Текст книги "Информаторы"

Вручаю пустой пузырек аптекарю. Он надевает очки, изучает пузырек. Я разглядываю ногти и безуспешно пытаюсь вспомнить название песни, что играет в магазине.

– Мисс? – застенчиво говорит аптекарь.

– Да? – Я гляжу на него поверх темных очков.

– Тут написано: не возобновлять.

– Что? – пугаюсь я. – Где?

Аптекарь показывает: два напечатанных слова внизу на этикетке, возле имени психиатра, а следом число: 10.10.1983.

– Полагаю, доктор Нова как-то... ошибся, – неубедительно тяну я, снова косясь на пузырек.

– Ну, – вздыхает аптекарь, – ничем не могу помочь.

Я смотрю на ногти, думаю, что сказать, и наконец получается:

– Но мне... нужно возобновить.

– Извините, – отвечает аптекарь. Он явно смущен, нервно переминается с ноги на ногу. Отдает мне пузырек, я пытаюсь сунуть его аптекарю в руку, и тот пожимает плечами.

– Должны быть причины, по которым ваш доктор считает, что возобновлять рецепт не следует, – говорит он мне доброжелательно, точно ребенку.

Выдавливаю из себя смешок, вытираю лицо, весело отвечаю:

– Ой, да он вечно со мной шутки шутит.

По дороге домой вспоминаю, как посмотрел на меня аптекарь в ответ, прохожу мимо служанки, на секунду меня обдает запахом марихуаны, а наверху в спальне запираю дверь, опускаю жалюзи, раздеваюсь, сую кассету в «бетамакс», падаю на чистые, прохладные простыни, рыдаю целый час, пытаюсь смотреть кино, выпиваю валиума, потом обыскиваю ванную, там должен быть старый рецепт на нембутал, передвигаю туфли в гардеробе, ставлю новую кассету, распахиваю окна, запах бугенвиллеи ползет сквозь прикрытые жалюзи, я выкуриваю сигарету и умываюсь.

Звоню Мартину.

– Алло? – отвечает другой мальчик.

– Мартин? – все равно спрашиваю я.

– Э... нет.

Пауза.

– А Мартина можно?

– Э... я посмотрю.

Я слышу, как он кладет трубку, мне смешно – какой-то мальчик, может загорелый, юный, светловолосый, как Мартин, стоит посреди Мартиновой квартиры, положил трубку у телефона и собирается искать Мартина – кого угодно искать – в крошечной трехкомнатной студии, однако вскоре мне уже не смешно. Мальчик возвращается.

– Я думаю, он... ну, на пляже. – Похоже, мальчик не уверен.

Я молчу.

– Что передать? – почему-то лукаво спрашивает он, и после паузы: – Подожди, это Джули? Девушка, которую мы с Майком встретили в «Норде – триста восемьдесят пять»? На «кролике»?

Я молчу.

– У вас, народ, было три грамма и белый «фольксваген-кролик».

Я молчу.

– Типа это... алло?

– Нет.

– У тебя нет «фольксвагена-кролика»?

– Я перезвоню.

– Как хотите.

Вешаю трубку. Интересно, кто этот мальчик, знает ли он про нас с Мартином. Интересно, Мартин лежит на песке, в темных очках «Уэйфэрер», с зачесанными волосами, пьет пиво, курит тонкую сигарету под полосатым зонтиком в пляжном клубе, смотрит туда, где кончается и сливается с водой земля, или лежит в кровати, под плакатом «Уйди-Уйди»[9]9
  Go-Go's (1978-1985) – лос-анджелесская женская поп-группа. Состав: Белинда Карлайл, Джейн Уидлин, Шарлотт Кэффи, Джина Шок и Марго Олаверра (которую впоследствии сменила Кэти Валентайн). Оригинальное название группы происходит от общепринятого американского обозначения дискотек и танцевальных площадок 60-70-х годов «a-go-go», давшего название дискотечной культуре и стилю жизни, а его этимология прослеживается к названию парижского клуба «Whisky a Gogo» (фр. «виски в ассортименте»).


[Закрыть], готовится к экзамену по химии и одновременно ищет в разделе объявлений, не продается ли где новый «БМВ». Я просыпаюсь, когда фильм заканчивается и в телевизоре статика.

Сижу с сыном и дочерью за столом в ресторане на Сансете. На Сьюзан – мини-юбка, купленная на Мелроуз в магазине под названием «Флип»; неподалеку от него я обожгла палец, обедая с Ив, Энн и Фейт. Еще на Сьюзан белая футболка с надписью «Лос-Анджелес», рукописные алые буквы – точно незапекшаяся кровь, с потеками. И еще на Сьюзан старая куртка «Ливайс» со значком «Бродячих котов»[10]10
  Stray Cats (1979-1994) – американское рокабилли-трио. Состав: Брайан Сетцер, Слим Джим Фантом (Джеймс Макдоннел) и Ли Рокер (Леон Дракер).


[Закрыть] на выцветшем лацкане и «уэйфэреры». Сьюзан вынимает из стакана с водой кусок лимона, жует, откусывает корку. Даже не помню, сделали мы заказ или нет. Интересно, что такое «Бродячие коты».

Подле Сьюзан сидит Грэм – обкурен, я абсолютно уверена. Таращится в окно, на мелькающие автомобильные фары. Уильям звонит на студию. Вырисовывается сделка – само по себе неплохо. На вопросы о фильме, кто в нем играет, кто финансирует, Уильям отвечает уклончиво. В наших кругах ходят слухи, что это продолжение весьма успешного кино, которое вышло летом 1982-го, про язвительного марсианина, похожего на большую грустную виноградину. Уильям бегал к телефону четырежды за вечер; подозреваю, он просто выходит из-за стола и стоит в задней комнате, потому что за соседним столом сидит актриса с очень молодым серфером, она неотрывно пялится на Уильяма, когда он за столом, а я знаю, что она с ним спала, и актриса знает, что я в курсе, и когда наши взгляды на секунду встречаются – нечаянно, – мы обе резко отводим глаза.

Сьюзан, отстукивая ритм по столу, принимается мурлыкать себе под нос. Грэм закуривает, не потрудившись узнать, что мы об этом думаем. Его глаза – красные, полузакрытые – на миг увлажняются.

– У меня в тачке типа странный звук, – говорит Сьюзан. – Я думаю, надо бы ее подкрутить. – Она щупает оправу очков.

– Если странные шумы – конечно, надо, – отвечаю я.

– Ну, она мне типа нужна. В пятницу в «Цивиле» будут «Психоделические меха»[11]11
  Psychedelic Furs (1977-1991) – британская пост-панк-группа. Оригинальный состав: Ричард Батлер, Тим Батлер, Дункан Килберн, Роджер Моррис, Джон Эштон и Винс Эли.


[Закрыть], и мне тотально нужна тачка. – Сьюзан смотрит на Грэма. – То есть, если Грэм мои билеты забрал.

– Ага, я забрал, – произносит Грэм так, будто это стоит ему нечеловеческих усилий. – И перестань говорить «тотально».

– А у кого? – спрашивает Сьюзан, барабаня пальцами по столу.

– У Джулиана.

– Только не это.

– У Джулиана. А что? – Грэм пытается изобразить раздражение, но получается усталость.

– Полный торчок. Наверняка у него места фиговые. Полный торчок, – повторяет Сьюзан. Пальцы замирают, Сьюзан смотрит Грэму в лицо. – Прямо как ты.

Грэм медленно кивает и молчит. Не успеваю я попросить опровержения, соглашается:

– Да уж, прямо как я.

– Он героином торгует, – замечает Сьюзан.

Я смотрю на актрису. Актриса мнет серферу ляжку. Серфер жует пиццу.

– А еще он проститутка, – прибавляет Сьюзан.

Долгая пауза.

– Это... в мой адрес заявление? – тихо спрашиваю я.

– Это типа тотальная ложь, – ухитряется выдавить Грэм. – Кто тебе сказал? Эта сука последняя Шэрон Уилер?

– Не совсем. Я знаю, что Джулиан спал с владельцем «Семи морей» и теперь заполучил проходку и кокаина сколько влезет. – Сьюзан с притворной усталостью вздыхает. – Кроме того, какая ирония – у них обоих герпес.

Тут Грэм почему-то смеется, затягивается и отвечает:

– У Джулиана не герпес. И подхватил он не от владельца «Семи морей». – Пауза, Грэм выдыхает. – У него венера от Доминика Дентрела.

За стол садится Уильям.

– Господи, мои собственные дети трепятся о наркоте и педиках – боже правый. Ох, Сьюзан, да сними же эти чертовы очки. Ты, черт возьми, в «Спаго», а не в пляжном клубе. – Уильям заглатывает полбокала «шприцера» – двадцать минут назад я наблюдала, как он выдыхается. Уильям косится на актрису, потом смотрит на меня. – В пятницу вечером идем на прием к Шроцесам.

Я щупаю салфетку, затем прикуриваю.

– Я не хочу в пятницу вечером на прием к Шроцесам, – тихо говорю я, выдыхая.

Уильям смотрит на меня, прикуривает и так же тихо спрашивает, глядя мне в глаза:

– А чего ты хочешь? Спать? Валяться у бассейна? Туфли пересчитывать?

Грэм смотрит в стол и хихикает.

Сьюзан пьет воду и поглядывает на серфера.

Спустя некоторое время я спрашиваю Грэма и Сьюзан, как дела в школе.

Грэм не отвечает.

– Порядок, – говорит Сьюзан. – У Белинды Лорел герпес.

Интересно, думаю я, Белинда Лорел подхватила его от Джулиана или от владельца «Семи морей». И еще мне трудно сдержаться и не спросить Сьюзан, что такое «Бродячий кот».

Грэм с трудом выдавливает:

– Она подхватила от Винса Паркера. Ему родители купили девятьсот двадцать восьмой, хотя знают, что он на звериных транках сидит.

– На редкость... – Сьюзан замолкает, подбирая слово.

Я закрываю глаза и вспоминаю мальчика, подошедшего к телефону у Мартина дома.

– Отвратно, – договаривает Сьюзан.

– Ага. Тотально отвратно, – соглашается Грэм.

Уильям оглядывается на актрису, которая щупает серфера, кривится и говорит:

– Бог ты мой, да вы больные. Мне надо еще позвонить.

Грэм, настороженный и похмельный, с ошеломляющей меня тоской пялится в окно на «Тауэр-Рекордз» через дорогу, а потом я закрываю глаза и воображаю цвет воды, лимонное дерево, шрам.

Утром в четверг звонит мать. Служанка приходит ко мне в спальню в одиннадцать, будит меня:

– Телефон, su madre, su madre, senora[12]12
  Это мама, это мама, сеньора (исп.).


[Закрыть], – а я отвечаю:

– No estoy aqui, Rosa, no estoy aqui[13]13
  Меня нет, Роза, меня нет (исп.).


[Закрыть], – и уплываю в сон. Встаю в час и брожу вокруг бассейна, курю и пью «перье», а в раздевалке звонит телефон, и придется с ней разговаривать, понимаю я, чтоб уж отделаться. Роза берет трубку, телефон больше не звонит, и надо возвращаться в дом.

– Да, это я. – Голос у матери страдальческий, сердитый. – Ты уезжала? Я уже звонила.

– Да, – вздыхаю я. – В магазин.

– А-а. – Пауза. – Зачем?

– Ну, за... вешалками, – говорю я, а потом: – В магазин. – И еще: – За вешалками. – И наконец: – Как ты себя чувствуешь?

– А ты как думаешь?

Я вздыхаю, ложусь на постель.

– Не знаю. Так же? – И через минуту: – Не плачь. Прошу тебя. Пожалуйста, не плачь.

– Все бесполезно. Я каждый день хожу к доктору Скотту, у меня терапия, он твердит: «Получше, получше», а я все спрашиваю: «Что получше, что получше?», а потом... – Задохнувшись, мать умолкает.

– Он тебе демерол еще прописывает?

– Да, – вздыхает она. – Я еще на демероле.

– Ну, это... хорошо.

Ее голос опять срывается:

– Я не уверена, что смогу его и дальше принимать. У меня кожа, она вся... кожа...

– Прошу тебя.

– ...она желтая. Вся желтая.

Я закуриваю.

– Прошу тебя. – Я закрываю глаза. – Все нормально.

– А Грэм и Сьюзан где?

– Они... в школе, – говорю я, стараясь изобразить уверенность.

– Я бы с ними поговорила. Я, знаешь, скучаю по ним иногда.

Я тушу сигарету.

– Да. Э-э. Они... тоже по тебе скучают, знаешь. Да...

– Я знаю.

Я пытаюсь поддержать беседу:

– Ну, так чем же ты занимаешься?

– Только что из клиники вернулась, убиралась на чердаке и нашла те фотографии с Рождества в Нью-Йорке. Те, которые я искала. Тебе было двенадцать. Когда мы в «Карлайле» жили.

Судя по всему, мать уже две недели постоянно убирается на чердаке и находит одни и те же фотографии с Рождества в Нью-Йорке. Я это Рождество помню смутно. Как она несколько часов выбирала мне платье в сочельник, причесывала длинными, легкими взмахами. Рождественское шоу в «Радио-Сити», и как я ела там полосатую карамельку – она походила на исхудавшего напуганного Санта-Клауса. Как отец напился вечером в «Плазе», как родители ссорились в такси по дороге в «Карлайл», а ночью я слышала их ругань и, конечно, звон стекла за стеной. Рождественский ужин в «La Grenouille»[14]14
  Лягушка (фр.).


[Закрыть], где отец порывался поцеловать маму, а та отворачивалась. Но лучше всего, так отчетливо, что меня аж скручивает, я помню одну вещь: в ту поездку мы не фотографировались.

– Как Уильям? – спрашивает мать, не дождавшись ответа про фотографии.

– Что? – пугаюсь я, снова ныряя в разговор.

– Уильям. Твой муж. – И повысив голос: – Мой зять. Уильям.

– Он прекрасно. Прекрасно. Он прекрасно. – Вчера вечером в «Спаго» актриса за соседним столиком поцеловала серфера в губы – тот как раз соскребал с пиццы икру. Когда я уходила, актриса мне улыбнулась. Моя мать – желтая кожа, тело тонкое, хрупкое, она почти не ест – умирает в громадном пустом доме окнами на залив Сан-Франциско. Служитель по краям бассейна поставил мышеловки, заляпанные ореховым маслом. Сдавайся, хаос.

– Это хорошо.

Еще почти две минуты – ни слова. Я засекаю, слушаю, как тикают часы, как служанка напевает дальше по коридору, моет окна у Сьюзан в комнате, я снова закуриваю, надеюсь, что мать скоро даст отбой. Она откашливается и наконец что-то говорит.

– У меня волосы выпадают.

Приходится бросить трубку.

Мой психиатр доктор Нова – молодой, загорелый, у него «пежо», и костюмы от Джорджио Армани, и дом в Малибу, и доктор Нова часто жалуется на обслуживание в «Козырях». У него практика на Уилшире, в большом белом оштукатуренном комплексе напротив «Неймана Маркуса», и, приезжая к доктору, я обычно паркуюсь у «Неймана Маркуса» и брожу по магазину, пока что-нибудь не куплю, а потом перехожу улицу. Сегодня у себя на верхотуре, в кабинете на десятом этаже, доктор Нова рассказывает, как вчера вечером на приеме в «Колонии» кто-то «пытался утопиться». Я спрашиваю, не его ли пациент. Доктор Нова отвечает, что жена рок-звезды, чей сингл три недели занимал второе место в хит-параде «Биллборда». Начинает перечислять, кто еще был на приеме, но я вынуждена его перебить.

– Мне нужен еще либриум.

Он закуривает тонкую итальянскую сигарету, интересуется:

– Зачем?

– Не спрашивайте зачем, – зеваю я. – Дайте рецепт, и все.

Доктор Нова выдыхает.

– Почему не спрашивать?

Я смотрю в окно.

– Потому что я вас прошу? – тихо говорю я. – Потому что я плачу вам сто тридцать пять долларов в час?

Доктор Нова тушит сигарету, выглядывает в окно. После паузы, устало:

– А вы как думаете?

Я отупело, загипнотизированно смотрю в окно: пальмовые листья раскачиваются на жарком ветру, четко очерченные на оранжевом небе, ниже – вывеска кладбища «Лесная поляна».

Доктор Нова откашливается.

Я начинаю сердиться.

– Только продлите рецепт, и... – Я вздыхаю. – Ладно?

– Я забочусь исключительно о вас.

Я улыбаюсь – благодарно, недоверчиво. Он смотрит странно, неуверенно, не понимая, откуда эта улыбка.

На бульваре Уилшир я замечаю Грэмов «порш» и еду за ним. Какой он аккуратный водитель, удивляюсь я, как мигает поворотниками, перестраиваясь, как замедляет ход и притормаживает на желтый, а на красный совсем замирает, как осторожно едет по перекрестку. Я решаю, что Грэм направляется домой, но он проезжает Робертсон, и я следую за ним.

Грэм катит по Уилширу, а после Санта-Моники сворачивает направо в переулок. Я стою на бензоколонке «Мобайл» и наблюдаю, как Грэм съезжает на дорожку к большой белой многоэтажке. Паркуется за красным «феррари», выходит, озирается. Я надеваю очки, поднимаю стекло. Грэм стучится в квартиру, и ему открывает мальчик, что заходил неделю назад, стоял в кухне и смотрел на воду. Грэм входит, и дверь затворяется. Они оба появляются двадцать минут спустя, на мальчике одни шорты, они пожимают друг другу руки. Грэм ковыляет к «поршу», роняет ключи. Сгибается, нашаривает ключи, и с четвертой попытки ему удается их поднять. Он залезает в «порш», хлопает дверцей, сидит, разглядывая собственные колени. Подносит палец ко рту, легонько лижет. Довольный, снова смотрит на колени, убирает что-то в бардачок, отъезжает от красного «феррари» и возвращается на Уилшир.

Внезапно по стеклу с пассажирской стороны стучат, и я испуганно поднимаю голову. Красивый служитель просит меня отъехать, и когда я завожу мотор, перед глазами встает тревожно достоверная картина: шестилетие Грэма, он, в серых шортах, дорогой рубашке из «варенки» и мокасинах, разом задувает свечи на праздничном флинтстоуновском[15]15
  Флинтстоуны – современное семейство, перенесенное в каменный век, герои комиксов (с 1960 г., создатель – Дэн Гордон), а затем многочисленных американских комедийных сериалов.


[Закрыть] торте, Уильям приносит из багажника серебристого «кадиллака» трехколесный велосипед, фотограф снимает Грэма на велосипеде, Грэм катит по аллее, по лужайке и, наконец, – в бассейн. Я еду по Уилширу, воспоминание распадается, а Грэмовой машины у дома нет.

Я лежу в постели в вествудской квартире Мартина. Он включил MTV, одними губами подпевает Принцу[16]16
  Prince (Принс Роджерс Нельсон, р. 1958) – американский поп-рок-певец и мультиинструменталист.


[Закрыть]. В темных очках и голышом, притворяется, будто на гитаре бренчит. Включен кондиционер, я почти слышу гудение и стараюсь сосредоточиться на нем, не на Мартине – он танцует теперь у кровати, а изо рта свисает незажженная сигарета. Я поворачиваюсь на бок. Мартин выключает звук и ставит древнюю пластинку «Пляжных мальчиков»[17]17
  The Beach Boys (1961-1996) – американская поп-группа, пытавшаяся затмить «Битлз» на американском континенте (и в 1960-х добившаяся некоторого успеха). Оригинальный состав: Брайан Уилсон, Карл Уилсон, Деннис Уилсон, Майк Лав и Эл Джардин; впоследствии в группу входили Дэвид Маркс, Рики Фатаар и Блонди Чаплин. Деннис Уилсон трагически погиб в 1983 г.


[Закрыть]. Прикуривает. Я натягиваю на себя простыню. Мартин прыгает в постель, валится рядом, машет ногами – пресс качает. Я чувствую, как ноги медленно поднимаются, потом опускаются еще медленнее. Мартин бросает упражнения, смотрит на меня. Под простыней тянет руку вниз и ухмыляется:

– У тебя ноги такие гладкие.

– Восковая депиляция.

– Кошмар.

– Каждый раз пью бутылочку «Абсолюта», чтоб вытерпеть.

Внезапно он подскакивает, падает на меня, рычит – притворяется тигром, львом или, скорее, просто очень большой кошкой. «Пляжные мальчики» поют «Правда, было б мило?». Я затягиваюсь Мартиновой сигаретой, смотрю ему в глаза. Он очень загорелый, сильный, юный, синие глаза так туманны и пусты – поневоле провалишься. В телевизоре – черно-белый кадр: кусок попкорна, а под ним слова «Очень важно».

– Ты вчера на пляж ходил?

– Нет, – улыбается Мартин. – А что? Я тебе там примерещился?

– Нет. Просто.

– Я у нас в семье самый поджаристый.

У него наполовину встал, он берет мою руку и кладет на ствол, саркастически подмигнув. Убираю руку, пальцами глажу его живот, грудь, касаюсь губ, и Мартин вздрагивает.

– Интересно, что сказали бы твои родители, если б узнали, что их подруга спит с их сыном, – бормочу я.

– Ты моим родителям не подруга, – возражает Мартин. Его улыбка чуть слабеет.

– Ну да, просто дважды в неделю играю в теннис с твоей матерью.

– Интересно, блин, кто выигрывает. – Мартин закатывает глаза. – Не хочу о матери. – Он пытается меня поцеловать. Я его отпихиваю, и Мартин лежит, гладит себя, вполголоса подпевает «Пляжным мальчикам».

– Ты в курсе, что моего парикмахера зовут Лэнс и этот Лэнс – гомосексуалист? Ты бы, наверное, сказал «тотальный гомосексуалист». Макияж, бижутерия, ужасно жеманно лепечет, вечно толкует про своих дружков и весьма женоподобен. В общем, я сегодня ходила к нему в салон, потому что мне вечером на прием к Шроцесам, и я пришла в салон, говорю Лилиан – это женщина, которая сеансы записывает, – говорю ей, что мне назначено у Лэнса, а Лилиан говорит, что Лэнс в отпуске на неделю. Я расстроилась, говорю: «Ну, меня не предупредили», а Лилиан смотрит на меня и говорит: «Да нет, он же не в круизе никаком. У него ночью в автокатастрофе сын погиб под Лас-Вегасом». И я переписалась и ушла. – Я смотрю на Мартина. – Правда поразительно?

Мартин глядит в потолок, потом на меня и соглашается:

– Ага, тотально поразительно. – И встает.

– Ты куда?

Он натягивает трусы.

– У меня лекция в четыре.

– Ты туда по правде ходишь?

Мартин застегивает ширинку на полинявших джинсах, влезает в пуловер, в «топ-сайдеры». Я сижу на кровати, причесываюсь, он садится рядом и с детской улыбкой до ушей просит:

– Детка, не одолжишь шестьдесят баксов? Надо отдать парню одному за билеты на Билли Айдола[18]18
  Билли Айдол (Уильям Брод, р. 1955) – британский эстрадный певец, тяготеющий к стилистике пост-панка.


[Закрыть], а я забыл к банкомату сбегать, и как-то сложно все... – Его голос сходит на нет.

– Да. – Я достаю из сумочки четыре двадцатки, а Мартин целует меня в шею и небрежно кивает:

– Спасибо, детка, я отдам.

– Отдашь. Не называй меня деткой.

– Сама закроешь, – кричит он уже в дверях.

«Ягуар» ломается на Уилшире. Еду, люк открыт, мурлычет радио, и вдруг машина дергается и ее начинает сносить вправо. Выжимаю газ до пола, машина снова дергается и ее сносит вправо. Криво паркуюсь у обочины, неподалеку от перекрестка Уилшира и Ла-Сьенеги, еще пару минут пытаюсь завестись, а потом вынимаю ключи и с открытым люком сижу в заглохшем «ягуаре» на бульваре и слушаю, как проезжают машины. Наконец вылезаю, нахожу телефонную будку на бензоколонке «Мобайл», на перекрестке, звоню Мартину, но другой голос, на этот раз девичий, сообщает, что Мартин на пляже, и я вешаю трубку, звоню на студию, но там ассистент мне говорит, что Уильям в «Поло-холле» с режиссером следующего фильма, но я туда не звоню, хотя знаю телефон. Звоню домой, но Грэма и Сьюзан тоже нет, а когда я спрашиваю, где они, служанка меня, судя по всему, не узнает, я вешаю трубку, и Роза ничего не успевает прибавить. Я почти двадцать минут стою в телефонной будке и представляю себе, как Мартин сталкивает меня с балкона своей вествудской квартиры. Наконец выхожу из будки, прошу кого-то с бензоколонки позвонить в автоклуб, и оттуда приезжают, на буксире уволакивают «ягуар» в представительство «Ягуара» на Санта-Монике, где я униженно беседую с иранцем по имени Норманди, и меня отвозят домой, я лежу в постели, пытаюсь уснуть, но возвращается Уильям, будит меня, я рассказываю, что случилось, он бормочет: «Типично», – и говорит, что нам надо на прием и дело будет плохо, если я тотчас не начну собираться.

Я причесываюсь. Уильям стоит над раковиной, бреется. На нем только белые брюки, не застегнуты. На мне юбка и лифчик, я бросаю причесываться, надеваю блузку, потом причесываюсь дальше. Уильям умывается, вытирается насухо.

– Мне вчера звонили на студию, – говорит он. – Крайне занимательный звонок. – Пауза. – Твоя мать, что само по себе странно. Во-первых, она никогда раньше туда не звонила, а во-вторых, она меня не слишком любит.

– Это неправда, – говорю я и начинаю хохотать.

– Знаешь, что она сказала?

Я молчу.

– Ну же, угадай, – улыбается он. – Не угадаешь?

Я молчу.

– Она сказала, что звонила тебе, а ты бросила трубку. – Пауза. – Это что, правда?

– А если правда? – Я кладу щетку, подкрашиваю губы, но руки трясутся, и я бросаю это занятие, снова беру щетку и причесываюсь. Наконец поднимаю глаза. Уильям смотрит на меня в зеркало напротив моего, и я просто говорю: – Да.

Уильям шагает к гардеробу и выбирает рубашку.

– Я думал, неправда. Думал, это на нее демерол действует в таком духе, – сухо замечает он.

Я коротко, резко дергаю волосы щеткой.

– Почему? – с любопытством спрашивает он.

– Не знаю. Я вряд ли в состоянии об этом говорить.

– Ты бросила трубку, когда позвонила твоя, блядь, собственная мать? – Он смеется.

– Да. – Я кладу щетку. – А что ты так переживаешь? – Меня вдруг удручает тот факт, что «ягуар» может остаться в ремонте еще почти на неделю. Уильям так и стоит.

– Ты не любишь мать? – спрашивает он, застегивая ширинку, захлопывая пряжку ремня от Гуччи. – Ну то есть, господи боже, она же, черт возьми, от рака умирает.

– Я устала. Прошу тебя, Уильям. Не надо.

– А меня?

Он снова идет к гардеробу, находит пиджак.

– Нет. Наверное, нет. – Слова звучат ясно, и я пожимаю плечами. – Теперь уже нет.

– А твоих чертовых детей? – вздыхает Уильям.

– Наших чертовых детей.

– Наших чертовых детей. Не занудствуй.

– Не думаю. Я... не уверена.

– Почему? – Сидя на кровати, он натягивает мокасины.

– Потому что я... – Я смотрю на Уильяма. – Я не знаю... их.

– Ну же, детка, это отговорка, – иронизирует он. – Это же ты, по-моему, говорила, что к чужим легко проникаться.

– Нет, – отвечаю я. – Это ты, и это касалось ебли.

– Ну, поскольку ты больше ни к кому ничего не питаешь, ты и не ебешься. Полагаю, тут мы единодушны. – Он затягивает галстук.

– Меня трясет. – Последнее Уильямово замечание пугает меня – может, я пропустила фразу, часть фразы?

– Боже ты мой, надо двинуться, – говорит он. – Возьми, пожалуйста, шприц. Инсулин там где-то. – Он машет рукой, снимает пиджак, расстегивает рубашку.

Я наполняю пластиковый шприц инсулином, и приходится отгонять искушение пустить воздух, вонзить в вену, глядеть, как искажается его лицо, как рушится на пол тело. Уильям закатывает рукав до плеча. Я втыкаю иглу и говорю:

– Говнюк. – А Уильям смотрит в пол и отвечает:

– Не хочу больше разговаривать. – Мы одеваемся в тишине и уезжаем на прием.

А на Сансете – Уильям за рулем, коленями сжимает бокал с водкой, люк открыт, дует теплый ветер, вдалеке садится рыжее солнце – я касаюсь его руки на руле, и он убирает руку, чтобы поднести бокал ко рту. Я отворачиваюсь, а мы проезжаем Вествуд, и высоко наверху мелькает квартира Мартина.

Мы проезжаем по холмам, находим дом, Уильям сдает машину лакею, и перед центральным входом, где за канатами толпятся фотографы, Уильям велит мне улыбаться.

– Улыбайся, – шипит он. – Попробуй хотя бы. Мне не нужна еще одна фотография, как та в «Голливуд-Репортере». Последняя. Ты там куда-то таращишься и лицо у тебя кретинское.

– Уильям, я устала. Я устала от тебя. Я устала от этих приемов. Устала.

– У тебя такой тон – я почти поверил. – Он жестко берет меня под руку. – Просто улыбайся, о'кей? Пройдем фотографов, а потом мне похуй, что ты будешь делать.

– Ты... просто... чудовище, – говорю я.

– На себя посмотри, – отвечает он и тащит меня вперед.

Уильям разговаривает с актером, у того на следующей неделе премьера, мы стоим у бассейна, а с актером – загорелый мальчик, он в беседу не вслушивается. Смотрит в воду, руки в карманах. Теплый черный ветер дует по каньонам, светлые волосы мальчика не шелохнутся. Мне отсюда видны щиты на Сансете, прямоугольнички в неоновом свете уличных фонарей. Я потягиваю из бокала, оглядываюсь на мальчика. Тот все глядит в освещенную воду. Играет оркестр, тихая веселая мелодия, свет из воды, над бассейном вьются лоскутки пара, и красивый юный блондин, и желто-белые полосатые палатки на длинном, просторном газоне, и теплые ветра все прохладнее, пальмы, листья вычерчены луной – и боль утихомиривается. Уильям с актером говорят про жену рок-звезды, что пыталась утопиться на Малибу, я смотрю на юного блондина, а он отрывает взгляд от воды и наконец прислушивается.