Текст книги "Гость Дракулы (сборник)"

Судья восседал на резном дубовом стуле с высокой спинкой по правую руку от большого каменного камина, а в углу комнаты с потолка свисала веревка, конец которой был свернут в петлю на полу. С чувством, похожим на ужас, Малькольмсон узнал комнату, в которой он находился. Он потрясенно огляделся, как будто ожидал увидеть некое странное присутствие за спиной, а когда его взгляд переместился за угол камина, он с громким криком выронил лампу.

На стуле с высокой спинкой, рядом со свисающей веревкой, сидела крыса со злобными глазами судьи, чей блеск только усилился; теперь в ее взгляде сверкало жестокое торжество.

Упавшая лампа привела Малькольмсона в чувство. К счастью, она была металлической, поэтому масло не пролилось наружу. Необходимость выполнить простое действие успокоила его разыгравшиеся нервы. Погасив лампу, он вытер лоб и на мгновение задумался.

– Так не пойдет, – сказал он себе. – Если я буду продолжать в таком духе, то сойду с ума. Это должно прекратиться! Я пообещал доктору, что не буду пить чай. Ей-богу, он был совершенно прав! Мои нервы находятся в совершенно расстроенном состоянии; странно, что я этого не заметил. Я в жизни себя так хорошо не чувствовал! Ладно, теперь все в порядке, и я больше не допущу подобных глупостей.

Он смешал себе стакан бренди с водой и решительно уселся за работу.

Примерно через час он оторвался от книги, потревоженный внезапной тишиной. Снаружи ветер продолжал реветь и бушевать с такой же силой, как раньше, и порывы дождя налетали на окно, стуча как град по стеклу; но внутри не раздавалось ни звука, кроме отголосков ветра, задувавшего в каминную трубу, да тихого шипения, когда редкие капли дождя падали в очаг. Огонь почти погас, и угли отбрасывали красноватые отблески. Малькольмсон прислушался и вскоре услышал тонкий, слабый шорох. Звук доносился из угла комнаты, где висела веревка, и он решил, что это конец веревки, прошелестевший по полу. Но когда он посмотрел вверх, то увидел в тусклом свете огромную крысу, которая прильнула к веревке и грызла ее. Веревка была уже прогрызена почти насквозь, и он видел светлые внутренние волокна. Пока он наблюдал, работа была завершена, и отгрызенный конец веревки с глухим стуком упал на дубовый пол, в то время как крыса оставалась наподобие узла или кисти на конце уцелевшей веревки, которая начала раскачиваться взад-вперед. Малькольмсон на мгновение испытал очередной приступ ужаса, когда подумал о том, что возможность вызвать подмогу оказалась утраченной. Но потом ужас сменился сильнейшим гневом. Он схватил увесистую книгу и швырнул в крысу. Бросок был прицельным, но в последний момент крыса отцепилась от веревки и упала на пол с тихим стуком. Малькольмсон немедленно бросился за ней, но крыса метнулась в сторону и растворилась среди теней.

Малькольмсон понимал, что его ночная работа закончена, и решил разнообразить свой монотонной труд охотой на крысу. Поэтому он взял лампу с зеленым абажуром, чтобы обеспечить широкий круг света. Когда он поднял лампу, сумрак в верхней части комнаты рассеялся, и в новом, гораздо лучшем освещении, картины на стене проступили во всех подробностях. Оттуда, где он стоял, Малькольмсон мог хорошо видеть третью картину справа от камина. Он удивленно протер глаза, а потом им овладел великий страх.

В центре картины появился огромный неровный кусок бурого холста, такой же свежий, как в то время, когда его натянули на раму. Задний план остался таким же, как раньше, – со стулом, углом камина и веревкой, – но фигура судьи исчезла.

Малькольмсон, почти оцепеневший от ужаса, медленно повернулся и затрясся, как припадочный. Силы совершенно покинули его, и он был не способен действовать, двигаться и даже думать. Он мог только видеть и слышать.

На резном дубовом стуле с высокой спинкой восседал судья в алой мантии с горностаевой оторочкой. Его взгляд был исполнен мстительной злобы, на губах играла торжествующая улыбка, и он держал в руках черную шапочку [4]4
  По обычаю, судья надевает черную шапочку при вынесении смертного приговора (прим. пер.).


[Закрыть]. Малькольмсону показалось, что вся кровь отхлынула от его сердца, как бывает в минуты тревожного ожидания. У него звенело в ушах. Снаружи он слышал завывания бури, но за ними доносился отдаленный перезвон полуночных колоколов на рыночной площади. Какой-то бесконечный момент он стоял неподвижно, как статуя с широко открытыми, полными ужаса глазами, безмолвный и почти бездыханный. Когда раздался перезвон, торжествующая улыбка на лице судьи стала еще шире, и с последним ударом колокола он надел на голову черную шапочку.

Потом судья медленно и демонстративно поднялся со стула и подобрал кусок веревки от набатного колокола, лежавший на полу. Он пропустил веревку между пальцами, словно наслаждаясь ее прикосновением, а затем стал неспешно завязывать узел на ее конце, формируя мертвую петлю. Он закрепил узел и ногой опробовал его на прочность, удовлетворенно кивнул и соорудил затяжной узел, который он взял в правую руку. Потом он двинулся вокруг стола с противоположной стороны от Малькольмсона, не сводя с него глаз, пока не прошел мимо и одним быстрым движением оказался у входной двери. Малькольмсон начал понимать, что он оказался в ловушке, и попытался решить, что нужно делать. Взгляд судьи обладал некой притягательной силой, и он был вынужден смотреть ему в лицо. Он увидел, как судья шагнул к нему, по-прежнему держась между ним и дверью, поднял удавку и швырнул в его сторону, как будто желая поймать его. С огромным усилием он уклонился; петля пролетела мимо и упала на пол. Судья подтянул веревку к себе и повторил попытку, не сводя с него злобного взгляда, и снова студент успел отскочить в сторону. Так продолжалось много раз, и судья не казался разочарованным или раздосадованным, но просто играл со своей жертвой, как кошка с мышкой. Наконец, когда его отчаяние достигло максимума, Малькольмсон быстро огляделся по сторонам. Лампа продолжала гореть, и комната оставалась хорошо освещенной. В многочисленных норах и темных уголках он видел крысиные глазки, наблюдавшие за ним, и этот чисто физический аспект давал ему слабое утешение. Он посмотрел вверх и увидел, что веревка набатного колокола была усеяна крысами. Каждый ее дюйм был покрыт их телами, и все больше крыс прибывало из маленькой круглой дыры в потолке, так что колокол начал раскачиваться под их весом.

И вот чугунный язык наконец коснулся поверхности колокола. Звук был очень тихим, но колокол только начинал раскачиваться.

При звуке колокола судья, до тех пор не сводивший глаз с Малькольмсона, посмотрел вверх, и его лицо исказилось от чудовищного гнева. Его глаза горели, как раскаленные угли, и он топнул ногой с такой силой, что весь дом как будто сотрясся до основания. Сверху донесся жуткий раскат грома, когда он снова поднял веревку, но крысы продолжали раскачивать колокол, как будто играли наперегонки со временем. На этот раз вместо того, чтобы бросить веревку, он приблизился к жертве и растянул петлю на ходу. В самом его присутствии было нечто парализующее, и Малькольмсон оцепенел, как труп. Он чувствовал, как ледяные пальцы судьи прикоснулись к его горлу, пока тот прилаживал веревку. Петля затянулась туже. Потом судья, без усилий поднявший на руки оцепеневшее тело студента, перенес его и поставил в стоячем положении на дубовый стул. Затем он поднялся к нему, протянул руку и поймал болтавшийся конец веревки набатного колокола. Когда он поднял руку, крысы с писком разбежались и исчезли в дыре на потолке. Взяв конец веревки с петлей, затянутой на шее Малькольмсона, он прикрепил ее к веревке набатного колокола, потом спустился и вышиб стул из-под ног студента.

Когда зазвонил набатный колокол в доме судьи, на улице вскоре собралась толпа. Появились лампы и факелы разного рода, и вскоре люди молча устремились к проклятому месту. Они громко стучали в дверь, но никто не ответил. Тогда они взломали дверь и ворвались в столовую во главе с доктором.

Там, на конце веревки большого набатного колокола, свисало тело студента, а на лице судьи на картине играла злобная торжествующая улыбка.

Скво

В то время Нюрнберг не был так широко разрекламирован, как сейчас. Ирвинг еще не исполнил свою роль в «Фаусте» [5]5
  Генри Ирвинг (1838–1905) – английский актер и сценарист (прим. пер.).


[Закрыть], и само название старинного города было мало известно большинству путешественников. Мы с женой, находясь на второй неделе нашего медового месяца, испытывали естественное желание, чтобы кто-то еще присоединился к нашей компании, поэтому когда приветливый незнакомец, именовавший себя Элиасом П. Хатчисоном из Истмиан-сити в Кровавом ущелье из графства Мэпл-Три, штат Небраска, познакомился с нами на вокзале во Франкфурте и небрежно заметил, что он собирается посмотреть на «самый невообразимо древний город в Европе» [6]6
  В оригинале используется американский диалект с коверканием некоторых английских слов (прим. пер.).


[Закрыть] и что столь долгие одинокие странствия вдали от родины могут отправить деятельного и умственно активного гражданина в «палату для меланхоликов» в сумасшедшем доме, мы поняли недвусмысленный намек и предложили объединить наши силы. Впоследствии, сравнив свои записи, мы обнаружили, что каждый из нас предпочитал говорить с определенной застенчивостью или нерешительностью, что было не особенно похвальным для нашей грядущей супружеской жизни, – но этот эффект совершенно расстраивался из-за того, что мы начинали говорить одновременно, потом дружно умолкали и снова начинали хором. Так или иначе, дело было сделано, и Элиас П. Хатчисон стал членом нашей компании. Мы с Амелией сразу же увидели пользу от этого: вместо постоянных ссор, которыми мы занимались раньше, благодаря сдерживающему влиянию третьей стороны мы при каждой возможности старались избегать острых углов. Амелия уверяет, что в результате этого целительного опыта она с тех пор рекомендовала всем своим подругам брать с собой приятеля во время свадебного путешествия. Итак, мы «одолевали» Нюрнберг вместе и получали большое удовольствие от колоритных замечаний нашего американского друга, который, если судить по забавной манере речи и восхитительному набору историй о приключениях, как будто сошел со страниц романа. Последним интересным местом, предназначенным для посещения, был Бург [7]7
  Бург – Нюрнбергская крепость, средневековая часть города (прим. пер.).


[Закрыть], и в назначенный день мы обогнули внешнюю стену города с восточной стороны.

Бург расположен на скале, возвышающейся над городом, с невероятно глубоким рвом под укреплениями с северной стороны. Жители Нюрнберга годились тем, что крепость ни разу не подверглась разграблению; в противном случае она бы не выглядела такой безупречно аккуратной, как в наше время. Ров не использовался уже сотни лет, и теперь его ложе было покрыто чайными садиками и фруктовыми садами, и некоторые деревья поднимались на значительную высоту. Пока мы обходили стену, наслаждаясь жарким июльским солнцем, то часто останавливались, чтобы полюбоваться видами, которые разворачивались перед нами, в особенности громадной равниной с бессчетными городками и деревнями, ограниченной голубой волнистой линией холмов, словно на пейзаже Клода Лоррена [8]8
  Клод Лоррен (1600–1682) – французский живописец и гравер (прим. пер.).


[Закрыть]. Оттуда мы с новым восторгом повернулись к красотам самого города с мириадами причудливых коньковых крыш, покрытых красной черепицей и усеянных слуховыми окнами. Немного правее за ярусами крыш вздымались башни Бурга, а еще ближе стояла мрачная Пыточная Башня, – вероятно, наиболее интересное место в городе. На протяжении столетий предание о нюрнбергской «Железной Деве» передавалось из поколения в поколения как свидетельство ужасной жестокости, на которую способен человек; здесь находилось средоточие этой традиции.

Во время одной из таких пауз мы прислонились к стене надо рвом и посмотрели вниз. Сад находился в пятидесяти или шестидесяти футах внизу, и солнце обдавало его интенсивным неподвижным жаром, словно из печи. Позади поднималась унылая серая стена громадной высоты, поворачивавшая направо и налево через углы бастионов и контрэскарпов. На стене росли кусты и деревья, а еще выше громоздились величественные дома, на чьей массивной красоте Время поставило лишь печать одобрения. Мы разленились под жарким солнцем; нас ничто не торопило, поэтому мы задержались на месте, прислонившись к стене. Прямо под нами развернулось милое зрелище: большая черная кошка растянулась под солнцем, в то время как вокруг нее резвился крошечный черный котенок. Мать помахивала хвостом, приглашая его к игре, или поднимала лапку и игриво отталкивала малыша. Они находились у самого подножия стены, и Элиас П. Хатчисон, пожелавший присоединиться к игре, наклонился и поднял с дорожки небольшой камешек.

– Смотрите! – произнес он. – Я уроню его рядом с котенком, и они будут гадать, откуда он появился.

– Будьте осторожны, – сказала моя жена. – Вы можете ранить это милое создание!

– Только не я, мэм, – ответил Элиас П. Хатчисон. – Я нежен, как вишневое дерево в цвету. Нет, я не больше способен ранить бедного малыша, чем оскальпировать младенца! Смотрите, я брошу камень чуть подальше, чтобы он никого не задел!

С этими словами он наклонился, вытянул руку и выпустил камень. Вероятно, существует некая сила, притягивающая большие вещи к малым, – или, что более вероятно, стена имела обратный уклон возле основания, который мы не заметили раньше, – но камешек с тошнотворным стуком, донесшимся до нас в разогретом воздухе, угодил прямо в голову котенку и расплескал мозги из его пробитой головки. Черная кошка быстро взглянула наверх, и мы увидели, как ее глаза, похожие на зеленый огонь, на мгновение остановились на Элиасе П. Хатчисоне. Потом ее внимание вернулось к котенку, который лежал неподвижно, подрагивая крошечными лапками, пока тонкая красная струйка вытекала из зияющей раны. С приглушенным вскриком, какой могло бы издать человеческое существо, она склонилась над котенком, вылизывая его рану и испуская протяжные стоны. Внезапно она как будто поняла, что он мертв, и снова посмотрела на нас. Ее зеленые глаза полыхали мрачным огнем, а острые зубы почти сияли под оболочкой крови, запятнавшей ее пасть и бакенбарды. Она обнажила клыки и выпустила когти. Потом она яростно бросилась на стену, словно пытаясь добраться до нас, но сила инерции отбросила ее и сделала ее облик еще более ужасным, ибо она упала на котенка, и ее черная шерсть была запятнана его кровью и мозгами. Амелия начала падать в обморок, и мне пришлось оттащить ее от стены. Поблизости, в тени раскидистого платана стояла скамейка, куда я усадил ее, чтобы она пришла в себя. Потом я вернулся к Хатчисону, который стоял неподвижно и смотрел на разъяренную кошку внизу.

Когда я присоединился к нему, он сказал:

– Да, пожалуй, это самое дикое животное, какое мне приходилось видеть, – если не считать одной скво из племени апачей, у которой имелся зуб на полукровку, которого прозвали Занозой из-за того, как он поступил с ее малышом, которого похитил во время налета, – просто чтобы показать, как он оценил огненную пытку, которую они раньше устроили для его матери. У нее была такая же свирепая рожа, которая словно приклеилась к ее лицу. Она три года гонялась за этим Занозой, пока ее воины наконец не изловили его и не привели к ней. Говорят, что ни один человек, будь то белый или индеец, не умирал так долго под пытками апачей. Единственный раз я видел ее улыбку, когда стер ее с лица этой скво. Мы прибыли в лагерь как раз вовремя, чтобы увидеть, как Заноза отбросил копыта, и он не слишком жалел об этом. Он был жестким парнем, и хотя я никогда бы не пожал его клешню после того дела с младенцем, – это было бы дрянное дело, и ему следовало бы быть белым человеком из-за его внешности, – но клянусь, он заплатил сполна. Черт меня побери, но я снял кусок его шкуры с одного из свежевальных кольев и сделал себе переплет для записной книжки. Вот она, здесь! – и он похлопал по карману пиджака.

Пока он говорил, кошка продолжала свои неистовые попытки забраться на стену. Она отбегала назад, а потом устремлялась вперед и вверх, иногда подпрыгивая на невероятную высоту. Казалось, она не обращала внимания на тяжкие падения, но принималась за старое с удвоенной силой, и с каждым разом ее вид становился все более устрашающим. Хатчисон был добросердечным человеком – мы с женой не раз видели, как он ласково вел себя с животными или с людьми, – и теперь его тревожило бешенство, до которого кошка доводила себя.

– Вы только посмотрите, – сказал он. – Похоже, эта бедная животинка совсем отчаялась. Эй, бедняжка, я не хотел причинить вред, хотя это не вернет твоего малыша! Да я бы за тысячу долларов не стал так поступать! Только подумать, каким неуклюжим идиотом может выставить себя взрослый человек, когда ему придет в голову подурачиться! Выходит, я такой криворукий растяпа, что не могу даже поиграть с кошкой. Скажите, полковник, – он имел галантную манеру произвольно наделять людей титулами и воинскими званиями, – надеюсь, ваша жена не держит на меня обиду за эту неприятность? Клянусь, я и подумать не мог о чем-то подобном.

Он подошел к Амелии с пространными извинениями, и она, проявив свою обычную доброту, поспешила заверить его, что вполне понимает обстоятельства трагического инцидента. Потом мы вернулись к стене и посмотрели вниз.

Кошка, так и не добравшаяся до Хатчисона, отступила от рва и сидела на задних лапах в напряженной позе, словно готовая к прыжку. И она действительно прыгнула, как только увидела его; это был прыжок слепой, безрассудной ярости, который мог выглядеть гротескно, но на самом деле был пугающе реальным. Кошка не пыталась забраться на стену, а просто взвилась в воздух, как будто ярость и ненависть могли наделить ее крыльями, чтобы она преодолела значительное расстояние между нами. Амелия по-женски встревожилась и обратилась к Элиасу П. Хатчисону:

– Вы должны быть крайне осторожны. Если бы эта зверюга оказалась здесь, то попыталась бы убить вас; в ее глазах полыхает убийство.

Хатчисон добродушно рассмеялся.

– Прошу прощения, мэм, но я не смог удержаться, – сказал он. – Человек, который сражался с гризли и злобными индейцами, едва ли будет опасаться, что его убьет кошка!

Когда кошка услышала его смех, ее поведение изменилось. Она больше не прыгала и не бросалась на стену, а спокойно села рядом с мертвым котенком и начала гладить и вылизывать его, будто живого.

– Вот каково воздействие поистине сильного человека, – сказал я. – Даже разъяренное животное признает голос хозяина и склоняется перед ним!

– Как настоящая скво, – заметил он, когда мы продолжили обход стены над крепостным рвом.

Время от времени мы смотрели вниз и каждый раз замечали, что кошка следует за нами. Сначала она регулярно возвращалась к мертвому котенку, но когда расстояние увеличилось, подняла его зубами за шкирку и понесла с собой. Однако спустя некоторое время она где-то оставила его и возобновила одинокое преследование. Настойчивость кошки еще сильнее встревожила Амелию, и она не раз повторила свое предупреждение, но американец только посмеивался. Наконец, проявив участие к ее беспокойству, он сказал:

– Мэм, вам не стоит бояться этой кошки. Я всегда хожу вооруженным! – с этими словами он похлопал по пистолетной кобуре, которую носил пристегнутой к ремню и сдвинутой к спине. – Вы и глазом моргнуть не успеете, как я пристрелю эту тварь прямо на месте, даже с риском конфликта с полицией из-за того, что гражданин США носит оружие вопреки местным законам.

Он посмотрел за стену, но когда кошка увидела его, то с рычанием отступила в высокую цветочную клумбу и скрылась из глаз.

– Похоже, у этой животинки больше здравого смысла, чем у многих христиан, – сказал он. – Можно поспорить, что она вернется к своему дохлому котенку и устроит ему шикарные личные похороны!

Амелия воздержалась от замечаний, так как опасалась, что из-за ложно истолкованного сочувствия к ее тревоге он может выполнить свою угрозу и застрелить кошку. Поэтому мы двинулись дальше и пересекли маленький деревянный мост, ведущий к проездным воротам, откуда начиналась крутая мощеная дорога между Бургом и Пыточной Башней. Переходя мост, мы снова увидели кошку далеко внизу. Когда она заметила нас, ее ярость как будто вернулась, и она несколько раз попыталась забраться на крутую стену. Хатчисон усмехнулся, глядя на нее, и произнес:

– До свидания, старушка. Прости, что я ранил твои чувства, но ты это переживешь. Прощай!

Мы миновали длинный и сумрачный арочный проход и подошли к воротам Бурга.

Когда мы вышли наружу после осмотра живописного старого замка, красоту которого не смогли испортить даже благонамеренные усилия реставраторов готики, предпринятые около сорока лет назад, то почти забыли о неприятном утреннем эпизоде. Старинная липа с мощным узловатым стволом, изогнутым на протяжении почти пятисот лет, глубокий колодец, пробитый в скале пленниками прошлых битв, и прекрасный вид с городской стены, где мы почти четверть часа слушали заливистый перезвон многочисленных городских колоколов, – все это помогло изгладить из памяти инцидент с убитым котенком.

В то утро мы были единственными посетителями Пыточной Башни, – во всяком случае, по словам пожилого смотрителя, – и поскольку место находилось в нашем полном распоряжении, то мы смогли самым подробнейшим образом осмотреть его. Смотритель, рассматривавший нас как единственный источник прибыли за сегодняшний день, был готов удовлетворять любые наши пожелания. Пыточная Башня – это поистине мрачное место даже сейчас, когда тысячи посетителей наполняют ее жизнью и своими жизненными радостями; но в то время, о котором я рассказываю, она предстала перед нами в ужасающем и отвратительном величии. В ней царила атмосфера вековой пыли, подступающей тьмы и жутких воспоминаний, как будто наделенная собственным сознанием, существование которого могли бы признать люди с пантеистической душой Платона или Спинозы. Нижняя камера, куда мы вошли, в обычном состоянии была погружена в непроглядную темноту, и даже яркий солнечный свет, проникавший в открытую дверь, как будто утрачивал силу в стенах непомерной толщины и выявлял лишь грубую каменную кладку, здесь и там покрытую темными пятнами, которые, если бы они могли говорить, поведали бы скорбную историю боли и страданий. Мы были рады подняться по пыльной деревянной лестнице, пока смотритель придерживал внешнюю дверь открытой, чтобы немного осветить нам путь; единственным другим источником тусклого света была дурнопахнущая свеча в настенном подсвечнике. Когда мы поднялись через открытый люк в углу верхней камеры, Амелия так плотно прижалась ко мне, что я ощущал ее сердцебиение. Должен сказать, что я не удивлялся ее страху, потому что это помещение было еще более чудовищным, чем нижнее. Здесь определенно было светлее, – как раз достаточно для того, чтобы осознать жуткую обстановку. По замыслу строителей лишь те, кто поднимался на самый верх, могли надеяться на толику света и какие-то перспективы. Там, насколько мы могли заметить снизу, имелся ряд маленьких окон, но в остальной части были лишь узкие бойницы, как принято в средневековых оборонительных сооружениях. Несколько таких бойниц предоставляли освещение для верхней камеры, но они располагались так высоко, что небо оставалось невидимым за массивными стенами. На стойках и в беспорядке прислоненные к стене, лежали мечи для палачей, – огромные двуручные махины с широкими клинками и острыми лезвиями. Рядом находилось несколько деревянных блоков, на которые укладывали головы будущих жертв, с глубокими зарубками там, где сталь рассекала плоть и врезалась в дерево. По всей камере без видимого порядка были расставлены и разложены пыточные инструменты, от которых зрители начинали испытывать сердечную боль: стулья, утыканные острыми шипами, причинявшими невыносимую боль, кресла и лежанки с тупыми шишками, очевидно, для менее болезненных и медленных пыток; дыбы, сапоги, пояса, перчатки и воротники, предназначенные для сжатия или растяжения; стальные корзины, в которых можно было медленно расплющивать голову в кровавое месиво; крюки с длинными ручками, разрывавшие тело жертвы, и многие другие приспособления, изобретенные для того, чтобы уродовать и калечить людей. Амалия сильно побледнела от ужаса, но, к счастью, не упала в обморок: немного забывшись, она присела на пыточный стул и тут же с визгом вскочила, а ее дурнота мигом прошла. Мы оба сделали вид, что ущерб ее платью был причинен пылью, а не ржавыми шипами, и мистер Хатчисон принял наше объяснение с добродушным смехом.

Но главным экспонатом этой комнаты ужасов было устройство, известное как «Железная Дева», которое стояло почти в самом центре. Это была грубая женская фигура в форме колокола, или, если провести более близкое сравнение, фигура миссис Ной в детском ковчеге, но без стройной талии и идеально округлых бедер, характерных для эстетического типа этой семьи. Было бы трудно догадаться, что это вообще человеческая фигура, если бы создатель не изобразил спереди примитивное подобие женского лица. Снаружи этот механизм был покрыт ржавчиной и пылью. К кольцу на передней части фигуры, примерно в районе талии, была прикреплена веревка, проходившая через шкив, приделанный к деревянному столбу, подпиравшему пол верхнего этажа. Смотритель, потянувший за веревку, продемонстрировал, что передняя секция фигуры висела на петлях и откидывалась в сторону, как дверца; тогда мы увидели, что корпус был очень массивным, и человек с трудом мог поместиться туда. Откидная секция тоже была массивной и тяжелой, так что служителю пришлось приложить немало усилий, чтобы открыть ее, несмотря на блочное приспособление. Эта часть устройства была предназначена для того, чтобы захлопнуться под собственным весом, когда натяжение ослабнет. Внутренняя часть была изъедена ржавчиной… хотя нет, одна лишь ржавчина едва ли могла так глубоко прогрызть железную стенку! Однако лишь после того, как мы подошли поближе и посмотрели на обратную сторону откидной секции, то в полной мере осознали предназначение дьявольского устройства. Там было несколько длинных квадратных шипов, широких у основания и острых на конце, расположенных в таких местах, что когда крышка захлопывалась, то верхние шипы вонзались в глаза жертвы, а остальные пронзали ее сердце и другие жизненно важные органы. Это зрелище было слишком большим потрясением для бедной Амелии; она все-таки упала в обморок, и мне пришлось отнести ее вниз по лестнице и уложить на скамью, пока она не пришла в себя. То, что она до глубины души испытала остроту этого момента, впоследствии было подтверждено тем обстоятельством, что наш старший сын по сей день имеет на груди родимое пятно грубой формы, которое, по семейному соглашению, обозначает Нюрнбергскую Деву.

Когда мы вернулись в камеру, то обнаружили, что Хатчисон по-прежнему стоит напротив «Железной Девы»; он явно впал в философское настроение и теперь поделился с нами своими мыслями в виде пролога:

– Я кое-что осознал здесь, пока мадам оправлялась от обморока. Думаю, мы далеко отстали от времени по ту сторону Большой Воды. На равнинах мы привыкли думать, что индейцы могут заткнуть нас за пояс в умении причинять людям всяческие неудобства, но, пожалуй, ваша средневековая партия закона и порядка умела воскрешать людей из мертвых, чтобы снова убивать их. Заноза был чертовски хорош в своем деле, но эта юная мисс может предъявить флеш-рояль против его четырех тузов. Концы шипов до сих пор достаточно острые, хотя даже края проедены тем, что побывало на них. Было бы неплохо раздобыть несколько экземпляров этой игрушки и отправить их в резервации, чтобы выбить дурь из индейских юнцов, да заодно из их скво, – просто чтобы показать им, насколько старая цивилизация превосходит их достижения. Я бы и сам не прочь на минуту залезть в эту коробку и посмотреть, каково оно внутри!

– О нет, нет! – воскликнула Амелия. – Это слишком ужасно!

– Мэм, для пытливого ума не существует ничего ужасного. В свое время мне приходилось бывать и в более сомнительных местах. Как-то я провел ночь внутри павшей лошади, когда пожар в прерии прошел надо мной в Монтане, а в другой раз я залез в тушу дохлого бизона, когда команчи находились на тропе войны, и мне не хотелось оставлять у них свой скальп. Двое суток я провел в пещере – в тоннеле на золотой шахте Билли Бронко в Нью-Мексико, и был одним из четырех человек, запертых в опускной клети, которая перевернулась набок, когда мы закладывали опоры моста Буффало. До сих пор я не чурался рискованных предприятий и теперь не собираюсь!

Мы понимали, что он не отступится от эксперимента, поэтому я сказал:

– Ладно, старина, только постарайтесь побыстрее покончить с этим.

– Вот и славно, генерал, – отозвался он. – Но по моим расчетам, мы еще не вполне готовы. Джентльмены из числа моих предков, которые залезали в этот бак, не вызывались добровольцами, – нет, мистер! И я полагаю, что их хорошенько связывали, перед тем как прихлопнуть. Я хочу проделать это по всей справедливости, поэтому сначала меня нужно как следует закрепить. Смею предположить, у этого старого увальня найдется веревка, чтобы как следует связать меня?

Последние слова в вопросительном тоне были обращены к смотрителю, но последний, хотя и понимавший общее направление разговора, не мог в полной мере оценить красочный диалект и символику образного ряда, поэтому покачал головой. Впрочем, его протест был формальным и вполне преодолимым. Американец сунул ему в руку золотую монету со словами:

– Возьми, дружище: это твой куш. И ничего не бойся, – у нас же здесь не светская вечеринка, куда тебя пригласили!

Служитель принес потрепанную веревку и начал связывать нашего спутника с подобающей строгостью для этой цели. Когда верхняя часть его туловища была надежно обездвижена, Хатчисон сказал:

– Обождите минутку, сэр судья. Пожалуй, я слишком тяжел, чтобы вы могли запихнуть меня в этот бачок. Я сам залезу внутрь, а потом можно будет позаботиться о ногах!

С этими словами он попятился к проему, который был как раз впору, чтобы он мог уместиться там. Амелия со страхом глядела на него, но ничего не хотела говорить. Потом смотритель завершил работу и связал ноги американца, который теперь был совершенно беспомощным и зафиксированным в своей добровольной темнице. Казалось, он получал истинное удовольствие от этого, и блуждающая улыбка, не покидавшая его лица, расцвела в полную силу, когда он сказал:

– Полагаю, именно здесь Ева была создана из ребра карлика! Тут маловато места для взрослого гражданина США; даже не поворочаешься как следует. Мы в Айдахо делаем более просторные гробы. А теперь, судья, медленно начинайте опускать эту крышку на меня. Я хочу испытать такое же удовольствие, как другие парни, когда шипы приближались к их глазам.