Текст книги "Заклинатель костей"

– Какой из путей выбрала бы ты? – спрашивает Лэтам.

Этот вопрос тяжким грузом ложится на мое сердце. Прежде я до конца не понимала, какая ответственность давила на мою мать – ведь, выбрав один путь, ты тем самым полностью исключаешь второй. Мое видение было таким ярким, таким реальным, что выбор кажется мне уничтожением. Если я выберу тот из путей, в котором мужчина становится Косторезом, три румяных мальчика просто перестанут существовать, хотя мне уже знакомы тембры их голосов и известно, какой из молочных зубов у каждого из них выпадет первым. Однако, если родятся они, не родится его дочь и мир лишится ее беззаботного смеха и острого ума.

Но мне не нужно выбирать – ведь это всего лишь учебные кости.

– Не знаю, – говорю я. – Ни один из путей не кажется мне лучше, чем другой.

– Это ответ труса. Выбирай.

Я сглатываю.

– Второй путь, тот, в котором он Косторез, – отвечаю я, решив, что лучше было бы избавить его от горя, вызванного смертью сына.

– Заклинатель выбрал тот путь, в котором он плотник, – делится Лэтам. – Хотя он так и не влюбился в ту женщину с рыжими волосами.

Я чувствую одновременно и острую печаль, и удивление от того, что вообще испытываю ее, – ведь этот мужчина даже не был мне знаком, и, пройди он мимо меня на улице, я бы его не узнала.

– Но почему? – спрашиваю я.

Лэтам пожимает плечами.

– Судьбу можно предсказать, а выбор – нет. Думаю, после доведывания он принял какие-то решения, приведшие к тому, что он ее так и не встретил. А может быть, встретил, но неосторожно сказал нечто такое, что уничтожило его шансы на союз с ней. Чтобы узнать наверняка, что произошло, нам понадобился бы Заклинатель или Заклинательница с даром Ясновидения Первого Порядка.

Я стискиваю в кулак ткань моего плаща.

– Тогда зачем вообще нужны гадания на костях? Чего ради, если нет гарантий?

– Потому что знание – сила. Но Ясновидение Третьего Порядка, к сожалению, ограниченно – оно показывает нам лишь возможные пути, которые не всегда воплощаются в жизнь.

– Тогда я рада, что мне присуще Ясновидение Второго Порядка, – говорю я.

Он смеется.

– Я тоже рад. Хотя мне жаль, что в этом году у меня нет учеников. Поскольку доведывание ни у кого не обнаружило дара Ясновидения Третьего Порядка, мне придется довольствоваться помощью другим учителям. – Он сгребает кости запястья с бархата и кладет их обратно в серебряный ларец.

– А что с ним теперь? – интересуюсь я.

– Несколько лет назад он скончался, – отвечает Лэтам. – Мы никогда не используем такие кости, пока человек, относительно судьбы которого проводилось доведывание, не уходит из жизни. Иначе это было бы опасно. – Он закрывает защелку ларца и ставит его обратно в шкаф.

– Спасибо, – говорю я.

– На здоровье. Но, думается, нам с тобой лучше не распространяться о том, что я тебе помог. – Он кивком показывает на кости животного, на которых я пыталась учиться прежде. – Кира предпочитает, чтобы навыки доставались ее ученикам тяжело, и не сразу начинает использовать учебные кости, а мне бы не хотелось ее злить. Ведь я не просил у нее разрешения помогать ее ученице.

При мысли о том, что мне придется солгать Наставнице Кире, мне становится не по себе, но я тут же отметаю это чувство. Я не собираюсь ей лгать, я просто не расскажу ей, как мне помог Лэтам.

Ведь, кости свидетели, мне пригодится любая помощь.

Саския домашний учитель

У меня такое чувство, будто мой отец умер еще раз.

Я ощущаю одновременно и тяжесть на сердце, и щемящую пустоту.

Мы с матушкой стоим в просторном зале, расположенном в задней части костницы. Три его стены заставлены широкими стеллажами, на которых стоят ларцы различных размеров и форм. Посреди комнаты на полу стоит красивый бело-синий ларец, искусно сработанный из ребер кита и инкрустированный лазуритом. После того как умер мой отец, матушка заказала его изготовление Хильде Бистром – хотя в Мидвуде она единственный Косторез, более талантливого мастера не найти и в десятке городов. Ларец являет собой настоящее произведение искусства – бело-синий, гладкий, словно жемчуг, и сейчас абсолютно пустой.

Исчезла правая плечевая кость, на которой Оскар изобразил яркие, разноцветные волны, украшавшие при жизни верхнюю часть руки, которой отец писал картины. Прекрасный волнистый узор становился все затейливее с завершением каждого живописного произведения, которому он отдавал свой талант. К концу его жизни этот орнамент покрывал его правую руку от плеча до локтя, словно рукав цветов.

Нет и левой плечевой кости, на которой не было меток. Пропали и его череп, и грудина, и коленные чашечки, на каждой из которых имелось по три косых серых черты – копии меток, появившихся на его коленях, когда в юности на него напали разбойники и он упал на колени, моля их пощадить его жизнь.

Украдено все. Все, что рассказывало о его надеждах, мечтах, страхах и о том, кого и что он любил.

Мэтр Оскар стоит здесь же, его зеленый фартук покрывает костяная пыль, лицо осунулось, под покрасневшими глазами темнеют сине-фиолетовые круги.

– Ума не приложу, как это могло произойти, – растерянно произносит он. Его руки опущены, и он то сжимает их, то разжимает, как будто тщетно пытается что-то удержать.

– Но почему вор оставил его здесь? – вопрошает матушка. Ее голос хрипл и полон горя. Она наклоняется и проводит пальцами по краю ларца с такой нежностью, словно гладит отца по щеке.

– Я… – Мэтр Оскар запинается и вытирает пот, выступивший у него над верхней губой. – Думаю, дело в том, что ларец слишком тяжел, чтобы можно было его унести.

Матушка устремляет на него пристальный взгляд, заставляющий его замолкнуть.

– Нет, я не об этом. Почему вор оставил его здесь, на полу посреди зала, так, чтобы о краже стало известно сразу? Ведь он мог поставить ларец обратно на полку, и тогда мы обнаружили бы, что кости пропали, лишь через несколько недель, месяцев или даже лет.

Оскар бледнеет, как будто сам он об этом не думал. Его взгляд скользит по стеллажам – по сотням ларцов, в которых покоятся хранимые и оберегаемые им кости. И мне становится очевидно, что сейчас он гадает о том же, о чем и я: а вдруг и среди них есть пустые?

– Может быть, вор торопился? – предполагаю я. – Ведь не мог же он не знать, что ему грозит в случае поимки. – Кража костей – это преступление, караемое смертью, так что пойти на такой риск может только глупец. Или же тот, кто дошел до края.

– Быть может, вор хотел, чтобы мы узнали, что костей тут больше нет? – предполагает матушка. – Быть может, он желал, чтобы об этом узнала я. – На лице ее написаны разноречивые чувства – горе, страх, покорность судьбе. Но, как ни странно, не потрясение, не шок. Это не похоже на внезапный ледяной холод, поразивший меня, когда Эйми, войдя в нашу кухню, выпалила горестную весть, пронзивший мое сердце нестерпимой болью, которая сначала охватила меня всю, а затем уступила место оцепенению, полному отсутствию чувств.

Матушка видит, что я на нее смотрю, и мы переглядываемся.

– Ты знала, что произойдет такое? – тихо спрашиваю я.

– Разумеется, нет, – отвечает она. Но ее взгляд сверлит меня, говоря нечто иное: Не задавай таких вопросов. Только не здесь.

Мэтр Оскар опускается на корточки и разглядывает отверстие размером с большой палец, служившее замком – замком, запечатанным с помощью магии костей, которая должна была закрыть доступ к костям отца всем, кроме матушки и меня. Однако ларец все равно открыт и пуст.

– Зачем ворам желать заявлять о себе? – спрашивает Оскар. – Особенно тебе?

Она оставляет его вопрос без ответа.

– Мы должны выяснить, кто это сделал. И выяснить быстро.

– Я не успокоюсь, пока кости не найдутся и виновные не понесут наказания, – говорит он. – Даю слово.

Но сдержать это обещание ему не под силу. Вполне может статься, что отыскать кости не удастся – ведь зачем было кому-то их красть, если не для того, чтобы гадать? При мысли о том, что кости моего отца будут потрачены впустую, потрачены на гадание для кого-то чужого, меня охватывают ярость и ужас, и в моих жилах закипает кровь.

Матушка качает головой.

– Прости, Оскар, но твоего слова недостаточно. Это не тот случай.

– Если люди прознают… – Он замолкает, но то, что он хочет сказать, ясно и так. Если жители города и окрестностей решат, что он не может в целости сохранить кости усопших, он разорится.

Я думаю о Врачевательнице, которая практиковала в Мидвуде, когда я была маленькой. За три недели умерло трое ее пациентов, и, хотя в каждом из этих случаев имелось понятное объяснение – маленький мальчик, который подавился яблоком и к моменту прихода Врачевательницы уже посинел, старик, чье сердце наконец перестало биться, и спустя день его жена, умершая от разбитого сердца, – трех смертей за такое короткое время оказалось достаточно для того, чтобы люди начали обеспокоенно шептаться. И вскоре горожане уже плавали по реке в Бризби или Кольм к Врачевателям, практиковавшим в этих городах. В конце концов Врачевательница, жившая в Мидвуде, незаметно покинула город, и мы так и оставались без Врачевателя, пока этому виду магии костей не обучился тот, у кого доведывание обнаружило соответствующий дар.

– Прости, – говорит матушка, – но выбора у меня нет.

Прежде чем мы уходим из костницы, я прижимаю к ларцу ладонь и закрываю глаза. Этот ларец был местом упокоения моего отца, и я не знаю, сможем ли мы когда-нибудь отыскать его кости.

И мне впервые в моей сознательной жизни хочется, чтобы у меня был магический дар. Не дар к гаданию на костях, присущий матушке и бабушке, а магия Костолома, ибо Костоломы могут вершить правосудие. Карать, причиняя боль.

Добиваться мщения.

* * *

После бессонной ночи я, оставив наконец тщетные попытки заснуть, встаю на рассвете. Матушка явно также плохо спала, потому что, когда я спускаюсь на первый этаж, она уже стоит перед дверью, застегивая на горле красный шелковый плащ. Волосы ее заплетены в косы и восьмеркой уложены на затылке.

– Я иду с тобой, – говорю я.

– Никуда ты не пойдешь. – Она говорит это, даже не взглянув на меня, как будто я щенок, которому можно дать команду «Место». Она натягивает длинные черные перчатки. – Я скоро вернусь.

Матушка состоит в городском совете вместе с нашими Косторезом, Врачевателем, Мешальщицей и еще двумя членами: мужчиной и женщиной, не владеющими магией костей. Совет Мидвуда составлен по тому же принципу, что и Верховный совет Кастелии, заседающий в столице, и находится в его прямом подчинении в отношении всех тех вопросов, которые нельзя решить на месте. Вчера вечером после возвращения из костницы матушка созвала экстренное заседание нашего совета.

И я твердо намерена присутствовать на нем.

Я засовываю руки в карманы своего серо-голубого плаща и выхожу из дома вслед за ней. Увидев меня, матушка вздрагивает и плотно сжимает губы.

– Я сказала нет.

Дверь остается наполовину открытой, пока она сверлит меня взглядом, пытаясь заставить вернуться в дом.

Я продолжаю стоять.

– Саския, – сердито говорит она, – у меня нет на это времени.

– Мне известны мои права, – отвечаю ей я. – Если совет рассматривает вопрос, касающийся члена моей семьи, я имею право присутствовать на заседании самолично.

Она прижимает затянутую в перчатку руку ко лбу.

– Тебе незачем туда идти, – молвит она. – Обещаю, что после заседания я тебе все расскажу.

– Как ты рассказала мне об особой подготовке бабушкиных костей? Как рассказала о том, каковы были мои другие пути? Нет уж, благодарю покорно. Я лучше узнаю все сама.

Выражение, промелькнувшее вчера на ее лице, это полное отсутствие удивления при виде пустого ларца, высвободило что-то в моей душе – как будто катушка, лента с которой до того разматывалась медленно, мало-помалу, вдруг упала, покатилась, и теперь лента размоталась и, спутанная, лежит у моих ног.

Она открывает рот, чтобы возразить, но, похоже, видит решимость, написанную на моем лице, потому что так ничего и не произносит. Вместо этого она протягивает руку и запирает дверь.

Мы молча идем к ратуше. Сейчас холодно, и наше дыхание превращается в белесые облачка, но на деревьях распевают птицы, как будто одной частью мы находимся в зиме, а другой – в весне.

По мере того как мы приближаемся к площади, напряжение между нами все нарастает, нарастает, как будто это некая субстанция, к которой можно приложить ладонь и которую можно оттолкнуть. Матушка хочет мне что-то сказать и пытается подобрать слова. Не знаю, как я это поняла – наверное, по едва различимым вдохам, которые человек делает перед тем, как заговорить, но которые сейчас всякий раз заканчиваются не речью, а молчанием. Или же дело в том, что она то и дело слегка наклоняется в мою сторону, но потом вновь подается назад? Я уверяю себя, что это не предчувствие и что мой все еще не сошедший на нет дар к магии костей здесь ни при чем. Просто это моя мать, и я хорошо ее изучила. Так же бабушка знала, что приближается гроза, потому что у нее начинали ныть колени.

– В чем дело? – не выдерживаю я.

Вопрос смягчает выражение ее лица – взгляд становится добрее, губы трогает ласковая улыбка. Но когда она поворачивается ко мне, я не вижу ничего, кроме тревоги.

– Если ты придешь на сегодняшнее заседание, совет может устроить тебе допрос, – говорит она.

– Допрос? За то, что я пришла на заседание совета?

– Ты одна из двух людей, которые могли открыть ларец.

Я останавливаюсь.

– Но я же не открывала его. Поэтому-то и нужно было созвать заседание совета. Разве что… ларец открыла ты?

– Не говори глупостей, Саския. Если бы его открыла я, это не было бы преступлением. Но исчезновение костей – дело серьезное, и совет начнет с допроса тех, у кого был к ним доступ. И они будут дотошны, они досконально изучат все.

Я склоняю голову набок и устремляю на нее пристальный взгляд. Не понимаю, к чему она клонит.

– Вряд ли мое отсутствие на нынешнем заседании заставит их отказаться от мысли допросить меня на каком-то другом.

Она прикусывает нижнюю губу.

– Ах, вот ты о чем.

Она надеялась получить возможность подготовить меня. Меня пробирает дрожь. Подготовить к чему?

– У совета есть… свои методы, чтобы выяснить правду.

– И они ее выяснят. Я не касалась папиного ларца.

– Да, но в последнее время ты много времени проводила в костнице.

И меня осеняет – так в темной комнате зажигают фитиль свечи. Со дня доведывания я хожу в костницу по меньшей мере раз в неделю. И хотя это никак не связано с нынешним преступлением, матушка предпочла бы, чтобы остальные члены совета не узнали причину моих визитов туда. Если им станет известно, что она усилила магическую силу костей, применявшихся в моем доведывании, ее могут лишить звания Заклинательницы Костей.

Я снова иду вперед, и она тоже.

– Ну подготовь меня, – говорю я. – Ведь мы уже почти пришли.

Она напрягается – должно быть, она надеялась, что я развернусь и пойду домой. Но я не собираюсь этого делать.

– Говори правду так умно, как ты только можешь, – советует она.

* * *

Ратуша Мидвуда – это самое большое здание в городе, в нем три этажа, и оно построено из кремового камня. Его стены обвивает плющ вплоть до самой островерхой крыши, с которой на площадь смотрят мансардные окна, похожие на всевидящие очи. Зал заседаний расположен в центре ратуши, которая расположена в центре площади, которая расположена в центре города.

И когда мы входим внутрь, у меня возникает такое чувство, словно мы находимся в бьющемся сердце Мидвуда. В воздухе здесь пульсирует сила – так в человеческих жилах пульсирует кровь.

Шестеро членов совета сидят за каменным столом на возвышении в дальней части зала. Они расселись по старшинству слева направо: первым сидит Андерс, наш Врачеватель, облаченный в синий плащ, затем моя мать в красном, затем Ракель, Мешальщица, в фиолетовом, и Хильда, городской Косторез. За правым концом стола сидят Валерия и Эрик, члены совета, не владеющие магией, на которых вообще нет плащей.

Стены зала сложены из камня, но с потолка до пола они завешаны тяжелыми темно-синими драпировками, создающими впечатление мягкости и тепла и, вероятно, приглушающими звуки, устраняя эхо, которое иначе доносилось бы до остальных помещений ратуши, что нарушало бы тайну.

Я сижу на одной из длинных скамей в задней части зала вместе с Эйми, Декланом, мэтром Оскаром и еще несколькими людьми, за которыми совет послал, узнав, что кости моего отца пропали. Мы с матушкой переглянулись, когда посыльные по одному ввели их в зал. Вот видишь? – хотела сказать я. – У тебя не было бы времени, чтобы меня подготовить, если бы мы действовали так, как хотела ты.

Пальцы Деклана сжимают мою руку.

– Как ты? – спрашивает он. – Эйми мне все рассказала, и мне здорово не по себе.

Матушка так и не задала мне этот вопрос. Как ты? Как ты справляешься с тем, что потеряла отца еще раз? Она просто обнаружила перед собой проблему и начала ее решать. «Работа в режиме “загадка – отгадка”» – любовно называл это мой отец. Когда я была маленькой, меня приводил в восторг ее отрешенный вид, когда она погружалась в свою магическую книгу. Но когда я стала старше, меня начало злить, что в такие моменты я для нее перестаю существовать вместе со всем остальным.

Я сжимаю руку Деклана.

– Со мной будет все хорошо, – говорю я, хотя я вовсе не уверена, что так оно и будет.

– Совет во всем разберется, – успокаивает меня он. – Кто бы это ни сделал, ему не уйти от ответа.

Я собираюсь ответить – сказать ему, что я надеюсь, что он прав, – но тут встает Врачеватель Андерс, и все разговоры разом стихают.

– Вас всех пригласили сюда в качестве свидетелей, – говорит он, – в деле о краже костей Филипа Холта.

Несколько человек, ранее не слыхавших эту весть, ахают, после чего в зале воцаряется зловещая тишина. Как будто из него выкачали все звуки. И хотя я знала, что скажет Андерс, его слова все равно звучат как удар.

– Прошу вас подходить по одному для допроса, – продолжает Врачеватель. – Начиная с мэтра Оскара.

Оскар продолжает сидеть, опустив голову и так стиснув руками колени, что у него побелели костяшки пальцев. Проходит несколько томительных секунд, но он по-прежнему молчит.

– Оскар. – Голос Андерса звучит мягко. – Подойди.

Смотритель костницы встает со скамьи и с мрачным видом направляется в переднюю часть зала. Его поступь тверда, руки сжаты в кулаки. Он совсем не нервничает, понимаю я.

Он в ярости.

Оскар садится в свидетельское кресло, стоящее у правой стены зала, так чтобы его могли видеть и совет, и все остальные.

– Это не официальное заседание суда, – говорит Андерс. – Никого ни в чем не обвиняют. Мы просто собираем показания, чтобы понять, куда двигаться дальше.

Но по тому, как Оскар сжимает челюсти, видно – он чувствует себя подозреваемым.

Раздается стук в дверь, и Ракель встает. В зал входит подмастерье – девушка по имени Бетт, которая прошлой весной вернулась из Замка Слоновой Кости, отучившись год ремеслу Мешальщицы, и с тех пор обучается под руководством Ракель. В руке Бетт держит керас – рог для питья, судя по всему, козий.

– Спасибо, Бетт, – говорит Ракель, забирая у нее рог. – Ступай.

Фиолетовый плащ Ракель колышется, когда она подходит к Оскару и протягивает ему керас:

– Пей.

Он облизывает губы.

– Так ли уж это необходимо?

– Если тебе нечего скрывать, то нечего и бояться.

Из глубин моей памяти всплывает воспоминание. Я была совсем мала – не старше семи лет, – когда несколько деревьев в Лесу Мертвых было осквернено. Кто-то изрезал написанные на них имена ножом так, что их стало невозможно прочесть.

– А вдруг осквернителей не найдут? – спросила я матушку за ужином.

– Найдут, – ответила она. – Доедай свой картофель.

Я потыкала еду вилкой.

– А что, если нет? Что, если кто-нибудь изрежет наше дерево?

– Не беспокойся, Саския, – сказала бабушка, похлопав меня по руке. – Мы непременно их найдем. – Бабушка входила в состав совета, и ее голос прозвучал уверенно и сердечно. Но мой страх не утих. За несколько лет до того умер дедушка, и, хотя я помнила его смутно, мне становилось не по себе, когда я думала о том, что и его имя будет нельзя прочесть.

– Почему ты так в этом уверена? – спросила я.

Бабушка наклонилась ко мне и накрыла мою ладонь своей.

– Потому что у совета есть секретное оружие.

Я широко раскрыла глаза.

– Какое?

– Сиденье истины, – ответила она. – Никто из тех, кто садится на него, не может солгать.

И мои страхи сразу же растаяли, как дым. Бабушка всегда знала, что именно надо сказать. Став постарше, я решила, что история про сиденье истины – это такая же сказка, как и те многочисленные небылицы, которые бабушка сочиняла, чтобы успокоить меня, когда что-то вызывало во мне тревогу. Вроде байки про сову, которая каждый вечер садилась на ветку рядом с окном моей спальни и которую, как уверяла бабушка, послала мне судьба. Она послана, чтобы оберегать тебя – чтобы высматривать ночные кошмары и глотать их, прежде чем они доберутся до тебя.

Но теперь то, что она сказала мне тогда, обретает новый смысл, и мороз пробегает у меня по спине.

Сиденье истины. Сыворотка правды.

Рука Оскара трясется, когда он подносит рог к губам и залпом выпивает его содержимое. Затем отдает керас Ракель. Его лицо и шея покрываются красными пятнами, и он дергает себя за ворот.

– Давай начнем с простых вопросов, – произносит Андерс, когда Ракель снова садится в свое кресло. – Как тебя зовут?

– Оскар.

– У тебя есть прозвища? Уменьшительные имена?

Он плотно сжимает губы, словно не желая, чтобы с них слетел ответ. Несколько секунд он хранит молчание, и его лоб покрывается потом. Наконец ему становится невмоготу. – Оски, – выпаливает он. – Так меня называла моя мать.

По залу пробегает волна смешков. Компаньон Оскара, Маркус, сердито смотрит на всех, кто посмел смеяться. Особенно грозный взгляд он бросает на нас. Сидящий рядом со мной Деклан прикрывает рот рукой, чтобы спрятать ухмылку.

Но мне не смешно, а страшно.

– Каков род твоих занятий?

– Я Обработчик Костей и смотритель костницы.

– Можно ли сказать, что ты исполняешь свои обязанности со всем подобающим им тщанием?

На его челюсти вздуваются желваки.

– Само собой.

– Это ты украл кости Филипа Холта?

– Нет, – решительно отрезает Оскар. – Я их не крал.

– Не подговорил ли ты кого-то другого их украсть?

– Нет.

– Не продал ли ты их? Не подговорил ли ты кого-то другого продать их вместо тебя?

– Конечно, нет.

– Знаешь ли ты, кто мог быть замешан в этом преступлении?

Следует пауза. Молчание тянется, как патока, стекающая с ложки.

– Отвечай на вопрос, – приказывает Андерс.

– Не знаю, – отвечает Оскар и, вынув из кармана платок, вытирает лоб. – Может быть. Это всего лишь подозрение.

– Кого ты подозреваешь в краже костей Филипа Холта? – спрашивает Андерс.

Взгляд Оскара останавливается на моей матери.

– Деллу, – говорит он.