Текст книги "Глобализация: повторение пройденного. Неопределенное будущее глобального капитализма"

Звенья цепи, соединяющей мечту о централизованном планировании с ужасами XX в., выкованы, в той или иной степени, усилиями большого числа весьма разнородных течений промышленной контрреволюции. Но наиболее последовательно и открыто и с наибольшими историческими последствиями этой фатальной логике следовали адепты государственного социализма в Германской империи. Программа Бисмарка свела воедино и соединила в себе все необходимые элементы: коллективизм во внутренней политике, протекционизм во внешней торговле и агрессивный национализм и милитаризм в государственных делах. Уильям Доусон, англичанин, сочувственно наблюдавший за происходящим в Германии, сумел выразить сущность нового рейха одной фразой: «Государственный социализм – это одновременно протест коллективизма против индивидуализма и протест национализма против космополитизма»{110}110
  William H. Dawson, Bismarck and State Socialism, 14.


[Закрыть].

Ведущие теоретики государственного социализма, так называемые «кафедральные социалисты», или «катедер-социалисты», были пламенными сторонниками воинственного национализма. Густав Шмоллер – пожалуй, наиболее яркий из них – резко отвергал идеалы Кобдена. Для него сфера международных отношений была неизбежно и непременно зоной нескончаемого конфликта:

Все малые и большие цивилизованные государства от природы склонны к расширению границ, к выходу на берега больших рек и морей, к приобретению торговых поселений и колоний в других частях мира. При этом они постоянно контактируют с другими народами, с которыми должны воевать, причем довольно часто. Экономическое развитие и национальная экспансия, развитие торговли и наращивание силы в большинстве случаев неразрывно связаны между собой…{111}111
  Цит. по: Ascher, «Professors as Propagandists,» 83.


[Закрыть]

Другой видный представитель государственного социализма, Адольф Вагнер, был еще более агрессивен. Вагнер утверждал, что «решающим фактором» в международных отношениях является «принцип власти, силы, право силы, право завоевания». Слабые народы, утверждал он, ждет «судьба всех низших организмов в дарвиновской борьбе за существование»{112}112
  Цит. по: Ibid., 86, а также см. Clark, «Adolf Wagner,» 386.


[Закрыть].

Шмоллер и Вагнер призывали Германию набраться решимости для грядущей битвы между народами. По этой причине они были ярыми сторонниками протекционизма в торговой политике. Вагнер, в частности, подчеркивал необходимость защиты немецкого сельского хозяйства из соображений национальной безопасности. Во-первых, зависимость от поставок иностранного продовольствия опасна в случае войны; к тому же протекционизм сохранит высокую численность крестьянского населения, которое является становым хребтом сильной армии{113}113
  Cm. Kenneth Barkin, «Adolf Wagner and German Industrial Development,» Journal of Modern History 41, no. 2 (June 1969): 144-159, 153.


[Закрыть].

Кроме того, оба ученых настаивали на агрессивной программе территориальной экспансии. Германия нуждается в расширении жизненного пространства, чтобы обеспечить высокий уровень благосостояния в эпоху обширных автаркических империй и иметь возможность расселять быстро растущее население. Шмоллер призывал к созданию немецкой колонии численностью 20 – 30 млн человек в Южной Бразилии. Вагнер, вторя ему, отвергал «необоснованные претензии, подобные американской доктрине Монро» как помеху немецкой колонизации. В дополнение к заокеанским авантюрам, Шмоллер и Вагнер предрекали Германии доминирующую роль в европейских делах. Оба считали необходимым распространение германской гегемонии на пространство, которое в кругах пангерманистов именовалось Mitteleuropa[12]12
  Центральная Европа, Средняя Европа (нем.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]{114}114
  См. Мизес Л. фон. Всемогущее правительство: становление тоталитарного государства и тотальной войны. Челябинск: Социум, 2006. С. 108–109.


[Закрыть].

Чтобы занять положение, принадлежащее ей по праву, Германии в конечном итоге придется положиться на военную доблесть. Шмоллер писал, что «высокий уровень жизни английского рабочего был бы немыслим без британского морского владычества» и что Германия должна последовать примеру Британии и создать сильный военно-морской флот. Вагнер, со своей стороны, называл военную мощь «первой и самой важной из всех национальных и, более того, экономических необходимостей». Армия, провозглашал он, это «воистину производительный институт» в силу наличия «связи между национальной мощью, безопасностью, честью и экономическим развитием и процветанием»{115}115
  Цит. по: Ascher, «Professors as Propagandists,» 81; а также см. Clark, «Adolf Wagner,» 403, 405.


[Закрыть].

Сочинения этих знаменитых профессоров проложили гибельный маршрут, приведший Германию к войне. Они и им подобные создали интеллектуальный климат, в условиях которого немецкие вожди приняли роковые решения, сокрушившие либерализм внутри страны и вызвавшие рост международной напряженности. Они поддерживали огонь безрассудного и агрессивного национализма, одурманившего немецкий народ и подтолкнувшего его к войне. Они осознали и установили связь между коллективизмом внутри страны и воинственностью на международной арене{116}116
  В течение двух предвоенных десятилетий немецкое общественное мнение под влиянием катедер-социалистов эволюционировало в направлении все более оголтелого ура-патриотизма. Озлобленные националистические организации вроде Пангерманской лиги, Военно – морской лиги и Колониального союза сколачивали общественную поддержку, необходимую для демонстрации немецкой мощи, и «постепенно утратили какое-либо понимание того, что может и что не может быть достигнуто иностранной и колониальной политикой в рамках ограничений, налагаемых международной ситуацией» (Mommsen, Imperial Germany, 84). Эти организации использовали в своей пропаганде статьи Вагнера, Шмоллера и других интеллектуалов (Craig, Germany 1866-1945, 119). После второго Марокканского кризиса 1911 г., пишет Моммзен, «общественное мнение (или, по крайней мере, публично озвученное мнение политически активных групп немецкого общества) толкало правительство к принятию, вопреки его собственным намерениям, агрессивной внешней политики» (Mommsen, Imperial Germany, 93). Можно сделать справедливый вывод, что «кафедральные социалисты» – с их ядовитым варевом из смеси коллективизма, протекционизма и национализма – соблазнили целый народ, а с ним и весь мир ввязаться в войну.


[Закрыть].

Наконец, они породили подражателей. Я уже говорил о том, как пример Германии и исходившая от нее угроза способствовали тому, что Великобритания начала проводить коллективистскую политику внутри страны под лозунгом «национальной эффективности». Аналогичным образом немецкое влияние изменило британский подход к международным делам. Потому что социальные реформы, проводимые во имя «национальной эффективности», были неразрывно связаны с возрождением империалистических настроений.

Связи прослеживаются в обоих направлениях. С одной стороны, социальные реформы, улучшавшие положение рабочего класса, рекламировались как способ усиления империи. Лорд Розбери, либеральный империалист и главный выразитель идеологии «национальной эффективности», доказывал, что «империя, подобная нашей, в качестве первого условия требует наличия имперской расы – расы энергичной, предприимчивой и неустрашимой». Но, продолжал он, «имперскую расу невозможно воспитать в до сих пор сохраняющихся трущобах и притонах». Одновременно в оправдание империи ссылались на то, что она необходима для поддержания уровня жизни рабочего класса. Никто не защищал эту идею с большей прямолинейностью, чем Джозеф Чемберлен, великий активист протекционистского движения за «реформу тарифа»: «Если бы завтра оказалось возможно, как этого явно желают некоторые, одним росчерком пера сократить Британскую империю до размеров Соединенного Королевства, то как минимум половине населения пришлось бы умереть от голода»{117}117
  Цит. по: Semmel, Imperialism and Social Reform, 62, 65.


[Закрыть].

Как и в Германии, в Британии коллективизм во внутренней политике шел рука об руку с экспансионистской внешней политикой. Кобденовский идеал мирного сосуществования и невмешательства уступил место образу великой империи, поглощенной «борьбой за существование», – выражение, которое Джозеф Чемберлен постоянно использовал в своих речах. Британская империя – созданная, по знаменитому выражению, «в приступе рассеянности»[13]13
  Это выражение принадлежит кембриджскому историку Джону Роберту Сили (J.R. Seeley), который написал в своей книге The Expansion of England: Two Courses of Lectures (London: Macmilllan, 1883): «В приступе рассеянности мы завоевали и заселили половину мира». – Прим. науч. ред.


[Закрыть] – теперь воспринималась как желанная добыча, более того – как жизненная необходимость. В настоящий момент ее здоровье требовало централизации экономической власти. Иными словами, наличие внешней конкуренции требовало подавления конкуренции внутри страны.

В отличие от Германии Британия не поддалась соблазну экономического национализма. Чемберлен вел хорошо организованную кампанию за превращение империи в огромный, защищенный ввозными пошлинами торговый блок, и какое-то время казалось, что ему это удастся. Однако в самом конце он проиграл кампанию за голоса рабочего класса новым либералам, у которых империализм и социальная реформа сочетались с верностью принципу свободы торговли. Полная победа либералов на выборах 1906 г. положила конец затее с протекционистскими тарифами.

Но близость протекционистов к успеху породила за рубежом страх, что Британская империя вскоре захлопнет двери перед посторонними. В Германии эта перспектива способствовала развитию экономического национализма и милитаризма, что, в свою очередь, подстегнуло наращивание вооруженных сил в Британии. Уинстон Черчилль заметил по поводу этого увеличения вооруженных сил: «Адмиралтейство сделало заявку на шесть кораблей, экономисты предложили четыре, а мы в конце концов договорились о восьми»{118}118
  Цит. по: William Manchester, The Last Lion, William Spencer Churchill: Visions of Glory, 1874-1932 (London: Little, Brown and Company, 1983), 407.


[Закрыть]. Когда Британия и Германия вооружились до зубов, можно было не сомневаться, что какое-нибудь случайное событие выльется в большое противостояние. Таким событием стало убийство 28 июня 1914 г. в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда и его жены.

* * *

Первую мировую войну принято рассматривать как трагическую случайность – бессмысленная война, в которой воюющие стороны не преследовали никаких практических целей (по крайней мере таких, которые сегодня имели бы для нас хоть какой-нибудь смысл); война, которой никто не хотел, но в которую все оказались втянуты благодаря разрушительной системе сложных альянсов. Это правда, что война разразилась именно в данный конкретный момент в силу на редкость нелепого стечения обстоятельств. Но на более глубоком уровне война была далеко не случайна. Она была порождением идей промышленной контрреволюции – идей централизации, вылившихся в этатизм, идей этатизма, вылившихся в агрессивный национализм, националистических идей, вылившихся в планы войн и завоевании{119}119
  Позвольте мне упредить очевидное возражение: я никоим образом не имею в виду, что рост коллективистской идеологии был главной причиной Первой мировой войны. События такого масштаба имеют неисчислимое множество причин, и попытки понять, почему именно тогда мир взорвался войной, несомненно, будут длиться вечно. Я всего лишь хочу сказать, что промышленная контрреволюция внесла существенный вклад в создание условий, сделавших войну возможной и даже весьма вероятной. Или, выражаясь более точно, нельзя делать выводы о причинах начала Первой мировой войны, не учитывая подъем коллективизма и, прежде всего, роковое решение Бисмарка выступить против либерализма и обратиться к политике коллективизма и протекционизма.


[Закрыть].

В свое время немцы это, несомненно, понимали. Немецкие интеллектуалы, развивавшие идеи промышленной контрреволюции и добивавшиеся их реализации последовательнее и беспощаднее, чем кто-либо другой, очень хорошо понимали, за что воюют их соотечественники. Они приветствовали начало войны: она принесет отчизне славную победу в битве народов; она даст немецкому Volk[14]14
  Народ (нем.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть] желанное место под солнцем. И она докажет, что немецкий путь – Sonderweg[15]15
  Особый путь (нем.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть] коллективизма и духа воинственности – превосходит узкий индивидуализм и мелочное торгашество британцев.

Профессор Иоганн Пленге, крупный специалист по Марксу и Гегелю, выразил эти идеи в опубликованной во время войны книге «1789 и 1914: символические годы в истории политической мысли». Согласно Пленге, начало войны ознаменовало новую «немецкую революцию», отвергающую либеральные идеи, которыми наводнила Европу Французская революция. Старомодные «идеи 1789 года», писал Пленге, представляли собой «в чистом виде «идеалы лавочников», которые должны были всего лишь обеспечить частные выгоды индивидам». Новый порядок, воодушевленный «идеями 1914 года», «мобилизует все силы государства для сплоченного сопротивления произошедшей в XVIII в. революции разрушительного раскрепощения»{120}120
  Цит. по: Mommsen, Imperial Germany, 211.


[Закрыть].

Пауль Ленш, депутат рейхстага от социал-демократической (!) партии, почти о том же писал в опубликованной в 1917 г. книге «Три года мировой революции». Интересно, что обращение Бисмарка в 1879 г. к протекционизму он трактует как поворотный пункт мировой истории:

В результате решений, принятых Бисмарком в 1879 г., Германия ступила на путь революционного развития, т. е. стала единственным в мире государством, обладающим столь высокой и прогрессивной экономической системой. Поэтому в происходящей ныне Мировой революции Германия является представителем революционных сил, а ее главный противник, Англия, – сил контрреволюционных{121}121
  Цит по: Хайек Ф. Дорога к рабству. М.: Новое издательство, 2005. С. 173.


[Закрыть].

Никто не определил «идеи 1914 года» с такой же грубой прямотой, как Вернер Зомбарт, унаследовавший кафедру Адольфа Вагнера в Берлинском университете. Зомбарт, начинавший как марксист, а окончивший жизнь нацистом (не столь уж редкое интеллектуальное путешествие), видел в войне конфликт между Handler und Helden – лавочниками и героями. Война, писал он в 1915 г. в книге под таким названием, «необходима для того, чтобы не дать героическому мировоззрению пасть жертвой сил зла – ограниченного, презренного духа торгашества»{122}122
  Цит. по: Mommsen, Imperial Germany, 212.


[Закрыть].

Апологеты германского милитаризма оказались пророками, хотя и не в том смысле, в каком им хотелось. Они оказались правы в том, что война приведет к триумфу «идей 1914 года» – идей коллективизма и агрессивного национализма. Но к триумфу этих идей привела не победа, а поражение кайзеровской армии. Армия была разбита, кайзер отрекся от престола, а германский рейх рухнул. Не сумев отвоевать место под солнцем, Германия была разорена, унижена, потеряла часть территории и была вынуждена выплачивать репарации.

Однако триумф «германской революции» (или, как я ее называю, промышленной контрреволюции) все-таки состоялся. Война и ее последствия придали новый импульс копившейся десятилетиями энергии централизации. Через четверть века после Сараево силы централизации добились таких огромных успехов, что оставался лишь один серьезный вопрос: есть ли границы у происходящего усиления государственной власти. Учитывая подъем тоталитаризма, наиболее разумным ответом было – нет.

Система управления военной экономикой стала образцом для всех последующих экспериментов с централизованным планированием. Продолжительность и ожесточенность войны привела к беспрецедентному расширению правительственной власти в сфере экономики. Национализация шахт и железных дорог, государственный контроль над производством и потреблением продуктов питания, мобилизация промышленных мощностей, трудовая мобилизация – таковы были методы тотальной войны. Сторонники централизации мгновенно осознали возможности, открываемые применением этих методов в мирное время.

Ленин, например, считал, что германская военная экономика, которую он называл «государственно-монополистический капитализм», есть «полнейшая материальная подготовка социализма, есть преддверие его, есть та ступенька исторической лестницы, между которой (ступенькой) и ступенькой, называемой социализмом, никаких промежуточных ступеней нет»{123}123
  Ленин В.И. Грозящая катастрофа и как с ней бороться. ПСС. Т. XXI. С. 187.


[Закрыть]. В 1916 г. он заявил, что назрело время для революции:

Война очень ясно подтвердила и очень практичным способом…, что современное капиталистическое общество, особенно в развитых странах, полностью созрело для перехода к социализму. Если, например, Германия может управлять экономической жизнью 66 миллионов людей из одного центрального учреждения…, тогда то же самое может быть сделано в интересах девяти десятых населения неимущими массами, если их борьбу будут направлять классово – сознательные рабочие…{124}124
  Цит. по: Boettke, The Political Economy of Soviet Socialism, 99, n. 49.


[Закрыть]

Хаос, созданный военным поражением России, дал В.И. Ленину возможность немедленно использовать на практике уроки немецкого опыта. И действительно, правительство Германии направило его в Россию в опломбированном вагоне – впрыснуло, по незабываемому выражению Черчилля, как «бациллу чумы»{125}125
  Цит. по: Manchester, The Last Lion, 680.


[Закрыть]. Инфекция прижилась, и появился Советский Союз.

В США сильный крен в сторону коллективизма в период Нового курса президента Франклина Рузвельта в огромной степени обязан военным прецедентам. Закон о восстановлении национальной промышленности, с помощью которого было предпринято широкое картелирование промышленности на основе «кодекса честной конкуренции», фактически возродил возглавлявшееся людьми от бизнеса Военно-промышленное управление. В одном из предложений, приведших к принятию этого закона, содержалось требование создать «Промышленное управление мирного времени». Первый директор Национальной администрации восстановления, генерал Хью Джонсон, был ветераном Военно-промышленного управления. Аналогичным образом регулирование производства и цен в рамках закона о регулировании сельского хозяйства представляло собой подобие того, что делало созданное Гербертом Гувером Федеральное фермерское управление, которое, в свою очередь, воспроизводило систему регулирования, возглавлявшуюся Гувером в период войны, когда он занимал должность «продовольственного царя». Первым директором Администрации регулирования сельского хозяйства был еще один ветеран Военно-промышленного управления Джордж Пик. Корпорация финансирования реконструкции, созданная Гувером и расширенная Рузвельтом, была создана по образцу Военной корпорации финансирования и частично укомплектована бывшими чиновниками последней. Управление долины Теннеси выросло из правительственных проектов развития энергетики и производства нитратов в Масл-Шолс. И т. д. и т. п. Согласно историку Уильяму Лейхтенбургу, «едва ли хоть одно из мероприятий или учреждений Нового курса не имело аналогов в опыте Первой мировой войны»{126}126
  William Leuchtenburg, «The New Deal and the Analogue of War,» in Change and Continuity in Twentieth-Century America, ed. John Braeman, Robert Bremner, and Everett Walters (Columbus, Ohio: Ohio State University Press, 1964), 81-143, 109.


[Закрыть].

Великая война снабдила сторонников централизации мощными технократическими инструментами и опытом. Выведя централизованное планирование из царства теории в реальный мир, она усилила интеллектуальную привлекательность коллективизма. В то же время война, с ее дурманящим чувственным опытом всеохватного национального единства, умножила и эмоциональную привлекательность коллективизма. Предлагая возврат к солидарности военного времени, в хаотическом, а нередко и безрадостном послевоенном мире лозунг централизации сильно выигрывал.

К самым ужасным последствиям окопная ностальгия привела в Германии. «В своем истинном значении национал-социализм – это территория фронта», – провозгласил один из основателей партии Готтфрид Федер. Подобная риторика оказалась катастрофически убедительной. 31 марта 1933 г. только что назначенный канцлер Гитлер и стареющий президент Гинденбург встретились в исторической Гарнизонкирхе в Потсдаме и впервые публично обменялись рукопожатием. Читавший проповедь пастор заявил, что этот символический союз старой прусской гвардии и нацистского нового порядка обозначает «возрождение «духа 1914 года»{127}127
  Цит. по: Eksteins, Rites of Spring, 309; цит. по: Mommsen, Imperial Germany, 215.


[Закрыть]. Он был ужасающе прав.

Милитаристские метафоры имели хождение не только в тоталитарных движениях. Оцените этот пассаж из первой инаугурационной речи президента Рузвельта:

…надо двигаться дисциплинированной верноподданной армией, готовой на жертвы ради общей дисциплины… Большие цели пробудят в нас священное чувство долга, подобное тому, которое пробуждается во время вооруженной борьбы…

…я без колебаний возьму на себя руководство великой армией нашего народа…

Я буду просить у Конгресса… широких властных полномочий для борьбы с чрезвычайной ситуацией, столь же неограниченных, как полномочия, которые мне были бы даны в случае фактического вторжения иноземного врага{128}128
  Инаугурационные речи президентов США. М.: Издательский дом «Стратегия», 2001. С. 386–387.


[Закрыть].

В сходном духе генерал Хью Джонсон уговаривал граждан исполнить свой патриотический долг, покупая продукцию только тех компаний, которые украшают себя голубым орлом Национальной администрации восстановления: «Кто не с нами, тот против нас… Один из способов показать, что вы принадлежите к великой армии Нового курса, – это настойчиво утверждать этот символ солидарности»{129}129
  Цит. по: John A. Garraty, The Great Depression (New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1986), 203.


[Закрыть].

Таким образом, Первая мировая война обеспечила и средства, и мотивы для последовавшей за ней коллективистской судороги. Она же предоставила и возможность – экономический и социальный хаос, ставший следствием Великой войны. Война подвергла зарождающийся порядок глобального рынка сверхкритическим перегрузкам и напряжениям, которые и привели к общемировому спазму в виде Великой депрессии. Как раз в то время, когда централизованное планирование набирало силу в качестве практической и романтической альтернативы статус-кво, рыночная система зашаталась и рухнула. В образовавшуюся брешь ринулись коллективизм и агрессивный национализм.

Взрыв антагонизма в 1914 г. вызвал внезапный и болезненный разрыв экономических связей: морская блокада, подводная война против торговых судов, отказ от золотого стандарта, валютный контроль, военные пошлины, квоты и экспортные ограничения. Глобальное разделение труда быстро распалось, зачастую с трагическими последствиями. Британская блокада морских перевозок имела особенно тяжелые последствия для держав Оси. Немцам пришлось есть собак и кошек (последних прозвали «чердачными кроликами»), а также хлеб из картофельной кожуры и опилок. В тылу сотни тысяч человек ежегодно умирали от голода{130}130
  Gilbert, The First World War, 391, 395.


[Закрыть].

После войны все попытки восстановить международную экономику разбивались о хаос и нестабильность. Для финансирования военных расходов правительства залезли в огромные долги: за 1914–1919 гг. государственный долг Великобритании вырос почти вчетверо, а Германии – в десять раз{131}131
  Barry Eichengreen, Golden Fetters: The Gold Standard and the Great Depression, 1919-1939 (New York: Oxford University Press, 1992), 79, Fig. 3.4.


[Закрыть]. Когда брать дальше в долг стало невозможно, правительства обратились к печатному станку и запустили инфляцию разной степени свирепости. С окончанием войны финансовое давление не уменьшилось: восстановление разрушенных войной районов, помощь обездоленным, пособия демобилизованным из армии – все это ложилось дополнительным бременем на и без того истощенные государственные финансы. В Германии ситуация усугублялась необходимостью выплаты репараций.

Ряд стран Центральной Европы – Австрия, Венгрия, Польша и Германия – в итоге стали жертвами гиперинфляции. В случае Германии цифры немыслимо высоки: уровень цен 1923 г. оказался в 1,26 трлн раз выше довоенного{132}132
  DeLong, Slouching Toward Utopia? chapter XII, 233–234.


[Закрыть]. В конце концов денежная стабильность была восстановлена, но к тому моменту средний класс был уже финансово уничтожен. Все сбережения обесценились, и люди превратились в нищих.

С наступлением мира пришла пора восстанавливать разрушенную войной структуру производства и торговли. Огромная часть промышленных мощностей была перестроена в соответствии с военными нуждами; демобилизация армий означала еще один цикл обидного и разрушительного перераспределения ресурсов. Война изменила движение товарных потоков: европейские поставщики уступили латиноамериканские рынки американским экспортерам, а азиатские рынки – японским. Расчленение империи Габсбургов в сочетании с протекционистской политикой возникших на ее месте государств вело к дальнейшему разрушению довоенного разделения труда. Бедственное положение европейских экспортеров еще более усугубилось тем, что в 1922 г. Америка приняла протекционистский тариф Фордни – Маккамбера. В 1920-е гг. ввозныепошлины в целом выросли. Средняя ставка тарифа в Германии поднялась с довоенных 8,4 % до 15 % в середине 1920-х гг., во Франции ставки выросли с 8,0 до 16 %, а в Испании – с 13,4 до 30 %{133}133
  Forrest Capie, Depression and Protectionism: Britain between the Wars (London: George Allen & Unwin, 1983), 26.


[Закрыть].

Пытаясь навести порядок в своем расстроенном хозяйстве, послевоенные лидеры стремились восстановить золотой стандарт, господствовавший в предвоенные десятилетия. В первой половине 1920-х гг. шалтай-болтая медленно, но верно собрали. Однако в условиях нестабильности и структурных диспропорций возврат к фиксированным валютным курсам был рискованным. Восстановленный золотой стандарт изначально страдал нестабильностью. Пытаясь восстановить доверие к целостности системы, Британия совершила ошибку, установив довоенный обменный курс. В итоге на протяжении 1920-х гг. завышенный валютный курс оказывал постоянное угнетающее влияние на экономическую активность, порождая высокую безработицу. Но даже столь жесткие меры не избавили страну от хронических проблем с платежным балансом. Другие европейские страны, экспортный сектор которых пострадал от снижения конкурентоспособности и растущего протекционизма, также имели значительный дефицит платежного баланса. Между тем курс французской валюты был серьезно занижен, так что золото притекало в страну со всей Европы, дополнительно осложняя положение других стран. В течение ряда лет США поддерживали равновесие с помощью широкомасштабного кредитования. Но система была подобна карточному домику: все могло рухнуть от одного неосторожного движения.

Что и случилось в 1928–1929 гг. Совет Федерального резерва США, обеспокоенный спекулятивными эксцессами бума на фондовом рынке, решил убрать дармовую выпивку со стола. Несмотря на отсутствие инфляции, он несколько раз поднимал учетную ставку с целью сократить денежную массу. С ростом процентных ставок американский капитал начал возвращаться из-за границы домой. Чтобы остановить отток средств, другим странам пришлось в свою очередь ужесточать денежную политику, что вызвало серию спадов. В Германии и Бразилии рецессия разразилась в 1928 г., в Аргентине, Канаде и Польше – в начале 1929 г. В США сначала упал экспорт, потом промышленное производство, а 29 октября 1929 г., в «черный вторник», обвалился фондовый рынок. Крах фондового рынка, наступивший сразу после сильного падения и без того низких сельскохозяйственных цен, привел к резкому экономическому сжатию{134}134
  Обстоятельный обзор взаимоотношений между золотым стандартом и наступлением Великой депрессии см. в: Eichengreen, Golden Fetters.


[Закрыть].

И тут американские денежные власти совершили колоссальную, трагическую ошибку. В условиях серьезного спада, требовавшего стимулирующей политики, Федеральный резерв продолжал держать экономику на голодном пайке, хотя та отчаянно нуждалась в деньгах. Как правило, спад деловой активности увеличивает спрос на ликвидность: когда стоимость активов падает, а перспективы мрачны, люди хотят иметь побольше денег в качестве защиты от возможных случайностей. Этот процесс обостряется, когда разорение банков порождает страх, что вклады сгорят, и люди начинают как сумасшедшие обналичивать свои банковские счета. Центральный банк может противодействовать этой разрушительной тенденции, увеличивая объем денежной массы и удовлетворяя таким образом растущий спрос на деньги. Такая реакция диктуется базовой логикой рынков: когда растет спрос, нужно перераспределить ресурсы, чтобы насытить этот спрос.

Но Федеральный резерв своенравно двинулся в противоположном направлении. Несмотря на ускоряющийся рост спроса на деньги (с 1929 по 1931 г. уровень цен упал на 11 %, и еще на 15 % – с 1931 по 1933 г.) и несмотря на следующие друг за другом волны банковских банкротств в 1930, 1931 и 1933 г., Федеральный резерв позволил денежной массе сократиться: с 1929 по 1933 г. денежный агрегат Ml съежился на невероятные 27 %{135}135
  См. Richard Timberlake, Monetary Policy in the United States: An Intellectual and Institutional History (Chicago: University of Chicago Press, 1993), 263 – 273. Данные взяты из Table 17.1.


[Закрыть].

Результат оказался катастрофическим. Реальный валовой национальный продукт с 1929 по 1933 г. снизился более чем на 30 %; объем промышленного производства упал более чем на 50 %. Каждый четвертый американец остался без работы, а треть тех, кто еще не был уволен, работали неполный рабочий день. К тому времени, когда 5 марта 1933 г. Франклин Рузвельт объявил «банковские каникулы», банковская система уже лежала в руинах: объем вкладов до востребования снизился на 36 % по сравнению с уровнем 1929 г. А фондовый рынок съежился на 80 % по сравнению с докризисным уровнем{136}136
  См. Higgs, Crisis and Leviathan, 161; Lionel Robbins, The Great Depression (Freeport, N.Y.: Books for Libraries Press, 1971 [1934]), 204, 210; Timberlake, Monetary Policy in the Unites States, 267.


[Закрыть].

Взрывная волна от обвала в США накрыла Европу. Верность золотому стандарту требовала от других стран повторения политики сокращения денежной массы, проводившейся Федеральным резервом с целью остановки истощения золотых резервов. Тем самым Европа вслед за США ринулась в пропасть: чем дольше страны защищали фиксированный обменный курс, вместо того чтобы защищать внутренний уровень цен, тем более суровой и длительной была экономическая агония{137}137
  См. Barry Eichengreen and Jeffrey Sachs, «Exchange Rates and Economic Recovery in the 1930s,» Journal of Economic History 45, no. 4 (December 1985): 925-946.


[Закрыть]. В конце концов страны обратились к политике рефляции, и золотой стандарт рухнул, но к этому времени все понесли огромные экономические потери.

Нестабильность 1920-х гг. и катастрофа 1930-х открыли путь к власти коллективистам всех мастей, и их идеи начали воплощаться в жизнь. В коррумпированной и разъедаемой инфляцией Италии Бенито Муссолини и его разряженные в черные рубашки fascisti в 1922 г. устроили театрализованный марш на Рим. В Великобритании, находящейся в периоде застоя и охваченной стачками, быстро растущая лейбористская партия обещала «новый общественный порядок, основанный не на драке, а на братстве, не на конкурентной борьбе за средства к убогой жизни, а на сознательно спланированном сотрудничестве в производстве и распределении». Первое лейбористское правительство здесь было сформировано в 1924 г.{138}138
  Цитаты из публикации лейбористской партии, «Labor and the New Social Order,» 1918. Цит. по: Rodgers, Atlantic Crossings, 293.


[Закрыть] В США Герберт Гувер с его идеей всеобщего картелирования бизнеса одержал полную победу на выборах 1928 г.; через четыре года, в разгар Депрессии, ему предпочли еще более агрессивного государственника Франклина Рузвельта. А в Германии в конце 1920-х – начале 1930-х гг. количество голосов, подаваемых за нацистскую партию, зловеще росло в соответствии с ростом безработицы. Конечно, все эти движения сильно различались как своими программами, так и общественной репутацией, но все они имели общий знаменатель – отрицание экономического либерализма.

Великую депрессию многие рассматривали как окончательное доказательство того, что время рыночной экономики кончилось. «На смену экономике laissez faire, которая превосходно работала на более раннем и простом этапе развития промышленности, должна прийти философия планового национального хозяйства», – сказал президент Торговой палаты США Генри Гарриман в 1933 г.{139}139
  Цит. по: Shaffer, In Restraint of Trade, 109.


[Закрыть] Факт подобного заявления, сделанного человеком, занимающим такой пост, убедительно свидетельствует о том, что коллективизм к тому времени захватил воображение публики. Наступление эпохи национального планирования казалось очевидным. Оставалось неясным лишь, в чьих интересах будут действовать планировщики – в интересах бизнеса или рабочих – и какой будет их политика – демократической или тоталитарной, коммунистической или фашистской. Но на судьбе экономического либерализма уже был поставлен жирный крест. Рексфорд Тагвелл, профессор Колумбийского университета, проводник политики Нового курса в министерстве сельского хозяйства, находивший много привлекательного в итальянском фашизме и советском коммунизме, проголосовал за общий вердикт: «Игра окончена. Черной кошки в темной комнате нет. «Невидимой руки» не существует. И никогда не было… Теперь мы должны создать реальную и видимую руководящую и направляющую руку, чтобы решить задачу, которую должна была, но не сумела решить мифическая, несуществующая, невидимая сила»{140}140
  Цит. по: Jordan, Machine-Age Ideology, 250. В 1934 г. Тагвелл писал о фашистской Италии: «Это самый чистый, четкий и эффективно работающий социальный механизм, который мне случалось когда-либо видеть; он вызывает у меня зависть» (цит. по: Rodgers, Atlantic Crossings, 420). В переизданном в 1930 г. учебнике экономики он приходит к следующему выводу по поводу централизованного планирования: «Если оценивать его как экономический механизм, оно демонстрирует поразительную способность производить и распределять товары» (Rexford G. Tugwell, Thomas Munro and Roy E. Stryker, American Economic Life and the Means of Its Improvement, 3rd ed. (New York: Harcourt, Brace and Company, 1930 [1925]), 711).


[Закрыть].

По мере того как коллективизм укреплял свои позиции, глобальная экономика увядала. Распространение и углубление депрессии включили цепную реакцию усиления протекционизма{141}141
  Полезный обзор торговой политики в период между двумя мировыми войнами см. в: League of Nations, Commercial Policy in the Interwar Period: International Proposals and National Policies (Geneva: League of Nations, 1942).


[Закрыть]. Страны принялись возводить торговые барьеры, считая, что они помогут снять дефляционное давление, остановят рост безработицы и защитят их ослабевшие денежные системы от обесценения денежных единиц других стран. Однако в конечном итоге эскалация политики «разори соседа» привела лишь к всеобщему обнищанию. Приняв в 1930 г. постыдный тариф Смута – Хоули, США сделали процесс необратимым: средняя ставка ввозных пошлин выросла до запретительных 60 %. В 1932 г. Великобритания отказалась от традиций свободной торговли и приняла высокий общий тариф с «имперскими преференциями» для колоний и стран британского содружества.

Однако стремительный рост таможенных пошлин был далеко не самым худшим злом. В 1931 г. сначала Германия, а вслед за ней и другие страны одна за другой ввели валютный контроль, так что к концу года он был установлен в большинстве стран Центральной и Восточной Европы, а также в странах Латинской Америки и Среднего Востока. Квоты на импорт, соглашения о клиринговых расчетах и введение государственной монополии внешней торговли распространялись как пожар, так что международная торговля оказалась насквозь политизированной и мгновенно отреагировала резким сжатием: в 1933 г. объем мирового экспорта составлял только треть от уровня 1929 г.{142}142
  League of Nations, Review of World Trade 1936 (Geneva: League of Nations, 1937), 10.


[Закрыть]

По достижении нижней точки падения торговые потоки начали медленно восстанавливаться. Но природа международной торговли претерпела фундаментальные изменения. Прежняя многосторонняя система единых условий торговли в режиме «наибольшего благоприятствования» уступила место путанице двусторонних и региональных торговых соглашений. В Центральной и Восточной Европе, где валютный контроль был обычным явлением, торговля выродилась в межгосударственные соглашения о бартере. Поскольку Германия готовилась к войне, целью экономической политики открыто провозглашалась автаркия: в принятом в 1936 г. четырехлетнем народнохозяйственном плане Гитлер установил курс на самодостаточность в обеспечении стратегическими материалами.