Текст книги "Информаторы"

Брет Истон Эллис
Информаторы

Однажды ночью я сидел на кровати в гостиничном номере на Банкер-хилл посреди Лос-Анджелеса. То была важная ночь: мне предстояло решить насчет гостиницы. Либо платить, либо выметаться: так в записке говорилось – записку хозяйка подсунула мне под дверь. Серьезная проблема, она заслуживала пристального внимания. Я решил ее так: выключил свет и завалился спать.

Джон Фанте, «Спроси у праха»

глава 1. Звонит с Малхолланда Брюс

Звонит из Лос-Анджелеса Брюс, обкуренный и загорелый, говорит, что ему жаль. Жаль, говорит, что он не здесь, не со мною в кампусе. Надо было меня послушать, говорит, поехать этим летом на семинар, да еще, говорит, жаль, что он не в Нью-Гэмпшире, и жаль, что неделю не звонил, а я спрашиваю, что он забыл в Лос-Анджелесе, и не напоминаю, что не звонил он два месяца.

Брюс говорит, что Роберт уехал из квартиры, которую они вместе снимали на углу Пятьдесят шестой и Парк-авеню, и теперь сплавляется с отчимом на плоту по Колорадо, а подругу Лорен, которая в той же квартире живет, Роберт оставил с Брюсом на целый месяц, и с тех пор дела плохи. Я не знаю Лорен, но в курсе, какие девушки нравятся Роберту, могу отчетливо ее вообразить и размышляю, каким девушкам нравится Роберт, они красивые и притворяются, будто им плевать, что Роберт в двадцать два стоит почти три миллиона долларов, и я представляю себе эту Лорен, как она лежит на Робертовом матрасе, голову откинула, а Брюс, зажмурившись, неторопливо на ней раскачивается.

Роман, говорит Брюс, начался через неделю после Робертова отъезда. Лорен с Брюсом пошли в «Кафе-Централь», от еды отказались, решили просто выпить и договорились, что один секс, больше ничего. Исключительно потому, что Роберт слинял. Оба сказали, что привлекают друг друга лишь физически, а потом вернулись в Робертову квартиру и легли в постель. Это продолжалось, рассказывает Брюс, неделю, а потом Лорен стала встречаться с двадцатитрехлетним магнатом недвижимости – стоит около двух миллиардов.

Брюс говорит, что не расстроился. Но «слегка понервничал», когда брат Лорен Маршалл, только что из Род-айлендской школы дизайна, явился на выходные и поселился в Робертовой квартире на углу Пятьдесят шестой и Парка. Брюс говорит, их роман длился дольше просто потому, что Маршалл дольше там прожил. Маршалл там прожил полторы недели. А потом вернулся на Гранд-стрит, на чердак экс-бойфренда в СоХо, поскольку экс-бойфренд, молодой галерейщик, который стоит миллиона два-три, попросил Маршалла расписать три бесполезных столба на чердаке, где они раньше вместе жили. Маршалл стоит примерно четыре тысячи с мелочью.

А Лорен как раз перевезла всю свою мебель (и кое-что из Робертовой) к двадцатитрехлетнему магнату недвижимости в Трамп-Тауэр. Тогда же два дорогих песчаных варана Роберта, видимо, сожрали отравленных тараканов и сдохли. Один, без хвоста, валялся в гостиной под диваном, другой скукожился на Робертовом «бетамаксе». Большой стоил пять тысяч долларов, а маленький – подарок. Но Роберт где-то в Большом Каньоне, и потому связаться с ним решительно невозможно. Вот почему, говорит Брюс, он перебрался из квартиры на углу Пятьдесят шестой и Парка в Лос-Анджелес, на вершину Малхолланда к Рейнольдсу, пока Рейнольдс, который, по словам Брюса, стоит парочку фалафелей из «Пиццы-Хат» без колы, уехал в Лас-Крусес.

Брюс поджигает косяк и спрашивает, чем я занимаюсь, что у меня творится, повторяет, что ему жаль. Я рассказываю про чтения, приемы, что Сэм спала с редактором «Пэрис-ревью», который приезжал из Нью-Йорка на Издательский уикенд, что Мэдисон побрила голову и Клорис решила, что Мэдисон проходила химиотерапию. Клорис отослала свои рассказы знакомым редакторам в «Эсквайр», «Нью-Йоркер» и «Харперс», и все просто офигели. Брюс просит передать Крейгу, чтоб вернул гитарный чехол. Спрашивает, не собираюсь ли я к родителям в Ист-Хэмптон. Семинар почти закончился, говорю я, скоро сентябрь, так что не вижу смысла.

Год назад мы с Брюсом жили в Кэмдене и ходили на семинар вместе. В то лето мы купались по ночам в озере Пэррин, в то лето Брюс расписал мне дверь текстом песни из «Девчачьей узловой»[1]1
  Телесериал (1963-1970) американского кинопродюсера и сценариста Пола Хеннинга о комических злоключениях женщины с тремя дочерьми, владелицы гостиницы «Отдых в тени», расположенной на железнодорожной станции. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть]: мне было смешно всякий раз, когда он ее пел, – не потому, что песня смешная, а потому, что он так пел: лицо суровое, но совершенно придурковатое. В то лето мы ездили в Саратогу, видели «Машинки»[2]2
  The Cars (1976-1988) – американская поп-рок-группа. Состав: Рик Оказек, Эллиот Истон, Грег Хокс, Бенджамин Орр и Дэвид Робинсон.


[Закрыть], а в конце августа – Брайана Метро. Пьяное, ночное, теплое, озерное лето. Не виданная мною картина: мои ледяные руки скользят по его гладкой, мокрой спине.

Ласкай себя, говорит Брюс, прямо сейчас, у телефона. В доме тишина. Я отгоняю комара.

– Я не могу себя ласкать. – С трубкой в руке я медленно сползаю на пол.

– Круто быть богатым.

– Брюс, – говорю я. – Брюс.

Он спрашивает о прошлом лете. Говорит про Саратогу, озеро, ночь в питтсфилдском баре – я ее не помню.

Я молчу.

– Ты меня слышишь?

– Да, – шепчу я.

– Связь, так сказать, нормальная?

Я разглядываю рисунок: чашка капучино, из нее пена лезет, а внизу черные буквы, одно слово: будущее.

– Расслабься, – вздыхает наконец Брюс.

Мы прощаемся, я иду к себе, переодеваюсь. В семь меня забирает Рейнольдс, мы едем в китайский ресторанчик на окраине Кэмдена, и Рейнольдс приглушает радио, едва я сообщаю, что звонил Брюс.

– Он знает? – спрашивает Рейнольдс, и я молчу. Сегодня за обедом выяснилось, что Рейнольдс теперь окучивает девочку из колледжа, Брэнди зовут. В голове – сплошной Роберт на плоту, где-то в Аризоне, как он смотрит на фотку Лорен – а может, не смотрит. Я качаю головой, и Рейнольдс прибавляет громкость. Гляжу в окно. Скоро осень, 1982 год.

глава 2. В миг безмолвия

– Год прошел, – объявляет Рэймонд. – Ровно.

Была надежда, что никто не вспомнит, но чем дальше, тем яснее становилось: кто-нибудь что-нибудь скажет. Просто неожиданно, что Рэймонд. Мы сидим вчетвером у Марио: итальянский ресторанчик в Вествуд-Виллидж, четверг, конец августа. Занятия только в октябре, но сразу видно, что лето уходит, ушло. Делать особо нечего. Тусовка в Бель-Эйр, куда всем, в общем, неохота. Никаких концертов. На свидания никто не бегает. По-моему, кроме Рэймонда, вообще никто ни с кем не встречается. Так что мы вчетвером – Рэймонд, Грэм, Дирк и я – решили поужинать. До меня не сразу доходит, что «ровно» год, но на стоянке по соседству от ресторана я чуть не давлю перекати-поле – оно под колеса шмыгает – и паркуюсь, сижу в машине, вдруг вспомнив, что сегодня за день, очень медленно, очень осторожно иду к ресторану и у дверей торможу, разглядывая меню под стеклом. Все уже приехали. Друг с другом особо не разговаривают. Я пытаюсь поддержать беседу, какая есть: новый клип «Фиксс»[3]3
  The Fixx (с 1980 г.) – британская группа «новой волны». Состав: Си Кёрнин, Адам Вудз, Руперт Гринолл, Джейми Уэст-Орам и Чарльз Баррет (которого впоследствии сменил Дэн К. Браун).


[Закрыть], Ванесса Уильямс[4]4
  Ванесса Уильямс (р. 1963) – американская поп-певица.


[Закрыть], сколько загребают «Охотники за привидениями»[5]5
  Научно-фантастическая комедия (1984) американского режиссера Ивена Рейтмана с Дэном Экройдом, Биллом Мюрреем, Гарольдом Рэмисом и Эрни Хадсоном в главных ролях. Фильм повествует о четырех безработных специалистах по оккультизму, которые по заказу отлавливают привидений и прочую нечисть.


[Закрыть] – ну, еще, может, какие возьмем курсы, серфингом займемся – может, завтра. Дирк ограничивается тупыми анекдотами, мы их знаем, нам не смешно. Заказываем. Официант уходит. Рэймонд открывает рот.

– Год прошел. Ровно, – говорит он.

– С чего? – лениво спрашивает Дирк.

Грэм смотрит на меня, потом в стол.

Все молчат, даже Рэймонд. Очень долго.

– Ты знаешь, – наконец произносит он.

– Нет, – говорит Дирк. – Не знаю.

– Да знаешь, – возражают хором Рэймонд и Грэм.

– Да правда не знаю.

– Рэймонд, перестань, – прошу я.

– Нет не «Рэймонд, перестань». Может, «Дирк, перестань»? – Рэймонд смотрит на Дирка. Тот – ни на кого. Сидит, таращится на стакан с водой. В стакане ледоход.

– Не валяй дурака, – тихо говорит Дирк.

Рэймонд откидывается на спинку стула, довольный – как-то печально. Грэм опять смотрит на меня. Я отворачиваюсь.

– Совсем недавно, – бормочет Рэймонд. – Да, Тим?

– Рэймонд, перестань, – повторяю я.

– С чего? – спрашивает Дирк, наконец взглянув на Рэймонда.

– Ты знаешь, – отвечает Рэймонд. – Ты знаешь, Дирк.

– Нет, не знаю, – говорит Дирк. – Может, скажешь? Возьми и скажи.

– И говорить не надо, – бубнит Рэймонд.

– Народ, вы просто мудозвоны. – Грэм вертит в руках соломку. Протягивает Дирку, тот отмахивается.

– Нет уж, давай, Рэймонд, – настаивает он. – Раз начал, говори уж, тряпка.

– Скажи им, чтоб заткнулись, а? – просит меня Грэм.

– Ты знаешь, – почти неслышно отвечает Рэймонд.

– Заткнитесь, – вздыхаю я.

– Ну же, Рэймонд, – подначивает Дирк.

– С Джейминой... – У Рэймонда срывается голос. Скрипнув зубами, он отворачивается.

– С Джейминой чего? – спрашивает Дирк. Голос громче, выше. – С Джейминой чего, Рэймонд?

– Вы, народ, полные мудозвоны, – смеется Грэм. – Может, заткнетесь, а?

Рэймонд что-то шепчет – неслышно.

– Что? – переспрашивает Дирк. – Что ты говоришь?

– С Джейминой смерти, – невнятно признается Рэймонд.

Это Дирка почему-то затыкает, и он с улыбкой выпрямляется. Официант расставляет тарелки. Я не хочу турецкого гороха в салате, я предупреждал официанта, когда мы заказывали, но сейчас как-то неуместно делать замечания. Официант ставит перед Рэймондом «маринару» с моцареллой. Рэймонд глядит в тарелку. Официант уходит, возвращается с напитками. Рэймонд по-прежнему глядит на «маринару». Официант спрашивает, все ли в порядке. Кивает один Грэм.

– Он это всегда заказывал, – говорит Рэймонд.

– Да расслабься же, бога ради, – говорит Дирк. – И закажи что-нибудь другое. Морское ушко закажи.

– Морское ушко очень вкусное, – подтверждает официант, уходя. – И виноград.

– Ты так себя ведешь – невероятно, – говорит Рэймонд.

– Как? Не так, как ты? – Дирк берет вилку, кладет ее на стол – третий раз уже.

– Так, будто тебе пофиг.

– Может, и пофиг. Джейми был мудак. Славный парень, но мудак, ясно? – говорит Дирк. – Все уже. Не висни, блядь.

– Он был тебе один из лучших друзей, – с упреком замечает Рэймонд.

– Он был мне мудак и не один из лучших друзей, – смеется Дирк.

– Ты был его лучший друг, Дирк, – упорствует Рэймонд. – Не притворяйся, что нет.

– Ну да, он меня записал в ежегоднике. Подумаешь. – Дирк пожимает плечами. – Всего-навсего. – Пауза. – Мудачок он был.

– Тебе плевать.

– Что он погиб? Рэймонд, это было год назад.

– Невероятно, что тебе пофиг, – я вот о чем.

– Если не пофиг – это когда сидишь и рыдаешь, как последний зануда... – вздыхает Дирк. И прибавляет: – Слушай, Рэймонд. Это же давно было.

– Всего год, – отвечает Рэймонд.

Вот что я помню про Джейми: как в одиннадцатом классе мы обкурились на концерте «Ойнго-Бойнго»[6]6
  Oingo Boingo (1977-1996) – американская группа «новой волны». Была создана кинорежиссером Ричардом Элфманом специально для фильма «Запретная зона» (1980), однако еще до выхода фильма группа начала выступать самостоятельно. Состав группы не раз менялся и существенно расширялся. Оригинальный состав: Стив Бартек, Джонни Хернандес и Дэнни Элфман, впоследствии ставший популярным кинокомпозитором («Бэтмен», «Кошмар перед Рождеством», «Миссия невыполнима», «Человек-паук» и др.).


[Закрыть]. Как надрались на пляже в Малибу, на тусовке у одноклассника-иранца. Как Джейми по-дурацки подшутил над богатыми студентиками из Южнокалифорнийского универа на тусовке в Палм-Спрингз – Тед Уильямс тогда и впрямь сильно покалечился. Шутку не помню, зато помню, как мы с Рэймондом и Джейми ковыляли по коридору «Хилтон-Ривьеры», обкуренные в никуда, вокруг рождественские декорации, кто-то остался без глаза, пожарники опоздали, над дверью табличка «Не входить». Как мы на яхте в ночь школьного бала нюхали весьма приличный кокаин и Джейми говорил, что я, конечно, его лучший друг. Втянув дорожку с черного эмалевого стола, я спросил про Дирка, про Грэма, Рэймонда, про парочку кинозвезд. Джейми сказал, что Дирк ему нравится и Грэм тоже, а Рэймонд не нравится ужасно. «Липовый чувак», – вот как он сказал. Еще дорожка, и Джейми прибавил, что понимает меня, или что-то в этом духе, а я втянул еще дорожку и поверил, потому что легче поддаться порыву, чем не поддаваться.

Как-то в августе среди ночи, по дороге в Палм-Спрингз, Джейми поджигал за рулем косяк и то ли потерял управление, поскольку гнал со всей дури, то ли что-то перемкнуло – короче, «БМВ» слетел с автострады. Джейми погиб тут же. Дирк ехал за ним. Они собирались на выходные перед Днем труда к родителям Джеффри на ранчо «Мираж», слиняли с нашей тусовки в Студио-Сити. Дирк и выволок раздавленное, окровавленное тело Джейми из машины, застопил какого-то парня, который ехал в Лас-Вегас строить теннисный корт, и парень рванул в ближайшую больницу, а «скорая» появилась через семьдесят минут, и семьдесят минут Дирк сидел посреди пустыни и разглядывал труп. Дирк об этом особо не распространялся, только через неделю рассказал нам всякие мелкие детали: как «БМВ» грохнулся, покатился по песку, как сплющило кактус, как Джейми наполовину торчал из ветрового стекла, а Дирк его вытащил, положил и глянул в карманах, нет ли другого косяка. Меня не раз подмывало смотаться туда, проверить, но в Палм-Спрингз я больше не езжу, потому что всякий раз я там какой-то убитый, тоска смертная.

– Невероятно, что вам наплевать, – произносит Рэймонд.

– Рэймонд, – хором говорим мы с Дирком.

– Теперь ничего не поделать, – заканчиваю я.

– Ну да, – пожимает плечами Дирк. – Что тут поделаешь?

– Они правы, Рэймонд, – говорит Грэм. – Все уже расплывается как-то.

– Положим, я – одна большая лужа, – замечает Дирк.

Я гляжу на Рэймонд а, потом снова на Дирка.

– Он погиб и все такое, но все равно у него вместо башки дырка была. – Дирк отодвигает тарелку.

– Вовсе не дырка, Дирк, – говорю я и вдруг начинаю смеяться. – У Дирка дырка, дырка у Дирка.

– Ты что хочешь сказать, Тим? – Дирк смотрит мне в глаза. – После той хуйни, что он учудил с Кэрол Бэнкс?

– Ох ты ж блин, – говорит Грэм.

Пауза.

– Что за хуйню он учудил с Кэрол Бэнкс? – спрашиваю я. Мы с Кэрол встречались ближе к концу школы. Она уехала в Кэмден за неделю до Джейминой смерти. Мы не общались год. Думаю, она этим летом и не приезжала.

– Он с ней ебся, а ты и не знал, – сообщает Дирк. Не без удовольствия.

– Дирк, он ее трахнул раз десять-двенадцать, – возражает Грэм. – Не делай вид, что это была любовь всей жизни, а?

Кэрол Бэнкс мне все равно не особо нравилась. Лишила меня девственности, а встречаться мы стали только через год. Интересная блондинка, чирлидерша, хорошие оценки, ничего особенного. Кэрол называла меня индифферентным, я все не понимал, что это значит, смотрел во французских словарях, но так и не нашел. Я всю дорогу подозревал, что между ними с Джейми что-то есть, но поскольку она не так уж мне и нравилась (только в постели, но и то я сомневался), я беззаботно сижу за столом и меня не трогает новость, которую знали все, за исключением меня.

– Вы все типа знали? – спрашиваю я.

– Ты мне всегда говорил, что Кэрол Бэнкс тебе не особо нравится, – отвечает Грэм.

– Но вы знали? – повторяю я. – Рэймонд, ты тоже?

Секунду Рэймонд щурится, безуспешно вглядывается куда-то и кивает, ни слова не говоря.

– Да ладно, подумаешь, верно? – скорее утвердительно говорит Грэм.

– Ну что, в кино идем? – вздыхает Дирк.

– Невероятно, что вам наплевать, – неожиданно громко произносит Рэймонд.

– Ты в кино хочешь? – спрашивает меня Грэм.

– Невероятно, что вам наплевать, – повторяет Рэймонд уже тише.

– Я там был, мудак. – Дирк хватает Рэймонда за руку.

– О черт, как неудобно. – Грэм пригибается. – Дирк, заткнись.

– Я там был. – Дирк стискивает Рэймонду запястье, не обращая на Грэма внимания. – Остался и вытащил его из машины этой ебаной. Смотрел, как он кровью истекает. Поэтому не еби мне мозг про то, как мне плевать. Конечно, Рэймонд. Мне плевать.

Рэймонд уже плачет, вырывается, встает и идет в глубину ресторана, в туалет. В ресторане народа немного, и все пялятся на наш столик. Грэм какой-то измученный. Я гляжу на молодую пару через два столика от нас, пока оба не отворачиваются.

– Надо пойти поговорить с ним, – замечаю я.

– И что сказать? – спрашивает Дирк. – Что, блядь, сказать?

– Ну, просто поговорить. – Я слабо пожимаю плечами.

– Я не пойду. – Дирк скрещивает руки на груди и смотрит – куда угодно, только бы не видеть нас с Грэмом.

Я подымаюсь.

– Джейми считал, что Рэймонд мудак. Понимаешь? Он Рэймонда, блядь, не переваривал. Тим, он с ним дружил, потому что мы с ним дружили.

Поколебавшись, Грэм соглашается:

– Он прав, отец.

– Я думал, Джейми сразу умер. – Я стою у стола.

– Ну да, – пожимает плечами Дирк. – А что? С чего это?

– Ты Рэймонду сказал, что он – ну, кровью истек.

– Господи, какая разница? Ну честное слово, – отвечает Дирк. – Да боже мой, его родители устроили бдения хуевы в «Спаго», чтоб их. Отец, ну хватит уже.

– Нет, серьезно, Дирк, – говорю я. – Ты зачем Рэймонду так сказал? – Пауза. – Это правда?

Дирк поднимает голову.

– Надеюсь, ему от этого хуже.

– А, вот как? – Я стараюсь не ухмыляться.

Дирк смотрит пристально, потом отводит взгляд, потеряв ко мне интерес.

– Тим, до тебя никогда не доходит. На вид ты нормальный, но шансов нет.

Я иду в туалет. Дверь заперта, раз за разом сливают воду, слышно, как Рэймонд всхлипывает. Стучу.

– Рэймонд, пусти.

Вода больше не льется. Рэймонд шмыгает носом, сморкается.

– Все нормально.

– Пусти. – Я кручу ручку. – Ну же. Открой.

Дверь открывается. Маленький туалет, Рэймонд сидит на крышке унитаза, опять ревет. Лицо красное и мокрое. Рэймондовы эмоции меня так поражают, что я прислоняюсь к двери и просто смотрю, наблюдаю, как он стискивает кулаки.

– Он был мой друг. – Рэймонд судорожно вздыхает, не поднимая глаз.

Я долго смотрю на пожелтевшую кафельную стену и раздумываю, как же официант положил в салат горох, если я совершенно точно просил без гороха. Где официант родился, почему пришел к Марио, он что, на салат и не посмотрел, он что, не понял?

– Ты ему... тоже нравился, – наконец говорю я.

– Он был мой лучший друг. – Рэймонд бьет кулаком в стену, пытаясь сдержать слезы.

Я пытаюсь наклониться к нему, вслушаться, ответить «угу».

– Правда лучший. – Рэймонд все всхлипывает.

– Ну, давай подымайся, – отвечаю я. – Все наладится. Пошли в кино.

Рэймонд смотрит на меня:

– Наладится?

– Ты правда Джейми нравился. – Я беру Рэймонда за локоть. – Он бы не хотел, чтобы ты себя так вел.

– Я ему правда нравился, – то ли бормочет, то ли переспрашивает он.

– Да, правда. – И я не могу сдержать улыбку.

Рэймонд давится, рвет туалетную бумагу, сморкается, умывается и говорит, что не помешала бы шмаль.

Мы возвращаемся за столик, пытаемся что-нибудь съесть, но все остыло, а мой салат исчез. Рэймонд заказывает большую бутылку вина, и официант ее приносит, и еще четыре бокала, и Рэймонд хочет сказать тост. Бокалы наполнены, Рэймонд просит их поднять, а Дирк смотрит на нас, будто мы крышей поехали, осушает бокал, пока Рэймонд еще не успел сказать что-то вроде «за тебя, друг, нам тебя не хватает». Я, кретин кретином, поднимаю бокал, а Рэймонд смотрит на меня, лицо распухло, отекло, он улыбается, будто укуренный, и в этот миг безмолвия, когда Рэймонд воздевает бокал, а Грэм идет позвонить, я так внезапно и так ясно вспоминаю Джейми, будто машина в ту ночь и не летела с автострады в пустыню. Почти мерещится, будто этот мудак тут, с нами, обернешься – вот он сидит, тоже бокал поднял, ухмыляется, качает головой, одними губами произносит «идиоты».

Я отглатываю, сначала опасливо, боясь, что глоток – будто печать.

– Извиняюсь, – говорит Дирк. – Я... не могу.

глава 3. Вверх по эскалатору

Стою на балконе вествудской квартиры Мартина, в одной руке бокал, в другой сигарета, Мартин приближается, бросается на меня, обеими руками спихивает с балкона. Вествудская квартира Мартина – второй этаж, падать недолго. Падая, надеюсь, что проснусь раньше, чем упаду. Бьюсь об асфальт, сильно, лежу на животе, совсем вывернув шею, гляжу наверх, на красивое Мартиново лицо, оно смотрит на меня и кротко улыбается. Безмятежность этой улыбки – не падение, не воображаемое изображение переломанного, кровоточащего тела – будит меня.

Смотрю в потолок, потом на электронный будильник на тумбочке у кровати. Он сообщает мне, что скоро полдень, и я бессмысленно надеюсь, что не разглядела, зажмуриваюсь, но когда вновь открываю глаза, будильник повторяет: скоро полдень. Чуть приподымаю голову; на «бетамаксе» мерцают красные цифры, они подтверждают, что дынного цвета будильник прав: скоро полдень. Пытаюсь вновь уснуть, но проглоченный на рассвете либриум уже не действует, а во рту все распухло и пересохло, хочется пить. Встаю медленно, иду в ванную и, поворачивая кран, долго разглядываю себя в зеркале и все-таки замечаю новые морщины, что уже наметились вокруг глаз. Отвожу взгляд, смотрю только на холодную воду из крана и набираю ее в чашечку ладоней.

Открываю зеркальный шкафчик, вынимаю пузырек. Откручиваю колпачок. Всего четыре либриума. Вытряхиваю черно-зеленую капсулу на ладонь, рассматриваю, осторожно кладу возле раковины, завинчиваю пузырек, ставлю в аптечку, достаю другой, и два валиума ложатся на столик рядом с капсулой. Беру следующий. Открываю, опасливо заглядываю. Торазина уже немного, не забыть бы купить еще либриума и валиума. Беру один либриум и один валиум, включаю душ.

Шагаю в черно-белую кафельную душевую кабину, замираю. Вода сначала прохладна, потом теплее, она бьет мне в лицо, я слабею, медленно опускаюсь на колени, и черно-зеленая капсула ухитряется застрять в горле. На секунду представляю, будто вода – глубокая, аквамариновая, и раскрываю губы, запрокидываю голову, чтобы она затекла в горло, чтобы я сглотнула. Открываю глаза и начинаю стонать: вода не синяя – она чистая, светлая, теплая, и от нее краснеют живот и груди.

Одевшись, спускаюсь, и меня мучает мысль о том, сколько времени уходит на подготовку к новому дню. Сколько прошло минут, пока я апатично копалась в большом стенном шкафу, сколько времени я искала нужные туфли, как трудно выгнать себя из-под душа. Можно об этом забыть, если спускаться по лестнице осмотрительно, методично, сосредоточиваясь на каждом шаге. С нижней площадки слышу голоса из кухни, иду к ним. Отсюда я вижу сына и другого мальчика, ищут в кухне, чего бы съесть, а служанка сидит за большим деревянным столом, разглядывает фотографии во вчерашнем «Геральд-Экзаминере», сандалии сбросила, ногти на ногах синего цвета. В гостиной играет стерео, кто-то – женщина – поет: «Я нашел твое фото»[7]7
  Песня британской рок-группы «Притворщики» (Pretenders, с 1978 г.) «Снова в кандалах», посвящение бывшему члену группы Джеймсу Ханимен-Скотту, в 1982 г. умершему от передозировки наркотиков. В исполнении Крисси Хайнд песня впервые вошла в альбом «Учимся ползать» (1984). Далее цитируется та же композиция.


[Закрыть]. Вхожу в кухню. Грэм поворачивается от холодильника, говорит без улыбки:

– Рано встала?

– Ты почему не в школе? – Я стараюсь, чтоб прозвучало так, будто мне это важно. Мимо Грэма тянусь в холодильник за «Тэбом».

– Выпускники в понедельник рано заканчивают.

– А-а. – Я ему верю – не знаю почему. Открываю «Тэб», глотаю. Таблетка словно по-прежнему стоит в горле, застряла, тает. Делаю еще глоток.

Грэм протягивает руку мимо меня, достает из холодильника апельсин. Другой мальчик, высокий блондин, как и Грэм, стоит возле раковины, смотрит через окно в бассейн. Они с Грэмом оба в школьной форме и от этого очень похожи: Грэм чистит апельсин, другой мальчик глядит на воду. Ничего не могу поделать – их позы меня нервируют, и я отворачиваюсь, но вид служанки – сидит за столом, под ногами сандалии, из сумочки, от свитера безошибочно несет марихуаной – почему-то еще невыносимее, я снова глотаю «Тэб» и выливаю остатки в раковину. Примериваюсь уходить.

Грэм поворачивается к мальчику:

– «Эм-ти-ви» хочешь посмотреть?

– Ну наверное... нет, – отвечает тот, глядя на воду.

Беру сумочку – она лежит в нише возле холодильника, – проверяю, есть ли кошелек, потому что в прошлый раз, когда я ходила к Робинсонам, его не было. Сейчас выйду за дверь. Служанка складывает газету. Грэм стягивает бордовый спортивный свитер. Другой мальчик спрашивает, есть ли у Грэма «Чужой»[8]8
  Научно-фантастический триллер (1979) британского кинорежиссера Ридли Скотта с Сигурни Уивер в главной роли.


[Закрыть] на кассете. Женщина поет из гостиной: «обстоятельства, которых нам не изменить». Я, оказывается, разглядываю сына – светловолосого, высокого, загорелого, с пустыми зелеными глазами, он открывает холодильник, берет еще апельсин. Осматривает его, поднимает голову, замечает в дверях меня.

– Уходишь? – спрашивает он.

– Да.

Секунду он ждет, но я молчу, и он пожимает плечами, отворачивается, чистит апельсин, а в «ягуаре» по дороге к «Куполу», где мы обедаем с Мартином, я понимаю, что Грэм лишь на год моложе Мартина, и сворачиваю на обочину Сансета, приглушаю радио, опускаю стекло, потом открываю люк, чтобы солнечный жар согрел салон, и пристально гляжу на перекати-поле – ветер лениво тащит его по пустому бульвару.

Мартин сидит в «Куполе» за круглой барной стойкой. В костюме, при галстуке, нетерпеливо отстукивает ногой ритм – в ресторане играет музыка. Наблюдает, как я к нему пробираюсь.

– Опоздала. – Он показывает мне золотой «ролекс».

– Да. Опоздала, – отвечаю я. – Давай сядем.

Мартин смотрит на часы, на пустой бокал, опять на меня. Я судорожно стискиваю под мышкой сумочку. Мартин вздыхает, потом кивает. Метрдотель усаживает нас, и Мартин принимается болтать про лекции в Лос-анджелесском универе, про то, как он сердит на родителей – без предупреждения завалились к нему в Вествуд, а отчим устраивает у Чейзена ужин и зовет его, а Мартин не хочет на ужин, который отчим устраивает у Чейзена, и как утомительно словами перебрасываться.

Смотрю в окно – возле «роллс-ройса» стоит швейцар-испанец, заглядывает внутрь, бормочет. Мартин жалуется на свой «БМВ» и какая дорогая страховка, но тут я его прерываю:

– Ты зачем домой звонил?

– С тобой поговорить. Все отменить хотел.

– Не звони домой.

– Почему? Там кому-то есть дело?

Я закуриваю.

Он кладет вилку на стол и отворачивается.

– Мы едим в «Куполе», – говорит он. – Ну то есть... господи боже.

– Нормально? – спрашиваю я.

– Ага. Нормально.

Прошу счет, плачу, а потом отправляюсь вместе с Мартином к нему в Вествуд, мы занимаемся сексом, и я дарю Мартину тропический шлем.

Лежу в шезлонге у бассейна. Рядом грудой навалены «Вог», и «Лос-Анджелес», и секция «Календарь» из «Лос-Анджелес Таймс», но читать я не могу, цвет бассейна оттягивает взгляд от букв, и я жадно смотрю в аквамариновую воду. Хочется поплавать, но по такой жаре вода слишком теплая, а доктор Нова не советует принимать либриум, а потом плескаться в воде.

Служитель чистит бассейн. Очень молодой, загорелый, светловолосый, без рубашки, в тугих белых джинсах, и когда он наклоняется потрогать воду, мышцы на спине слегка перекатываются под гладкой, чистой, загорелой кожей. Он принес с собой магнитофон, тот стоит возле джакузи, кто-то поет «Наша любовь в опасности», и я надеюсь, что шелест пальмовых листьев на теплом ветру унесет музыку во двор к Саттонсам. Я увлеченно наблюдаю: как сосредоточен служитель, как тихо движется вода, когда он тащит сквозь нее сеть, как он эту сеть опустошает – в ней листья и разноцветные стрекозы, видимо, замусорили сверкающую поверхность. Служитель открывает сток, мышцы на руках изгибаются – чуть-чуть, лишь на секунду. И я парализованно гляжу, как он сует руку в круглое отверстие, тащит оттуда что-то, мышцы снова напрягаются на мгновение, очерченные солнцем светлые волосы шевелятся на ветру, я слегка ерзаю в шезлонге, но глаз не отвожу.

Служитель уже вынимает руку из стока, вытягивает две большие серые тряпки, с них капает, он роняет их на бетон и смотрит. Долго-долго эти тряпки разглядывает. И шагает в мою сторону. Какой-то миг я паникую, поправляю черные очки, беру масло для загара. Служитель идет медленно, все залито солнцем, я вытягиваю ноги, втираю масло в бедра изнутри, в ноги, в колени, в икры. Служитель стоит надо мной. Я приняла валиум – от него все плывет, пейзаж колышется неспешными волнами. На лицо падает тень, и я могу поднять голову и посмотреть на служителя, из магнитофона кричат: «Наша любовь в опасности», а служитель открывает рот – губы полные, белые зубы, чистые, ровные, и мне так нужно, чтобы он попросил меня пойти в белый пикап, что стоит в конце аллеи, приказал мне поехать в пустыню вместе с ним. Его пахнущие хлоркой руки станут втирать масло мне в спину, в живот, в шею, он смотрит сверху вниз, из магнитофона – рок, пальмы движутся в пустынном зное, солнечное сияние на голубой водной глади, и я напрягаюсь, жду, когда же он что-нибудь скажет – что угодно, вздох, стон. Вдыхаю, гляжу сквозь очки ему в глаза и дрожу.

– У вас в стоке две дохлые крысы.

Я молчу.

– Крысы. Две, дохлые. Застряли в трубе или, может, упали, не знаю. – Он растерянно смотрит на меня.

– Зачем... вы... мне это говорите? – спрашиваю я.

Он стоит, ждет продолжения. Я поверх очков гляжу на серую кучку возле джакузи.

– Уберите... их? – выдавливаю я, отводя глаза.

– Ага. Ладно, – отвечает служитель, руки в карманах. – Я просто не понимаю, как они туда попали?

Это заявление – вообще-то вопрос – звучит так вяло, что я отвечаю, хотя ответа не требуется:

– Ну... откуда нам знать?

На обложке журнала «Лос-Анджелес» брызжет сине-бело-зеленый фонтан – громадная водяная дуга тянется в небо.

– Крысы боятся воды, – замечает служитель.

– Да. Я слышала. Я знаю.

Служитель шагает обратно к двум крысам-утопленницам, берет их за хвосты – хвосты должны быть розовые и гладкие, но даже отсюда мне видно, что теперь они бледно-голубые, – и кладет их в ящик – а я думала, у него там инструменты, – и я, чтобы не думать о служителе, который таскает с собой крыс, открываю «Лос-Анджелес» и ищу статью про фонтан с обложки.

Сижу в ресторане на Мелроуз с Энн, Ив и Фейт. Пью вторую «кровавую Мэри», Ив с Энн перепили «кира», а Фейт заказывает, по-моему, четвертую водку с лаймом. Я закуриваю. Фейт рассказывает, как у ее сына Дирка отняли права, потому что по пьяни превысил скорость на шоссе Тихоокеанского побережья. Фейт теперь ездит на его «порше». Интересно, знает ли она, что Дирк продает кокаин десятиклассникам в Беверли-Хиллз. Мне об этом как-то днем на прошлой неделе рассказал Грэм в кухне, хотя я про Дирка не спрашивала. «Ауди» Фейт в ремонте – третий раз за год. Она хочет его продать, но не понимает, что купить взамен. Энн говорит, что «экс-джей-6» неплохо бегает с тех пор, как в нем прежний мотор заменили новым. Энн оборачивается ко мне, спрашивает, как моя машина, как Уильямова. Я вот-вот разревусь. Отвечаю, что бегают прекрасно.

Ив почти не разговаривает. У нее дочь в психбольнице, в Камарилло. Дочь Ив пыталась покончить с собой: взяла пистолет и выстрелила себе в живот. Не понимаю, почему дочь Ив не стреляла в голову. Не понимаю, зачем она легла на полу в большой материнской гардеробной и направила отчимов пистолет себе в живот. Воображаю одно за другим события того вечера, что привели к выстрелу. Но Фейт уже рассказывает, как продвигается терапия ее дочери. У Шейлы анорексия. Они знакомы с моей дочерью – может, у нее тоже анорексия.

Наконец за столиком воцаряется неуютная тишина, я разглядываю. Энн – она не замазала контуры шрамов от лицевой подтяжки, три месяца назад оперировалась в Палм-Спрингз, у того же хирурга, что мы с Уильямом. Я размышляю, не рассказать ли о крысах в стоке или о том, каким текучим был служитель, пока не отвернулся, но вместо этого снова закуриваю. Голос Энн нарушает тишину, я пугаюсь и обжигаю палец.

В среду утром Уильям встает и спрашивает, где валиум, я спотыкаясь иду вынимать валиум из сумочки, Уильям напоминает, что на сегодня у нас бронь в «Спаго», в восемь, я слышу, как «мерседес» визжит колесами по аллее, Сьюзан говорит, что после школы собирается в Вествуд с Аланой и Блэр и придет прямо в «Спаго», а потом я засыпаю, мне снятся тонущие крысы, как они отчаянно лезут друг на друга в горячей бурлящей джакузи и десятки служителей голышом стоят на краю, смеются, тычут пальцами в тонущих крыс, в золотистых руках – переносные магнитофоны, служители одновременно кивают в такт музыке, и тут я просыпаюсь, иду вниз, беру из холодильника «Тэб», в другой сумке, в нише возле холодильника, нахожу коробочку с двадцатью миллиграммами валиума и выпиваю половину. Из кухни слышно, как служанка пылесосит гостиную, я одеваюсь, еду в магазин «Трифти» в Беверли-Хиллз, иду в аптечный отдел, стискивая в кулаке пустой пузырек из-под черно-зеленых капсул. Но в магазине кондиционеры, воздух прохладен, сверкают лампы дневного света, где-то вверху фоном бормочет музыка, и все это действует прямо-таки обезболивающе, и пальцы на буром пузырьке расслабляются, хватка слабеет.