Текст книги "Тебе, с любовью…"

Глава 5

ТЫ ПРАВ. Я не должна была писать тебе таких слов. Прости.

Но ты не должен был читать мое письмо. Я все еще ненавижу тебя за это. Я с четверть часа тупо таращилась на чистый лист бумаги, пытаясь настроиться на те эмоции, которые ощущала, когда писала маме. Когда знала, что мои мысли надолго останутся на бумаге, а не исчезнут, стоит им слететь с губ, как это бывает при разговоре.

Но моя голова была занята тобой и твоим «Я тоже», мыслями о том, что это значит и испытываем ли мы одинаковую боль. Я понимаю, что это не мое дело. Я даже не знаю, прочитаешь ли ты мое извинение. Но мне нужно кому-то выговориться.

Полдня на моих плечах лежит груз вины. Не из-за тебя. Из-за другого человека. Я должна извиниться перед ним, но знаю его ничуть не лучше тебя. И уж точно не собираюсь начинать переписку с двумя незнакомцами. Я могу лишь рассказать тебе об этом и надеяться на то, что потом смогу загладить свою вину перед ним.

Ты когда-нибудь слышал о Кевине Картере? Он получил Пулитцеровскую премию за снимок, сделанный в Судане. Это довольно известная фотография, так что, может, ты ее видел. Голодающая девочка пыталась дойти до центра, где раздавали бесплатное питание. Она была так истощена, что походила на обтянутый кожей скелет. Выбившись из сил, она упала на дорогу. Ей нужно было передохнуть, чтобы дойти до раздаточного пункта. Девочка пыталась отдышаться, сидя в грязи, а поблизости выжидал стервятник. Ты понимаешь? Он ждал. Ждал, когда она умрет.

Иногда я думаю об этом снимке. Об этом мгновении. Иногда я чувствую себя этой девочкой. Иногда – этой птицей. Иногда – фотографом, который может лишь наблюдать за происходящим со стороны.

Кевин Картер совершил самоубийство вскоре после получения Пулитцеровской премии. Иногда я понимаю почему.

Мне срочно нужно покурить.

На крыльце вокруг лампы летают мотыльки и бьются об нее крылышками. Сейчас почти полночь, поэтому кругом стоит тишина. Но только не в доме за моей спиной. Алан, мой отчим, еще не спит, а мама гуляет с подругами. Я пока не готов идти внутрь. Алан не любит меня. Поверьте, это взаимно.

Письмо пролежало в заднем кармане джинсов весь вечер. Не знаю точно, когда она его написала, но, должно быть, в течение последних двух суток. Во вторник вечером письма на кладбище не было, я смотрел. Болвандес пилил меня после этого за опоздание. Никому нет дела до моих объяснений. Я прокручиваю в голове наш с ним разговор.

– Меня оставили после уроков, – сказал я, как только пришел.

Он в ангаре заливал бензин в одну из косилок. Там было жарко как в аду, и он весь вспотел.

В этом небольшом помещении всегда пахнет смесью скошенной травы и бензина. Мне нравится этот запах. Но мне не понравился взгляд, которым меня окинул Болвандес. В нем было отвращение, словно я очередной свалившийся на его голову лодырь.

– Можешь отработать потерянный час в субботу, – отозвался он.

– Я могу отработать его в четверг.

– Нет, ты отработаешь его в субботу.

Я протянул ему лист с графиком.

– Мне назначили работу по вторникам и четвергам.

Пожав плечами, Болвандес повернулся к двери ангара.

– Тебе назначили работу с четырех до восьми. Сейчас десять минут шестого. Ты можешь отработать потерянный час в субботу.

– Слушай, я могу поработать сегодня до девяти.

– Думаешь, мне хочется задерживаться тут из-за тебя?

Конечно, нет. Он хочет поскорее вернуться домой к жене и ребенку, чтобы в следующий раз я помирал со скуки от его новых семейных историй. Ругнувшись, я ударил кулаком по стене.

– Думаешь, мне хочется тут торчать?

Болвандес на секунду замер. У меня мелькнула мысль: уж не врезать ли захотел? Но он только посмотрел на меня и ровным голосом ответил:

– Ты должен быть благодарен за то, что отделался обязательными работами. Если хочешь, чтобы я расписался за отработанные часы, то придешь в субботу. – Он уже начал выходить, но остановился. – И следи за языком и поведением. Я не потерплю здесь подобного.

Я открыл рот, чтобы обложить его, но он спокойно стоял в дверях, освещенный со спины солнцем, и я понял: стоит мне огрызнуться, и он тут же побежит названивать судье.

Бесит, что я так завишу от него. Помнится, приговор мне показался мягким: косить траву на кладбище будет легко, никто не станет меня доставать. Кто ж знал, что ко мне приставят мужика, который только и мечтает кем-нибудь помыкать, упиваясь властью.

В сердцах я чуть не смял бланк с графиком.

– Ты не можешь заставить меня работать в суббот у.

– Не нравится – приходи вовремя.

Сегодня я явился на работу рано в надежде заработать бонусные очки и отмазаться от субботы. Как бы не так! Зато я нашел письмо девушки с кладбища. Меня мучает вопрос: может, лучше было его не читать? Оно вгоняет в депрессию, интригует и пугает одновременно.

Я не знаю фотографа, о котором она пишет. Я и первого-то не знаю – того, что заснял «крик… и цветы, и кровь, и пистолет». После ее слов, нарисовавших ужасную и болезненную картину, не особо хотелось видеть подобные снимки. Однако строки о девочке и стервятнике заинтересовали меня, вызвав желание взглянуть на фотографию.

Скрип боковой калитки возвращает меня в реальность. Сложив письмо, я запихиваю его обратно в карман. Ожидаю увидеть маму, но слышу чих и понимаю, что это Рэв. У него аллергия буквально на все, включая большинство людей.

– Поздновато ты, – замечаю я.

Рэв скорее вытащит меня из постели ни свет ни заря, чем придет ближе к полуночи.

– Родители привезли днем малютку. Ей не спится. Мама говорит, что это из-за разлуки, а отец – что она скоро привыкнет. Я сказал, что мне нужно пройтись.

Рэв не раздражается. Он к этому привык. Джефф и Кристин – патронатные родители. Они живут на другой стороне улицы, но их задний двор расположен наискось от нашего, так что мы первые имеем возможность лицезреть бегающих по их дому детей.

Рэв был первым ребенком, которого они взяли на воспитание. Помню наше знакомство десять лет назад – тощий семилетка в очках с толстенными стеклами и страшной аллергией, от которой он вечно задыхался. Одежда была ему мала, рука загипсована. И он не разговаривал. Джефф с Кристиной – добрейшие люди на планете (они добры ко мне, а это говорит само за себя), но Рэв все равно от них сбежал.

Я нашел его в моем шкафу забившегося в угол, вцепившегося в потрепанную старую Библию и глядящего на меня сквозь упавшие на глаза лохмы.

У меня там стояла коробка с «Лего», поэтому я решил, что он забрался в шкаф поиграть. Как будто ко мне каждый день залезал кто-нибудь из детей. Не знаю, какая муха меня укусила, но я невозмутимо втиснулся в шкаф рядом с ним и начал строить из конструктора.

Оказалось, Рэв испугался Кристин и Джеффа. Они черные, а отец говорил, что черные – зло и посланы дьяволом. Но колошматил его как сидорову козу как раз отец. И в процессе обычно цитировал Библию.

Джефф с Кристин официально усыновили его пять лет назад. Он сказал, что это ерунда, других патронатных родителей у него все равно не было, и клочок бумаги с печатью ровным счетом ничего не значит. Но я знал: это далеко не ерунда. Ведь после этого Рэв обрел душевное спокойствие и понял, что кому-то действительно нужен.

Теперь он носит контактные линзы, но все еще занавешивается длинными волосами. Моя сестра Керри говорила, что он прячется за ними. В восемь лет Рэв признался Джеффу: он больше не хочет, чтобы ему кто-то мог причинить боль. На следующий день Кристин записала его в секцию боевых искусств. Он с головой ушел в борьбу. Если бы вы и посчитали его лузером из-за очков, аллергии или природной робости, то в лицо бы такое точно сказать побоялись. У него телосложение, как у бойца ММА[4]4
  ММА (англ. Mixed Martial Arts) – смешанные боевые искусства.


[Закрыть]. И лучший друг с судимостью – я. Большинство школьников на пушечный выстрел к нему не подходят. Это забавно, потому что в Рэве агрессии не больше, чем в старом золотистом ретривере.

Я подвигаюсь, освобождая для него место, и Рэв плюхается на ступеньку рядом со мной.

– Чего читал? – спрашивает он.

Наверное, видел меня со своего двора. Я медлю с ответом. И это нелепо. У меня нет от Рэва секретов. У него на глазах моя семья рассыпалась на части, а мама бестолково пыталась склеить ее заново. Он даже знает всю правду о Керри, а ведь до прошлого мая я собирался унести ее с собой в могилу.

Все еще медлю. У меня ощущение, словно я предам доверие девушки с кладбища, если кому-нибудь расскажу о нашей переписке. Хотя я даже имени ее не знаю. Колеблюсь еще пару секунд. Рэв ничего не говорит. Наконец я вытаскиваю из кармана лист бумаги и протягиваю другу. Он с минуту молча читает его, затем возвращает.

– Кто эта девушка?

– Понятия не имею, – отвечаю я, но потом добавляю: – Дочь Зои Ребекки Торн.

– Чего?

Я переворачиваю письмо другой стороной, зажав его пальцами.

– На прошлой неделе я нашел на могиле письмо. Прочитал его. В нем говорилось о… – Я снова колеблюсь. Пусть Рэв и знает все обо мне, но говорить о жизни и смерти было гораздо легче с анонимным читателем. Мне приходится прочистить горло. – Оно было о том, каково это – внезапно потерять близкого человека.

– И ты подумал о Керри.

Я киваю.

Мы некоторое время сидим молча, слушая шорох крыльев кружащих вокруг лампочки мотыльков. Где-то на дороге внезапно взвывает сирена. И так же внезапно затихает.

– Но это уже другое письмо? – замечает Рэв.

– Да. Я ответил на первое.

– Ты написал ответ?

– Я не думал, что она его прочитает!

– Почему ты думаешь, что это – девушка?

Хороший вопрос. Не знаю. Но Рэв тоже сразу спросил: «Кто эта девушка?»

– А ты с чего решил, что это девушка?

– С того, что ты не чах бы так над письмом старушки. Дай глянуть еще раз.

Я отдаю ему письмо. Пока Рэв читает, прокручиваю его слова в голове. Чах? Я что, сижу сохну по ней? Я ее даже не знаю.

– «Иногда я чувствую себя этой девочкой», – цитирует Рэв.

– Точно.

– И это тетрадный лист.

– Я в курсе.

Я работаю на местном кладбище. Мне уже приходило в голову, что письмо написала ученица из моей школы.

– Слушай, ей же может быть лет… одиннадцать.

А вот этого мне в голову не приходило.

– Заткнись, – выхватываю у Рэва письмо. – Это неважно.

– Я тебя просто подколол, – спокойно отвечает он и, немного подумав, добавляет: – По стилю письма ей явно не одиннадцать. Может, письмо оставили тебе?

– Нет. Она взбесилась, что я на него ответил.

Теперь он колеблется.

– Я не о том, что письмо тебе оставила она.

До меня наконец доходит:

– Рэв, если ты тут собрался проповедями меня кормить, то я лучше пойду домой.

– Я не кормлю тебя проповедями.

Ну да. Пока.

Он все еще хранит ту старую Библию, в которую вцепился, спрятавшись в моем шкафу. Она принадлежала его матери. Рэв ее уже раз двадцать прочел и готов обсуждать с любым, кому это интересно. Я к таковым не отношусь. Джефф с Кристин водили его раньше в церковь, но он сказал, что ему не нравится жить по чужим толкованиям. Чего он им не сказал, так это того, что проповедник с кафедры слишком напоминает ему отца.

Рэв не расхаживает по округе, цитируя библейские строфы, но его вера тверда как скала. Я однажды спросил его, как он может верить в Бога после того, как едва пережил побои отца.

Он посмотрел на меня и ответил:

– Потому что я их пережил.

И ведь не поспоришь.

Теперь я жалею, что рассказал ему о письмах. Я не нуждаюсь в религиозных наставлениях.

– Если не хочешь думать, что это дело рук Бога, то представь, что это судьба, – говорит Рэв. – Тебе не кажется странным, что из множества людей письмо нашел именно ты?

Рэв никогда не давит, и я это в нем обожаю.

Я киваю.

– Хочешь снова написать ответ?

– Не знаю.

– Врешь.

Он прав. Я хочу написать ответ.

На самом деле я уже думаю о том, что напишу.

Глава 6

Я БЫ НАЗВАЛ ТЕБЯ слегка депрессивной, но ведь я пишу девушке, которая оставляет письма на кладбище, так что в этом нет ничего удивительного. Тебе было интересно, испытываем ли мы одинаковую боль. Я не знаю, как на это ответить. Ты потеряла свою маму. Моя мама жива.

Тебе не кажется странным то, что люди называют смерть потерей? Как будто человек просто куда-то подевался и ты никак не можешь его найти. Или, говоря о смерти, они вкладывают в это слово другой смысл? Мол, человек ушел, а ты не знаешь куда и возможно ли его еще когда-нибудь встретить.

Мой лучший друг верит в Бога, рай и вечную жизнь, а я вот даже не знаю, что и думать об этом. Мы умираем, наши тела поглощает земля. Обычный круговорот веществ в природе, разве нет? А наша душа (или что там) вроде как должна жить вечно. Но тогда где она была раньше? Моего друга хватит удар, узнай он, что я говорю с тобой об этом, потому что с ним подобные вещи я не обсуждаю.

Выкладывая сейчас тебе все начистоту, я уже готов смять этот лист бумаги и начать все сначала. Но нет. Как ты сама заметила, когда пишешь незнакомому человеку, чувствуешь себя в некоторой безопасности. Я мог бы броситься к компу, погуглить имя твоей мамы и, наверное, найти какую-нибудь информацию о тебе, но пока меня устраивает все как есть.

Четыре года назад у меня умерла сестра. Ей было десять. Услышав, в каком юном возрасте она умерла, все приходят к выводу, что последние дни с ней мы провели в окружении онкологов и медсестер. Это не так. Мы даже не знали, что это были ее последние дни. Она прямо-таки излучала здоровье.

Ее убил не рак. А мой отец. Я мог это предотвратить, но ничего не сделал. Поэтому, когда ты пишешь, что чувствуешь себя фотографом, который может лишь наблюдать за происходящим со стороны, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Я уже часа два сижу на солнце. Воскресным днем на кладбище царит суета, и я полдня наблюдаю за тем, как приходят и уходят горюющие. Я прочитала письмо семнадцать раз. И читаю снова. Он потерял сестру. Мне вспоминается первое письмо с ответом, где он написал: «Я тоже».

Он надеялся найти обо мне информацию в Интернете. То есть о моей маме. Не мне его судить, учитывая то, что я практически караулила его у могилы мамы. Однако никакие поисковые системы не помогут ему узнать обо мне. Мама еще до замужества стала известной фотожурналисткой, поэтому, конечно же, менять фамилию не стала. Поиск в Гугле «Зои Торн» никак не приведет к Джульетте Янг. Мое имя даже не упоминалось в некрологе:

«Зои навсегда останется в сердце ее мужа Чарльза и ее дочери Джульетты».

«Останется в сердце». Этот парень прав. Насчет слов, которыми окружены разговоры о смерти и послесмертии. Словно мы все что-то друг от друга скрываем.

Наверное, некролог выглядел бы странно, будь в нем написано: «Зои умерла по дороге домой из аэропорта после девяти месяцев работы в зоне военных действий, оставив мужа Чарльза и дочь Джульетту с домашним приветственным пирогом, который с месяц еще пролежит в холодильнике, прежде чем кто-то из них найдет в себе силы выбросить его в мусорку».

Может, мы и правда что-то скрываем.

Теперь понимаю, почему он не может сравнить нашу боль. Я единственный ребенок в семье и не представляю, каково это – потерять брата или сестру. Со смерти мамы мы с папой словно обитаем на разных планетах печали, практически не взаимодействуя. Мы общаемся только по крайней необходимости. И все же я уверена, что папа не одержим мыслями о смерти. В последнее время он будто живет чисто машинально и вряд ли вообще о чем-то задумывается.

«Ее убил не рак. А мой отец».

Четыре года назад. Я ломаю мозг, пытаясь вспомнить, не мелькало ли в новостях информация об отце, который убил свою дочь. Четыре года назад мне было тринадцать. Отец бы точно не стал обсуждать со мной такую тему за ужином, а мама скорее обсуждала бы мировые новости, если бы вообще была дома. Мама бы говорила о борьбе между главами государств. Обычное преступление? Забудьте. Она бы сказала, что ей за это не платят.

Стоп. Четыре года назад его сестре было десять. Значит, сейчас ей было бы четырнадцать. Переписывающийся со мной парень – старший брат или младший? Может, я обмениваюсь письмами с двенадцатилеткой? Или с кем-то, кому уже за двадцать? Для двенадцатилетки мы с ним ведем слишком взрослый разговор. Письмо он написал на тетрадном листке, как и я. Значит, он учится в школе или университете. Он пишет карандашом, и это наводит меня на мысль о том, что все-таки он – старшеклассник[5]5
  В американских школах чаще всего пишут простыми карандашами.


[Закрыть]. Но точно я знать не могу.

Недалеко от меня пожилой мужчина кладет у надгробия розы. Пластмасса отражает солнечный свет. Он зря потратил деньги. Эту часть кладбища убирают по вторникам, и, уверена, работники выбрасывают все, что оставляют родственники усопших. Поэтому я никогда не оставляю ничего, кроме писем. Они выбрасывают все.

Письма. Тот мужик с воздуходувкой. Как там его звали? Мистер Меландес?

Я вдруг чувствую себя обнаженной и беззащитной, хотя сегодня воскресенье, а по воскресеньям тут никогда траву не косят. Фу! Ему же около сорока. Это же не может быть он? Да? Не похоже, чтобы письмо писал настолько взрослый мужчина. К тому же разница в возрасте между братом и сестрой была бы необычайно большая. Такое, конечно, бывает, но довольно редко.

Мужчина, принесший розы, уходит. Может, он и заметил меня, но здесь никто ни на кого не смотрит. Ни они на меня, ни я на них. Горе объединяет всех нас и в то же время разъединяет.

«Четыре года назад у меня умерла сестра».

Идиотка. Парень по переписке, скорее всего, посетитель кладбища. И он почти прямым текстом сказал мне, как найти могилу его сестры. Она должна быть похоронена где-то поблизости. Как иначе он мог найти мое письмо?

Я прохожусь между разворачивающимися спиралью рядами могил, вглядываясь в слегка обтрепанные погодой надгробия. Несколько раз встречаю подходящий год смерти, но то возраст не тот, то пол. Под ногами хрустит трава. Постепенно я дохожу до железных ворот на краю кладбища. Уже довольно поздно, и все посетители ушли домой ужинать к своим семьям. Я совсем одна.

Я стою за сотню шагов от могилы мамы. Расстояние довольно значительное, поэтому оставленное на могиле письмо отсюда вряд ли бы кто увидел. Хм.

У бедра вибрирует мобильный. Выуживаю его из кармана, ожидая получить сообщение от Роуэн. Оно от папы. Он прислал фото. Я хмурюсь. Не помню, когда он писал мне сообщения в последний раз. А тут снимок послал. Я провожу пальцами по экрану, разблокировав телефон.

На фотографии кухонный стол. Я не сразу понимаю, что на нем разложено. А когда понимаю, у меня останавливается сердце. Мамины принадлежности для фотосъемки. Все. Послать мне такую фотографию – точно выкопать скелет мамы и разложить его на столешнице.

Я знаю каждый лежащий на нем предмет. Покажите мне любой сделанный мамой снимок, и я скажу, с каким фотоаппаратом она работала. Ее сумки висят на спинке одного из стульев, и я буквально чувствую исходящий от них запах кожи с примесью крови, пота и слез. Вес этих фотоаппаратов и запах этих кожаных сумок прочно запечатлены в моей памяти, так как каждый раз по возвращении мамы я помогала ей их разбирать. Каждый раз, кроме последнего. Я не притрагивалась к этим сумкам со дня ее смерти. Я не притрагивалась к ним. Это ее вещи. Ее вещи.

Мы всегда разбирали их вместе. Она рассказывала мне тайные истории из своих путешествий, а после того как папа уходил спать, мы засиживались допоздна за просмотром какой-нибудь мелодрамы. В морозилке все еще стоит нетронутая пинта мороженого, покрытая плотным слоем льда. Я купила ее для наших вечерних посиделок. Сейчас я понимаю, что больше не возьму в рот вишневое мороженое.

Папе никогда не было дела до маминых историй. Никогда. А теперь он роется в ее вещах! У меня дрожат пальцы. Ладони вспотели, и я чуть было не уронила мобильный. Под снимком появляется текст:

«Иэн предложил забрать все это у нас. Он заедет обсудить детали. Ты хочешь, чтобы я оставил для тебя какие-то вещи?»

Что?!

Я не могу набрать номер. Кажется, у меня паническая атака. Из горла вырываются сдавленные хрипы. Каким-то образом мобильный оказывается у щеки, и я слышу в трубке голос папы.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я. Мне хочется кричать, но мой голос тонок, слаб и дрожит от сдерживаемых слез. – Прекрати! Убери все обратно!

– Джульетта? Ты…

– Как ты мог?! – Теперь я плачу. – Ты не можешь! Не можешь! Не можешь! Как ты мог?!

– Джульетта…

В его голосе слышится потрясение. Это первая эмоция, выказанная им со дня смерти мамы.

– Джульетта, пожалуйста, успокойся. Я не…

– Это ее вещи! – Колени ударяются о землю. Я прижимаюсь лбом к кованой ограде. – Не делай этого… это ее вещи…

– Джульетта! – Его голос приглушен. – Я не буду. Я не знал…

Он убивает меня. Боль раздирает меня на части. Я с трудом держу телефон. Ненавижу его. Ненавижу его за это. Ненавижуненавижуненавижуненавижуненавижу.

Успокойся, Джульетта.

Перед глазами все расплывается, кружится. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем я осознаю, что лежу на траве. Из мобильного доносится металлическое эхо голоса папы.

Прижимаю телефон к уху. Перед глазами пляшут пятна.

– Джульетта! – кричит папа. – Джульетта, я вызываю службу спасения. Ответь мне!

– Я здесь, – выдавливаю я. Всхлипываю. – Не отдавай ее вещи. Пожалуйста.

– Не буду, – тихо говорит он. – Хорошо. Не буду.

Солнце припекает, высушивая на моем лице дорожки от слез и стягивая кожу.

– Хорошо.

Нужно извиниться, но слова не идут. Для меня это равносильно тому, чтобы просить прощения у человека, загнавшего мне железный шип в грудь. Я надрывно дышу, не в силах успокоиться.

– За тобой приехать? – спрашивает папа.

– Нет.

– Джульетта…

– Нет.

Я не могу пока уйти отсюда. Не могу пойти домой и увидеть ее разложенные на столе вещи.

– Убери их, – прошу я.

– Может быть, нам стоит поговорить…

Меня сейчас стошнит.

– Убери их!

– Уберу. Уберу. – Он некоторое время молчит. – Когда ты вернешься домой?

Отец не задавал мне этого вопроса со дня ее смерти. И впервые за все это время дал понять, что не забыл о моем существовании. Он даже удосужился спросить, нужны ли мне какие-нибудь ее вещи. Сам-то он, наверное, до чертиков жалеет об отправленном мне сообщении.

– Когда буду готова.

Я нажимаю на отбой.