. Но после того как Димитриос был вынужден бежать с острова, старик начал сдавать дом в аренду и сдавал вот уже без малого двадцать лет. Дочерям он был не нужен – они обе вышли замуж за людей, имеющих собственные дома.

– Значит, говоришь, Хумени, – Димитриос, все еще хмурясь, задумчиво потер нос. – И он утвердает, что знал меня в Израиле под моим настоящим греческим именем? Это маловероятно. Лично я что-то не помню никого по фамилии Хумени. Честно говоря, я вообще не припоминаю никаких знакомых армян!

Старик засопел.

– Может он это так… разговор поддержать. По крайней мере, он вроде бы ничего не знает ни о тебе, ни о твоих проблемах, а уж я, поверь, ни за что бы ему ничего не рассказал. В принципе, он и не спрашивал. Да и с чего бы?

"Действительно, с чего бы? Но, с другой стороны… "

– Значит, Хумени, – снова задумчиво повторил Димитриос. Ноздри его тревожно раздувались, как бывало всегда, когда он вдруг встречался с чем-либо подозрительным. – Джордж Хумени, хммм! А как он выглядит?

– Выглядит? Понятия не имею. Мы договаривались по телефону. Он звонил мне из Никозии. А на следующий день приехал на взятой напрокат машине. Я встречал его на вилле, но слуги так быстро провели его в дом, что я толком и разглядеть его не успел. А потом один из слуг вышел, передал мне деньги, на том дело и кончилось.

– Тогда почему же в разговоре вдруг всплыло мое имя? – настаивал Димитриос.

– Да просто когда мы начали говорить по телефону, он упомянул, что знал одного Каструни в Израиле. – Старик явно начал испытывать нетерпение от всех этих вопросов. – Слушай, Дими, а в чем дело?

Его сын медленно покачал головой.

– Сам не знаю. Просто мне это показалось забавным, вот и все. Наверное я стал чересчур подозрительным. – Он постарался отогнать тревожные мысли, и, чтобы не волновать отца, улыбнулся. – Кстати, а как поживает твоя вилла? Ты приглядываешь за ней?

– Каждый год, до наступления настоящей жары, я езжу туда и делаю всякий мелкий ремонт. Там подкрашу, там приколочу что-нибудь. Вилла всегда была удачным вложением денег, поэтому я стараюсь содержать ее в порядке.

– Насколько я помню, она была достроена как раз в то лето, когда со мной… когда случилась беда. Я помню еще любил ходить туда и смотреть как ее строят.

Там под плоской крышей было пространство куда можно было заползти. Иногда после рыбалки я залезал туда, укладывался и долго-долго смотрел на море, а порой там и засыпал! Очень она мне нравилась. Я был горд тем, что у моего отца целых два дома и страшно завидовал тебе – ведь когда я женюсь, ты будешь жить на вилле, а сам я останусь в этом старом доме. – Он рассмеялся, хотя и довольно горько.

– А теперь? Чего бы я теперь не дал за возможность провести последние двадцать лет здесь – в этой крошечной хибарке!

На глазах его отца стояли слезы. Слова Дими пробудили старые воспоминания.

Старший Каструни хотел было что-то ответить, но из горла его вырвалось только громкое рыдание. Наконец он кивнул.

– Чего бы не дал ты! Чего бы не дал я! Но слишком поздно – сделанного не воротишь.

Димитриос, чтобы хоть немного его утешить, решил сменить тему.

– Отец, давай лучше посидим за столом, немного выпьем и обсудим наши планы насчет Троодоса. Я уйду прямо сегодня, но только с наступлением темноты. Не волнуйся, в Ларнаке я не останусь – отправлюсь туда, где меня никто не знает. Но уйти все равно придется – нужно кое с кем повидаться и уладить пару дел.

– Кое с кем? Пару дел?

– Просто дела, отец. Ничего особенного. Я научился быть очень осторожным.

Да и потом к утру я все равно вернусь.

– Но…

– Просто доверься мне.

С этой просьбой старику оставалось только согласиться.

Когда на Кипр опускается ночь, это похоже на щелчок выключателя. Вместо яркой небесной голубизны с одной лишь темной полоской моря на горизонте вдруг воцаряется испещренная блестками звезд тьма – и все это происходит за какие-то считанные минуты. Стрекот вездесущих цикад внезапно обретает особенную отчетливость и характерный ритм, будто исполняясь какого-то тайного смысла и начиная напоминать звучащую в ночной духоте загадочную морзянку насекомых.

Именно эта, вдруг ставшая неожиданно громкой и отчетливой, песнь цикад, да еще приглушенные покровом ночи прочие звуки, пробудили Димитриоса Каструни ото сна в знакомой с детства спальне ларнакского дома его отца. Но, в основном, он проснулся из-за цикад. Именно их пронзительный стрекот, напоминающий шкворчание жира на огне, внезапно бросил его в пот, солеными каплями выступивший на теле. Насекомые всегда так действовали на него… с некоторых пор. С тех пор, как он стал свидетелем неких событий в Израиле. Он еще мог выносить насекомых по одному, но в больших количествах – когда начинало казаться, что они объединены какой-то странной единой целью или задачей – насекомые были для него невыносимы.

Стараясь больше не думать об этом, он быстро встал, оделся и на цыпочках спустился вниз. Старик спал в своем кресле. Рядом с ним на столе – там где они оставили их накануне – стояли стаканы. Отец с сыном разговаривали до тех пор, пока Костас не задремал от непривычно большого количества выпитого бренди, и тогда Димитриос отправился наверх, улегся в постель и спал до тех пор, пока его не разбудили цикады и ночная тишина. Теперь же ему нужно было кое-что сделать и, пока он этого не сделает, покоя ему не будет. Он непременно должен выяснить, что из себя представляет этот Хумени. Конечно, никакой связи тут быть не должно – конечно же нет! – но следовало все проверить.

И на это у него были более чем веские причины…

Долгие годы – с той кошмарной ночи в Хоразине – Каструни часто размышлял над тем, чему ему довелось стать свидетелем в мертвом обреченном городе. Очень многое из увиденного тогда все эти годы жило в его памяти, навсегда отпечатавшись в ней, однако разум его уже давным-давно перестал верить в реальность тех событий. Пусть это была галлюцинация, кошмар, приступ безумия – что угодно, или все вместе – но на самом деле ничего этого не было. Да и как такое могло быть? И Гуигос, Джордж Гуигос – кем бы он ни был – сейчас все равно мертв. Или нет? Ну конечно же мертв: ведь он и тогда был древним старцем. А сейчас наверняка превратился в кучку давно объеденных могильными червями костей. Наверняка…

Но, несмотря ни на что, оставалась еще проблема содержимого седельных сумок Гуигоса: все эти эзотерические книги, старые пергаменты, части каких-то полузабытых, давно развенчанных или «запретных» писаний. О, да – за долгие годы скитаний Каструни весьма глубоко все это изучил.

Гуигос, несомненно, был дьяволистом и занимался всякой чертовщиной. Но вся его магия, пусть даже и «черная», оставалась лишь магией: облеченными в тогу реальности фокусами. Насколько понимал Каструни, все, что он ЯКОБЫ видел той ночью, было подстроено специально с целью напугать его и заставить отказаться от второй половины обещанной Гуигосом платы. Возможно, и с остальными двумя старик поступил примерно так же. Скорее всего, Ихья Хумнас и Якоб Мхирени были подобным же образом напуганы и тоже не решились потребовать остатка платы. Несомненно, именно в этом и было дело… а в чем же еще?

Порой, будучи не в силах признать невероятную правду или смириться с безвыходностью ситуации, человеческий ум старается найти хоть какие-то объяснения вещам, в которые не может поверить. Каструни тоже не был исключением из общего правила, но, при всем при том, был еще и крайне любознателен. А за долгие годы изгнания он к тому же научился сочетать любознательность с осторожностью.

Причем любознательность лисицы сочеталась в нем с соответствующей опасливостью. И сейчас, сидя за рулем обшарпанной взятой напрокат машины, направляющейся из Ларнаки по прибрежной дороге в направлении Дхекелии, он был лисицей…

Примерно на полпути между городком и гарнизоном за окном машины мелькнуло «Казино Янни» – просторное железобетонное здание на полпути между дорогой и морем, где помещались бар и таверна. Он помнил это место с детства и сейчас, увидев его, улыбнулся. "Тоже мне, казино! "

Единственной игрой, которую он там когда-либо видел, было трио «одноруких бандитов»! На самом деле заведение не имело с казино ничего общего: хозяин сдавал помещение под свадьбы и другие торжественные церемонии, под политические собрания, разные общественные и национальные праздники и тому подобные мероприятия. Основными достоинствами «Янни» был большой открытый зал, служивший заодно и рестораном, да открывавшийся из него вид на море.

Но улыбка тут же сползла с лица Каструни. Ведь именно сюда тот человек – точнее мальчишка – которого он убил, должен был привести свою невесту.

С тех пор минуло двадцать лет и вот он, Димитриос Каструни, снова вернулся на остров, откуда вынужден был когда-то бежать, спасая свою жизнь. Вернулся, чтобы повидаться с отцом, с сестрами, чтобы снова увидеть места, где он рос как будто в каком-то совершенно другом веке. А вернувшись, вдруг лицом к лицу столкнулся со зловещей неожиданностью – с человеком, утверждающим, что они были знакомы в Израиле.

Яркие огни «Казино Янни» исчезли далеко позади. Мимо пронеслись одна или две направляющиеся в Ларнаку машины. А в остальном дорога была практически пуста, что его вполне устраивало. Еще миля и он на месте.

Хумени…

Джордж Хумени.

Этот незнакомец – человек, снявший виллу его отца – с ним ведь трое слуг, не так ли? Тот, другой Джордж, для исполнения необходимой ему работы в свое время тоже нанял троих. А за эти годы… разве у Каструни не возникало подозрений? Разве не казалось ему время от времени, что кто-то, или ЧТО-ТО, следит за ним, следует за ним по пятам, дышит ему в затылок так, что он постоянно был вынужден менять документы, заметать следы и переезжать с места на место?

Конечно, вполне возможно, у него развилась мания преследования – некий психоз страха. Он имел основания предполагать, что у этого психоза – боязни быть выслеженным, пойманным и преданным справедливому суду – есть название.

Это было не просто комплексом преследуемого, а в какой-то мере и чувством вины. Ведь как бы то ни было, он действительно УБИЛ человека, но страшился ли он возмездия за содеянное или здесь примешивалось что-то еще? Во всяком случае, ему казалось, что все крупные нацистские преступники наверное испытывают такой же страх – до того самого дня, когда их НАКОНЕЦ обнаруживают. Подобное же чувство испытывает и он сам. Может, все дело в этом.. ? Или с той ночи в развалинах древнего Хоразина кто-то действительно идет по его следам?

А что если этот кто-то и Джордж Хумени – одно и то же лицо? И что если Хумени к тому же является тем… одним словом, кое-кем?

– Не может быть! – громко выкрикнул Каструни. – Не может быть! – И снова где-то в далеком уголке его сознания тихий внутренний голос с сомнением спросил: