Текст книги "Волчицы"

– Бернар?.. Вы?..

Не в силах отрицать, я опустил голову:

– Да, я.

Она открыла дверь. Наконец-то! Кошмар подходил к концу. Поесть, выспаться. Объяснения отложить до завтра. Пошатываясь, неловко ступая по натертому паркету, обходя ковры, я следовал за худенькой фигуркой Элен; дымное пламя свечи стелилось, вырывая из темноты то огромные комнаты и темную мебель, то обои и картины, то рояль; уже в тот момент я подумал про себя: «Внимание! Ты торговец лесом. Будь осторожен!..» Не исключено, что именно тогда я и решил стать Бернаром! Вот и ванная. Придерживая на груди халат, Элен взглянула на меня.

– Мой бедный друг!.. Какой у вас усталый вид!

– Это пройдет… Спасибо, Элен…

Она приподняла свечу, чтобы получше разглядеть меня, и сама стала лучше видна.

– Представьте, я так и не получила ваши фотографии, – объяснила она свое любопытство. – Вот и разглядываю вас. Вы именно такой, каким я вас себе представляла… А я?.. Не узнаете меня, не так ли? Невзгоды! Заботы! Сейчас все женщины выглядят старыми. – Она поставила подсвечник на низкий столик и отвернула краны. – Может быть, вода будет не слишком горячей… Пойду принесу что-нибудь из одежды отца. Он был примерно такого же роста… А ваш друг Жерве?

– Умер.

– Умер?

– Несчастный случай. Я вам расскажу.

– Бедняга! Какой удар для вас!

Она доставала из шкафчика резиновые перчатки, не переставая поддерживать разговор, пытаясь найти верный тон: мы же были всего лишь двумя незнакомцами, много думавшими друг о друге.

– Пока будете мыться, я соберу поесть…

– Достаточно куска хлеба. Я не собираюсь вас грабить.

Ее манеры отличались изысканностью, достоинством, и было непонятно, что ее привлекло в Бернаре. Почему вообще она захотела стать «крестной»? Она скорее была из тех женщин, что вступают в Красный Крест, берут на себя заботу о лечебнице или организуют кружок кройки и шитья. Ее возраст? Года тридцать три – тридцать четыре. Бернару она послала свою очень давнюю карточку, что и ввело нас обоих в заблуждение. Я скинул с себя насквозь промокшую одежду, бросил ее в угол и вытянулся в ванной с теплой водой. Вместе с привычками цивилизованного человека я обрел и прежний образ мысли, например отметил, что Элен со слегка унизительной снисходительностью и самоуверенностью прямиком повела меня мыться. Нетрудно догадаться, что Бернар представлялся ей довольно-таки неотесанным типом… Потом, на свежую голову, надо будет хорошенько это обдумать. Отныне у меня много, очень много времени, я могу делать с ним что угодно – тратить, расточать, проматывать его, как мне вздумается, но при этом знаю: скука уже подстерегает меня – утром, стоит мне открыть глаза, она набросится на меня. Бернар, несомненно, был прав, когда говорил, что я человек сложный.

– Вот купальный халат, – послышался голос Элен. Она приоткрыла дверь, чтобы передать мне его. – Ну, как вы? Вам получше?

– Чудесно… У вас не найдется бритвы?

Она засмеялась открыто и легко, как смеются счастливые женщины.

– Хотите побриться? В такой час?

– Было бы неплохо.

Я тщательно побрился, аккуратно причесался, отдавая себе отчет в том, что хочу ей понравиться. Еще одна женщина в моей жизни! А ведь я зарекался… Боже, как клонит в сон! Облачившись в костюм, я улыбнулся: в этом наряде – брюки как две печные трубы и строгий пиджак с невообразимым количеством пуговиц – я выглядел респектабельно и в то же время жалко. Изрядно я, однако, преобразился. То ли еще будет! Зажав в кулаке свечу, я вышел из ванной и прошел через комнату и небольшую гостиную.

– Сюда, – позвала Элен.

Стол для меня был накрыт в столовой, обставленной, как я успел заметить, внушительной мебелью, поблескивавшей в пламени четырех свечей. Тяжелое столовое серебро, вышитая скатерть. Элен обернулась и сложила руки.

– Как молодо вы выглядите, – тихо проговорила она.

– Однако мне уже перевалило за тридцать, – словно отшучиваясь, возразил я. – Мне страшно неловко доставлять вам столько хлопот.

– Садитесь!

Прежней ее уверенности как не бывало, она разглядывала мои руки и, конечно же, размышляла, могут ли быть такие руки у торговца лесом; я же в присутствии этой женщины, о которой так часто думал в барачном кошмаре, испытывал не лишенное очарования волнение. Ни красавицей, ни просто хорошенькой, ни какой-то особенно женственной назвать ее было нельзя, волосы у нее не были красиво уложены, но серые глаза – такие прямые, такие властные – мне нравились. Нужно будет укротить их, эти глаза!

– Что я вижу! Сардины в масле! Ветчина! Холодная говядина! Ну, знаете, это просто разгул.

От меня не укрылось, что скользнувшая по ее лицу улыбка была тронута печалью.

– Наедайтесь! У нас в деревне знакомые, помогают с продуктами.

Я наполнил свою тарелку, она не сводила с меня глаз, с удивлением обнаруживая, что я умею обращаться с ножом и вилкой.

– Вам пришлось много пережить? – поинтересовалась она.

– Не очень. В лагерном персонале у меня нашелся один знакомый, до войны покупал у меня лес. Он спрятал нас в товарном вагоне поезда назначением в Лорьян. В Безансоне нам опять повезло – пересели в состав на Лион. Как видите, все проще простого.

– А ваш друг Жерве?

– Когда мы выбирались из сортировочного узла, он попал под маневровый локомотив. И сразу умер.

– Как все это печально! Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, судя по вашим письмам, этого юношу ждало большое будущее.

– Думаю, да… Он сотрудничал в журналах… Был связан с театральным миром… Правда, он больше отмалчивался, держался так замкнуто, что вызвать его на откровенность было нелегко. Мне так и не удалось разузнать поподробней о его жизни.

Она хотела сменить мне тарелку; я запротестовал. Тогда она налила мне красного бордо.

– Достаточно! Благодарю!

От вина я расслабился, но в то же время остался необычайно восприимчив к атмосфере этой старой квартиры. Надежное состояние. Прочные семейные традиции. Для одного квартира слишком велика. Но одна ли она? В какой-то момент мне померещилось, что нас подслушивают из комнаты справа – дверь туда была открыта; судя по отблескам на темной поверхности стоявшего там пианино и светлому пятну нот на нем, это была большая гостиная.

– Вы играете? – поинтересовался я.

– Да, – смутилась она, затем решительно добавила. – И даже даю уроки… Так, развлечения ради. Но ваша комната в глубине квартиры, вам ничего не будет слышно.

– Жаль! Я обожаю музыку. Когда-то в детстве учился играть на пианино.

– Вы играли на пианино! Почему вы мне об этом не написали?

– Но это же такой пустяк!

Чуть слышно скрипнула половица, я невольно повернул голову в сторону гостиной. Элен тоже посмотрела туда.

– Входи же, – негромко пригласила она кого-то. В комнату вошла, вернее, бесшумно скользнула молодая девушка.

– Моя сестра Аньес, – представила Элен.

Я встал, поклонился и ощутил резкий, теплый, такой же живой, как запах звериной шкуры, аромат лаванды. Аньес оказалась той самой незнакомкой, что впустила меня в дом, девушкой, бежавшей по темной улице после комендантского часа.

– Приношу вам свою глубочайшую признательность, мадемуазель. Если бы не вы, пришлось бы ночевать на улице.

Наступила короткая пауза. Кажется, я допустил бестактность. Элен бросила на сестру быстрый взгляд, смысл которого был мне непонятен, Аньес улыбалась. Она была невысокой, белокурой, очень тонкой и хрупкой, у нее был растерянный, слегка обращенный в себя взгляд, столь характерный для близоруких, – взгляд, исполненный томной и лукавой нежности. Она молча наблюдала, как я усаживаюсь.

– Сестра задержалась у знакомых, – пояснила Элен. – Она ведет себя неосторожно. Следовало бы знать, что с немцами шутки плохи.

Я отправил в рот несколько ложек варенья. Натянутость, воцарившаяся с появлением Аньес, была мне на руку.

– В письмах вы ни разу не упомянули о сестре, – заметил я.

Аньес продолжала улыбаться. Казалось, Элен была раздражена и не знала, что ответить.

– Иди спать, – наконец сказала она. – Завтра опять расхвораешься, если сейчас не ляжешь.

Аньес, как маленькая девочка, подставила ей для поцелуя лоб, затем сделала в мою сторону едва заметный реверанс и вышла из комнаты какой-то неестественной походкой – руки по швам, на затылке похожая на корону тяжелая коса.

– Сколько ей лет? – шепнул я.

– Двадцать четыре.

– Больше шестнадцати не дашь. Она очаровательна.

Еще одно неосторожное замечание с моей стороны. Я сознавал это, но сделал его намеренно. Элен вздохнула.

– Очаровательна, вы правы… Но причиняет мне столько хлопот… Еще что-нибудь хотите?

– О нет.

– Чашку кофе.

– Спасибо.

– Сигарету?.. Не стесняйтесь.

Она принесла мне пачку «Кэмел» и спички. Я ни о чем не спросил, однако про себя подумал: «Кэмел»-то уж наверняка не из деревни.

– Пойдемте, я покажу вашу комнату.

По узкому коридору мы прошли в комнату с альковом, которая меня сразу покорила. Сейчас я задерну занавески алькова, забьюсь туда, как зверь в нору. Я всегда любил всевозможные тайники, укромные уголки. Во мне вдруг поднялась волна признательности к Элен, я взял ее руки в свои.

– Благодарю… Благодарю… Я счастлив оказаться у вас, познакомиться с вами…

Она отшатнулась, возможно, из боязни какого-нибудь более смелого шага с моей стороны. Я мог побиться об заклад, что у нее еще не было мужчины. Странный она человек, так мало похожий на адресата Бернара! Я нежно поцеловал ей руки, понимая, что это может ее тронуть. В моих глазах это выглядело смешно, но она наверняка относилась к этому иначе.

– Спокойной ночи, Элен.

Я разделся, вещи бросил на кресло. На пол упал бумажник Бернара. Я поднял его, подбросил на руке, затем сунул в карман. Бумажник Бернара! Мой бумажник!

Глава 3

На следующий день я проснулся рано, как всегда ожидая сигнала, которым нас будили в лагере. Мои пальцы недоверчиво ощупывали тонкий лен постельного белья, шелковистый пододеяльник на пуховике, и только тут до меня дошло, что я в Лионе, спрятался в альков, как в скорлупу, свободен и недосягаем для внешнего мира. Я, как в детстве, засунул руку под подушку и с наслаждением потянулся, упиваясь безграничной радостью освобождения. Ни капо, ни команд, ни друзей по несчастью; я перестал быть составной частью стада. Бернар?.. С ним я помирился. Я из тех, кто умеет любить только мертвых. Элен?.. Еще одно тому подтверждение. Пока она существовала лишь в моем воображении, она занимала меня. Стоило мне увидеть ее, и она стала интересовать меня куда меньше. Она не была мне по-настоящему нужна. Но я был не прочь, чтобы она полюбила меня или по крайней мере постаралась это сделать, поскольку заметил в ее отношении к Бернару некоторую сдержанность и как бы усилие. Должен ли я сказать ей правду? Ни к чему лукавить с самим собой. Я-то знаю, что промолчал, чтобы выиграть время. Признаться, что я Жерве, означало покинуть этот дом, вновь отдаться на волю случая и повседневных житейских испытаний. Остаться здесь, объявив о гибели Бернара, просто немыслимо. Таким образом, большая и самая глубокая часть моего существа стремилась остаться. Мне было хорошо тут. Мне нравились и эта тишина, и эти перешептывания в комнатах с высокими, строгими потолками, и эти блуждания со свечой в руке. Ни Элен, ни Аньес не будут меня стеснять. Мне от них не нужно ничего, кроме заботы, устранения с моего пути материальных тягот, чтобы я мог восстановить силы, вновь приняться за работу. Случатся ведь минуты, когда дома не будет ни той, ни другой. Тогда я проберусь в гостиную, приподниму крышку рояля… Потом постепенно подготовлю их к своему признанию, но сперва нужно познакомиться. Буду честным до конца и скажу: я обожал всякий маскарад, переодевания, все, что снимает с чувства налет банальности, подстегивает и пробуждает воображение, делает его раскованным. Когда-то давно, прежде чем сесть за рояль, мне случалось наряжаться в театральные костюмы матери. Мои экзерсисы начинали звучать то задумчиво, то как-то особенно плавно, в зависимости от того, облачался ли я в костюм Паулины или Береники[3]3
  Героини трагедий – Корнеля «Полиевкт» (1641 – 1642) и Расина «Береника» (1670).


[Закрыть]. Что, если стремление стать Бернаром поможет мне покончить с мучительными воспоминаниями?

Я встал, вышел из алькова. Паркет холодил ноги. Ощупью добрался до окна и открыл ставни. Улица заканчивалась площадью, на которой высился расплывчатый в утреннем тумане силуэт церкви с освещенными витражами. В другие времена я вновь лег бы в постель, больной от отвращения и тоски. Но этим утром ничто не могло умалить мою веру в себя. Я энергично умылся холодной водой. Все казалось мне распрекрасным, а я никогда не лукавил с тем, что доставляло мне удовольствие. Ну в самом деле, не стал же я чудовищем только потому, что жизнь однажды слегка вскружила мне голову! Я привел себя в порядок. Причесался. Освежился одеколоном. Взглянул в зеркало в платяном шкафу. Костюм старого Мадинье с чрезмерно высоким воротом и множеством кармашков делал меня похожим на студента Эколь Нормаль 1900-х годов. Аньес будет над чем всласть повеселиться. Я не мог бы объяснить почему, но мнение Аньес значило для меня гораздо больше, чем мнение ее сестры. Элен была в столовой.

– Как спалось? Хорошо отдохнули?

– Спасибо. Лучше не бывает.

Она подвинула мне развернутый газетный лист.

– О вашем друге уже пишут, правда, пока без подробностей. Прочтите. На третьей странице.

Две строки из газетной заметки о происшествиях за последний час неприятно поразили меня:

По всей видимости, смерть наступила в результате несчастного случая, но не исключено и убийство.

– Бедняга Жерве, – вздохнул я.

– Люди стали недоверчивы, – заметила Элен. – В несчастные случаи больше не верят… Берите масло.

В пепельном утреннем свете, делавшем наши лица какими-то помятыми и несвежими, Элен выглядела еще более увядшей, чем накануне. Только-только пробило восемь, а она была уже одета для выхода в город.

– Элен, – начал я, – нам нужно кое-что обсудить: ни за что на свете я не соглашусь усложнять вашу и без того нелегкую жизнь. Напротив, я желал бы помочь вам, не знаю, правда, как, но должен же быть способ, и не один…

– От вас ничего не требуется, – перебила она меня. – Я не нуждаюсь в вашей помощи.

– Так ли?

– Да. Заботы о пище не доставляют мне больших хлопот, а хозяйство не мужское занятие.

– Элен, я крайне тронут…

Она сама на этот раз положила руку на мою. И сделала это с какой-то внезапной решимостью, словно заранее обдумала этот жест; уже целиком войдя в роль Бернара, я добавил:

– Я должен поблагодарить вас и за все остальное – за письма и посылки…

– Теперь это в прошлом, Бернар. Вы здесь.

Она пристально смотрела на меня своими серыми, внимательными глазами, которые не умели смеяться. Было в ней что-то от школьной учительницы, и я с еще большей, чем накануне, силой ощутил: меня экзаменуют.

– Я счастлив быть здесь, – глупо сказал я; в этот момент ее рука более дружески оперлась на мою, и неуместная мысль пронеслась у меня в мозгу: она девушка.

– Чему вы улыбаетесь? – тихо поинтересовалась она.

– Тому, что чувствую себя в безопасности… Что, кажется, у меня есть наконец дом!

– Это правда? Вы говорите это не только для того, чтоб сделать мне приятное?

– Элен, как вы можете?..

Она убрала руку и оперлась подбородком на переплетенные пальцы.

– Да, знаю, жизнь у вас была не из легких.

– Может быть, не такая уж нелегкая, но проведенная в трудах и одиночестве… Пришлось вкалывать, чтобы прочно поставить дело. Помогать было некому: родители умерли. Дядя – очень щедрый человек, но наведывался во Францию раз в несколько лет…

– Есть ли от него известия?

– Нет. Боюсь, не умер ли он, бедняга. У него была неизлечимая болезнь печени.

– А вы не пробовали возобновить отношения с сестрой?

– Нет. И не стану.

– Почему?

– Да потому, что Жюлия… Мне бы не хотелось, например, знакомить вас с этой особой, понимаете?

– Да, – медленно выговорила Элен. – В семье не без урода.

В соседней комнате зазвонил телефон, но она не тронулась с места.

– Я представляла вас иным, – вновь заговорила она.

– Из-за моей профессии?

– Ну да. Вы казались мне более могучим, более…

– Вроде лесоруба, – засмеялся я.

– До чего я глупа! – смутилась она, и мне это понравилось.

Телефон надрывался, я повернул голову в сторону гостиной, но Элен, чуть пригнувшись ко мне, объяснила:

– Это сестре. Не обращайте внимания. Аньес часто звонят.

– Вы сожалеете? – спросил я.

– О чем?

– Ну… что я не похож на лесоруба?

Она взглянула на часики и поднялась.

– Нисколько, – с игривостью, на короткий миг осветившей ее лицо, ответила она, и я словно подглядел в ней маленькую девочку, какой она когда-то была.

– Элен!

– Я тороплюсь! Ешьте досыта. Отдыхайте.

Она ушла. Телефон умолк, зато звякнул колокольчик в передней и послышались чьи-то удаляющиеся голоса. Я намазал хлеб маслом. До чего же здорово есть сколько душе угодно! Газета сползла на стул. Я развернул ее и еще раз прочел встревожившую меня заметку. В общем-то, она ничего не значила. О том, что неизвестный, обнаруженный мертвым на железнодорожных путях, был беглым военнопленным, умолчали. Видимо, на этот счет существовала инструкция. В остальном – предположение об убийстве, общее место, журналистские штучки…

И тут меня осенило, я отложил нож. Мыслимо ли это? Как же я сразу-то не догадался о том, что буквально бросается в глаза? Если теперь я признаюсь, что я не Бернар, меня непременно заподозрят в убийстве с целью занять его место. Может быть, даже в умышленном убийстве. Моя ложь, как ловушка, захлопывалась за мной. Правду говорить слишком поздно. Я так резко оттолкнул от себя чашку, что кофе выплеснулся на скатерть. Стоп!.. Не спешу ли я с выводами? Действительно ли я вынужден лгать и дальше? Приговорен ли оставаться Бернаром?.. Но способен ли я выдержать взгляд Элен в случае, если признаюсь, что…? Нет! Я слишком далеко зашел в отношениях с ней. К тому же я не могу позволить женщине судить меня. «Ну что ж, старина, – с горечью подумал я, – женись на ней. Если уж быть Бернаром, то до конца!» Чем больше я представлял себе последствия своей… неосторожности, тем больший испытывал страх. Я удрученно повторял: «Ты Бернар! Ты Бернар!» Ну да, я Бернар, и любая ничтожная оплошность может меня погубить, а сколько их я уже совершил. Мое благодушие сменилось отчаянием, я даже подумал, не сбежать ли мне, не скрыться ли, пусть это и позорно. Но деньги?.. Жерве был беден, одинок. А у Бернара имелся счет в банке. Решительно я погружался в пучину грязи и низости. Стоило ли спасать свою шкуру ценой такого позора? Но ведь речь не о моей шкуре, а о моем будущем творении, лучшем, что есть во мне, единственном оправдании моей жизни. Нет, этим я ни за что не поступлюсь. Впрочем, еще есть время все обдумать. Может быть, есть какая-нибудь уловка, которая поможет мне выпутаться.

Вновь зазвонил телефон. Что может быть ужаснее этого настойчивого властного зова, раздающегося среди полнейшей тишины. Выведенный из себя, я бросился в гостиную: сниму трубку, отвечу первое, что взбредет в голову. Но Аньес опередила меня. Разговаривая по телефону, она рассматривала меня тем маниакальным отсутствующим взглядом, который появляется у людей, ведущих телефонный разговор в присутствии постороннего.

– Алло, да… Это я… Прекрасно… Нет, не в три… Чуть позже… Пять подойдет?.. Условились, буду ждать.

Голос у нее был хрипловатый. Взгляд близоруких, лишенных блеска глаз несмело останавливался на мне и тут же скользил прочь, привлеченный чем-то другим. Она медленно положила трубку на рычаг и, едва я шагнул в сторону столовой, сделала мне знак остаться. До меня донеслись отдаленные звуки рояля, извлекаемые неумелой рукой.

– У нас тут тихо, – сказала Аньес.

– Это ваша сестра?

– Да. Дает уроки, – ответила она, злобно рассмеявшись. – Нужно жить, не так ли?

– Но ведь…

– Ничего, быстро все поймете. Идемте завтракать!

– Я как раз этим занимался.

Войдя в столовую, она оглядела стол. У нее было скуластое лицо, с острым подбородком.

– Она вас морит голодом, так я и знала. Подождите!

Юркая, неразговорчивая, загадочная, она исчезла; в который раз зазвучала спотыкающаяся, опоэтизированная расстоянием гамма. Повинуясь какому-то непонятному страху, я сложил газету и засунул ее в карман. Вернулась Аньес.

– Помогите!

Она несла горшочек меда, банку варенья, половину сладкого пирога и бутылку черносмородиновой наливки.

– Куда столько! – запротестовал я.

– Не мне, конечно, а вы справитесь.

Она разложила сервировочный столик, достала две рюмки, наполнила их наливкой.

– Лично я люблю поесть… А вы?

Она вновь не сводила с меня своих глаз – на этот раз они были прищурены, словно я излучал какой-то невыносимо яркий свет. Затем подняла рюмку.

– За нашего пленника!

Этот двусмысленный тост развеселил нас обоих. Она положила мне большой кусок пирога. Подобно детям, вырвавшимся из-под неусыпного контроля и втайне предающимся развлечениям, мы жадно набросились на еду.

– Мажьте пирог вареньем. Увидите, насколько станет вкуснее, – посоветовала она.

Вновь раздался телефонный звонок.

– Надоело. Не пойду, – сказала она.

– Вы тоже даете уроки?

Она перестала есть и принялась изучать меня своим затуманенным и ласковым взором.

– Странно, что вы задаете мне этот вопрос! Да, если угодно, даю.

Телефон не умолкал, ей пришлось подняться.

– Не раньше шести… Весь день занят… Да… Условились…

– Вот почему в доме два инструмента, – сказал я, когда она вернулась.

– Два инструмента?

– Ну да. Вчера я заметил в гостиной фортепьяно.

– А, дедушкин рояль! Мы к нему не притрагиваемся. Семейная реликвия. А я вовсе не музыкантша… Да ешьте же!

Я взял еще кусок пирога и намазал его медом.

– Значит, вы «крестник» моей сестры. До чего забавно!

– Не понимаю.

– Да, вам пока не понять. Вы, очевидно, не знаете Элен. Так в ее письмах обо мне не было ни слова?

– Ни одного. Я и не подозревал о вашем существовании.

– Так я и думала.

– Значит ли это, что вы не очень ладите меж собой?

– Вот именно! Мы не всегда заодно, но… Элен такая благоразумная!

Тон, которым была произнесена последняя фраза, вновь заставил нас обоих улыбнуться.

– Вы не такой, как остальные «крестники», – продолжала она.

– Почему?

– «Крестник» должен быть этаким увальнем, вам не кажется?

– Очень рад, что не выгляжу увальнем. Откровенность за откровенность. Ваша сестра иногда говорила с вами обо мне?

– Да. Она не могла поступить иначе, почту обычно вынимаю я. Но говорила мало. А что стало с вашим другом Жерве?

– Он умер. Попал под маневровый локомотив.

Она помолчала, задумчиво пригубила наливку, затем, не поднимая глаза, спросила:

– Вы верующий?

Поколебавшись, я пробормотал:

– Да. Мне кажется, мы не исчезаем полностью. Это было бы слишком несправедливо.

– Вы правы, – ответила она. – Вы его очень любили, да?

– Да.

– Тогда, возможно, он не слишком далеко от нас.

Чтобы избавиться от возникшего вдруг ощущения неловкости, я закурил. Я не выношу подобных разговоров.

– Сколько ему было?

– Примерно как мне. Лет тридцать.

– Женат?

– Аньес, к чему эти вопросы. Он же мертв… Да, он был женат… Недолго… Больше ничего не знаю. Он не любил откровенничать.

В это время зазвучала соната Моцарта – очень простая, искренняя мелодия. У Элен неплохая техника. Ученик вслед за ней попробовал повторить пассаж, и я раздраженно вздохнул.

– И вот так весь день, – сказала Аньес. – Со временем привыкаешь… Чем вы будете заниматься? Лион знаете?

– Очень плохо.

– Вы могли бы выходить на прогулку?

– Гм. Рискованно.

– Почему? Никто вас не разыскивает. В отцовских вещах я подыщу вам подходящий плащ.

В передней звякнул колокольчик, Аньес поднялась.

– Оставьте все как есть. Я потом уберу.

Она ушла, я на цыпочках последовал за ней. Мне хотелось посмотреть на ее учеников. Эта девушка все сильнее привлекала мое внимание. Было в ней что-то артистическое с примесью эксцентричности и ненормальности, но вот что – я не мог пока уразуметь. На своем веку я насмотрелся на наркоманов. Здесь было нечто иное. Я встал так, чтобы видеть входную дверь; Аньес открыла ее, и в прихожую вошла чета очень пожилых людей – весьма достойного вида дама вся в черном с прижатым к груди свертком и господин со шляпой в руках, высматривающий, куда бы пристроить мокрый зонт. Аньес указала им на дверь слева; словно больные перед медицинским светилом, они церемонно раскланялись и вошли. Дверь за ними закрылась. Чьи-то неловкие пальцы за моей спиной по-прежнему бились над сонатой, рвали ее, как мертвую птицу, в клочья, а в обрамленном резьбой высоком зеркале нечетко отражался силуэт мужчины, наклонившегося вперед и словно колеблющегося на невидимом перепутье. Чуть было не испугавшись собственного отражения, я вернулся в столовую, где опорожнил целый стакан наливки.

«Любопытно!» – проговорил я вслух, чтобы развеять чары царившей вокруг тишины. Затем от нечего делать налил себе кофе, продолжая биться все над той же не дающей мне покоя проблемой: уйти или остаться? Я начинал понимать, что и то, и другое одинаково опасно. Если я уйду, Элен быстро догадается о причине моего ухода: это лучший способ возбудить ее подозрение. Если останусь, то поставлю себя в зависимость от нечаянной оплошности или неожиданного вопроса. А ведь сестры не собираются оставить меня в покое, конца расспросам не жди. Я их пленник, как точно выразилась Аньес. Мать, жена, лагерь и Бернар, а теперь вот Элен с Аньес – вечно темницы, вечно тюремщики. Куда бежать в этом ужасном городе с его незнакомыми улицами, немцами, полицией? Я вернулся в большую гостиную – кроме нее, было несколько других, поменьше и поуютней, с ширмами, расписанными химерами, и горками, набитыми безделушками. На некоем подобии эстрады стоял рояль – концертный «Плейель». Я еще раз, как вор, прислушался, затем поднял полированную крышку, в которой увидел свое гротескно искаженное отражение, не удержался, поставил ногу на левую педаль и заиграл. Боже, как плохо гнулись и слушались меня мои пальцы, но рояль издавал дружеские звуки, единодушно убеждавшие меня: «Останься!» Моя голова наполнилась образами; я импровизировал; мелодии рождались одна за другой; кровь быстрее побежала по венам; нет, я не конченый человек! Неблагодарный себялюбец! – сколько угодно. Мне это безразлично, лишь бы мне дали возможность творить. Но, к несчастью…

Боясь быть застигнутым за роялем, я захлопнул крышку и пошел побродить по квартире. Размерами, пустынностью и мрачностью она напоминала музей; налет угрюмости лежал на пыльных панелях и лепнине. С улицы не доносилось ни звука, беззвучен был дом и изнутри. Он словно затерялся в глубинах времени. Лишь изредка долетал голос Элен, отсчитывавшей такты: раз, два, три, четыре, – и жалкие, несмелые звуки рояля. Я зашел на кухню, за окном которой различил узкий двор, образованный промокшими стенами домов, затем небольшим коридорчиком вернулся в прихожую. Слева от меня находилась комната, куда вошли посетители Аньес. Я прислушался. Ни звука. Я легонько толкнул дверь и очутился еще в одной гостиной. Вероятно, прежде в квартире проживало несколько состоящих в родстве семей, объединившихся вокруг какого-нибудь богатого и деспотичного старца. Из комнаты слева доносились приглушенные голоса. Я напряг слух: кто-то плакал, в этом не было сомнения – я различил приглушенные носовым платком рыдания. В квартиру позвонили. Я неслышно бросился в большую гостиную и, оставаясь незаметным, стал наблюдать за происходящим в прихожей. Элен провожала до дверей свою ученицу – высокую девочку в очках с рулоном нот под мышкой – и встречала юношу лет пятнадцати, который, разговаривая с ней, краснел и не знал, куда девать руки. Я выжидал, пока наконец не услышал звуки рояля: это был этюд Черни[4]4
  Карл Черни (1791–1857) – австрийский композитор.


[Закрыть]. Вспомнились слова Аньес: «У нас тут тихо!» Затем я вернулся на свой наблюдательный пост. Гудение голосов, на этот раз размеренное, прерываемое необъяснимыми паузами, продолжалось. Я перебрал, наверное, все возможные предположения, но так и не нашел удовлетворительного ответа на вопрос «Чем занимались эти трое?»

– Бедняжка! – произнес пожилой господин.

– Ему там хорошо, – сказала Аньес.

– В следующий раз… – начала было старая дама в трауре, но конец фразы, произнесенный шепотом, утонул в слезах.

– Ну же, ну! – подбадривал ее старый господин голосом, выдававшим, насколько он потрясен тем отчаянием, в которое впала его спутница.

Услышав стук отодвигаемых стульев, я быстро ретировался. Дверь открылась, я вновь увидел двух стариков. Дама семенила, прижав к губам скатанный в комочек платок; господин, очень взволнованный, благодарил Аньес и долго пожимал ей руки. Провожая их, Аньес задержалась на лестничной клетке. Но нет, она не провожала, а скорее встречала кого-то, кого уже разглядела внизу лестницы… Я не ошибся – улыбаясь, протягивая руки, она сделала несколько шагов навстречу молодой женщине в сером плаще с поднятым воротником, пропустила ее вперед, и та сразу направилась к комнате Аньес. В глубине уснувших комнат то умолкал, то вновь – на сей раз грозно – звучал рояль. Никому не было до меня дела; Элен отбивала такт, а чем была занята Аньес?..

В малой гостиной я как можно ближе подкрался к двери ее комнаты. Говорила незнакомка – много и быстро. Я различил лишь несколько слов: «Марк… Марк… при переправе через Сомму… Красный Крест… Может быть, попал в плен… Марк…» Последовала долгая, очень долгая пауза, после чего заговорила Аньес своим хрипловатым, ломающимся голосом, затрагивавшим во мне уж не знаю какие струны. Время от времени она прерывала свою речь, словно для того, чтобы пронаблюдать за каким-то опытом или работой некоего механизма.

– Вот видите! – воскликнула она. – Я ничего не придумываю.

– Боже мой, – простонала незнакомка. – Марк… Марк…

Она плакала, как только что плакала старушка, а Аньес продолжала свой монолог, постепенно понижая голос, словно рассказывая ребенку сказку на ночь. Приложив ухо к стене, я напряг слух. В это время мой блуждающий взгляд наткнулся на сверток, валявшийся на диване и наполовину развернутый. Тот самый, что принесла старушка. Аньес оставила его тут, когда провожала посетителей. Вероятно, это было вознаграждение. Нечто необычное привлекло мое внимание. Из свертка что-то торчало. Какая-то лапка с тремя скрюченными коготками. Продолжая прислушиваться, я дотронулся до свертка. Он развернулся. Там была курица.

– Нет, нет! – молила за стеной молодая женщина. – У меня не хватит смелости. Не хочу. Лучше в другой раз.

– Жаль, – ответила Аньес. – Сегодня утром я как раз в форме. Тогда до вторника?

– Да, до вторника. Уверяю вас, я всем довольна.

В полном замешательстве я прошел к себе.