Текст книги "Весна Гелликонии"

В конце обряда посвящения сухая спартанская фигура, одетая в черно-белое, с золотой цепью на шее, воздела руки над головой и гнусавым речитативом затянула молитву для вновь посвященных:

– И, наконец, сделай так, о древний Акха, чтобы мы смогли еще глубже проникнуть в пещеры твоей мысли, пока не обнаружим тайны того безграничного океана без начала и без конца, который в миру называют жизнью, но который мы, посвященные, считаем всем тем, что находится за пределами Жизни и Смерти.

Заиграли флуччели, и музыка наполнила Латхорн и сердце Юлия.

На следующий день он получил первое задание: посетить заключенных Панновала и выслушать их жалобы.

* * *

Для вновь посвященных в духовный сан существовал установленный ритуал. Сперва они проходили службу в Зоне наказания, затем их переводили на какое-то время в Силы безопасности, и только потом им разрешалось работать среди простых людей. В процессе подобного закаливания они все больше и больше отдалялись от народа.

Зона наказания была полна шума среди горящих головешек. Здесь были надзиратели, набираемые из милиции, и фагоры. Она была расположена в особо сырой пещере, где всегда моросил мелкий дождь. Взглянув вверх, можно было увидеть крупные капли воды, свисающие со сталактитов и готовые сорваться вниз при малейшем движении воздуха.

Надзиратели носили обувь с толстыми подошвами. Сопровождавшие их фагоры не имели одежды, но белая шерсть хорошо защищала их от холода и сырости.

Брат Юлий нес дежурство с одним из трех караульных в чине лейтенанта, упитанным человеком с грубыми манерами по имени Дравог, который шагал так, как будто давил жуков, и говорил так, как будто жевал их. Он постоянно постукивал палкой о свои краги, и этот барабанный звук действовал раздражающе. В отношении заключенных действовала суровая палочная дисциплина. Все движения были подчинены сигналу гонга, и на любого замешкавшегося тотчас обрушивался град ударов. От всего этого стоял несмолкаемый шум. Заключенные были угрюмы. Юлию приходилось выискивать законные основания для любого акта насилия по отношению к заключенным, и он часто сочувствовал своим жертвам.

Ему вскоре опротивела бессмысленная жестокость Дравога, но в то же время непрекращающаяся враждебность заключенных истощала его нервную систему. Дни, проведенные с отцом Сифансом, казались ему самыми счастливыми, хотя в то время он не отдавал себе в этом отчета. В новой суровой обстановке он тосковал по глубокой темноте, наполненной молчанием и благочестием, даже по отцу Сифансу, с его осторожным дружелюбием. Дружба была не той чертой характера, которую уважал и признавал Дравог.

Одним из секторов зоны была пещера под названием Твинк. В Твинке группы заключенных были заняты тем, что разрушали заднюю стену, чтобы увеличить рабочее пространство. Этот тяжелый труд был бесконечным.

– Это рабы, а чтобы они шевелились, их нужно бить, – говорил Дравог.

Замечание надзирателя приоткрыло для Юлия завесу над прошлым Панновала: вероятно, он весь был создан именно таким образом.

Груды горной породы увозили на грубо сколоченных тележках, волочить которые было по силам только мужчинам. Тележки откатывали в глубину Святилища, где Вакк нес свои воды намного ниже уровня земли. Здесь находилась глубокая пропасть, куда скидывали породу.

В Твинке была и ферма, где работали заключенные. Здесь выращивался ячмень, из которого приготовляли хлеб, а в пруду, питающемуся от источника в скале, разводили рыбу. Каждый день вылавливали определенное количество рыбы. Больную рыбу закапывали вдоль берегов, где росли огромные съедобные грибы. Их едкий запах ударял в нос любому, вступающему в Твинк.

Поблизости располагались и другие фермы и шахты, где добывался кремнистый сланец. Но свобода передвижения Юлия была так же ограничена, как и у заключенных. Он не мог выходить за пределы Твинка. Он удивился, услышав из разговора Дравога с другим надзирателем, что один из боковых проходов ведет на Рынок. Рынок! Одно это слово вызвало в его воображении полный толкотни мир, который он оставил в той, другой жизни. Он с тоской подумал о Киале и о его жене.

«Из тебя никогда не получится настоящего священника», – подумал он про себя.

Раздались звуки гонга и крики надзирателей. Заключенные напрягли мускулы. Всюду сновали фагоры, иногда перекидываясь друг с другом словом. Юлий ненавидел их. Он наблюдал, как четверо заключенных вылавливали рыбу под недремлющим оком одного из надзирателей. Им пришлось по пояс зайти в ледяную воду. Когда сеть была полна, им позволили выйти на берег и вытянуть свою добычу.

Мимо катилась тележка, груженная булыжником. Ее толкали двое заключенных. Неожиданно колесо тележки наехало на камень. Заключенный, который налегал на левую ручку тележки, споткнулся и упал в воду. Падая, он сбил с ног одного из рыбаков, тянущего сеть. Рыбак от толчка упал головой вниз.

Надзиратель заорал и стал размахивать палкой. Его фагор ринулся вперед, схватил оступившегося заключенного и поднял высоко в воздух. Подбежавшие Дравог и еще один надзиратель принялись избивать молодого парня, стараясь попасть палкой по голове.

Юлий схватил за руку Дравога.

– Оставь его в покое. Это произошло случайно. Помоги ему выбраться.

– Заключенным запрещается находиться в воде без разрешения, – злобно бросил Дравог, оттолкнул Юлия и продолжал избиение.

Заключенный, с ног до головы мокрый, да еще и весь в крови, с трудом выбрался на берег. Примчался еще один надзиратель с шипящей, оттого что воздух здесь был пропитан водными брызгами, головней. За ним, поблескивая в темноте розоватыми глазами, бежал фагор, завывая от досады, что пропустил такое развлечение. Все они пинками погнали полумертвого заключенного в его камеру в соседней пещере.

Когда суматоха улеглась и толпа разошлась, Юлий осторожно приблизился к камере. В этот момент из соседней камеры донеслось:

– Усилк, как ты себя чувствуешь?

Юлий пошел в контору Дравога и забрал ключи. Он открыл дверь в камеру, взял лампу из ниши в стене и вошел.

Заключенный лежал, растянувшись на полу в луже воды. Его голова и щека кровоточили.

Он угрюмо взглянул на вошедшего, затем, не меняя выражения лица, снова опустил голову.

Юлий с состраданием смотрел на разбитую голову, покрытую кровью. Присев на корточки рядом с юношей, он поставил лампу на пол, покрытый нечистотами.

– Пошел вон, монах, – прорычал юноша.

– Я помогу тебе, если смогу.

– Ну да, как же. Лучше оставь меня в покое.

Они некоторое время оставались в том же положении, не двигаясь и не говоря ни слова. Кровь медленно капала с головы заключенного в лужу.

– Тебя зовут Усилк, не так ли?

Ответа не было. Исхудавшее лицо было обращено к полу.

– Твоего отца зовут Киале. Он живет в Вакке.

– Оставь меня в покое.

– Я хорошо его знал. И твою мать тоже. Она присматривала за мной.

– Я тебе что сказал… – с неожиданной прытью юноша бросился на Юлия. Удары его были довольно слабы. Юлий покатился по полу, стряхнул с себя юношу и вскочил, как асокин. Он хотел дать отпор, но усилием воли сдержал себя. Не говоря ни слова, он забрал лампу и вышел.

– Это опасный тип, – сказал ему Дравог, ухмыляясь при виде взъерошенного Юлия. Юлий удалился в часовню и принялся молиться Акхе, равнодушно взирающему невидящими глазами.

Как-то на рынке Юлий услышал легенду, впрочем известную всем священникам Святилища, о неком черве.

Червь был послан на землю Вутрой, злым богом небес. Вутра поместил червя в лабиринт в священной горе Акхи. Червь был очень длинным. В обхвате он равнялся галерее. Он был покрыт слизью и легко скользил по темным проходам. Слышно было только его дыхание, выходящее из дряблого рта. Он пожирал людей. Происходило это всегда неожиданно: только что все было спокойно, затем человек слышал дыхание – а через секунду уже бывал проглочен.

Что-то вроде червя Вутры копошилось сейчас в голове Юлия. Он не мог не видеть ту пропасть, которая разделяла то, что они проповедовали, и то, что делали люди во имя Акхи. Дело было не в том, что проповеди были слишком благочестивы, наоборот, их отличала голая практичность, где подчеркивались долг и служение в широком смысле. Да и жизнь была не так уж плоха. Юлия беспокоило только то обстоятельство, что жизнь находилась в противоречии с проповедуемыми взглядами.

Ему вспомнилось то, о чем говорил отец Сифанс:

– Не только добродетель и святость побуждают людей служить Акхе. Очень часто это заставляет делать грех, который лежит на душе.

Это означало, что многие священнослужители были убийцами и преступниками – они были ничем не лучше заключенных. И все же они были поставлены над заключенными. Они имели власть.

Юлий с мрачным видом исполнял свои обязанности. Он стал меньше улыбаться. Он не чувствовал себя счастливым в роли священнослужителя. Ночи он проводил в молитве, а днем был погружен в свои мысли. И при каждой возможности пытался установить контакт с Усилком.

Но тот избегал его.

Наконец срок службы Юлия в Зоне наказания был закончен. Перед тем, как перейти на работу в Силы безопасности, он должен был провести определенное время в размышлениях. Силы безопасности, которые были составной частью милиции, привлекли его внимание, когда он работал в камерах. В его душе зародилась опасная мысль.

Пробыв лишь несколько дней в Силах безопасности, Юлий почувствовал, как червь Вутры зашевелился в лабиринте его мозга с небывалой силой. Он становился мрачнее день ото дня. Ему было поручено присутствовать при допросах и пытках, благословлять умирающих. Наконец начальники предоставили ему возможность самостоятельно вести дела.

Допросы были до смешного просты, поскольку существовало лишь несколько категорий преступлений. Люди занимались мошенничеством или воровством, или были уличены в ереси. Или их ловили в тех местах, куда было запрещено ходить. Или же они замышляли революцию. Именно в последнем преступлении обвинялся Усилк. А некоторые даже пытались убежать в царство Вутры, во внешний мир. Именно сейчас Юлий понял, что темный мир был подвержен своего рода болезни: всем, находившимся у власти, мерещилась революция. Эта болезнь была порождена тьмой, и именно она была причиной того, что жизнь в Панновале была подчинена многочисленным мелким законам. Население Панновала насчитывало почти семь тысяч человек, и каждый, включая и священнослужителей, был вынужден вступать в какую-либо гильдию или орден. Каждое общежитие было наводнено соглядатаями, которым так же не доверяли и среди которых были свои шпики. Темнота порождала недоверие, и некоторые жертвы этого недоверия с виноватым видом представали перед братом Юлием.

Юлий отлично справлялся со своей работой, хотя и ненавидел себя за это. У него было достаточно личного обаяния, чтобы усыпить бдительность жертвы, и достаточно ярости, чтобы вырвать у нее признание. Вопреки самому себе, он почувствовал профессиональный вкус к работе. И он вызывал Усилка к себе только тогда, когда стал чувствовать себя увереннее.

В конце каждого рабочего дня в пещере Латхорн шло богослужение. Для священнослужителей присутствие было обязательным. Сотрудники милиции могли присутствовать по желанию. Акустика в Латхорне была превосходной. Хор и музыка заполняли собой все пространство под сводами. Юлий в последнее время увлекся игрой на флуччеле и вскоре стал довольно искусно играть на этом инструменте. Флуччель был размером с его ладонь, но он превращал его дыхание в высокую музыкальную ноту, которая взмывала вверх, под своды Латхорна, и парила там подобно чилдриму. Вместе с нею – под звуки любимой «Олдорандо», «В его тени» и «Покрытых чепраком» – взмывала вверх и парила там и душа Юлия.

Однажды после богослужения Юлий покинул Латхорн с новым своим знакомым, сморщенным жрецом по имени Бервин. Они шли по склепоподобным переходам Святилища, изучая пальцами новый рисунок на стене, сделанный недавно братом Килиндаром. Вышло так, что они наткнулись на отца Сифанса, распевающего гнусавым голосом псалмы. Бервин вежливо откланялся, и Юлий остался с отцом Сифансом.

– У меня тяжело на душе после рабочего дня, отец. Я отдыхаю только на богослужении.

По своей привычке Сифанс ответил уклончиво.

– Отзывы о твоей работе превосходны, сын мой. Тебе следует продвигаться вперед по служебной лестнице. Я помогу тебе в этом, насколько могу.

– Ты очень добр ко мне, отец. Я помню, что ты говорил мне, – он понизил голос, – о Хранителях. Это организация, в которую можно вступить добровольно?

– Нет, я же говорил, что туда тебя могут лишь выбрать.

– А как я могу выдвинуть туда свою кандидатуру?

– Акха поможет тебе, когда в этом возникнет необходимость. Сейчас, когда ты стал одним из нас, я вот о чем думаю. Слышал ли ты об ордене, который стоит даже выше Хранителей?

– Нет, отец, я не обращаю внимания на слухи.

– Но иногда все же полезно прислушиваться к ним. Слухи – это зрение слепого. Но если ты такой недоверчивый, добродетельный, тогда я ничего не скажу тебе о Берущих.

– Берущие? А кто они такие?

– Ну уж нет, я не скажу тебе ни слова. Зачем тебе забивать себе голову всякими тайными организациями или россказнями о скрытых озерах, свободных ото льда? Самые, казалось бы, бесспорные вещи могут оказаться ложью. Мифом. Как сказание о черве Вутры.

Юлий рассмеялся.

– Хорошо, отец. Ты уже достаточно заинтриговал меня. Прошу тебя, расскажи мне все.

Сифанс прищелкнул языком, замедлил шаг и скользнул в ближайшую нишу.

– Ну, если ты настаиваешь. Ты, вероятно, помнишь, как живет чернь в Вакке. Дома громоздятся друг на друга без всякой системы. А что, если предположить, что горный хребет, в котором находится Панновал, подобен Вакку – или, другими словами, он представляет собой тело с различными взаимосвязанными частями – селезенкой, легкими, печенью, сердцем. А что, если предположить, что над нами и под нами расположены такие же огромные пещеры, как наша? Ты думаешь, это невозможно?

– Да.

– Но я говорю, что это возможно. Это гипотеза. Давай предположим, что где-то за Твинком существует водопад, который падает из пещеры, расположенной над нашей. И что водопад падает до уровня ниже уровня нашей пещеры. Вода течет туда, куда ей заблагорассудится. Предположим, что она впадает в озеро, воды которого настолько теплые, что на них не может образоваться лед. И давай представим себе, что в этом благословенном месте живут Берущие, самые могущественные существа. Они берут самое лучшее, что есть в этом мире. Им принадлежат и знания, и сила. Они хранят их в ожидании победы Акхи.

– Они таят их от нас?

– Что ты сказал? Я не расслышал. Надеюсь, тебе понравилась эта забавная история?

– А что, в Берущие тоже выбирают?

Отец Сифанс прищелкнул языком.

– Да разве можно проникнуть в такое избранное общество? Нет, мой мальчик, там нужно родиться. Оно состоит из нескольких могущественных родов, где прекрасные женщины поддерживают тепло домашнего очага. Наверное, они по своему желанию могут покидать царство Акхи и так же легко возвращаться. Да, для того, чтобы приблизиться к этому избранному обществу, потребовалась бы революция.

Отец Сифанс хихикнул.

– Отец, ты смеешься надо мной.

Старый священник с задумчивым видом склонил голову.

– Ты беден, друг мой. И, наверное, таким и будешь. Но ты не прост, и поэтому из тебя никогда не выйдет настоящего священника. Однако именно потому я так люблю тебя.

Они расстались. Слова священника повергли душу Юлия в смятение. Да, он не настоящий священник, как сказал Сифанс. Любитель музыки, и больше ничего.

Он плеснул ледяную воду на разгоряченный лоб. Вся иерархическая лестница священнослужителей вела лишь к одному – к власти. Она не вела к Акхе. Вера не давала четкого объяснения того, как религиозное рвение могло бы сдвинуть с места каменное изображение. Слова веры вели лишь к туманной неясности под названием святость. Осознание этого было таким же грубым, как прикосновение полотенца к лицу.

Юлий лежал в спальне, и сон не шел к нему. Перед его глазами стоял отец Сифанс, у которого была отнята жизнь, которого лишили настоящей любви и который сейчас жил среди призраков неосуществленных желаний. Но ему, наверное, уже было безразлично, верят ли во что-либо люди, находящиеся на общественной лестнице ниже его. Его полунамеки и уклончивые ответы свидетельствовали о его глубоком недовольстве собственной жизнью.

Охваченный неожиданным страхом, Юлий подумал, что лучше умереть мужчиной в дикой пустыне, чем сдохнуть как мышь здесь, в безопасной мгле Панновала. Даже если для этого пришлось бы расстаться с флуччелем и сладостными звуками «Олдорандо».

Страх заставил его сесть в постели. В его голове шумело. Юлия била дрожь.

В порыве ликования, подобного тому, который охватил его, когда он входил в Рек, он громко прошептал:

– Я не верю. Ведь на самом деле я ни во что не верю!

Он верил во власть над себе подобными. Он видел это каждый день. Но это находилось в области чисто человеческого. Вероятно, он действительно перестал верить во все, кроме угнетения человека человеком. Это произошло во время обряда казни, когда люди позволили ненавистному фагору перегрызть горло молодого Нааба, лишив его навсегда речи. Может быть, слова Нааба еще сбудутся, священнослужители переродятся, жизнь их наполнится смыслом. Слова, священники – это действительность, реальность, а Акха – ничто…

В шелестящей тьме он прошептал слова:

– Акха, ты ничто.

И не умер на месте. Его не поразил божественный гнев. Лишь ветерок продолжал шелестеть в его волосах.

Юлий вскочил и побежал. Пальцы стремительно читали рисунок на стенах. Он бежал, пока хватило сил и пока не заныли кончики стертых пальцев. Затем, тяжело дыша, он повернул назад. Он жаждал власти, а не подчинения себе подобным.

Буря, бушевавшая в его мозгу, утихла. Он вернулся к своей постели. Завтра он будет действовать. Хватит с него священников.

Задремав, он вдруг вздрогнул. Он снова очутился на покрытом льдом склоне холма. Отец покинул его, уведенный фагорами, и Юлий с презрением зашвырнул копье отца в кусты. Он вспомнил движение своей руки, свист летящего копья, которое воткнулось в землю среди голых ветвей, ощутил острый, как нож, воздух в своих легких.

Почему он вдруг вспомнил все это? Почему ему пришло это на ум?

Поскольку он не обладал способностью к самоанализу, этот вопрос остался без ответа, и ему оставалось только забыться во сне.

* * *

Следующий день был последним днем допросов Усилка. Допросы разрешалось вести только в течение шести дней, после чего жертве предоставлялся отдых. Правила в этом отношении были строгие, и милиция бдительно следила за их соблюдением.

Усилк ничего существенного не сказал. Он не реагировал ни на побои, ни на уговоры.

Он стоял перед Юлием, который восседал в инквизиторском кресле, искусно вырезанном из цельного куска дерева. Это подчеркивало разницу в их положении. Юлий внешне был спокоен. Усилк, оборванный, с согбенными плечами и ввалившимися от голода щеками, стоял с ничего не выражающим лицом.

– Мы знаем, что у тебя были сношения с людьми, которые угрожали безопасности Панновала. Все, что нам надо – это их имена, а потом ты можешь отправляться куда тебе угодно, даже в Вакк.

– Я не знал таких людей. Это просто сплетни.

И вопрос и ответ стали уже традиционными.

Юлий поднялся с кресла и стал расхаживать вокруг заключенного, ничем не проявляя своего волнения.

– Послушай, Усилк. Я ничего против тебя не имею. Как я уже говорил тебе, я уважаю твоих родителей. Это наша последняя беседа. Мы уже больше не встретимся с тобой. И ты умрешь в этом дрянном месте ни за что ни про что.

– Нет, я знаю, за что я умру, монах.

Юлий был удивлен. Он не ожидал ответа. Он понизил голос.

– Это хорошо, что тебе есть за что умереть. Я вверяю свою жизнь в твои руки. Я не способен быть священником. Я родился в белой пустыне под открытым небом далеко на севере. И в тот мир я хочу вернуться. Я возьму тебя с собой, я помогу тебе бежать. Поверь, я говорю правду.

Усилк взглянул в глаза Юлия.

– Отвали, монах. Такой фокус со мной не пройдет.

– Поверь мне, я не обманываю тебя. Как мне доказать это? Хочешь, я буду поносить богов, служить которым я дал обет? Ты думаешь, мне легко говорить такие вещи? Панновал сделал меня таким, какой я есть. И все же во мне есть что-то, что заставляет меня восставать против Панновала и его законов. Они обеспечивают защиту и сносные условия жизни простому люду, но не мне, даже в моей привилегированной роли священнослужителя. Почему это так, я не могу сказать, я не знаю. Но я могу сказать, что таков мой характер.

Юлий прервал поток своих слов.

– Ладно, хватит говорильни. Я достану для тебя монашескую сутану. Когда мы покинем эту камеру, я проведу тебя в Святилище, и мы убежим вместе.

– Давай, ври дальше.

Юлия охватила ярость. Он едва не набросился на этого человека с кулаками. С бешенством хлестнув плетью по стулу, он схватил лампу, которая стояла на столе, и сунул под нос Усилку. Юлий ударил себя кулаком в грудь.

– Ну зачем мне лгать тебе? Зачем ставить себя под удар? Что ты знаешь, в конце концов? Ничего, ничего стоящего. Твоя жизнь не стоит ничего. Тебя будут пытать, а затем просто убьют. Такова твоя участь. Ну что же, иди, сгнивай в вонючей пещере. Это цена, которую ты платишь за свою кретинскую гордость. Делай что хочешь, подыхай хоть тысячу раз, мне плевать. С меня довольно. Подумай о моих словах, когда будешь лежать в своем дерьме в камере – а я буду там, на свободе, под открытым небом, неподвластный Акхе.

Он прокричал эти слова, даже не думая, что его могут услышать. Лицо Усилка покрылось мертвенной бледностью.

– Отвали, монах… – все та же фраза, которую он произносил всю неделю.

Отступив назад, Юлий поднял плеть и ударил Усилка кнутовищем по рассеченной щеке. В этот удар он вложил всю свою силу и ярость. Он отчетливо увидел то место на щеке, куда пришелся удар. Он стоял, приподняв кнут над головой, и смотрел, как руки Усилка медленно поднимаются вверх, как он старается отвратить то, что должно произойти. Но колени Усилка подогнулись, он пошатнулся и упал на пол.

Все еще сжимая плеть в руке, Юлий перешагнул тело и вышел из камеры.

В сумятице своих чувств он не замечал суматохи, царившей вокруг. Надзиратели и милиция лихорадочно сновали взад и вперед, что было им совсем не свойственно, так как обыкновенно они передвигались по темным закоулкам Святилища похоронным шагом.

К Юлию быстрым шагом подошел капитан, держа в руке пылающий факел и отдавая во все стороны резкие приказы.

– Ты священник, допрашивающий заключенных? – спросил он Юлия.

– Я. И что?

– Я хочу, чтобы все эти камеры были очищены от заключенных. Отправь их обратно по своим камерам. Здесь мы разместим пострадавших. Живее.

– Пострадавших? Каких пострадавших?

Капитан со злобой прорычал:

– Ты что, глухой? Или слепой? Ты не видишь, что творится вокруг? Новые штольни в Твинке обрушились и заживо похоронили много хороших людей. Там черт знает что творится. Давай шевелись. Живо отправь своего подопечного в его камеру. Чтобы через две минуты этот коридор был свободен.

И он зашагал дальше, изрыгая проклятия. По-видимому, происходящее доставляло ему удовольствие.

Юлий повернул назад. Усилк все еще лежал на полу камеры. Юлий нагнулся, подхватил его, поставил в вертикальное положение. Усилк застонал. Видимо, он был в полубессознательном состоянии. Перекинув его руку через плечо, Юлий заставил его кое-как передвигаться. В коридоре, где капитан развил бурную деятельность, другие священники гнали перед собой свои жертвы. Никто не выражал недовольства внезапным перерывом в их повседневной работе.

Они направились в темноту, как тени. Именно сейчас, в этой суматохе, для него появилась возможность легко скрыться. А может, и для Усилка?

Ярость Юлия затихла, и вместе с тем появилось чувство вины. Им овладело желание доказать Усилку, что он был искренен, предлагая ему помощь.

Решение было принято. Вместо тюремных камер Юлий направился к своему жилищу. В его голове созрел план. Сначала нужно привести Усилка в чувство. Нечего и думать привести Усилка в спальню монахов. Там его быстро обнаружат. Есть более надежное место.

Читая стену, он повернул, не доходя до спален, толкая Усилка впереди себя вверх по извивающейся лестнице, которая вела в комнаты отцов-наставников. Высеченный рисунок, по которому скользили пальцы, сообщал ему, где он находится. Он постучал в дверь отца Сифанса.

Как он и рассчитывал, на его стук никто не ответил. В это время отец Сифанс был обычно занят в другом месте. Юлий вошел, затащив за собой Усилка. Он много раз стоял перед этой дверью, но никогда не входил внутрь. Усадив заключенного возле стены, он стал шарить по комнате, ища лампу.

Постоянно натыкаясь на мебель, он наконец нашел ее. Поворотом кремниевого колесика он высек искру, и язычок пламени взметнулся вверх. Подняв лампу, Юлий огляделся. В одном углу стояла статуя Акхи. В другом углу было оборудовано место для омовений. На полке лежало несколько предметов, и среди них – музыкальный инструмент. На полу расстелен коврик. И больше ничего. Ни стола, ни стульев. В тени располагалась ниша. Даже не заглянув в нее, Юлий догадался, что там находится кровать, на которой спит старый священник.

Юлий принялся за дело. Он обмыл лицо Усилка водой из каменного кувшина и стал приводить его в чувство. Тот выпил воды, но его тут же вырвало. На полке лежала твердая лепешка из ячменной муки. Юлий отложил часть для Усилка, а сам съел остальное.

Затем он осторожно тряхнул Усилка за плечо.

– Прости меня за то, что я не сдержался. Но ты и сам виноват. А я, в сущности, дикарь. Какой из меня священник? Сейчас ты видишь, что я говорил правду. Мы сбежим отсюда. В Твинке обвал, и нас вряд ли хватятся.

Усилк лишь простонал в ответ.

– Что ты сказал? Как ты себя чувствуешь? Тебе ведь придется двигаться самому.

– Тебе не удастся обмануть меня, монах. – Усилк взглянул на Юлия через щелки прищуренных глаз.

Юлий присел перед ним на корточки.

Усилк отпрянул.

– Слушай, у нас нет пути назад. Попытайся меня понять. Мне ничего от тебя не надо. Я просто хочу помочь тебе выбраться отсюда. Мы сможем улизнуть через северные ворота, если оба будем одеты монахами. Я знаю жену одного охотника, Лорел, которая может приютить нас на время, пока мы будем привыкать к холоду.

– Я никуда не собираюсь идти.

– Ты должен идти. Сейчас мы находимся в комнате отца-наставника. Мы не можем оставаться здесь. Он не такой уж плохой старикан, но он обязательно донесет на нас, если застанет здесь.

– Ты не то говоришь, Юлий. Твой не такой уж плохой старикан умеет хранить тайны.

Резко поднявшись, Юлий оглянулся и оказался лицом к лицу с отцом Сифансом, который бесшумно появился из ниши.

– Отец…

– Я отдыхал здесь и все слышал. Я был в Твинке, когда обрушилась кровля. Что там творилось! К счастью, я особенно не пострадал. Обломок камня лишь немного повредил мне ногу. Могу дать тебе совет: не пытайтесь уйти через северные ворота – стража закрыла их и объявила о чрезвычайном положении, так, на всякий случай, если достопочтенные граждане вздумают совершить какую-нибудь глупость.

– Ты собираешься донести на нас, отец? – От прежних времен, от дней отрочества, у него сохранился костяной нож, который украсила искусной резьбой его мать, будучи еще в хорошем здравии. Когда он задал этот вопрос Сифансу, его ладонь нащупала под сутаной рукоять ножа.

Сифанс хмыкнул.

– Как и ты, я собираюсь совершить одну глупость. Я посоветую тебе, какой лучше избрать путь, чтобы покинуть нашу страну. Я также советую тебе не брать с собой этого человека. Оставь его здесь, я позабочусь о нем. Все равно он скоро умрет.

– Нет, отец, это человек крепкого закала. Он непременно поправится, если мысль о свободе дойдет до его сознания. Он много пережил. Не так ли, Усилк?

Заключенный пристально посмотрел на них. Его раздувшаяся почерневшая щека закрыла один глаз.

– Но он твой враг, Юлий, и останется им. Берегись его. Оставь его мне.

– То, что он мой враг, – это моя вина. Я постараюсь загладить ее, и он простит меня, когда мы будем в безопасности.

Отец Сифанс вымолвил:

– Некоторые не прощают.

Пока они стояли неподвижно друг против друга, Усилк старался подняться на ноги. Наконец ему это удалось, и он встал, тяжело дыша, возле стены.

– Отец, вряд ли я могу об этом просить. Почем знать, может, ты являешься одним из Хранителей. Хочешь ли ты вместе с нами уйти во внешний мир?

Священника заморгал.

– До моего посвящения в духовный сан я чувствовал, что не могу служить Акхе. Однажды я пытался покинуть Панновал. Но меня поймали, потому что я был растяпой, а не дикарем, как ты.

– Вы никогда не забываете моего происхождения.

– Я всегда завидовал дикарям. И сейчас завидую. Но я потерпел поражение. Меня подвела моя природа. Меня поймали и стали обрабатывать, ну насчет того, как меня обрабатывали, я только скажу, что я тоже человек, но человек, который не может простить. Это было давно. С тех пор я пошел на повышение.

– Пойдем с нами.

– Я останусь здесь, мне нужно лечить раненую ногу. У меня ведь на все и всегда есть отговорка, Юлий.

Взяв с полки мелок, Сифанс набросал на стене схему побега…

– Это долгий путь. Вы должны пройти под горою Кзинт. В конце концов вы окажетесь не на севере, а на благодатном юге. Если вы попадете туда, то там заживете на славу.

Плюнув на ладонь, он стер со стены знаки и бросил камешек в угол.

Не находя слов, Юлий обнял старого священника и прижал его к себе.

– Мы отправляемся тотчас. Прощай.

С трудом заговорил Усилк.

– Ты должен убить этого человека. Убей его сейчас. Как только мы уйдем, он сейчас же поднимет тревогу.

– Я знаю его и верю ему.

– Это всего лишь хитрость.

– Какая к черту хитрость? Не смей так говорить об отце Сифансе. – Эти слова были произнесены с некоторым волнением, потому что Усилк шагнул вперед, а Юлий, протянув руку, преградил ему путь. Усилк ударил его по руке, и они некоторое время боролись. Наконец Юлий осторожно оттолкнул Усилка.

– Ну, пошли. Если ты можешь еще бороться, значит можешь и идти.

– Подожди. Я вижу, что мне придется довериться тебе, монах. Докажи, что ты говоришь правду. Освободи моего товарища. Его имя Скоро. Он работал со мной в пруду. Он заключен в камере шестьдесят пять. Кроме того, приведи моего друга из Вакка.

Поглаживая себя по подбородку, Юлий сказал:

– У тебя не то положение, чтобы сейчас что-либо требовать.

Всякое промедление было чревато опасностью, но все же он чувствовал, что должен что-то сделать, чтобы успокоить Усилка, если хочет как-то договориться с ним. Из слов Сифанса стало ясно, что их ожидает трудный и опасный путь.

– Ну что же, Скоро, так Скоро. Я помню этого человека. Он был твоим связным?