Текст книги "Карнавал разрушения"

Она смотрела на пляшущее пламя, охваченное безумством, и ощущала при этом: нечто сдерживает языки огня, происходит битва магии против магии. Она знала также: хитроумная магия беса-искусителя, поджегшего этот костер, сводится к нулю ангелом-хранителем, под чьей защитой находится коттедж, но решающее слово остается за законами природы. Жар приближался со всех сторон, и давление уже становилось слишком сильным, так что Геката вздрогнула, отодвигаясь – но все равно не могла оторвать взгляда от картины жадного бесчинства огня. Среди силуэтов деревьев двигалась человеческая фигура: слабая, худая. Она не убегала от языков пламени. Это могла быть только Мандорла.

«Должно быть, беспокойство выгнало ее наружу, – решила Геката. – Она пытается трансформироваться: в последний раз превратиться в волчицу».

Но мечущаяся тень по-прежнему оставалась человеческой.

Геката слышала, как Домье кричит, что выхода нет, слышала шаги Нелл Лидиард по деревянной лестнице: она бежала наверх, к отцу. Но внутри себя самой Геката ощущала какую-то беззвучную пустоту. Комната наполнилась зловещим желтым светом, отражавшимся от стен и потолка, отчего стало невозможным рассмотреть очертания предметов. Геката могла видеть лишь силуэты деревьев и тень, в которую превратилась Мандорла. Целый мир казался световым коконом, поглотившим все вокруг, и ветви деревьев пылали, словно фейерверк, а тяжелый жар и зной обрушились на них… но эта сверхъестественная жара не несла с собой боли, поняла Геката, разве что своего рода экзальтацию, которая тоже может считаться одной из сторон боли.

Внезапно Геката почувствовала, что это она, а не Мандорла, находится на пороге поразительной метаморфозы, и отнюдь не нежеланной. Если бы только можно было сдаться жару и свету, думала она, Небеса принадлежали бы ей: радость без границ и названия, распространившаяся повсюду. Она чувствовала, что за ней охотится некий невообразимый хищник, который, несмотря на явное намерение пожрать ее, не желает ей вреда, а пытается лишь спасти ее, пусть странным образом, сделать ее единым целым с огнем – навсегда, чтобы и она, Геката, могла танцевать в экстатической вечности.

Всего несколько минут назад француз торжественно вещал об одной глине, которая проходит несколько циклов в человеческом теле, снова и снова сменяя форму за формой, атом за атомом, в то время как разум следует собственным путем прогресса и зрелости. Теперь же его, как и Гекату, приглашали – и так соблазнительно – оставить позади обычную глину, отринуть ее, дабы войти в мир за пределами мира – созданием из света, но ярче и мощнее, нежели обычный свет…

Она сознавала, что Домье, охваченный замешательством, вернулся в комнату. И повернулся к ней, а не к Нелл, ибо она была ведьмой, Нелл же – всего лишь человеком. Но Геката не стала немедленно оборачиваться к Анатолю. Вместо этого она вперила взор в самое сердце пламени, обрушивавшегося на нее с другой стороны времени.

«Почему бы нет? – беззвучно кричала она. – Зачем продолжать оставаться уродливой шлюхой, когда можно стать чистым пламенем?»

Она ощутила, как ее поднимает вверх, еще до того, как мысль успела сформироваться, и знала: на сей раз не осталось ничего, приковывающего ее к этой проклятой земле. Сквозь плавящееся окно она видела последнюю серебряную вспышку – то была Мандорла, взмывающая ввысь, превращаясь… не в волка, нет, но в пламенеющую птицу. Геката и себя ощутила поднимающейся к потолку, и не сомневалась, что пройдет насквозь, до самой крыши, а там…

А потом она увидела птицу-тень – Мандорлу – летящую вниз, словно огненное оперение, похожее на крылья ангелов, сгорело до костей, и вдруг что-то, похожее на черную руку, вылезло из обугленной земли, чтобы схватить и сокрушить ее… и ее собственные мысли внезапно пришли в смятение.

– Анатоль! – закричала она, переворачиваясь в воздухе, чтобы видеть его лицо, извиваясь в объятиях силы, охватившей ее. – Возьми мою руку! И ни за что не отпускай! Пообещай это!

Он бы не сделал этого, если бы не был человеком слова. Она почти достигла потолка, но все равно не прошла сквозь него. Ощущала, как пальцы Домье сжимают ее собственные, и в этот момент тени явились за ней. Они прорвались сквозь пол со всех сторон, создав все вместе огромный вихрь темноты, за которым открывался безбрежный океан холода.

Ее правая рука пыталась протестовать, тянулась к свету, но было слишком поздно. Ее подхватили, подавив мятеж – не Домье, а другой, чья рука соединилась с рукой Анатоля, и все трое они образовали маленький кружок. Вихрь заключил их в свои объятия и потащил вниз, вращая так быстро, что Геката не могла разобраться, что ощущает, все чувства смешались. Единственным утешением было то, что она не одинока. Теневой вихрь охватил ее так мощно, что и ее руки тоже стали тенями, которые не могут ни за что схватиться, но она и ее спутники были соединены чем-то большим, нежели простая хватка рук… и потом, они уже растворялись в бурлящей жидкой стихии, составлявшей стены бездонного колодца.

Когда же стены коттеджа Дэвида Лидиарда в Конце Света разрушились и рассыпались в белую пыль, Геката и ее спутники оказались похоронены в расплавленных глубинах земли, напоминавшей материнскую утробу. Они стали каплей, затерянной в великом и безмолвном океане.

«Куда мы движемся? – думала Геката, в то время как мощные силы вихря разрывали каплю на части, складывая ее молекулы в некую невообразимую форму, в то время как она по-прежнему оставалась связанной с остальными. – Во что мы превращаемся?»

Ответа не было, да и сам вопрос сложился, изменил форму и лишился смысла. Но она знала, кто такие «мы», и кого с ними нет.

«Бедная Мандорла! – думала она в те мгновения, когда еще оставалось время для последней мысли – и было, кому эту мысль думать. – И бедная, заброшенная, отягощенная глиной Нелл, оставшаяся умирать и гнить, чтобы никогда не увидеть, что же там – вместо Небес!»

14.

Нелл снилось, будто она находится в огромном доме со множеством лестниц и коридоров, и все они освещены тусклым светом и опутаны паутиной. Комнаты заставлены тяжелой мебелью, и тяжелый, душный воздух пропитан пылью, осевшей на бархатных гардинах. Повсюду развешаны часы с корпусом из полированного дерева и огромным бронзовым маятником. Звук их тиканья создавал удручающее впечатление. Было здесь и много зеркал, но, даже стоя прямо перед ними, она не видела ни своего лица, ни фигуры. Все, что можно было разглядеть в воображаемых глубинах – кресла, столы, часы, гардины, ковры и потолки.

Она прошлась по дому с одного этажа на другой, обошла все комнаты, все коридоры, ощущая себя одинокой и потерянной. Она чувствовала, что уже была здесь – очень давно, в раннем детстве, и теперь останется здесь, пока не состарится и не утратит способности ходить.

Она нашла одну из комнат, где стояла огромная латунная кровать, и улеглась на нее. Уснуть оказалось трудно, но она все же задремала, по крайней мере, ненадолго, и, когда проснулась, обнаружила себя в обитым изнутри шелком гробу. Глаза ее оставались открытыми, но она не могла шевелить ими, даже моргнуть не удавалось. Руки были сложены на груди, и их тоже не удавалось развести в стороны, и ни один палец не шевелился. Нелл не ощущала биения своего сердца и знала, что из ее вен выкачали всю кровь, заменив ее какой-то другой жидкостью.

Пока гроб стоял открытым, над ней появлялись разные лица, с нежностью заглядывая в мертвые глаза. Кое-кто из визитеров склонялись, чтобы запечатлеть легкий поцелую на ее щеке, но она не могла почувствовать прикосновения их губ. Каждый из них шептал краткие слова прощания и любви – и эти слова она отлично слышала.

– Не волнуйся, – проговорил ее брат Саймон. – Быть мертвым – не так уж и плохо. Могильная земля на удивление мягка, а черви – поразительно нежны. Распад же и вообще не неприятен, словно лежишь в теплой ванне после тяжелой и грязной работы, мирно и роскошно растворяясь .

– Ты была лучшей из нас, милая Нелл, – произнес другой ее брат, Эдвард. – Самой доброй, самой терпеливой, самой преданной. Никогда не искала ничего для себя, а лучше бы искала. Нужно было получить что-нибудь для самой себя, вместо того, чтобы жертвовать всем ради других. Ты была святой, ангелом, и заслужила лучшей участи. Я буду ужасно скучать по тебе.

– Боль – это часть цены, которую мы платим за право мыслить, – сказал ей отец. – Чтобы можно было думать и разговаривать, необходимо сохранять сознание, но мы не способны прямо решить, что сознавать, иначе окружили бы себя ложью. Боль – часть нашего багажа; она напоминает нам, что мир не был создан для нашего удобства, а сама жизнь – есть борьба против ужасных обстоятельств. Боль – словно шпора, которая заставляет нас видеть все отчетливо и ясно, понимать более полно. Страх смерти – не только нашей собственной смерти, но и смерти других, близких и дорогих нам людей – это просто еще одна составляющая боли: это дар, равно как и проклятие, который возвышает нас, одновременно заставляя деградировать. Увидеть себя умирающим – не то же самое, что умереть в действительности ; это пугает, но в то же время является своего рода просветлением. Словно пророчество: оно показывает нам смесь возможностей и вероятности, которые и составляют будущее.

– Соберись, Элинор, – обращался к ней дед. – Сконцентрируйся. Смотри и учись Даже девушка может многое совершить. Прошлое мертво, но настоящее постоянно переписывается, если только будущее позволяет это. Мертвые или живые, мы все участники этой пьесы. Ты должна сыграть свою роль как можно лучше.

– Я не заслужила того, чтобы меня оставили, – жаловалась ее мать. – Я не говорю, что твой отец заслужил это, но, даже если он не заслужил, две несправедливости при сложении не дают одну справедливость. Тебе бы следовало быть более понимающей, более терпимой. Ты думаешь, мне не было больно от того, что я совершила? Но у меня было на это право. У нас у всех есть право, рождены ли мы женщинами или мужчинами – или волками. Каждый из нас должен найти собственную судьбу, собственное предназначение, и иногда мы не можем помочь другим, делая то, что должны, ради самих себя. Я не нуждаюсь в прощении и не прошу о нем, но прошу тебя о понимании. Хочу, чтобы ты увидела: у меня были причины так поступить. Я не жалею и не раскаиваюсь, мне просто требуется твое понимание.

Нелл не отвечала ни одному из них.

Когда крышку гроба забили гвоздями, она оказалась в темноте, но оставалась способной следить за событиями. Она знала, что ее уложили на катафалк, и по дороге ощущала каждую выбоину на дороге, по которой лошади везли ее к церкви. Слышала гимны, которые пелись, хотя не могла разобрать ни единого слова, а потом ощутила, что ее несут на кладбище и опускают в могилу.

Все продолжалось до того момента, когда затихли звуки падающей на гроб земли, и ее оставили в покое.

Саймон оказался прав. Разложение – не такое уж неприятное переживание. Фактически, это был наиболее сильный чувственный опыт в ее проблематичном существовании, к тому же, менее утомительный, нежели все, что ей было знакомо при жизни.

«Не имеет значения то, что я умерла старой девой, – думала она. – Вообще никакого. Я не пропустила ничего важного».

Она была бы рада разлагаться вечно, но ей не удалось долго оставаться одной. Два полу-ангела явились в ее место уединения и взяли ее за руки. Один выглядел почти как мужчина – хотя и не полностью, другой – почти как женщина. Они вынули душу из ее тела, превратили ее в тень. Потом вдохнули достаточно жизни в фантом, чтобы он мог двигаться. Потом они увлекли ее за собой, к темной реке, которую должны были пересечь на пароме.

– Мне нечем заплатить за переправу, – сказала она паромщику.

– Все в порядке, – миролюбиво произнес он. – Будешь мне должна. В следующий раз заплатишь вдвойне.

– Я думала, никто не попадает сюда дважды, – удивилась она.

– В наши дни немногие, – философски изрек он. – Но это всегда было возможно. Если ты знаешь эту хитрость и можешь заглянуть в будущее, прежде чем начнешь проживать его, можешь получить урок из того, что видишь, и прожить жизнь иначе. Это, конечно, непросто, и в лучшие времена это было сомнительной привилегией. Но сейчас – не лучшие времена.

За темной рекой начиналась темная земля, по которой они втроем брели много миль. Если бы тут светило солнце, то, наверное, прошло бы несколько рассветов и закатов, но кругом царила вечная тьма. Она увидела тысячи других теней, многие из которых поглядывали на нее с любопытством, словно знали, что она – другая, но никто не заговорил с ней.

«Паромщик был прав, – думала Нелл. – Это явно непросто». Интересно, что он имел в виду, упоминая «не лучшие времена»?

В конце концов, спутники привели Нелл к Трону Судьи, на котором восседал Аид. Рядом с ним находился второй трон. Пустой. В Подземной царстве не было королевы – пока, по крайней мере. У Аида было лицо ее отца, но она сомневалась, был ли он на самом деле ее отцом. Ведь он – ангел, или марионетка ангелов.

– Ну вот, я и здесь, – сказала она.

– Не волнуйся, – отозвался Аид. – Если будешь ждать достаточно долго, кто-нибудь придет забрать тебя назад. Это не длится вечно. Никогда не отчаивайся.

– А где мы находимся, если говорить точнее? – спросила Нелл, не надеясь получить четкий ответ.

– Трудно сказать, – отвечал он, почесав подбородок, как часто делал ее отец. Когда она была малышкой и задавала ему простые вопросы, которые требовали взрослых объяснений. – Видишь ли, здесь понятие «где именно» весьма растяжимо. По ощущениям, мы везде , но это вряд ли поможет понять, ибо в действительности это не так. А если ты задашь новый вопрос: кто мы такие? – ответ будет примерно тот же самый.

– На самом деле, я думала спросить сколько я могу здесь пробыть, если не вечно.

Он покачал головой. – Обычно это бывает проще. Даже ангелы ограничены во времени. Но вот это для нас тоже ново. Я действительно не знаю. Все зависит от того, как будет проходить война, и отыщется ли иное решение, кроме полной аннигиляции. Вот это мы и должны выяснить.

– А разве нет для этого способа попроще? – пожаловалась она.

Аид пожал плечами – так тоже часто делал ее отец, когда заходил в тупик в своих спорах с ее дедом. – Если не мы, то кто же? – проговорил он. – И, если не сейчас, то когда?

– Кто это, конкретно, «мы»? – спросила Нелл.

– Мы все, – туманно ответил он. – Ангелы и люди. Теперь никто не остался в стороне, никто не спрятался. Надеюсь, у нас есть силы, чтобы пройти все от начала до конца – но это необязательно поможет, разве что мы сможем рассчитать результат, которого нужно достичь – и какое из начал должно развернуться, чтобы создать его.

– Вы – ангел, которого мой отец называл Баст? – с любопытством спросила Нелл, удивляясь, почему у него совсем другое лицо.

– Нет, – откровенно отвечал Аид. – Я показался Анатолю Домье в образе Жанны Д’Арк, но образ Аида более уместен, и не только для тебя. Я достаточно хорошо знаю твоего отца и вервольфов, хотя они и не подозревают, что встречались со мной. Я наблюдал за миром людей еще до Махалалела. Можно сказать, что человечество – мое открытие.

– Но не ваше творение?

Аид пожал плечами – на сей раз так, как делал ее отец, пытаясь разыграть ложную скромность. – Не совсем, – проронил он. – Но, будь у меня им, думаю, в честь меня назвали бы многое.

«Это мой собственный ум создает идеи и образы, – напомнила себе Нелл. – На самом деле я сплю и вижу сон, пусть все и выглядит, как настоящее. Мне пришлось добавить цветистых образов, чтобы украсить картину, но в действительности я сейчас лицом к лицу с ангелом. Как бы позавидовал мне дед!» И сейчас же ее одолело беспокойство: сумеет ли она воспользоваться ситуацией с таким же преимуществом, как это удалось бы сэру Эдварду Таллентайру?

– Это отдаленное место, где можно переждать войну, – сказала она. – А не могли бы вы создать что-нибудь, менее занудное?

– Человеческое воображение – наш единственный источник для создания подобных мест, – объяснил ей Аид. – Раз оно тебе не по вкусу, можешь обвинить в этом предков.

– Они представляли себе Рай так же хорошо, как и Ад.

– Увы, не слишком отчетливо. Это часть проблемы. Но здесь не Ад – просто место за пределами жизни.

– Но все равно неуютное, – заметила Нелл. – Разве вам оно не кажется утомительным и лишенным духа?

– Утомительность – не есть то, от чего мы страдаем, – отвечал он. – Наша природа не позволяет нам осознавать, ничего не делая. Мы способны к осознанию, лишь когда действуем, и даже тогда… всегда проще действовать неосознанно, и даже отказываясь действовать, мы отказываемся сознавать даже наше собственное существование. Память – проблема всех существ, подобных нам. Мы легко забываем и редко останавливаемся, чтобы вспомнить что-то, воссоздать. Тот факт, что люди способны испытывать утомление – замечательная тайна для нас. Вы живете так недолго, что для нас – настоящая загадка понять: как вы вообще успеваете ощутить давление времени. Ты и представления не имеешь, до какой степени нам приходится концентрироваться, чтобы проникнуть в ваши жизни и ваши мысли.

Нелл огляделась. Двое полу-ангелов уже ушли по своим делам. Вдалеке виднелись другие тени, но они даже не делали попыток приблизиться к двум тронам. Окружающая местность показалась ей жалкой, охваченной запустением. Интересно, как она выглядит для тех, кому неизвестны понятия убогости и запустения. – Чувствуют ли ангелы себя когда-нибудь одиноко? – спросила она.

– Никогда, – лаконично ответил он – но после минутного раздумья добавил: – или почти всегда. У материальных организмов есть выбор, которого нет у нас. Вы можете отгородиться от компании себе подобных при помощи стен или просто расстояний. В нашем мире нет ни стен, ни расстояний… Манера, с которой мы отделяемся друг от друга, совершенно непохожа на человеческую. В каком-то смысле мы никогда не разделяемся. В другом смысле, мы не способны соединиться.

– Однажды, в очень циничную минуту мой дед сказал мне: ад означает оказаться навечно запертым в маленькой комнатке со всеми людьми, кого ты когда-либо любил.

– В этом случае комната необязательно должна быть маленькой, – сумрачно поправил ее Аид.

– Полагаю, чувством красоты вы тоже не обладаете, – проговорила она, рассматривая уродливые троны при тусклом свете.

– Это совершенно разные вещи, – не согласился он. – Красоту мы понимаем, и даже слишком хорошо. – Он снова принял загадочный вид. Нелл начало казаться, что теперь он хочет подвести черту в разговоре. Может быть, он не понимает, что такое утомление, но понимает срочность и необходимость. Прежде чем она задала еще вопрос, он произнес: – Как ты думаешь, сумеешь ты сыграть свою роль в этом спектакле, Нелл? Ты должна участвовать по своей воле, иначе ничего не получится. Тебе решать – действовать или отказаться.

– А в чем, конкретно, состоит моя роль? – спросила она.

– Ты послужишь своего рода якорем, – объяснил Аид. – Мы должны собрать информацию из разных источников – из разных миров – и это весьма поможет, если удастся сформировать фокусирующую точку . Вот что это за место, и вот кто мы такие – ты и я. Все так же просто, как я изложил. Ты готова это сделать?

– Сделаю все, что от меня зависит, – храбро произнесла она. – В конце концов, что еще мне остается, кроме как гнить в могиле? – Она старалась не дать Хозяину Подземного мира понять, какую жертву она приносит, отказываясь от экстатического распада в пользу жесткого зова необходимости.

«И кто я такая, в конце концов, как не обычная глина, сдобренная кровью Таллентайра и болью Лидиарда? Он прав – или нет? Если не мы, то кто? Если не сейчас, то когда? Как можно радоваться сладостному гниению и милому безопасному приюту, когда наши ангелы-хранители уже отперли окна миров за нашим миром и готовы спросить, что мы там видим?»

Интерлюдия вторая
Век Павших Героев

«И была та женщина облачена в пурпур и алые шелка, и украшена золотом, самоцветом и жемчугами, и в руках она держала золоченый кубок, полный своей мерзостью и блудодейством».

Откровения Иоанна Богослова. 17:4

1.

Век Героев, несомненно, закончился, прежде чем его истории были переписаны заново, дополнены фантазиями и аллегориями, и теперь могли служить предостережением и вдохновением для грядущих поколений героев.

Прометей, первый и величайший из героев, стал истинным полубогом, прославившимся всевозможными чудесами. Его имя было выбрано, чтобы символизировать предусмотрительность, в ознаменование триумфальной власти человеческого разума. Амбициозная чувствительность, которую люди научились называть трагедией, снабдила его архетипом всех сатанистских историй, в то время как подрывающая устои чувственность, получившая название комедии, придала ему иронический компонент в виде неудачливого близнеца. Имя его брата было Эпиметей, что означало запоздалое соображение .

Век Героев был абсолютно мужским. Охваченные жаждой и похотью парни, писавшие его истории, столь неохотно понимали истинную ценность своих женщин, что отказывались признать женские аспекты рода человеческого, пока боги не взревновали к потрясающим достижениям Прометея. С этой точки зрения, если верить этим примитивным архивистам, боги подготовили зловещий заговор, повернувшись спиной к человечеству.

Первая женщина, как писали эти вынужденные хронисты, была создана Зевсом, красоту свою получила от Гефеста и доставлена на Землю Гермесом, который уговорил излишне доверчивого Эпиметея принять ее в качестве своей невесты. Историки дали этой женщине имя Пандоры, и означало оно Все дары. Ее приданым был ящик, из которого она – по глупости, безрассудству или злому умыслу, если не в силу сочетания всех трех качеств – выпустила все злые черты, которые будут одолевать человечества на протяжении всей последующей истории, а именно: голод, болезни, войну и боль. Авторитетные источники разошлись во мнениях: является ли последний предмет в этом ящике – надежда – компенсацией остальных несчастий, или же это еще одно зло, которое следует добавить в список.

Пелорус, хорошо знавший Пандору и, наверное, даже некоторое время любивший ее, помнил все иначе. Он считал ее первой из женщин-героинь, которым никогда не отдадут должное, пока история в руках мужчин. Он знал, что, будучи известна под альтернативным именем Евы, она попала в беду, украв плоды с двух деревьев познания, хотя их охранял ревнивый ангел, почитавший эти деревья своей собственностью. И помогли ей в этом хитрый Змей и ловкий Паук.

– Если бы только люди, которым я дала эти плоды, осознали свою ценность, все могло быть иначе, – сказала она ему спустя некоторое время. – Но некий идиот по имени Адам откусил от первого фрукта, счел его горьким и выкинул прочь. Его последователи оказались достаточно тупы, чтобы доверять его суждениям, и отказались попробовать сами – и вот результат: залог мудрости гниет на земле, не будучи распробованным – и никем не охраняемый. Змей, Паук и я были вынуждены принять на себя всю тяжесть ангельской ярости. Змея приговорили к вечному ползанию по земле без ног и к презрению и страху со стороны людей. Паук был осужден на целую вечность неблагодарного труда по плетению паутины – и также беспричинное презрение людей. Меня же осудили целую вечность рожать в муках и терпеть презрение со стороны мужчин.

– Ангелам никогда не было свойственно выносить милосердные приговоры, – произнес Пелорус. И добавил, немного поразмыслив: – В действительности, какой бы репутацией они ни обладали, незаметно, чтобы они могли умерить свое рвение выносить приговор.

Кое-кто из позднейших историков предположили, что Ева-Пандора выпустила всевозможное зло в мир, чтобы заставить всех забыть предыдущий инцидент, высказывая следующее суждение: нет в аду фурии ужасней, нежели оскорбленная женщина, но они, видимо, рассуждали иначе, нежели их предки, считая, что она вкусила от запретного плода, который украла. Пелорус знал правду: ящик был открыт, чтобы неблагодарные люди получили еще один шанс.

– Каждое зло – палка о двух концах, – объясняла она ему, когда он спросил об истинных мотивах ее деяния. – Конечно, плод с древа познания горек, но это не означает, будто он несъедобен. Одним медом сыт не будешь. Да, теперь голод, и болезни, и война, и боль обрушатся на грядущие поколения человечества, но можешь ли ты представить, чтобы люди хоть чему-нибудь научились без этих испытаний? Со временем люди сумеют выиграть собственное спасение благодаря этому злу, если только у них достанет сердца и ума сделать это. Со временем люди получат достаточно знаний, чтобы щедро напитать самих себя, победить болезни, не исключая и саму смерть, станут жить в мире и гармонии и избавятся от боли. Все, что нужно для этого – терпение и мудрость – и, конечно, несколько тысяч лет напряженного труда.

– Но перед этим они могут запросто уничтожить самих себя, – предположил Пелорус. – Если бы только война не была столь соблазнительна…

– Если бы, – согласилась она.

– А как быть с надеждой? – продолжал допытываться он. – Как ты считаешь: это благо или еще большее зло, призванное лишь увеличивать страдания людей бесполезной борьбой?

– Каждое благо – есть палка о двух концах, – отвечала она. – Конечно, мед сладок, но каждая сладость опасна тем, что ею можно объесться до смерти. Надежда, удовольствие, любовь… ни одно из них не исполнит заложенного в нем обещания до конца, пока не будет существенно рационализировано, в соответствии с чувством меры. Со временем люди не будут так отчаянно нуждаться в надежде или других утешителях, и все это приведет ко благу.

– Я ни на минуту не предположил бы, что ангел-мститель закрыл бы глаза на твою вторую попытку помочь человечеству, – задумчиво изрек Пелорус.

– Едва ли. Мой приговор стал еще суровее, хотя он и так не имеет границ во времени. Теперь я должна еще и истекать кровью с каждым полнолунием, а мои дети обретают такую большую голову, будучи в моей утробе, что их появление на свет приносит мне адские муки, а молока моих грудей всегда недостаточно, чтобы вскормить их. Вдобавок ко всему, все воины мира могут безнаказанно насиловать меня.

– И это связано с болезнью, болью, голодом и войной, – подытожил Пелорус со вздохом. – Но простили ли тебя за надежду?

– А ты как думаешь?

– И какова же плата за это?

– Я приговорена любить мужчин, не зная меры, безответно. Но, как я уже сказала, каждое зло – есть палка о двух концах. Только представь себе, какой сильной и терпеливой я стану через несколько тысячелетий такого наказания. Однажды мое время придет – и это не просто надежда, в этом есть здравый смысл. Однажды ангел возмездия напорется на собственный огненный меч, и плоды с этих двух деревьев созреют и станут доступны для всех. Тогда мы, люди, сможем действительно начать их готовить. Я уже подбираю рецепты.

На протяжении века героев Пелорус никогда не встречал никого, на чью долю выпало больше испытаний и кто переносил бы их с такой храбростью. И еще – кого бы с таким тупым упорством не понимали потомки.

2.

Из всех героев лишь Орфей был миротворцем. Поздние комментаторы ошибались, сообщая, что даже камни и деревья следовали за ним, не говоря уж о диких зверях. Но музыка его лиры, конечно же, умиротворяла сердца и умы людей. Человеческая часть Пелоруса любила его за это, и даже Мандорла, в своей дикости становилась почти кроткой, когда могла послушать его игру.

Пелорус не был членом команды «Арго» и никогда не знал, насколько можно верить старой истории про то, как Орфей своей игрой заворожил сирен и спас товарищей от их губительного пения. Но Пелорусу это не казалось невероятным, учитывая то, что сирен всегда переоценивали. Орфей, конечно же, всеми богами клялся, что это история истинна, но это ничего не значило. Все герои не лжецы, но нарциссический эффект славы заставляет их приукрашивать действительность.

Пелорус, однако, присутствовал, когда Орфей предпринял свое наиболее знаменитое приключение. Фактически, именно Пелорус вел Орфея, когда тот спускался в Подземный мир в поисках возлюбленной Эвридики, так что он вполне мог бы засвидетельствовать: эта история правдива от начала до конца. Находясь в мире Аида, Орфей, действительно, играл и пел так прекрасно, что проклятые позабыли свои мытарства на час-другой, и тени собирались послушать его десятками тысяч.

– Орфею не было равных, когда он погружался в глубокую грусть, – спустя много времени сообщал Пелорус. – Он мог сыграть и плясовую, когда его просили об этом, но никогда не вкладывал в такую мелодию свое сердце. И ничто не заставляло его превзойти самого себя, когда речь шла о скорби и печали: все его лучшие композиции и импровизации были траурными, жалобными, стенающими. Едва ли удивительно, что мертвым они пришлись по душе даже больше, чем живым, и что у Аида и Персефоны при звуках его мелодий сердца растаяли. Орфей понятия не имел, как у него это получается, откуда берется эмоциональная окраска музыки, и специально не создавал никаких эффектов. Просто перебирал струны своей лиры, и музыка лилась.

Никто не знает, почему Аид выдвинул условие, чтобы Орфей не мог оглядываться назад, пока он и его возлюбленная не покинут Подземный мир. Пожалуй, не знал этого и сам Аид. Любой, кто считает, будто богам известно все на свете, переоценивает их возможности. Говорят, конечно, что это был ловкий трюк, и Аид отлично знал: Орфей непременно оглянется. Но в это верится с трудом. Если Аида глубоко тронула музыка Орфея, зачем ему устраивать подобные трюки? В любом случае, откуда бы ему знать, что Орфей не сумеет справиться с таким простым условием?

– Мне кажется, Аид весьма желал отпустить Эвридику, – говорил Пелорус, когда спрашивали его мнение на сей счет. – У меня создалось впечатление, что это условие было честным предупреждением. Думаю, Аид действительно пытался помочь Орфею, знакомя его с земными правилами. И не его вина, что эти правила не имели смысла, верно? Он не ожидал, что Орфей оглянется. Не ожидал этого и я. Эта история показывает, как мы переоцениваем способности героев справиться с простыми вещами.

Некоторые историки полагали, что Орфей оглянулся, так как беспокоился, что Эвридика не следует за ним. Другие возражали: мол, это было простой ошибкой – он думал, что может оглянуться, потому что он-то уже вышел наружу, но Эвридика еще находилась в пределах Подземного царства.

Пелорус вспоминал об этом иначе. – Орфей не был трусом, – сказал он. – И не был он полным идиотом. Какой бы импульс ни заставил его обернуться – уж точно это не были ни страх, ни простая глупость. Что-то более глубокое, неуловимое. Я не уверен, что он и сам сумел это осознать, но, видимо, он узнал что-то настолько страшное о самом себе, играя для мертвых и победив в состязании. Это был его лучший час, понимаете – лучшее выступление, какое он мог дать для публики. Думаю, он осознал, пока играл в Подземном царстве, что ничто в его будущем не сравнится с этим моментом. И еще – его игра послужила большим выражением его способности переживать печаль, чем настоящей печали, которая охватила его после смерти Эвридики. Думаю, он поверил, что утрата возлюбленной послужила своего рода спусковым крючком, поводом для сошествия в Ад, в то время как истинной причиной Этого сошествия была возможность играть наилучшим образом для аудиенции, которая ценит и понимает его искусство. Так или иначе, он убедил себя, что не заслуживает, да и не желает предложенной ему награды. Вот почему он решил в конце отказаться от нее. И вот почему он оглянулся.