Текст книги "Дневник"

4 июля

Просто к сведению: выглядит все довольно мило. Сегодня День независимости, и отель полон людей. Пляж ими просто кишит. В вестибюле толпа, все ходят туда-сюда, ждут, когда на материке запустят фейерверки.

Твоя дочь, Тэбби, заклеила глаза скотчем. Шарит руками и шлепает по вестибюлю. От камина до приемного стола, ходит и шепчет: «…Восемь, девять, десять…» – отсчитывает шаги.

Летние незнакомцы вздрагивают от неожиданных касаний. Улыбаются, стиснув губы, и отходят в сторонку. Эта девочка в летнем платье из выцветшей розово-желтой клетчатой ткани, с желтой лентой на темных волосах – идеальный отпрыск острова Уэйтенси. Накрасила губы и ногти ярко-розовым, играет в старомодные игры.

Тэбби проводит ладошками по стене, нащупывает картину в рамке, находит книжный шкаф.

За окнами вестибюля что-то вспыхивает и гремит. С материка стреляют ракеты, летят аркой к острову. Будто на отель пошли войной.

Огромные колеса желтого и оранжевого пламени. Алые взрывы огня. Сине-зеленые хвосты и искры. Звук постоянно запаздывает, совсем как гром отстает от молнии. Мисти подходит к Тэбби и говорит:

– Доча, началось! Разлепи глаза, посмотри.

Тэбби мотает головой и отвечает:

– Мне нужно изучить вестибюль, пока все тут стоят.

Ища дорогу от незнакомца к незнакомцу, пока те застыли и смотрят в небо, Тэбби отсчитывает шаги до дверей вестибюля и веранды.

5 июля

На вашем первом настоящем свидании, твоем и Мисти, ты натянул ей холст.

Питер Уилмот и Мисти Клейнман на свидании. Сидят в высокой траве среди большого пустыря. Вокруг жужжат пчелы и летние мухи, садятся на клетчатый плед Мисти. Ее этюдник, из светлого дерева, пожелтевшего под лаком, с черными латунными уголками и шарнирами. Мисти вытащила из-под него ножки, чтобы получился мольберт.

Если ты это помнишь, пропусти.

Если помнишь, трава была такая высокая, что тебе пришлось вытоптать пятачок.

Начался весенний семестр, и у всех студентов оказались схожие мысли. Сплести компакт-диск-проигрыватель или системный блок компьютера, используя только траву и палки. Куски корней. Или стручки. В воздухе сильно пахло резиновым клеем.

Никто не натягивал холст, не рисовал пейзажей. В этом не было ничего «острого». Но Питер сел на плед. Расстегнул куртку и приподнял подол своего растянутого свитера. А там, на коже груди и живота, был чистый холст на подрамнике.

Вместо крема от загара ты нарисовал угольным карандашом черту под каждым глазом и вдоль переносицы. Посреди твоего лица огромный черный крест.

Если ты это сейчас читаешь, ты бог знает сколько пробыл в коме. Так что тебе должно быть интересно.

Когда Мисти спросила, зачем ты носишь холст под одеждой, Питер сказал:

– Чтобы точно знать, что все подойдет.

Это ты так сказал.

Если помнишь, то поймешь, как ты жевал стебелек травы. Каким он был на вкус. Твои челюстные мышцы, большие и квадратные, ходили желваками сначала с одной стороны, потом с другой. Одной рукой ты рыл землю между травинками, вытаскивал камешки и грязь.

Все подруги Мисти плели свои дурацкие травяные проекты. Делали модель современной техники, которая покажется остроумной, только если будет выглядеть реальной. И не расплетется. Если техника не будет как настоящий доисторический хай-тек, ирония не сработает.

Питер отдал ей холст и сказал:

– Нарисуй что-нибудь.

А Мисти сказала:

– Никто уже не пишет обычными красками. Это вчерашний день.

Если кто-то из ее знакомых писал, то только собственной кровью или спермой. На живых собаках из приюта, на брусках желе, но не на холсте.

А Питер сказал:

– Спорим, ты еще пишешь на холсте.

– Почему? – спросила Мисти. – Потому что я отсталая? Потому что по-другому не умею?

А Питер:

– Да пиши давай, блин.

Они должны были быть выше репрезентативного искусства. Делания красивых картинок. Они должны были освоить визуальный сарказм. Мисти сказала, они так много платят за обучение, что просто обязаны освоить технику эффективной иронии. Она сказала, что красивая картинка ничему не учит мир.

А Питер сказал:

– Мы по возрасту еще даже пиво не можем купить, чего ради нам учить мир? – Лежа на спине в их травяном гнезде, заложив руку под голову, Питер сказал: – Все усилия на свете не будут иметь значения, если у тебя нет вдохновения.

На случай, если ты, блин, не заметил, олух несчастный, Мисти вправду хотела тебе понравиться. Просто к сведению: платье, босоножки и большая соломенная шляпка – она разоделась ради тебя. Если бы ты коснулся ее волос, то услышал бы треск лака.

Она так набрызгалась духами «Песня ветра», что к ней отовсюду слетались пчелы.

А Питер поставил чистый холст на ее мольберт и сказал:

– Мора Кинкейд не ходила в долбаные колледжи.

Он выплюнул кусок зеленой жвачки, вырвал еще один стебелек травы и засунул в рот. Двигая зеленым языком, он сказал:

– Спорим, если бы ты рисовала то, что у тебя в душе, это бы повесили в музее.

В душе у нее, ответила Мисти, всякие дерьмовые глупости.

Питер просто посмотрел на нее.

– Какой смысл рисовать то, что не любишь?

То, что она любит, сказала ему Мисти, не станет продаваться. Люди не купят.

А Питер сказал:

– А может, как раз и купят.

Такая у Питера была теория самовыражения. Жизненный парадокс профессионального художника. Как мы впустую тратим жизнь, пытаясь себя выразить, но сказать нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было цепочкой причин и следствий. Предсказуемых результатов. Продаваемого продукта. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплинированность равнялись признанию и награде. Мы встаем на беговую дорожку колледжа искусств, получаем степень магистра и тренируемся, тренируемся, тренируемся. Нарабатываем навыки – но так ничего толком и не можем показать. Как говорил Питер, ничто нас так не злит, когда какой-нибудь наркоман, ленивый бомж или слюнявый извращенец создают шедевр. Словно случайно.

Какой-то идиот, который не боится говорить о том, что он любит.

– Платон, – говорит Питер и поворачивает голову, сплевывая зеленым траву. – Платон сказал: «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достойно лишь мастерство, останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями безумцев».

Он засунул в рот очередную травинку, пожевал ее и сказал:

– Так что делает Мисти Клейнман безумной?

Ее выдуманные дома и мощеные улицы. Ее чайки, которые кружатся над лодками, плывущими домой с мелководья после ловли устриц. Ящики под окнами, из которых свешиваются циннии и львиный зев. Хрена с два станет она рисовать такое дерьмо.

– Мора Кинкейд, – говорит Питер, – взяла в руки кисть в сорок один год. – Он начал вынимать ее кисти, скручивать кончики до остроты. – Мора была замужем за честным плотником с острова Уэйтенси, они родили двоих детей. – Он достал ее тюбики с краской и положил на плед рядом с кистями.

– Это случилось, только когда ее муж умер, – сказал Питер. – Мора заболела, сильно заболела, то ли чахоткой, то ли еще чем. Тогда в сорок один все уже были старухами.

Только когда умер ее ребенок, один из двоих, Мора Кинкейд нарисовала первую картину.

Он сказал:

– Может, человеку и вправду нужно пострадать, прежде чем он осмелится делать то, что любит.

Вот что ты рассказывал Мисти.

Ты рассказал, что Микеланджело страдал от маниакальной депрессии и изобразил себя на собственной картине в виде мученика с содранной кожей. Анри Матисс отказался от работы юристом из-за аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять музыку, лишь когда его правую руку разбило параличом и он больше не смог играть на концертах.

Говоря это, ты рылся у себя в кармане. Хотел что-то оттуда вытащить.

Ты рассказал о Ницше и его третичном сифилисе. О Моцарте с его уремией. О Поле Кли со склеродермией, которая корежила ему суставы и мышцы до самой смерти. О Фриде Кало и ее изуродованных ногах и позвоночнике. О лорде Байроне и его косолапости. О сестрах Бронте и туберкулезе. О Марке Ротко и его самоубийстве. О Фланнери О’Коннор и волчанке.

Для вдохновения нужны болезни, травмы, безумие.

– Если верить Томасу Манну, – заявил Питер, – великие художники на самом деле великие инвалиды.

И ты положил что-то на плед. Среди тюбиков краски и кисточек оказалась огромная хрустальная брошь. Большая, как серебряный доллар, вся из прозрачных камушков, как крошечные отшлифованные зеркальца, которые образуют желто-оранжевое колесо. Камушки все побитые и мутные. Казалось, что брошь разрывает солнечные лучи на искры. Металлические зажимы, тускло-серые, стискивали хрусталь крошечными острыми зубками.

Питер спросил:

– Ты вообще меня слушаешь?

Мисти взяла в руки брошь. Блеск попал ей прямо в глаза, ослепил и сбил с толку. Она забыла про все, что вокруг, даже про солнце и траву.

Ее отражение разбилось в каждом хрусталике на дюжину таких же.

Обращаясь к сверкающим цветам в своей руке, Мисти сказала:

– Рассказывай. – И спросила: – А от чего умер муж Моры Кинкейд?

А Питер сплюнул зеленью из-за зеленых зубов в высокую траву. На его лице чернел крест. Облизнув зеленые губы зеленым языком, Питер сказал:

– От убийства. Его убили.

И Мисти взяла кисть.

6 июля

Просто к сведению: старая задрипанная библиотека, где обои отслаиваются на каждом стыке, а в плафонах на потолке скопились дохлые мухи, все такая же, какой ты ее помнишь. Если помнишь. Тот же обшарпанный глобус, выцветший до цвета бульона. На нем еще есть Пруссия и Бельгийское Конго. И еще там стоит рамочка со словами: «ВСЯКИЙ ПОЙМАННЫЙ ЗА ПОРЧЕЙ БИБЛИОТЕЧНОГО ИМУЩЕСТВА БУДЕТ НАКАЗАН».

Старая миссис Терримор, библиотекарша, ходит все в тех же твидовых костюмах, только теперь на лацкане у нее значок размером с лицо, где написано: «ВОЙДИ В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ С ФИНАНСОВОЙ СЛУЖБОЙ ОУЭНС ЛЭНДИНГ!»

Тому, чего не понимаешь, можно придать любой смысл.

По всему острову люди носят одни и те же значки или футболки с рекламой. Если кто-то их увидел, они получают маленький подарок или денежное вознаграждение. Превращают свое тело в билборд. Носят бейсболки с телефонными номерами.

Мисти пришла с Тэбби, ищет книги о лошадях и насекомых, которые дочке задали прочитать перед седьмым классом.

Нет компьютеров. Нет связи с Интернетом или терминалов баз данных, значит, нет летних людей. Нельзя приходить с латте. Нет проката видеокассет и DVD. Ничего нельзя делать, только шептать. Тэбби ушла в детские разделы, а твоя жена впала в собственную кому: забрела в отдел книг по искусству.

Чему учат в колледже искусств, так это тому, что знаменитые старые мастера вроде Рембрандта, Караваджо и ван Эйка – все они просто обводили. Они рисовали так, как запрещает учительница Тэбби. Ганс Гольбейн, Диего Веласкес – они сидели в бархатном шатре в темноте и зарисовывали внешний мир, который светился через крошечную линзу. Или отражался от кривого зеркала. Или проецировался через дырку. На экран их холста. Каналетто, Гейнсборо, Вермеер – они часами или днями сидели в темноте, обводя здание или нагую модель, которые на самом деле стояли снаружи, под ярким солнцем. Иногда они даже рисовали цвета по проекции, чтобы блеск ткани в складках совпадал с реальным. За один-единственный день писали точный портрет.

Просто к сведению: «камера-обскура» в переводе с латыни означает «темная комната».

Там, где конвейер встречается с шедевром. Фотоаппарат, где вместо оксида серебра масляные краски.

Они проводят здесь все утро. В какой-то момент Тэбби подходит к матери. У дочки в руках открытая книга.

– Мама?

Не отрывая носа от страницы, Тэбби говорит:

– А ты знала, что для того, чтобы сжечь тело среднего человека, нужен огонь температурой не меньше тысячи шестисот градусов в течение семи часов?

В книге – черно-белые фотографии жертв пожара, скорчившиеся в «позе борца», подтянувшие к лицам обугленные руки. От жара огня кулаки сжаты. Поджаренные боксеры. Книга называется «Криминологические расследования после пожаров».

Просто к сведению: погода сегодня – нервное отвращение, перемежающееся легкими страхами.

Миссис Терримор поднимает глаза от стола. Мисти говорит Тэбби:

– Поставь на место.

Сегодня в библиотеке твоя жена наугад касается корешков. Без всякой причины она открывает одну из книг. Там написано, что когда художник при рисовании использовал зеркало, у него правое и левое менялось местами. Вот почему на многих картинах старых мастеров все люди левши. Когда они писали с помощью линз, изображение получалось кверху ногами. В любом случае оно искажалось. А в книге была старая гравюра, где показывалось, как художник обводит проекцию. Поперек страницы кто-то написал: «Ты можешь делать так одной силой ума».

Вот почему птицы поют – чтобы пометить свою территорию. Вот почему собаки мочатся.

То же самое, как с изнанки стола в Зале Дерева и Золота, предсмертная записка Моры Кинкейд:

«Выбери любую книгу в библиотеке», – написала она.

Ее вечный след. Самодельное бессмертие.

Под новым посланием подпись: «Констанс Бертон».

«Ты можешь делать так одной силой ума».

Мисти наугад вытаскивает другую книгу и дает ей раскрыться. Она о художнике Шарле Мерионе, великолепном французском гравировщике, который стал шизофреником и умер в сумасшедшем доме. На одной гравюре изображено французское морское министерство – классическое каменное здание за рядом высоких ребристых колонн. Все идеально, пока не замечаешь спускающегося с неба роя чудовищ.

А по облакам, над чудовищами, написано карандашом:

«Мы их наживка и их ловушка».

И подпись: Мора Кинкейд.

С закрытыми глазами Мисти проходит пальцами по корешкам. Чувствуя на ощупь складки кожи, бумаги и ткани, она достает книгу и дает ей раскрыться.

Вот Франсиско Гойя, отравленный свинцом. Он наносил яркие краски пальцами, выковыривал из баночек, пока свинцовая энцефалопатия не привела его к глухоте, депрессии и безумию. Вот репродукция: Сатурн пожирает собственных детей – мутная чернота вокруг пучеглазого великана, откусывающего руки у обезглавленного тела. На белых полях страницы кто-то написал: «Если ты это нашла, то еще можешь спасти себя».

И подпись: Констанс Бертон.

В следующей книге французский художник Ватто изображает себя на автопортрете бледным и худым гитаристом, который умирает от туберкулеза, как сам художник. По синему небу написано: «Не пиши им картины». Подписано: Констанс Бертон.

Чтобы проверить себя, твоя жена идет по библиотеке, мимо старой библиотекарши, которая смотрит через крошечные круглые очки из черной проволоки. Мисти несет книги про Ватто, Гойю, камеру-обскуру, открытые и вложенные друг в друга. Тэбби следит за ней от стола, заваленного детскими книжками. В отделе литературы Мисти снова закрывает глаза и идет, проводя пальцами по старым корешкам. Вдруг почему-то останавливается и вытягивает одну.

Это книга о Джонатане Свифте, о том, как у него развился синдром Меньера, который испортил ему жизнь головокружениями и глухотой. Впав в отчаяние, Свифт написал мрачную сатиру – «Путешествия Гулливера» и «Скромное предложение», где предлагал британцам выжить, поедая растущий приток ирландских детей. Свои лучшие произведения.

Книга раскрывается на странице, где кто-то написал: «Они согласны, чтобы ты убила всех Божьих детей ради спасения их собственных». Подписано: Мора Кинкейд.

Твоя жена, она впихивает эту новую книгу в предыдущую и снова закрывает глаза. Мисти проводит пальцами от корешка к корешку. С закрытыми глазами она ступает вперед – и натыкается на что-то мягкое, пропахшее тальком. Поднимая глаза, она видит темно-красную помаду на белом от пудры лице. Лоб пересечен зеленым козырьком, над ним копна седых волос. На козырьке надпись: «Позвоните 1-800-555-1785 и получите ПОЛНОЕ удовлетворение». Под всем этим – очки из черной проволоки. И твидовый костюм.

– Простите.

Это миссис Терримор, библиотекарша. Она стоит, скрестив на груди руки.

Мисти отступает на шаг.

Темно-красная помада заявляет:

– Я была бы вам очень признательна, если бы вы не портили книги, складывая их в кучу подобным образом.

Бедная Мисти, она извиняется. Всегда всем чужая, она идет к столу, чтобы положить книги туда.

Миссис Терримор, ее руки разжимаются и сжимаются, как клешни, она говорит:

– Будьте добры, дайте мне поставить их на место. Пожалуйста.

Мисти говорит, еще нет. Говорит, что она хотела бы их посмотреть. Две женщины вырывают друг у друга охапку книг, одна книга выскальзывает и шлепается на пол. Звук громкий, как пощечина. Книга раскрывается, и можно прочитать: «Не пиши им картины».

Миссис Терримор говорит:

– Боюсь, все это просто справочники.

А Мисти говорит, нет, не все. Ты видишь слова: «Если ты это нашла, то еще можешь спастись».

Библиотекарша тоже видит их сквозь свои очки из черной проволоки и говорит:

– Постоянно портят книги, и с каждым годом все чаще. – Она смотрит на большие часы в темном ореховом футляре и говорит: – Ну, если вы не против, мы сегодня закрываемся рано. – Она сверяет свои часы с большими и говорит: – Мы закрылись десять минут назад.

Тэбби уже отметила свои книги. Она стоит у выхода и кричит:

– Мама, быстрее! Тебе пора на работу.

Библиотекарша выуживает из кармана твидового пиджака большую розовую стирательную резинку.

7 июля

Витражи Уэйтенсийской церкви – бедная Мисти Мэри Клейнман, белая беднячка, научилась рисовать их раньше, чем читать и писать. Еще до того, как увидела первый в своей жизни витраж. До того, как побывала хоть в какой-нибудь церкви. Маленькая неверующая Мисти Клейнман умела рисовать надгробия кладбища на мысе Уэйтенси, умела выписывать даты и эпитафии еще до того, как узнала, что такое цифры и слова.

Сейчас, во время церковной службы, она с трудом вспоминает, что сначала увидела в своих фантазиях, а что по-настоящему, когда приехала. Фиолетовая напрестольная пелена. Толстые деревянные балясины, почерневшие от лака.

Это все она воображала себе в детстве. Хотя это невозможно.

Грейс сидит на скамье рядом и молится. Тэбби за Грейс, обе встают на колени, сложив руки.

Голос Грейс, глаза закрыты, губы бормочут в сложенные руки, она говорит:

– Господи, пусть моя невестка вернется к искусству, которое так любит! Пусть не зарывает в землю данный Тобой талант…

Все старые островные семьи вокруг молятся.

Голос сзади шепчет:

– …Пожалуйста, Господи, дай жене Питера то, что ей нужно, чтобы начать работу…

Еще один голос, старая миссис Петерсен:

– …Пусть Мисти спасет нас до того, как чужаки станут еще хуже…

Даже Тэбби, твоя собственная дочь, шепчет:

– …Господи, пусть моя мама соберется с духом и начнет…

Вокруг Мисти стоит на коленях весь Уэйтенсийский музей восковых фигур. Тапперы, Бертоны и Ниманы, они закрыли глаза, сплели пальцы и просят Бога заставить ее писать. Все думают, что у нее какой-то тайный спасительный дар.

А Мисти, твоя бедная жена, единственная, кто здесь еще не сошел с ума, Мисти хочет – ну, просто хочет немного выпить.

Пара глотков. Пара таблеток аспирина. Повторить.

Хоть бы они все заткнулись со своими дурацкими молитвами!

Если ты дожила до средних лет и понимаешь, что уже не станешь великой и знаменитой художницей, как мечтала, не напишешь того, что тронет и вдохновит людей, по-настоящему тронет их, вдохновит и изменит их жизнь. Если у тебя просто нет таланта. Нет ума или вдохновения. Нет ничего из того, что нужно для создания шедевра. Если ты видишь, что все твое портфолио состоит из помпезных каменных домов и пышных клумб – жалкие мечты девочки из Текумсе-Лейк, штат Джорджия, – если ты понимаешь, что все, на что ты способна, только добавит посредственного дерьма в мир, который и так этим дерьмом забит под завязку. Если ты понимаешь, что тебе сорок один год и ты уже исчерпала данный Богом потенциал, – что ж, поздравляю.

На здоровье!

Умнее ты уже никогда не станешь.

Если ты понимаешь, что никак не сможешь обеспечить своей дочери лучший уровень жизни – черт, да ты даже не сможешь дать ей того, что дала тебе твоя мамашка в трейлер-парке! – и это значит, никакого университета, никакого колледжа искусств, никаких мечтаний, ничего, кроме обслуживания столиков, как мать…

Что ж, пей до дна.

Еще один день из жизни Мисти Мэри Уилмот, королевы рабов.

Мора Кинкейд?

Констанс Бертон?

Уэйтенсийская художественная школа. Эти художницы были разными, родились разными. Посмотреть на них – кажется, что все просто. У некоторых людей есть талант, но у большинства нет. Большинство – то есть мы – достигнем своего максимума и ничего не получим взамен, ни славы, ничего. Люди вроде бедной Мисти Мэри, они ограниченны, они почти идиоты, но идиоты не настолько, чтобы взять инвалидность и претендовать на льготную парковку. Или участвовать в Паралимпийских играх. Они платят налоги, но в стейк-хаусе им не приносят спецменю. Им не положено особых стульчаков в туалете. Или сидений в автобусе. Или лобби в парламенте.

Нет, твоей жене останется аплодировать другим.

В колледже искусств одна знакомая Мисти налила в кухонный блендер сырого цемента и крутила, пока мотор не сгорел, испустив тучу горького дыма. Так она выразила свое мнение по поводу жизни в роли домохозяйки. Сейчас она, наверное, живет в лофте и лопает органический йогурт. Она богата и умеет садиться в позу лотоса.

Еще одна знакомая Мисти по колледжу искусств, та исполняла трехактовую пьесу с марионетками прямо у себя во рту. У нее были крошечные костюмы, которые надевались на язык. Добавочные костюмы она держала за щекой, как за сценой. Рот между сценами закрывался, как настоящий занавес. Зубы были рампой и авансценой. После трехактовой пьесы у нее были растяжки вокруг рта. Ее orbicularis oris совсем растягивалась и теряла форму.

Однажды в галерее, во время своей постановки «Величайшей из когда-либо рассказанных историй», эта девушка чуть не умерла, поперхнувшись крошечным верблюдом. Сейчас она, наверное, катается в грантах и стипендиях, как сыр в масле.

Питер, который нахваливал пряничные домики Мисти, жестоко ошибался. Питер, который говорил, что ей нужно засесть на острове и рисовать только то, что она любит, – его советы были совсем хреновые.

Хреновые у тебя были советы. И похвала тоже хреновая.

Как ты рассказывал, Мора Кинкейд двадцать лет мыла рыбу на консервной фабрике. Приучала детей какать в горшок, пропалывала сад, а потом однажды села и нарисовала шедевр. Сучка. Никаких тебе высших образований, никакого студийного опыта – и прославилась навсегда. Ее любят миллионы людей, которые никогда вживую ее не видели.

Просто к сведению: погода сегодня горькая, с редкими приступами злобной зависти.

Просто чтоб ты знал, Питер, твоя мать все так же стервозничает.

Она ведь подрабатывает в службе, которая ищет фарфор, снятый с производства. Она подслушала, как одна богатая летняя женщина – этакий загорелый скелет в открытом платье из вязаного пастельного шелка – за обедом говорит: «Какой смысл быть богатой, если нечего покупать?»

С тех пор, как Грейс это услышала, она вечно клюет твою жену, чтобы та писала. Чтобы она дала людям то, что им очень захочется иметь. Будто Мисти может взять и вытащить из собственной задницы шедевр и вернуть деньги Уилмотов.

Будто так она спасет весь остров.

Скоро день рождения Тэбби, ей целых тринадцать, а на подарок денег нет. Мисти экономит чаевые, пока не накопится достаточно, чтобы поехать в Текумсе-Лейк. Нельзя жить в гостинице вечно. Богатые люди заглатывают остров заживо. Мисти не хочет, чтобы Тэбби выросла бедной, среди богатых мальчишек-наркоманов.

Мисти надеется, что к концу лета они смогут уехать. Что делать с Грейс, Мисти не знает. У твоей матери наверняка есть подруги, которые её приютят жить. И церковь, она поможет. Дамское алтарное общество.

На витражах повсюду святые, их пронзают стрелами, рубят мечами и жгут на кострах. Теперь Мисти понимает тебя. Твою теорию о страдании как о способе достичь вдохновения. Твои истории о Море Кинкейд.

Если страдания – это вдохновение, то Мисти должна дойти до пика творчества.

Именно тут, когда весь остров встанет на колени и будет умолять ее писать картины. Умолять спасти их.

Святые повсюду, они улыбаются и творят чудеса, страдая от боли. Мисти протягивает руку и берет молитвенник. Там таких дюжины, старые, потрепанные, некоторые без обложек, со свисающими атласными закладками. Она открывает книгу наугад. И – ничего.

Она пролистывает страницы, но там ничего нет. Только молитвы и гимны. Никаких тайных посланий.

Но когда она несет книгу обратно, на скамье, где раньше лежал молитвенник, обнаруживаются вырезанные ножом слова: «Уезжай с острова, пока ты еще в силах».

И подпись: «Констанс Бертон».