Электронная библиотека » Брет Гарт » » онлайн чтение - страница 9

Текст книги "Сюзи"


  • Текст добавлен: 12 ноября 2013, 16:47


Автор книги: Брет Гарт


Жанр: Зарубежные приключения, Приключения


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Шрифт:
- 100% +

ГЛАВА X

Когда шаги Сюзи замерли в отдалении, Кларенс притворил дверь, подошел к окну и внимательно его осмотрел. Прутья, которые он вывернул, чтобы открыть путь в дом в день похорон, были вставлены на место. Он оглядел комнату: все, казалось, было, как прежде. И все же его томило беспокойство. Однажды поддавшись подозрениям, прямодушный и бесхитростный человек заходит в них куда дальше осторожного эгоиста, потому что для него это гибель веры, а не частный случай. Кларенс уже не сомневался, что Сюзи виделась с Педро после его увольнения, и строил самые невероятные догадки о причинах, побудивших ее к этому. Педро, скрывая от нее свое злодейство, мог сообщить ей, что намерен начать тяжбу и сделать ее владелицей и госпожой ранчо. Подобная мысль могла прийтись по вкусу Сюзи, любительнице всяческих театральных эффектов. Ему вспомнилось, как миссис Макклоски, говоря о его притязаниях, презрительно фыркнула и намекнула, что у него, возможно, есть соперник более знатного происхождения. Когда рассеялось первое изумление, мысль о том, что Сюзи ему неверна, оставила его почти равнодушным, – да и о какой неверности можно было говорить, раз она не сомневалась, что Мэри Роджерс права? И Кларенс, придя к выводу, что ни он, ни она никогда не питали друг к другу настоящей любви, мог теперь, как ему казалось, беспристрастно судить о ее поведении. Однако она обманывала не только его, но и миссис Пейтон, и это произвело на него куда более сильное впечатление, так что на самом деле он вовсе не был беспристрастен. Кларенс задул свечи – почему-то это показалось ему необходимой мерой предосторожности, а кроме того, размышлять над терзавшими его опасениями было легче в полумгле. Рассеянный свет, проникавший в будуар сквозь три высоких окна, ложился на потолок, а из глубокой амбразуры на противоположную стену падал смутный отблеск, словно от потайного фонаря, так что Кларенс мог различить знакомые очертания комнаты и мебель. И точно так же из сумрака его памяти вдруг выступили различные события, которым он в свое время не придал никакого значения. Он припомнил разговоры слуг и намеки Сюзи, касавшиеся бурной ссоры между Пейтоном и Педро, после которой Педро прогнали с ранчо. Но теперь ему стало ясно, что причиной этой ссоры было что-то гораздо более серьезное, чем просто дерзость и небрежность. Он припомнил, как Мэри Роджерс, поддразнивая Сюзи, упоминала про Педро, а Сюзи молчала с таинственным видом, который казался ему тогда обычным ее притворством. Он припомнил, как миссис Пейтон без видимых оснований беспокоилась за Сюзи, а он, считая причиной этой тревоги себя, не придавал ей значения, – но ведь миссис Пейтон, вероятно, что-то подозревала! Кларенс, чье доверие было так жестоко обмануто, дал волю фантазии и уже не сомневался, что Хукер тоже участвовал в заговоре и исчез либо в соответствии с их планом, либо опасаясь разоблачения. Конечно, именно об этом его и предупредил на прощание Гилрой! Только миссис Пейтон и он хранили слепую доверчивость в этом море предательств, а он, кроме того, был слеп и к собственным чувствам.

Вновь поднялся ветер, и пятно света на стене напротив амбразуры трепетало и менялось от колыхания листвы снаружи. Затем оно вдруг совсем исчезло, словно перед окном появился какой-то непрозрачный предмет. Кларенс поспешно встал и бросился к амбразуре. Но тут же ему показалось, что где-то совсем в другой части дома хлопнуло окно или дверь, а перед собой он увидел только решетку, листву и серебристое небо в легкой пелене облаков, отбрасывающее призрачный свет на побеленную внутренность амбразуры. Он внезапно понял, в чем заключалась его ошибка. Каса занимала слишком большое пространство, и, значит, незваные пришельцы вовсе не обязательно должны были выбрать именно это окно, чтобы проникнуть в дом или переговорить с кем-нибудь из его обитателей. Лучше немедленно проверить, не бродит ли и в самом деле кто-нибудь вокруг стен, лучше тут же встретиться с ними в открытую. Обнаружить их, узнать, кто они такие, было не менее важно, чем разрушить их планы.

Кларенс вновь зажег свечу и, поставив ее на столике у стены ниже уровня окна, задернул занавеску с таким расчетом, чтобы она пропускала свет наружу, но комнату оставляла в тени. Затем он тихонько открыл дверь, запер ее за собой и бесшумно пошел по коридору. Комнаты Сюзи и миссис Макклоски находились в дальнем его конце, но от будуара их отделял внутренний двор, откуда доносились негромкие голоса слуг, ожидавших, чтобы их отпустили на ночь. Кларенс повернулся и все так же бесшумно направился к узкой сводчатой двери, выходившей в сад. Он отпер ее и открыл, по-прежнему соблюдая величайшую осторожность. Снова накрапывал дождь. Не желая тратить времени, Кларенс не стал возвращаться к себе, а снял все еще висевшие в нише старый непромокаемый плащ и клеенчатую шляпу Пейтона и вышел в ночной мрак, заперев за собой дверь. Он не хотел посвящать в эту тайну конюхов и не пошел за своей лошадью, рассчитывая найти в корале мустанга какого-нибудь вакеро. К счастью. Полынь, старая кобыла Пейтона, стоявшая почти у самых ворот, легко позволила себя поймать. Кларенс вскочил на ее неоседланную спину и, пользуясь недоуздком, как поводьями, тихонько выехал на дорогу. Там, держась в тени ограды, он добрался до открытого поля и наполовину скрытый сухими ломкими, но все еще торчащими стеблями овсюга, начал медленно объезжать касу.

Серый туманный купол над его головой, чуть посеребренный невидимой луной, то светлел, то опять темнел, когда налетала новая полоса дождя. Тем не менее Кларенс ясно видел темный прямоугольник дома – весь, кроме западной стены, где терзаемые ветром ивы с мольбой стучали ветвями в глинобитную стену. Но больше вокруг ничто не шевелилось до той дальней черты, где блестящее влажное небо смыкалось с блестящей влажной равниной. Кларенс уже объехал две стороны дома, и его кобыла неслышно ступала по бороздам, устланным мокрым ковром из стеблей и отавы, как вдруг шагах в ста перед ним из зарослей овсюга беззвучно возникла фигура всадника, который выехал на поперечную тропу и тут же остановился со скучающим видом человека, обреченного на долгое ожидание. Кларенс сразу же узнал одного из своих вакеро, тщедушного метиса, и ни на секунду не усомнился, что это только часовой, сообщник, которому поручено поднять тревогу в случае опасности. Низкий рост вакеро помешал Кларенсу разглядеть его раньше в зарослях, а кони их ступали одинаково тихо. Молодой человек был уверен, что главный из незваных гостей находится сейчас возле касы, где-то в ивах, и повернул лошадь, намереваясь перехватить его прежде, чем часовой что-нибудь заметит. К несчастью, веревка плохо заменяла поводья, и кобыла, оступившись, шумно ударила копытом по луже. Страж быстро обернулся, и Кларенс понял, что должен во что бы то ни стало схватить его. Угрожающе взмахнув рукой, он поскакал прямо к нему.

Однако их разделяло еще порядочное расстояние, когда вакеро вдруг испустил душераздирающий вопль – такой жуткий, что даже горячая кровь Кларенса застыла в его жилах, – и во весь опор помчался по тропе туда, где лежала безграничная равнина. Прежде чем Кларенс успел решить был ли этот крик сигналом или его исторг ужас, по стене касы забила копытами испуганная лошадь, а затем закачались кусты у задних ворот. Враг был там! Без колебаний Кларенс ударил каблуками свою лошадь и помчался на этот звук. Когда он приблизился к кустам, по ним словно пробежала рябь, и послышался удаляющийся конский топот. Не сомневаясь, что незваный пришелец, предупрежденный криком своего сообщника, обратился в бегство, Кларенс ринулся за ним. Он руководствовался стуком копыт, так как кусты скрывали беглеца, но когда угол касы остался позади, он убедился, что конь неизвестного значительно лучше. Топот становился все глуше, порой и вовсе замирая, чтобы раздаться вновь при его приближении, а вскоре и окончательно затих вдали. Тщетно Кларенс бил каблуками свою не столь резвую лошадь и горько сожалел, что под ним не его мустанг – когда он выбрался из кустарника, беглеца не было ни видно, ни слышно. Перед ним лежал пустынный и угрюмый склон, ведущий к нижней террасе. Неизвестный скрылся.

Кларенс повернул назад вне себя от бессильного гнева и ярости. Однако ему удалось чему-то помешать, пусть он даже, и не знал, чему именно. И хотя тому удалось ускользнуть, он знает его сообщника и узнает теперь, кто был этот таинственный гость. Обитатели касы, по-видимому, ничего не слышали, и Кларенс решил их напрасно не тревожить. Он не сомневался, что непрошеные пришельцы уже далеко и в эту ночь можно больше ничего не опасаться. Тихонько вернувшись в кораль, он оставил там лошадь и, никем не замеченный, направился к дому. Он отпер узкую дверь в стене, вошел в темный коридор, задержался на минуту, чтобы открыть дверь будуара, взглянуть на крепко запертое окно и погасить еще горевшую свечу, а затем вновь повернул ключ в замке и отправился в свою комнату.

Однако заснуть ему не удалось. Происшествие этой ночи, занявшее так мало времени, тем не менее произвело на него глубокое впечатление, хотя и казалось уже странным сном. Жуткий крик вакеро еще звучал в его ушах, но теперь в нем было что-то сверхъестественное, потустороннее, словно почудившееся в кошмаре. Наконец Кларенс забылся в беспокойной дремоте, а очнувшись, увидел, что на дворе день, а рядом с его кроватью стоит Инкарнасио.

Смуглое лицо управляющего приобрело зеленоватый оттенок, а губы пересохли.

– Вставайте, сеньор Кларенсио! Скорей вставайте, мой господин. Случилось страшное. Да защитит нас матерь божья!

Кларенс вскочил с постели, лихорадочно припоминая события ночи.

– Что означают твои слова, Насьо? – спросил он, хватая мексиканца за руку, которую тот, что-то бормоча, поднял, чтобы перекреститься. – Говори! Я приказываю!

– Хосе, коротышка-вакеро! Он сейчас в доме падре и вопит, как сумасшедший, он от ужаса совсем рехнулся. Он видел его… воскресшего мертвеца! Бог да смилуется над нами!

– Да ты, кажется, и сам помешался, Насьо? – сказал Кларенс. – Кого он видел?

– Кого? Господи помилуй! Старого хозяина. Самого сеньора Пейтона. Вчера ночью он поскакал к нему в патио – из воздуха, с неба, с земли, – он не знает откуда! Такой же, как был при жизни, в старом своем плаще и шляпе и на собственной кобыле! Он ехал прямой, грозный, ужасный, а в страшной руке держал веревку – вот так! Хосе видел его своими глазами, как я вижу вас. А что он сказал Хосе, известно одному богу! И еще, может быть, священнику: он же исповедался.

Кларенса осенила догадка. Он начал мрачно одеваться.

– Ни слова об этом женщинам… и вообще никому, ты понял, Насьо? – сказал он резко. – Весьма вероятно, что Хосе выпил слишком много агвардиенте. Я сам поговорю со священником. Но что с тобой? Успокойся, друг Насьо.

Однако управляющий никак не мог унять бившую его дрожь.

– Это еще не все… матерь божья! Это еще не все, господин, – пробормотал он, падая на колени и продолжая креститься. – Сегодня утром рядом с коралем вакеро увидели лошадь Педро Моралеса, всю в грязи, оседланную и взнузданную, а в стремени… слышите? А в стремени висит сорванный сапог Моралеса! О господи! Как было и с ним! Теперь вы поняли? Это его месть! Нет-нет, прости, Иисусе, мое кощунство! Это божье отмщение.

Кларенс был потрясен.

– А Моралеса вы не нашли? Вы его искали? – сказал он, торопливо надевая сюртук.

– Искали повсюду. По всей равнине. Все вакеро поднялись с зарей и объездили самые дальние поля. И никаких следов! Да и как же иначе? Только так и могло быть. – И он торжественно указал на землю.

– Чепуха! – воскликнул Кларенс, застегивая последнюю пуговицу и хватая шляпу. – Иди за мной!

Сопровождаемый Инкарнасио, он побежал по коридору, миновал толпу возбужденно жестикулирующих слуг в патио и вышел через задние ворота. Там он направился вдоль стены к окну будуара.

Вдруг Инкарнасио испустил крик ужаса.

Они оба бросились вперед. Из амбразуры, словно промокший сверток одежды, свисал труп Педро Моралеса, и босая нога всего на дюйм не доставала до земли. Он, очевидно, просунул голову в решетку, но тут первый прыжок испуганной лошади сломал ему шею между прутьями, словно в гарроте, а затем она в ужасе помчалась прочь, унося в стремени застрявший сапог.

ГЛАВА XI

Зимние дожди наконец кончились, и все калифорнийское побережье пылало яркими красками. На целые мили простирались поля желтых и красных маков, люпины окрашивали в нежные тона мягкие округлости холмов, а склоны предгорий купались в ромашках и одуванчиках. В Сакраменто уже наступило лето; желтая река сверкала невыносимым блеском; камыш и другие болотные травы поднимались сочными зарослями; пух тополей и сикомор выбелил городские окраины, и было так жарко, что Сайрус Хопкинс и его дочь Феба, расположившиеся на веранде гостиницы «Плейсер», вдруг затосковали по родине, вспомнив летний зной Новой Англии, хотя уже давно привыкли к прохладным пассатам прибрежных долин Калифорнии.

Позже, когда они сидели за обедом и оглядывали длинные столы с тем томительным чувством одиночества и сознанием собственной ничтожности, которое часто охватывает жителей глуши, попадающих в город, Феба вдруг вскрикнула и ухватила отца за руку. Широко расставленные локти мистера Хопкинса перестали двигаться, и он вопросительно посмотрел на дочь. Вся просияв, она указывала на появившуюся в дверях фигуру. Фигура эта принадлежала молодому человеку, одетому, а вернее, разодетому по последней моде, что, впрочем, не могло скрыть некоторой деревенской неуклюжести его сложения и манер. Длинные усы, которым даже фиксатуар не придал ухоженного вида, и прямые темные волосы, изломанные, но не завитые парикмахерскими щипцами, делали его заметным даже в пестром обществе, собравшемся за табльдотом.

– Это он, – шепнула Феба.

– Кто? – спросил отец.

Увы, любовь непоследовательна! И Феба покраснела не при виде возлюбленного, а произнося его имя.

– Мистер Хукер, – пролепетела она.

И действительно, это был. Джим Хукер – но избравший новую позу: былая зловещая угрюмость сменилась теперь томной надменностью, более соответствовавшей его городскому костюму. Вид у него был более мирный, но отнюдь не умиротворенный; и, усевшись за боковым столиком, он щепотью поддернул полосатые манжеты и обвел обедающих пренебрежительным взглядом, что, впрочем, не помешало ему исподтишка наблюдать, какой эффект произвело его появление, и когда два-три человека начали перешептываться и поглядывать на него, он соизволил недовольно нахмурить брови.

Все это могло напугать кроткую Фебу, но ничуть не смутило ее отца, который встал и, направившись к Хукеру, дружески хлопнул его по спине.

– Здорово, Хукер! Я было тебя не узнал, таким ты франтом заделался, но Феба сразу смекнула, что это ты.

Обескураженный Джим покраснел от досады; впрочем, он по-прежнему побаивался мистера Хопкинса и поэтому ответил на его приветствие, но очень неловко и нервно. Как обошелся бы он с более робкой Фебой – вопрос другой, но мистер Хопкинс, словно ничего не заметив, продолжал:

– Мы с Фебой еще только начали, ну так и перейдем к тебе потолковать о старых временах. Погоди-ка, я ее сейчас приведу.

Джим воспользовался этой передышкой, чтобы собраться с мыслями, извлечь на свет божий исчезнувшие манжеты, выставить напоказ толстую часовую цепочку, подкрутить усы и вообще принять прежний вид человека, пресыщенного славой и радостями жизни. И Феба, едва они пересели к нему и обменялись рукопожатием, тут же онемела при виде этих новых совершенств, чего нельзя было сказать о ее отце.

– Коли судить по обличью, так у тебя дела идут неплохо, – заметил он хмуро. – Ежели ты, конечно, не портной и не щеголяешь в собственных изделиях, чтобы показать товар. Так чем же ты занимаешься-то?

– Вы, как погляжу, недавно приехали в Сакраменто, – предположил Джим со снисходительной жалостью в голосе.

– Нынче утром, – ответил Хопкинс.

– И в театре вы не были? – продолжал Джим.

– Нет.

– И не вращались… в… в избранном обществе, так сказать?

– Покамест нет, – с виноватым видом ответила Феба.

– И не видели ни одной из огромных афиш на заборах? «Цветок Прерий, или Дик Кровавая Рука» – пьеса в трех действиях, пяти картинах, величайшая сенсация года, идет в сороковой раз, на каждый спектакль желающих больше, чем билетов, только стоячие места? – продолжал Джим с терпеливой снисходительностью.

– Нет.

– Ну так Дика Кровавую Руку играю я! Вот я и подумал, что, может, вы смотрели пьесу и узнали меня. Всем этим людям, – он угрюмо показал на обедающих, – я очень даже хорошо известен. Просто сил нет терпеть, когда на тебя глазеет такой вот необразованный, грубый сброд. Гостиница совсем утратила тон. Придется мне предупредить хозяина и съехать. Сразу видно, что здешней публике настоящий джентльмен, занимающийся благородным искусством, в новинку.

– Так ты, значит, теперь в комедиантах ходишь? – осведомился фермер тоном, отнюдь не исполненным того восторга, который сиял в глазах Фебы.

– Временно, – ответил Джим с надменной небрежностью. – Видите ли, я… я компаньон Макклоски, антрепренера, и мне не понравилось, как ломается болван, который играл раньше Кровавую Руку, ну, и я на один вечер взялся подменить его, чтобы показать ему, что такое настоящая игра. И черт меня подери, публика с того раза никого другого в этой роли и на сцену не допускала – самых что ни на есть знаменитостей, которые деньги лопатой гребут. Вот и получается, – добавил он мрачно, – что играть мне эту проклятую роль во всех больших городах Калифорнии, а может, в интересах дела придется и в восточные штаты поехать. Да только очень уж это из человека жилы выматывает! И времени-то у него свободного нет ни минуты, и приглашают-то его нарасхват, и на улицах за ним бегают, и в гостиницах на него глазеют – прямо сам себе больше не принадлежишь! Вот за тем столом все люди – даже женщины – так и сидят весь день в засаде, дожидаются, чтобы я пришел, а потом глаз с меня не сводят! Приходили бы уж прямо со своими биноклями!

Бедняжка Феба, полная нежности, жалости и негодования, повернула каштановую головку и обратила свои честные глаза в указанном направлении. Но поскольку глаза ее были честными, они не могли не заметить, что «тот стол» не обращает ни малейшего внимания на прославленного исполнителя роли Дика Кровавой Руки. Быть может, там услышали его слова?

– Так вот, значит, почему ты не вернулся на свой участок! А я-то думал, ты просто раньше нас узнал, что все лопнуло, – угрюмо заметил Хопкинс.

– Что лопнуло? – переспросил Джим с заметной досадой.

– Да «сестринский титул», разве ты не слышал? – пояснил Хопкинс.

Джим вздохнул с облегчением и тотчас вновь принял прежний надменный и мрачный вид.

– Нет, мы тут плохо осведомлены, что происходит в этой коровьей глуши.

– Ну, ты-то мог бы и поинтересоваться, – сухо возразил Хопкинс. – Дело же касается твоих друзей! Ведь «сестринский титул», значит, сразу лопнул, как только вышло наружу, что Педро Моралес, тот, что заварил всю эту кашу, сломал себе шею около касы ранчо Роблес; поговаривают, что к такому его концу приложил руку Брант, твой, значит, приятель, хоть и взвалили все на привидение старика Пейтона. Ну, уж не знаю, а только все они там до того перепугались, что один из мексиканской шайки, папист, значит, как увидел привидение, так и пошел к ихнему попу, чтобы, значит, покаяться и спасти свою окаянную душу. Да только поп сказал, что не даст ему отпущения, пока он, значит, не объявит про все в открытую. И тут-то вышло наружу, что все документы на «сестринский титул» подложные, хоть и писаны на казенной бумаге, а подделал их Педро Моралес, а его, значит, сообщники ими и торговали. Ну, а твой-то приятель, Кларенс Брант, у них весь титул выкупил. И теперь одни говорят, что либо он с самого начала был с ними заодно и ни гроша не заплатил, либо такого дурака свет еще не видывал и денежки он свои по-дурацки и спустил. А другие толкуют, что он, дескать, был втюрившись в приемную дочку миссис Пейтон, а как родители-то были против, то он все это и затеял, чтобы, значит, держать их в руках через эту самую землю. Ну, да только теперь он разорится вчистую, потому как люди сказывают, что он по глупости обещал заплатить всем, кто арендовал у него землю по этому, значит, титулу, за расчистку полей и прочее, а на это никаких денег не хватит. Вот я и решил тебе об этом сказать, потому как уж ты-то у себя нарасчищал и тоже заявишь ему, значит, претензию.

– Я, положим, вложил во все это не намного меньше, чем Клар Брант, – угрюмо ответил Джим. – Но я ни цента с него не потребую и подлости ему никакой устраивать не стану.

Неуемный Хукер не мог устоять перед такой превосходной возможностью соврать, хотя и отказался он от своих претензий с полной искренностью, был очень растроган и его бегающие глаза даже увлажнились слезой сочувствия.

Фебу восхитило великодушие этого благороднейшего человека, который и на столь высокой ступени общественной лестницы умел забывать о себе. И она произнесла робко:

– И еще говорят, будто она его вовсе и не любила, а собиралась бежать с Педро, только он ей помешал и послал за миссис Пейтон.

К ее изумлению, лицо Джима побагровело.

– Это все вранье, – сказал он хриплым театральным шепотом. – Помои, которыми мексикашки и всякая деревенщина потчуют друг дружку, чуть сойдутся у печки в бакалейной лавке. А впрочем, – он вдруг опомнился и с высокомерной снисходительностью взмахнул рукой в брильянтовых перстнях, – чего и ждать-то от жителей коровьей глуши? Они только тогда успокоятся, когда выживут всех настоящих джентльменов из распроклятых сусликовых нор, которые величают своим родным краем!

Феба, покоренная этой тирадой, в которой она усмотрела только бескорыстное заступничество за друга, не заметила скрытой насмешки над ее собственным домом, но ее отец не замедлил сказать с небрежной, ядовитой и едкой сухостью:

– Может, оно и так, мистер Хукер, да только в наших-то местах поговаривают, что будто она сбежала от миссис Пейтон, не захотела, значит, оставаться в приемных дочках, а уехала с какой-то, значит, бабой из балагана – своей, дескать, родственницей и одного с ней поля ягодой, как я посмотрю.

На это мистер Хукер ничего не ответил и ограничился язвительной нотацией в адрес официанта, после чего с аристократической рассеянностью, величественно изменил тему разговора. Он, не слушая возражений, вручил им два билета на вечернее представление (их у него была целая пачка, перетянутая резинкой) и посоветовал прийти заблаговременно. После представления он их разыщет, и они поужинают вместе. Но теперь он должен идти: в театр опаздывать никак нельзя, а, кроме того, стоит задержаться, и на него накинутся газетчики. После чего Джим удалился в ослепительном блеске манжет и белого носового платка, томно болтая руками и слегка подгибая колени, что по канонам его нового ремесла означало эффектный уход героя светской комедии.

Благоговейный страх и тоскливое ощущение потери, которые вызвали у Фебы эта встреча, нисколько не рассеялись, когда вечером она с отцом вошла в театр, и даже мистер Хопкинс, по-видимому, испытывал сходные чувства. Большой зрительный зал сиял позолотой и был почти заполнен той же пестрой публикой, которую она наблюдала в обеденном зале гостиницы «Плейсер», однако в первых рядах партера можно было заметить людей, чья одежда и лица свидетельствовали о принадлежности к образованным классам. Теперь мистер Хопкинс уже не был уверен, что за обедом Джим только «заливал».

Но вот великолепный занавес, на котором было аллегорически изображено калифорнийское процветание и изобилие, медленно поднялся, открыв сцену из жизни Дальнего Запада, почти столь же поражающую своим полным несходством с действительностью. Из увитого розами английского сельского домика, расположенного на фоне субтропического ландшафта, выпорхнула Розали, Цветок Прерий. Коротенькая юбочка, белоснежные чулочки, крохотные туфельки и брильянты, сверкавшие на ее прелестной шейке и пальчиках, не оставляли ни малейшего сомнения, что зрители видят перед собой скромную и трудолюбивую дочку американского пионера, воздвигшего свою хижину среди глухих лесов. Зрители восторженно зааплодировали. Розовые девичьи щечки заалели, фиалковые глаза заискрились удовлетворенным тщеславием, и, когда актриса поблагодарила публику грациозным поклоном, нетрудно было заметить, насколько ее преобразила и заворожила эта дань восторга. На протяжении всей завязки она то привечала, то отталкивала очень юного актера, который при помощи соломенного канотье и жеманных манер олицетворял шумный свет, а затем объявила, что «неведомый рок» вынуждает ее отправиться с караваном переселенцев через прерии в фургоне дядюшки, на чем и закончилось первое действие, совсем отодвинув в тень владельца канотье, а ее оставив в центре событий. Несомненно, она была любимицей публики. И в сердце Фебы закралась непонятная и злая ненависть к ней.

Второе действие принесло с собой нападение индейцев на караван, и тут кокетливый героизм Розали, ее розовое и обворожительное самообладание составили поразительный контраст с повадками сына шумного света, который, отправившись вместе с ней, по комическим причинам, известным ему одному, теперь принялся трусливо прятаться под фургонами, чтобы его позорно извлекли из соломы, когда из-за кулис под треск револьверных выстрелов стремительно выбежал Кровавый Дик в сопровождении верных товарищей и превратил поражение в победу. Джим Хукер, облаченный в живописную смесь костюмов неаполитанского контрабандиста, калифорнийского золотоискателя и мексиканского вакеро, немедленно принялся оправдывать рукоплескания, которыми его встретили, а также самые кровожадные надежды публики. С этой минуты сцену заволокло мрачное, но завлекательное облако из порохового дыма и невразумительной интриги.

Однако в этом зловещем сумраке Розали провела шесть счастливых месяцев и выбралась из него, сохранив незапятнанными и свою репутацию и свои чулочки, чтобы в награду под занавес получить руку Кровавого Дика и обрести своего отца, губернатора Нью-Мексико в седовласом, но довольно непривлекательном вакеро.

Феба смотрела это увлекательное представление со смутной и все возрастающей тоской и недоумением. Ей не было известно, что страсть Хукера к выдумкам и преувеличениям проявилась и на поприще драматургии. Зато она очень скоро подметила тот странный факт, что сбивчивый сюжет пьесы, несомненно, опирается на прежние рассказы Джима о его собственных приключениях и о том, как спасена была Сюзи Пейтон – спасена им! Вот, например, и в пьесе они отстали от каравана – только Сюзи тут была постарше, а он в качестве Кровавого Дика куда живописнее. Феба, разумеется, не догадывалась, что в олицетворении шумного света Джим по мере сил изобразил Кларенса Бранта. Но преувеличения пьесы, которые казались нелепыми даже ее провинциальному вкусу, почему-то подтачивали ее веру в правдивость истории, которую она слышала от Джима. Спектакль был словно пародией на него, и в смехе, который наиболее потрясающие эпизоды вызывали у некоторых зрителей, ей чудился отзвук собственных сомнений. Однако она стерпела бы и это, но ведь Джим поведал свои тайны широкой публике, и теперь они уже не принадлежали только ей одной, она делила их со всеми, кто сидел в этом зале! А сколько раз он, наверное, поверял свою историю этой чужой развязной девушке, которая играет с ним (Бланш Бельвиль, как гласили афиши), и до чего скверно она ее выучила! Нет, сама Феба понимала это все по-другому – и его тоже! Когда разыгрывалась душещипательная развязка, она отвела грустный и пристыженный взор от сцены и посмотрела по сторонам. В группе, стоявшей у стены, она вдруг увидела знакомое лицо и заметила обращенную к ней ласковую и сочувственную улыбку. Это было лицо Кларенса Бранта.

Когда занавес упал и они с отцом встали, собираясь выйти из зала, Кларенс подошел к ним. Фебе показалось, что он словно стал старше, и она еще никогда не замечала в его облике столько благородства; в его глазах появилась печальная мудрость, а от его голоса ей вдруг захотелось плакать, хоть он и произносил слова утешения.

– Ну, теперь вы убедились, – любезно сказал Кларенс, – что с нашим другом не случилось ничего дурного? Вы, разумеется, его узнали?

– Да-да! Мы с ним виделись сегодня, – ответила Феба, чья провинциальная гордость заставляла ее сохранять довольный и равнодушный вид. – Мы уговорились поужинать вместе.

Кларенс слегка поднял брови.

– Вы счастливее меня, – сказал он с улыбкой. – Я приехал сюда только в семь часов, а в полночь мне уже нужно уезжать.

Феба помолчала в нерешительности, а потом сказала с притворной беспечностью:

– А как вам показалась девушка, которая играла с ним? Вы ее знаете? Кто она такая?

Кларенс внимательно посмотрел на нее, а потом спросил удивленно:

– А разве он вам не сказал?

– Нет.

– Это бывшая приемная дочь миссис Пейтон… мисс Сюзен Силсби, – ответил он спокойно.

– Так, значит, люди правду говорили, что она убежала из дому! – простодушно воскликнула Феба.

– Они говорили не совсем правду, – мягко поправил ее Кларенс. – Она захотела жить у своей тетушки, миссис Макклоски, жены антрепренера этого театра, и месяц назад поступила на сцену. Поскольку теперь выяснилось, что при удочерении не были соблюдены все необходимые формальности, миссис Пейтон не могла бы воспрепятствовать ей ни в том, ни в другом… даже если бы пожелала.

Тут забывчивая Феба вдруг сообразила, как неделикатно она поступает, расспрашивая Кларенса о Сюзи, и густо покраснела. Но ведь, несмотря на свой грустный вид, он вовсе не был похож на отвергнутого жениха.

– Ну, конечно, если она тут со своими родственниками, тогда другое дело, – сказала девушка смущенно. – Это ведь ей защита.

– Разумеется, – ответил Кларенс.

– И к тому же, – продолжала Феба неуверенно, – играет-то она… с хорошим своим знакомым… с мистером Хукером!

– И это тоже вполне прилично, если принять во внимание их отношения, – спокойно заметил Кларенс.

– Я… я не понимаю! – растерянно пробормотала Феба.

Саркастическая улыбка исчезла с губ Кларенса, когда он поглядел в глаза девушки.

– Я только что узнал, что они поженились, – мягко сказал он.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации