Текст книги "Дневник"

2 июля

Ладно, блин. Да.

Просто для сведения: Мисти отчасти сама виновата во всей этой хрени. Бедняжка Мисти. Мисти Мэри Клейнман. Маленький беспризорный продукт развода, чьей мамы почти никогда не бывало дома.

Все сокурсники в институте, все ее подружки с факультета изящных искусств, они говорили:

Не надо.

Нет, говорили подружки. Только не Питер Уилмот. Только не «вшивый Юпитер».

Восточная школа искусств, Академия изящных искусств в Мидоуз, Уилсонский художественный институт. По слухам, Питер Уилмот вылетел отовсюду.

Ты вылетел отовсюду.

Каждый художественный институт и колледж в одиннадцати штатах: Питер там числился, но не ходил на занятия. Его ни разу не видели в мастерской. Его родители наверняка были богаты, потому что он проучился почти пять лет, но так и не составил портфолио своих работ. Питер только заигрывал с девушками, постоянно. Питер Уилмот, у него были длинные черные волосы, и он все время ходил в старых вытянутых вязаных свитерах грязно-синего цвета. Шов на одном плече вечно расползался, нижний край свисал ниже ширинки.

Толстые, худые, молоденькие, пожилые – все без разбору, – Питер целыми днями слонялся по кампусу в своем замызганном синем свитере и флиртовал со студентками. Гадкий Питер Уилмот. Подружки Мисти, однажды они показали на него пальцем, на его свитер, начавший распускаться на локтях и по нижнему краю.

Твой свитер.

Петли разлезлись, и сквозь обвисшие дырки на спине проглядывала черная футболка Питера.

Твоя черная футболка.

Единственным отличием между Питером и бездомным психом на амбулаторном лечении с ограниченным доступом к воде и мылу были его украшения. Хотя, может, и нет. Это были старые, грязные брошки и ожерелья из стразов и поддельного жемчуга. Исцарапанные куски цветного стекла, которые Питер носил на груди, приколов к свитеру. Массивные бабушкины брошки. Каждый день разные. То большая вертушка из фальшивых изумрудов, то снежинка из надколотых стеклянных бриллиантов и рубинов. Проволочные детали позеленели от пота.

От твоего пота.

Дешевенькая бижутерия.

Просто для сведения: в первый раз Мисти встретила Питера на выставке работ первокурсников, где она с подружками рассматривала картину с изображением большого каменного дома. С одной стороны к дому была пристроена оранжерея, зимний сад с пальмами. В окнах виднелся рояль. И мужчина, читающий книгу. Частный маленький рай. Ее подружки хвалили картину, подбор цветов и все прочее, и вдруг кто-то сказал:

– Не оборачивайся. К нам идет вшивый Юпитер.

Мисти не поняла:

– Кто?

И кто-то сказал:

– Питер Уилмот.

А кто-то другой добавил:

– Не смотри ему в глаза.

Все ее подружки в один голос твердили: Мисти, не надо его поощрять. Каждый раз, когда в комнату заходил Питер, все женщины вдруг вспоминали, что им надо бежать по делам. Нет, от него не воняло, но все равно почему-то хотелось отойти от него подальше. Он не пялился ни на чьи сиськи, но большинство женщин в его присутствии все равно скрещивали руки на груди. Наблюдая за всякой женщиной, говорящей с Питером Уилмотом, можно было заметить, как ее лобная мышца сминает кожу на лбу в морщины – верный признак испуга. Полуопущенные верхние веки Питера застывали в прищуре, как будто он злился, а не искал, в кого бы влюбиться.

А потом все подружки Мисти, в тот вечер в галерее, они бросились врассыпную.

И Мисти осталась один на один с Питером, с его сальными волосами, и растянутым свитером, и старинной дешевенькой бижутерией. Он стоял, уперев руки в боки, и раскачивался на каблуках. Глядя в упор на картину, он сказал:

– Ну так что?

Не глядя на Мисти, он сказал:

– Тоже струсишь и убежишь, как твои сладенькие подружки?

Он сказал это, выпятив грудь. Его верхние веки застыли в прищуре, нижняя челюсть задвигалась. Зубы заскрежетали. Он развернулся и так тяжело привалился спиной к стене, что картинка рядом с ним покосилась. Он стоял, прижимаясь плечами к стене и держа руки в передних карманах джинсов. Питер закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом медленно выпустил воздух, открыл глаза и сказал, глядя на Мисти в упор:

– Ну, и что скажешь?

– О картине? – сказала Мисти. Старый каменный дом. Она протянула руку и поправила покосившуюся картину.

Питер посмотрел вбок, не поворачивая головы. Он посмотрел на картину возле его плеча и сказал:

– Я рос по соседству с этим домом. Парень с книжкой – это Бретт Питерсен.

А потом он сказал очень громко, чересчур громко:

– Выйдешь за меня замуж?

Так Питер сделал ей предложение.

Так ты сделал ей предложение. В первый раз.

Все говорили, он вырос на острове. Остров Уэйтенси, настоящий музей восковых фигур, где старые добрые островные семейства знают свою родословную вплоть до времен Мейфлауэрского соглашения. Где старые добрые семейные древа сплелись ветвями, и теперь каждый с каждым в родстве. Где уже две сотни лет никому не приходится покупать столовое серебро. Они каждый день ели мясо, за каждой трапезой, и все сыновья этих древних почтенных родов, похоже, носили все те же дешевые затасканные украшения. Это вроде как местная мода. Их старые каменные дома возвышались на Дубовой, Можжевеловой, Ивовой улицах, картинно побитые соленым воздухом.

Даже все их золотистые ретриверы приходились друг другу родней.

Люди говорили, что на острове Уэйтенси все было музейного качества. Старомодный паром, вмещавший шесть автомобилей. Три квартала кирпичных зданий на Платановой улице, бакалейная лавка, библиотека в старой часовой башне, торговые ряды. Белая дощатая обшивка и широкие веранды старого, ныне закрытого отеля «Уэйтенси». Церковь Уэйтенси, сплошь гранит и витражные стекла.

Там, в институтской галерее, на Питере была брошь в виде круга из грязных синих стекляшек с еще одним кругом, из поддельных жемчужин, внутри. Нескольких синих камней не хватало, пустые гнезда щетинились острыми зубчиками. Металл – серебро, но погнутое и почерневшее. Острие длинной булавки, торчавшее из-под края, было покрыто прыщами ржавчины.

Питер держал в руке большую пластмассовую кружку пива с логотипом какой-то спортивной команды. Он поднес кружку к губам, сделал глоток и сказал:

– Если ты не собираешься за меня замуж, то и нет смысла тебя приглашать на обед, верно?

Он посмотрел в потолок, потом перевел взгляд на Мисти и сказал:

– Я считаю, такой подход экономит всем хренову тучу времени.

– Вообще-то, – сказала ему Мисти, – этого дома не существует. Я его выдумала.

Сказала Мисти тебе.

И ты сказал:

– Ты помнишь этот дом, потому что он так и живет в твоем сердце.

И Мисти сказала:

– Млядь, откуда ты знаешь, что живет в моем сердце?

Большие каменные дома. Мох на деревьях. Океанские волны, что плещут и бьются о берег под утесами, нависшими над водой. Вот что живет в маленьком жалком сердечке девчонки из белых отбросов.

Может быть, потому, что Мисти осталась стоять на месте, может быть, потому, что она была толстой и одинокой и не убежала, как все остальные, ты глянул на брошь у себя на груди и улыбнулся. Ты посмотрел на нее, на Мисти, и сказал:

– Нравится?

И Мисти сказала:

– Она старинная?

И ты сказал:

– Надо думать.

– Что это за камни? – спросила она.

И ты сказал:

– Синие.

Чтобы ты знал: было очень непросто влюбиться в Питера Уилмота. В тебя.

Мисти сказала:

– Откуда она у тебя?

И Питер легонько качнул головой, улыбаясь в пол. Он пожевал свою нижнюю губу. Прищурившись, оглядел галерею, тех немногих людей, что еще там оставались, посмотрел на Мисти и сказал:

– Обещай, что не испугаешься, если я тебе кое-что покажу.

Она оглянулась на своих подружек; они стояли у какой-то картины на другом конце зала, но наблюдали за ними.

И Питер прошептал, не отрывая задницы от стены, он наклонился к Мисти и прошептал:

– Художник должен страдать, чтобы творить настоящее искусство.

Просто для сведения: Питер однажды спросил у Мисти, знает ли она, почему ей нравится то искусство, которое нравится. Почему жуткая батальная сцена вроде «Герники» Пикассо может быть невероятно прекрасной, а картина с двумя единорогами, целующимися в цветнике, может быть совершенно никчемной херней.

Хоть кто-нибудь знает, почему ему нравится то, а не это?

Почему люди делают то, а не это?

Там, в галерее, под пристальным взглядом подружек, одна из выставленных работ должна была быть картиной Питера. И Мисти сказала:

– Да. Покажи мне настоящее искусство.

И Питер отхлебнул пива и вручил ей кружку. Он сказал:

– Помни. Ты обещала.

Он схватился двумя руками за обтрепанный подол своего свитера и поднял его вверх. Так раздвигается занавес. Сбрасываются покровы. Показался тощий живот с тонкой дорожкой волос, тянущейся посередине. Потом – пупок. Затем – два розовых соска в обрамлении жидких волосков.

Свитер остановился, закрыв лицо Питера, и один из сосков приподнялся, вытянулся длинной каплей: покрытый струпьями, красный, прилипший к изнанке старого свитера.

– Смотри, – сказал из-под свитера голос Питера, – брошь приколота прямо к соску.

Кто-то вскрикнул, и Мисти резко обернулась к подружкам. Пластмассовая кружка выпала у нее из рук и грохнулась на пол, взорвавшись пивом.

Питер опустил свитер и сказал:

– Ты обещала.

Это была она, Мисти. Ржавая булавка протыкала сосок насквозь и выходила с другой стороны. Кожа вокруг прокола измазана кровью. Волоски на груди склеились от засохшей крови. Это была Мисти. Это она закричала.

– Я каждый день делаю новую дырку, – сказал Питер и наклонился, чтобы поднять кружку.

Он сказал:

– Чтобы каждый день чувствовать новую боль.

Теперь она видела: свитер вокруг брошки затвердел коркой темной засохшей крови. И все-таки это была художка. Мисти видела кое-что и пострашнее. Хотя, может, и нет.

– Ты, – сказала Мисти. – Ты псих ненормальный.

Без всякой причины, наверное, от потрясения, она рассмеялась и сказала:

– Нет, правда. Ты мерзкий.

Ее ступни в босоножках, липкие и облитые пивом.

Кто знает, почему нам нравится то, что нравится?

И Питер сказал:

– Ты когда-нибудь слышала о художнице Море Кинкейд?

Он крутанул брошку, приколотую к груди, чтобы она заискрилась под белым светом галерейных ламп. Чтобы она кровоточила.

– Или о школе живописи Уэйтенси? – сказал он.

Почему мы делаем то, что делаем?

Мисти опять оглянулась на своих подружек. Они смотрели на нее во все глаза, готовые прийти на помощь.

И она посмотрела на Питера и сказала:

– Меня зовут Мисти, – и протянула руку.

И очень медленно, по-прежнему глядя ей прямо в глаза, Питер поднес руку к броши и расстегнул застежку. Он поморщился, все его лицевые мышцы напряглись на секунду. Глаза зажмурились, накрепко сшитые ниточками морщин, и он вынул булавку из свитера. Из своей груди.

Из твоей груди. Испачканной твоей кровью.

Он защелкнул застежку и вложил брошь в ладонь Мисти.

Он сказал:

– Ну так что, выйдешь за меня замуж?

Его слова прозвучали как вызов, как повод для драки, как перчатка, брошенная к ее ногам. Подначка. Дуэль. Он пожирал Мисти глазами, ее волосы, ее грудь, ее ноги и руки, он смотрел так, словно Мисти Клейнман была для него всей оставшейся жизнью.

Мой милый Питер, ты что-нибудь чувствуешь?

И эта дурочка из трейлерного парка, она взяла брошь.

3 июля

Энджел просит сжать руку в кулак. Он говорит:

– Выпрямите указательный палец, как будто будете ковыряться в носу.

Он берет руку Мисти, ее выпрямленный указательный палец, и держит так, чтобы кончик вытянутого пальца прикоснулся к черной краске на стене. Он ведет ее пальцем по буквам, написанным черной аэрозольной краской, по обрывкам фраз и каракулям, по потекам и пятнам. Он говорит:

– Чувствуете что-нибудь?

Просто для сведения: эти двое – мужчина и женщина, стоящие близко друг к другу в маленькой темной комнате. Они залезли сюда ползком через дыру в стене, а домовладелица ждет снаружи. Просто тебе на будущее: на Энджеле – коричневые обтягивающие кожаные штаны, которые пахнут, как крем для обуви. Как кожаные сиденья в автомобиле. Как твой бумажник, пропитавшийся потом в заднем кармане после долгой поездки на летней жаре. Этот запах. Мисти всегда притворялась, что он ее бесит, и именно так пахнут кожаные штаны Энджела Делапорта, прижатые к ней.

Время от времени домовладелица, ожидающая снаружи, пинает стену и кричит:

– Эй! Чем вы там занимаетесь?

Погода сегодня теплая и солнечная, с редкими облачками, разбросанными по небу, и некая домовладелица позвонила из Плезант-Бич, чтобы сообщить, что она отыскала свой пропавший столовый уголок, и пусть кто-нибудь к ней приедет на это взглянуть, лучше бы прямо сейчас. Мисти позвонила Энджелу Делапорту, и он встретил ее на паромном причале, чтобы ехать вместе. Он захватил с собой фотоаппарат и сумку, набитую пленкой и съемными объективами.

Энджел, если ты помнишь, живет в Оушен-Парке. Вот подсказка: Ты замуровал его кухню. Он говорит, что в твоих строчных «т» первая дуга больше второй – верный признак того, что свое личное мнение ты ценишь выше общественного. На конце твоих строчных «н», «т» и «п» часто нет «хвостика» вправо – просто прямая черта – это значит, что ты не желаешь идти на компромисс. Это графология, настоящая наука, говорит Энджел. После того как он увидел твои записки в его исчезнувшей кухне, ему захотелось взглянуть на другие дома.

Просто для сведения: он говорит, нижние петельки в твоих строчных «у» тянет влево. Это значит, что ты очень сильно привязан к своей матери.

И Мисти сказала ему, что в этом он прав.

Энджел с Мисти, они доехали до Плезант-Бич, и женщина отворила им дверь. Она посмотрела на них, запрокинув голову: глаза скошены к носу, подбородок выдвинут вперед, губы сжаты в тонкую линию, челюсти стиснуты, обе жевательных мышцы – как маленькие кулачки. Она посмотрела на них и сказала:

– А что, Питер Уилмот поленился приехать лично?

Эта маленькая мышца, что проходит от нижней губы к подбородку – подбородочная мышца, – напрягалась так сильно, что подбородок у этой женщины был как будто изрыт миллионом крошечных ямочек, и она сказала:

– С самого утра мой муж беспрестанно полощет рот.

Мышца, сморщивающая бровь, подбородочная мышца, все эти маленькие лицевые мышцы – на анатомии для художников их изучают в первую очередь. После этого ты запросто отличишь искреннюю улыбку от фальшивой, потому что мышца смеха и подкожная мышцы шеи тянут нижнюю губу вниз и в стороны, распрямляя ее и открывая нижние зубы.

Просто для сведения: умение распознавать, когда люди лишь притворяются, что ты им нравишься, оно не такое уж и полезное.

Женщина провела их в кухню. Там желтые обои содраны со стены вокруг дыры у пола. Желтый кафельный пол покрывают газеты и белая гипсовая пыль. На полу стоит большой пластиковый пакет, набитый обломками гипсокартона. Из пакета свисают кудрявые ленты рваных обоев. Желтых обоев, в мелкие оранжевые подсолнухи.

Женщина встала рядом с дырой, скрестив руки на груди. Она кивнула на дыру и сказала:

– Оно там.

Монтажники-высотники, сказала ей Мисти, они непременно привяжут ветку дерева к самой высокой точке нового небоскреба или моста, чтобы отпраздновать, что на стройке никто не погиб. Или чтобы принести процветание новому зданию. Это у них называется «дерево на макушку». Диковинная традиция.

Строители, они вообще суеверные люди.

Мисти сказала домовладелице, чтобы та не беспокоилась.

Ее мышца, сморщивающая бровь, сводит брови над переносицей. Ее levator labii superioris поднимает верхнюю губу в презрительной ухмылке и раздувает ей ноздри. Ее depressor labii inferioris опускает нижнюю губу, обнажая нижние зубы, и она говорит:

– Это вам следует побеспокоиться.

Там, в дыре, темная маленькая комнатушка, обрамленная с трех сторон желтыми встроенными скамейками наподобие ресторанной кабинки без столика. Домовладелица называет ее столовым уголком. Скамейки обтянуты желтым винилом, на стенах – желтые обои. Поверх всего этого идут черные надписи, сделанные аэрозольной краской, и Энджел ведет руку Мисти по желтой стене, где написано:

«…спасем наш мир, перебив эту армию захватчиков…»

Это черная краска Питера, его обрывочные предложения и закорючки. Его каракули. Краска петляет поверх вставленных в рамки картин, кружевных подушек, желтых виниловых сидений. На полу – пустые баллончики из-под краски с черными отпечатками ладоней Питера. Отпечатки измазанных в краске пальцев, они по-прежнему сжимают каждый баллончик.

Слова, написанные черной краской, тянутся поверх картин в рамках, маленьких картинок с птичками и цветочками. Поверх кружевных декоративных подушек. Слова разбегаются в разные стороны по всей комнате, по кафельному полу, по потолку.

Энджел говорит:

– Дайте мне руку.

Он сгибает ее пальцы в кулак, так что лишь указательный палец остается прямым. Энджел прикладывает палец Мисти к черной надписи на стене и заставляет ее обводить каждое слово.

Его рука, стиснувшая ее руку, направляющая ее палец. Черные потеки пота вокруг ворота и под мышками его белой футболки. Винные пары его дыхания, увлажняющие шею Мисти. Взгляд Энджела, прикованный к ней, глядящей на черные слова на стене. Вот ощущение, создаваемое этой комнатой.

Энджел прижимает ее палец к стене, заставляет ее прикасаться к словам, обводить каждое слово. Он говорит:

– Вы чувствуете, что чувствовал ваш муж?

Как утверждают графологи, если ты обведешь указательным пальцем чьи-то надписи, сделанные от руки, может быть, даже не пальцем, а деревянной ложкой или палочкой для еды, если ты просто напишешь поверх уже написанных слов, ты почувствуешь в точности то же, что чувствовал тот человек, когда делал запись. Надо тщательно изучить силу нажима и скорость письма, чтобы нажимать с той же силой, с какой нажимал автор записи. И писать с той же скоростью, с какой, как тебе кажется, писал он. Энджел говорит, это похоже на принцип перевоплощения по методу Станиславского. Он говорит, Константин Станиславский создал целую систему актерской игры.

Определение характера человека по почерку и система Станиславского, Энджел говорит, они обрели популярность одновременно. Станиславский изучал труды Павлова и его слюнявой собаки и работы нейрофизиолога И. М. Сеченова. Еще раньше Эдгар Аллан По изучал графологию. Все пытались связать физиологию с эмоциями. Тело с разумом. Реальность с воображением. Этот мир с миром иным.

Сдвигая палец Мисти по стене, он заставляет ее обводить слова:

«…вы как потоп, с вашим бездонным голодом и неуемными запросами…»

Энджел говорит шепотом:

– Если эмоция может породить действие, значит, повторением этого действия можно воссоздать эмоцию.

Станиславский, Сеченов, По, все искали научный метод производить чудеса по запросу, говорит он. Способ для бесконечного воспроизводства случайного. Конвейер для разработки и изготовления спонтанного.

Мистика вкупе с промышленной революцией.

Как пахнет тряпица, которой ты чистил ботинки, – именно так пахнет вся эта комната. Как внутренняя сторона кожаного ремня. Бейсбольная перчатка. Собачий ошейник. Слабый уксусный запах твоего потного ремешка для часов.

Свист дыхания Энджела, влага от его шепота на щеке Мисти. Его рука, обхватившая ее руку, крепкая и твердая, как капкан. Его ногти вонзаются в кожу Мисти. И Энджел говорит:

– Почувствуйте. Почувствуйте и скажите мне, что чувствовал ваш муж.

Слова на стене:

«…ваша кровь – наше золото…»

Именно так чтение превращается в пощечину.

Снаружи, с той стороны дыры, домовладелица что-то говорит. Она стучит в стену и говорит, теперь громче:

– Не знаю, что там у вас за дело, но лучше бы вы его делали.

Энджел шепчет:

– Читайте вслух.

Слова на стене:

«…вы как чума, волочащая за собой свою порчу и мусор…»

Заставляя твою жену обводить пальцем каждую букву, Энджел шепчет:

– Читайте вслух.

И Мисти говорит:

– Нет.

Она говорит:

– Это бред сумасшедшего.

Крепко держа ее руку, Энджел ведет по стене ее пальцем и говорит:

– Это просто слова. Вам ничто не мешает прочесть их вслух.

И Мисти говорит:

– Они злые. В них нет смысла.

Слова на стене:

«… забивают всех вас, словно жертвенное подношение, каждое четвертое поколение…»

Кожа Энджела вокруг ее пальцев – теплая и тугая.

Он шепчет:

– Тогда почему вы приехали на них посмотреть?

Слова на стене:

«… толстые ноги моей жены оплетены варикозными венами…»

Толстые ноги твоей жены.

Энджел шепчет:

– Зачем было тащиться в такую даль?

Затем, что ее милый глупенький муж, он не оставил предсмертной записки.

Затем, что, как оказалось, она совершенно его не знала.

Затем, что она хочет понять, кем он был. Она хочет выяснить, что случилось.

Мисти говорит Энджелу:

– Я не знаю.

Подрядчики старой закалки, говорит она ему, они никогда не приступят к строительству нового дома в понедельник. Только в субботу. После закладки фундамента на него бросят горсть ржаных зерен. Если через три дня зерна не прорастут, можно строить дом дальше. Где-нибудь обязательно спрячут старую Библию: под полом или в стене. Одну стену всегда оставляют некрашеной – до приезда хозяев, – чтобы дьявол не прознал, что дом закончен, пока в нем уже не поселятся люди.

Из бокового кармана сумки, где лежат объективы и пленка, Энджел достает что-то плоское и серебристое, размером с книжку в бумажной обложке. Что-то квадратное и блестящее, металлическая фляжка, изогнутая кривым зеркалом, так что твое отражение на вогнутой стороне получается худым и высоким. Отражение в выпуклой стороне получается толстым и низеньким. Энджел передает фляжку Мисти. Фляжка тяжелая, гладкая, с круглой крышкой. Внутри что-то плещется. Сумка, где лежат объективы и пленка, сшита из грубой серой ткани и покрыта застежками-молниями.

На худой и высокой стороне фляжке выгравирована надпись: Энджелу – Te Amo.

Мисти говорит:

– А вы? Зачем вам было тащиться в такую даль?

Когда она берет фляжку, их пальцы соприкасаются. Физический контакт. Флирт.

Просто для сведения: погода сегодня местами сомнительная, есть вероятность измены.

Энджел говорит:

– Это джин.

Крышка отвинчивается и отводится в сторону на маленькой скобе, которой крепится к фляжке. То, что внутри, пахнет не зря проведенным временем, и Энджел говорит:

– Угощайтесь.

Все худое высокое отражение Мисти в блестящем металле заляпано отпечатками его пальцев. Сквозь дыру в стене видны ноги домовладелицы в замшевых туфлях. Энджел переставляет сумку, и она закрывает дыру.

Где-то там, за пределами комнаты, слышен плеск океанских волн. Волны плещут и бьются о берег. Плещут и бьются о берег.

Как утверждают графологи, в почерке каждого человека проявляются три составляющие его личности. Все, что опускается ниже строки, например, нижние петельки строчных «у», это намеки на подсознание. То, что Фрейд называл нашим идом. Наши животные, низменные инстинкты. Если петельки выгнуты вправо, это значит, что ты устремлен в будущее и в мир вне себя. Если петельки выгнуты влево, это значит, что ты застрял в прошлом и погрузился в себя.

Как ты пишешь, как ходишь по улицам, вся твоя жизнь проявляется в каждом физическом действии. Как ты держишь спину, говорит Энджел. Все, что ты делаешь, это искусство. Каждым действием ты выбалтываешь историю своей жизни.

Джин во фляжке – хороший джин, прохладный и нежный, он ощущается всем горлом.

Энджел говорит, начертание высоких букв, всех элементов, что поднимаются выше обычных строчных «е» или «л», в них проявляется наше высокое духовное «я». Твое суперэго. Твои строчные «б», твои закорючки над «й», они выявляют, к чему ты стремишься и кем хочешь стать.

Все, что находится посередине, большинство твоих строчных букв, в них выражается наше эго. Какими бы ни были эти буквы: заостренными, тесно прижатыми друг к другу или широко расставленными и округлыми, – в них выражаешься обыкновенный, житейский ты.

Мисти отдает фляжку Энджелу, и он отпивает глоток.

Он говорит:

– Так вы что-нибудь чувствуете?

Слова Питера на стене:

«…вашей кровью мы сохраняем наш мир для следующих поколений…»

Твои слова. Твое искусство.

Пальцы Энджела разжимаются, отпускают ее руку. Они теряются в темноте, и становится слышно, как открываются «молнии» на сумке. Коричневый запах кожи отступает от Мисти, раздается щелчок, сверкает вспышка, и еще раз, и еще. Энджел делает снимки. Он подносит фляжку к губам, и отражение Мисти скользит вверх-вниз по металлу в его руке.

Мисти ведет пальцем по стенам, где написано:

«…Я свое дело сделал. Я ее нашел…»

Там написано:

«…убивать – не мое дело. Палач – она…»

Чтобы правильно изобразить искаженное болью лицо, говорит Мисти, скульптор Бернини делал наброски своего собственного лица, пока жег себе ногу свечой. Когда Жерико писал «Плот “Медузы”», он ходил в госпиталь и зарисовывал лица умирающих. Он приносил в мастерскую их отрезанные головы и руки и наблюдал, как меняет цвет кожа, когда гниет.

Стена грохочет. Потом грохочет опять, гипсокартон и краска дрожат под рукой Мисти. Домовладелица с той стороны пинает стену еще раз, и картины в рамочках, все цветочки и птички, стучат по желтым обоям. По каракулям черной краски. Она кричит:

– Можете передать Питеру Уилмоту, что он сядет в тюрьму.

Где-то там, за пределами комнаты, океанские волны плещут и бьются о берег.

Все еще обводя пальцем твои слова, пытаясь почувствовать то же, что чувствовал ты, Мисти говорит:

– Вы когда-нибудь слышали о местной художнице Море Кинкейд?

Из-под фотоаппарата Энджел говорит:

– Так, кое-что, – и делает снимок.

Он говорит:

– Кажется, эта Кинкейд как-то связана с синдромом Стендаля?

И Мисти отпивает еще глоток, жгучий глоток, со слезами в глазах. Она говорит:

– Она от него умерла?

Продолжая отщелкивать снимки, Энджел глядит на нее через камеру и говорит:

– Посмотрите сюда.

Он говорит:

– Что вы там говорили об анатомии для художников? Изобразите-ка мне настоящую улыбку.