Текст книги "Проклятые"

V

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. После не самого удачного старта я замечательно провожу время и завожу новых друзей. Ты уж прости, что я так затупила… подумать только: перепутать тебя с каким-то обычным, непримечательным демоном! Я постоянно узнаю что-то новое и интересное от Леонарда. И еще у меня появилась одна гениальная идея, как избавиться от пристрастия к надежде.

Кто бы мог подумать, что межкультурная этнографическая теология будет такой интересной! По словам Леонарда, у которого и вправду прекрасные карие глаза, все демоны ада выступали в роли богов в более древних культурах.

Да, это несправедливо, но что одному человеку бог, другому дьявол. Как только одна цивилизация приходила на смену другой, она сразу ниспровергала и демонизировала богов, которым поклонялись ее предшественники. Иудеи отменили Белиала – бога вавилонян. Христиане изгнали Пана, Локи и Марса – богов древних греков, скандинавов и римлян соответственно. Англиканские британцы запретили австралийским аборигенам верить в духов мими. Сатану изображают с раздвоенными копытами, потому что такие копыта были у Пана, а его вилы с тремя зубцами – это переосмысленный трезубец Нептуна. Каждое низвергнутое божество отправляли прямиком в ад. У богов, привыкших, что их почитают и славят, разумеется, портилось настроение при таком изменении статуса.

О, боги, я знала слово «низвергнутый» еще до того, как его произнес Леонард. Может быть, мне тринадцать, и я новичок в загробном мире, но не надо считать меня идиоткой.

– Нашего друга Аримана изгнали из пантеона богов еще дозороастрийские иранцы, – говорит Леонард, подняв вверх указательный палец. – Только не поддавайся соблазну объявить ессейство иудейским заимствованием маздеизма.

Качая головой, Леонард продолжает:

– Все, что связано с Навуходоносором Вторым и Киаксаром, очень непросто.

Бабетта смотрится в зеркальце на крышке коробочки с компактными тенями и подправляет себе макияж крошечной кисточкой. Оторвавшись от своего отражения, она говорит Леонарду:

– Какой ты НУДНЫЙ!

Во времена раннего католицизма, объясняет Леонард, церковь поняла, что монотеизм не может служить адекватной заменой давно укоренившегося многобожия, пусть даже оно устарело и считается поганым язычеством. Жрецы, проводившие богослужения, привыкли обращаться к отдельным богам, поэтому церковь учредила святых, каждый из которых был как бы аналогом более раннего божества, олицетворявшего любовь, успех, исцеление от болезней и далее по списку. Гремели битвы, возникали и рушились царства. Сраоша вытеснил Аримана. Митра занял место Вишну. Зороастр сбросил Митру, и каждый следующий бог отправлял предыдущего в небытие и забвение.

– Даже само слово «демон», – говорит Леонард, – происходит из-за ошибки христианских теологов, неверно истолковавших понятие «даймон» в трудах Сократа. Изначально оно означало «музу» или «вдохновение», но чаще всего его употребляли в значении «бог».

Он добавляет, что если нынешняя цивилизация продержится достаточно долго, то когда-нибудь даже Иисус будет скитаться по унылым просторам Аида, изгнанный и изъятый из списка богов.

– Чушь собачья! – возражает футболист из своей клетки, где его голые кости пенятся кровяными тельцами, красные пузырьки сливаются воедино, образуют мышцы, что набухают и тянутся, соединяются с сухожилиями, заплетаются белыми связками. Процесс, одновременно привлекательный и отвратительный. Еще прежде чем череп полностью покрывается кожей, нижняя челюсть открывается в крике: – Чушь собачья, придурок! – Поток новой кожи разбивается розовой волной над зубами. Вновь возникшие губы вылепливают слова: – Продолжай в том же духе, урод! Вот поэтому ты сюда и загремел!

Не отрываясь от своего отражения в крошечном зеркальце, Бабетта интересуется:

– А ты сам за что загремел?

– За офсайд! – кричит футболист.

Леонард тоже кричит:

– Так за что я сюда загремел?

Я спрашиваю:

– Что такое офсайд?

На голове футболиста прорастают рыжеватые волосы. Кудрявые, с медным отливом. В обеих глазницах надувается по серому глазу. Даже спортивная форма собирается воедино из обрывков и ниток, разбросанных по полу клетки. На спине на футболке напечатаны крупные цифры «54» и фамилия «Паттерсон». Футболист обращается ко мне:

– Когда судья дал свисток к началу игры, я случайно заступил за линии розыгрыша мяча. Это и есть офсайд.

Я спрашиваю:

– И об этом написано в Библии?

Теперь, со всеми его волосами и кожей, уже стало понятно, что футболист – старшеклассник. Ему лет шестнадцать. Может быть, семнадцать. Пока он говорит, тоненькие серебряные проволочки оплетают его зубы, и во рту образуются брекеты.

– На третьей минуте второго периода матча я перехватил пас, защитник обороны налетел на меня со всей дури, и – хренась! – я уже здесь.

Леонард снова кричит:

– Так за что я сюда загремел?

– За то, что не веришь в истинного и единого Бога, – отвечает футболист Паттерсон. Теперь, когда у него вновь появились глаза, он посматривает на Бабетту.

Она не отрывается от зеркальца, но гримасничает, поджимает губы, встряхивает волосами и быстро-быстро моргает, хлопая ресницами. Как сказала бы моя мама: «Перед камерой каждый держит осанку». Что означает: Бабетта любит внимание.

Да, это несправедливо. Из своих запертых клеток Паттерсон и Леонард пялятся на Бабетту, тоже закрытую в клетке. На меня никто даже не смотрит. Если бы мне хотелось, чтобы меня все игнорировали, я осталась бы на земле в виде призрака и наблюдала бы, как мама с папой ходят по дому голышом, раздвигала бы шторы и вымораживала все комнаты, пытаясь заставить их одеться. Даже если бы демон Ариман сожрал меня «заживо», разорвав на куски, все равно это было бы лучше, чем ощущать себя невидимкой, на которую никто не обращает внимания.

Вот она, снова, неизбывная тяга к надежде. Мое пагубное пристрастие.

Пока Паттерсон с Леонардом пожирают глазами Бабетту, а та любуется своим отражением, я делаю вид, будто смотрю на летучих мышей-вампиров. Наблюдаю, как бурые волны озера Дерьма накатывают на берег. Притворяюсь, что расчесываю воображаемый псориаз у себя на щеках. В соседних клетках корчатся грешники и рыдают по давней привычке. Какая-то проклятая душа в форме нацистского солдата постоянно бьется лицом о каменный пол своей клетки, словно стремясь раздробить нос и лоб, раскрошить, как скорлупу вареного яйца, которым стучат по тарелке. В паузах между ударами его расплющенный нос и разбитое лицо снова приобретают нормальный вид. В другой клетке сидит подросток в черной кожаной куртке, с огроменной булавкой в щеке и бритой головой, за исключением полоски волос, выкрашенных в синий цвет и так густо намазанных гелем, что они стоят жестким шипастым гребнем от лба до затылка. Под моим пристальным взглядом панк с ирокезом тянет руку к щеке и открывает булавку. Вынимает ее из дырок, пробитых в коже, потом просовывает руку между прутьями и тычет острием открытой булавки в замок на двери клетки, пытаясь его открыть.

По-прежнему не отрываясь от своего отражения в зеркальце, Бабетта спрашивает в пространство:

– Какой сегодня день?

Леонард сразу сгибает руку, смотрит на свои водолазные часы и отвечает:

– Четверг. Точное время – пятнадцать ноль девять.

Выждав секунду, он добавляет:

– Хотя нет, подожди… Уже пятнадцать десять.

Неподалеку, но и не так чтобы близко от нас, великан с львиной головой, взлохмаченной черной шерстью и кошачьими когтями вытаскивает из клетки вопящего, бьющегося в истерике грешника, поднимает его, держа за волосы, как гроздь винограда – за черенок, и подносит ко рту. Губы демона смыкаются на ноге человека. Мохнатые львиные щеки втягиваются вовнутрь, мясо с живой кости всасывается прямо в пасть. Пожираемый грешник вопит еще громче. Когда от одной ноги остается обвисшая голая кость, демон принимается за другую.

Несмотря на весь этот гвалт, Леонард с Паттерсоном продолжают таращиться на Бабетту, а она любуется своим отражением. Ледниковый период скудоумия.

Панк в кожаной куртке шарит булавкой в замке своей клетки. Раздается приглушенный щелчок, и замок открывается. Парень вытаскивает из скважины булавку, сплошь покрытую слизью и ржавчиной, вытирает ее о джинсы и возвращает на прежнее место в пробитой щеке. Открывает дверь клетки и выходит наружу. Кончики его высоченного синего ирокеза задевают верхнюю часть дверной рамы.

Неспешно шагая вдоль ряда клеток, панк в кожаной куртке заглядывает в каждую поочередно. В одной из них лежит то ли египетский фараон, то ли просто какой-то древний египтянин, попавший в ад лишь за то, что молился не тому богу. Он корчится на полу, что-то бормочет, пускает слюни. Его рука тянется к прутьям, на одном пальце сверкает массивный перстень с бриллиантом: камень в четыре карата, не меньше самой чистой пробы, а не какой-то вульгарный цирконий, как в дешевых сережках Бабетты. У этой клетки панк останавливается и наклоняется. Просунув руку между прутьями, снимает перстень с вялого пальца и прячет его в карман куртки. Выпрямляясь, он замечает, что я наблюдаю за ним, и все так же неспешно идет прямиком к моей клетке.

На нем черные байкерские ботинки – прошу заметить: отличная обувь для ада! Один ботинок обмотан велосипедной цепью, другой – грязной красной банданой, скрученной в жгут. Россыпь красных прыщей на его бледном лице, особенно на подбородке и лбу, создает резкий контраст с ярко-зелеными глазами. Когда панк с ирокезом подходит ближе, он сует руку в карман, вынимает какой-то предмет и кричит мне:

– Лови!

На ходу размахнувшись, он швыряет мне что-то маленькое. Прочертив в дымном воздухе длинную сверкающую дугу, брошенная вещица пролетает между прутьями моей клетки, и я ловлю ее обеими руками.

Играя роль настоящей мисс Шлюхинды Шлюхович, Бабетта по-прежнему игнорирует Паттерсона и Леонарда, но держит зеркальце так, чтобы шпионить за панком, так что вспышка сверкнувшей в воздухе летящей вещицы отражается ей прямо в глаза.

– Как такая хорошая девочка оказалась в столь мрачном месте? – спрашивает у меня Ирокез.

Когда он говорит, булавка в его щеке дергается и отливает оранжевым в свете адского пламени. Он подходит к моей решетке и подмигивает мне ярко-зеленым глазом, хотя сам недвусмысленно косится на Бабетту. Он явно трогал грязные прутья, а потом прикасался к лицу, и к ботинкам, и к джинсам, и весь изгваздался в здешней грязи.

Да, это несправедливо, но некоторые умудряются выглядеть сексапильно даже по уши в грязи.

– Меня зовут Мэдисон, – говорю я. – Я неизлечимый надеждоголик.

Да, я знаю слово «орудие». Я мертвая малолетка, помешанная на мальчишках, но меня все равно можно использовать, чтобы вызвать ревность другой девчонки. Еще теплый, нагретый в кармане у панка, у меня на ладони лежит краденый перстень с бриллиантом. Мой первый подарок от парня.

Вытащив из щеки огроменную булавку, панк с ирокезом вставляет ее острием в мой замок и пытается отпереть клетку.

VI

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Как я понимаю, членство в аду дает доступ к миллионам миллиардов знаменитостей первой величины. Единственный, с кем мне совсем неохота встречаться, это мой умерший дедушка. Мой давным-давно мертвый дедулечка Бен. Это долгая история. Давай спишем все на мое любопытство, но я не могу упустить эту возможность выбраться из клетки и совершить беглый осмотр окрестностей. Мне интересно, как тут все устроено.

Избавьте меня от дешевой любительской психологии, но я и вправду надеюсь понравиться дьяволу. Также не забываем о моей крепкой привязанности к тому самому слову на букву «н». Исходя из посылки, что я оказалась в аду, в склизкой клетке, вполне логично было бы заключить, что Богу я не особенно интересна, мои родители вне зоны доступа, как и любимые учителя, и консультанты по правильному питанию – в общем, все авторитетные взрослые, которым я старалась угодить на всем протяжении последних тринадцати лет. Неудивительно, что я перенесла свои детские, незрелые потребности во внимании и любви на единственное существо, кто доступен мне в качестве взрослого родителя, – на Сатану.

Эти два слова – на букву «н» и на букву «б» – служат безоговорочным доказательством моего упорного пристрастия ко всему жизнерадостному и оптимистичному. Если по правде, все мои усилия не изгваздаться в здешней грязи, следить за осанкой, изображать бодрость и радостно улыбаться направлены лишь на то, чтобы понравиться Сатане. При лучшем из всех вариантов развития событий я представляю себя в роли веселой, комической спутницы, этакой бойкой, нахальной толстушки, которая повсюду сопровождает самого Отца лжи, отпускает остроумные шуточки и подпирает его пошатнувшееся эго. При моей фонтанирующей жизнерадостности ни у кого не получится рядом со мной впасть в уныние, даже у Князя тьмы. Можно сказать, я – ходячий антидепрессант. Вероятно, поэтому Сатана и не торопится мне показаться: он просто хочет дождаться, когда моя неуемная энергия слегка поиссякнет.

Да, я кое-что понимаю в популярной психологии. Наверное, я чересчур жизнерадостна для мертвой девочки, но я и не отрицаю, что при первом знакомстве иногда произвожу впечатление какой-то маньячки.

Даже мой папа не раз повторял: «Моя дочь – настоящий дервиш». Что означает: я утомляю людей.

Именно по этой причине, когда панк с синим ирокезом отпирает дверь моей клетки и распахивает ее настежь на ржавых скрипучих петлях, я не устремляюсь вперед к свободе, а отступаю подальше вглубь клетки. Хотя этот панк только что бросил мне перстень с бриллиантом, который теперь занял место на среднем пальце моей правой руки, я все-таки сопротивляюсь своей жажде странствий. Я спрашиваю у парня, как его зовут.

– Меня? – Он втыкает булавку обратно в щеку. – Называй меня просто Арчер.

Я тяну время.

– За что тебя отправили в ад?

– Меня? – говорит этот парень, Арчер. – Я взял «калаш» своего старика… – Опустившись на одно колено, он приставляет к плечу невидимый автомат. – Уложил предков на месте. Потом застрелил младшего брата и младшую сестренку. И бабушку тоже. И нашу колли по кличке Лесси… – Под конец каждой фразы Арчер нажимает на невидимый спусковой крючок, глядя в прицел воображаемого автомата. При каждом нажатии его плечо резко уходит назад, как от отдачи, синий гребень на голове дергается и дрожит. Продолжая смотреть в невидимый прицел, Арчер продолжает: – Я спустил в унитаз свой риталин, приехал в школу на тачке предков, расстрелял всю футбольную команду и троих учителей… Они все мертвы, все мертвы, все мертвы. – Он встает, подносит ко рту воображаемый ствол и, сложив губы в трубочку, сдувает воображаемый ружейный дым.

– Чушь собачья! – кричит футболист Паттерсон, который уже окончательно восстановился в подростка с рыжими волосами, серыми глазами и крупным номером 54 на футболке. В одной руке он держит шлем. Его ноги царапают пол, острые стальные шипы на бутсах скрипят по камням. – Полный бред, – усмехается Паттерсон, качая головой. – Я видел твое личное дело, когда тебя сюда определили. Там написано, что ты просто вшивый магазинный воришка.

Умник-ботан Леонард заливается смехом.

Арчер поднимает с пола твердый, как камень, «снежок» из попкорна и со всей силы швыряет его Леонарду в ухо. Во все стороны разлетаются зерна попкорна и несколько ручек, выпавших из кармана у Леонарда, который сразу же прекращает смеяться.

– Нет, вы прикиньте, – произносит Паттерсон. – В его личном деле написано, что наш мистер Серийный Убийца попытался украсть в магазине буханку хлеба и пачку подгузников.

Все-таки оторвавшись от зеркальца, Бабетта переспрашивает:

– Подгузников?

Арчер подходит к клетке Паттерсона, просовывает подбородок между прутьями и рычит сквозь стиснутые зубы:

– Заткнись, хрен бандажный!

Бабетта удивляется:

– У тебя есть ребенок?

Обернувшись к ней, Арчер кричит:

– И ты тоже заткнись!

– Возвращайся к себе в клетку, – говорит Леонард. – Пока ты нас всех не подставил.

– Чего? – Арчер приближается к клетке Леонарда, вынимает из щеки булавку и принимается вскрывать замок. – Боишься дисциплинарного взыскания в личном деле, да, мелкий прыщ? – Ковыряясь булавкой в замке, он усмехается: – Боишься, что тебя не возьмут в универ Лиги плюща? – Замок поддается, и Арчер распахивает дверцу клетки.

Схватившись за дверь, Леонард закрывает ее и кричит:

– Не надо!

Незапертая дверь снова распахивается. Леонард пытается удержать ее.

– Запри скорее, пока не явился какой-нибудь демон…

Синяя голова Арчера уже приближается к клетке Бабетты, держа наготове булавку, он говорит:

– Эй, красотка, я знаю одно живописное местечко на западном побережье моря Насекомых. Тебе понравится. – Он открывает ее замок.

Леонард продолжает держать свою дверь.

Моя клетка открыта. Я сжимаю руку в кулак вокруг своего нового перстня с бриллиантом.

Паттерсон кричит:

– Ты, утырок, не сумеешь добраться даже до дальнего берега озера Дерьма!

Распахнув дверцу клетки Бабетты, Арчер отвечает:

– Ну, тогда пойдем с нами, хрен в бандаже. Покажешь дорогу.

Убирая косметику обратно в поддельную сумочку «Коуч», Бабетта замечает:

– Да… Если не побоишься.

Она приподнимает подол и без того коротенькой юбки, как будто не хочет, чтобы он волочился по полу. Будучи истинной мисс Проститутти О'Проститут, Бабетта демонстрирует ноги почти до трусов и выходит из клетки, изящно ступая на каблуках в своих поддельных «маноло бланиках».

Леонард наклоняется и подбирает упавшие ручки. Вытряхивает из волос липкие крошки попкорна.

Арчер подходит к клетке Паттерсона. Держит булавку подальше от прутьев, чтобы тот до нее не дотянулся, и подзуживает его:

– Ну что, пойдем погуляем?

Пытаясь привлечь внимание Леонарда, я излагаю ему свою теорию о терапевтической модификации поведения, пришедшей на смену старому доброму экзорцизму. В наши дни, если кто-то из моих подружек, из моих ныне здравствующих подружек, целыми днями сидит в спальне и пытается вызвать у себя рвоту, то ей ставят диагноз: булимия. Вместо того чтобы пригласить в дом священника, который поговорит с девочкой о ее поведении, проявит внимание и участие и изгонит вселившегося в нее демона, современные семьи обращаются к когнитивно-поведенческому психотерапевту. А ведь еще в 1970-х годах девчонок-подростков с расстройствами пищевого поведения обливали святой водой.

Моя надежда поистине неубиваема, но Леонард, черт возьми, не слушает.

Арчер уже выпустил Паттерсона из клетки. Бабетта присоединяется к ним, и все трое уходят к огненному горизонту сквозь облака черных мух под истошные вопли грешников. Паттерсон подает руку Бабетте, чтобы ей было удобнее идти на каблуках. Арчер презрительно усмехается, но, возможно, так просто кажется из-за булавки у него в щеке.

Я еще продолжаю излагать свою теорию, что зависимость от ксанакса проистекает из демонической одержимости, но Леонард, мальчик с красивыми карими глазами, выходит из клетки и мчится следом за остальными. Мой первый и единственный друг в аду, Леонард, пробирается сквозь завалы засохших мармеладных мишек и тлеющего угля. Он озирается по сторонам, нет ли поблизости демонов, и кричит:

– Эй! Подождите меня! – И мчится за удаляющимся синим ирокезом Арчера.

Только когда вся четверка почти исчезает из виду, превратившись в четыре бунтарские точки на фоне пузырящегося дерьма и разбросанных по полу желейных пастилок, я выбираюсь из клетки, делая первые запретные шаги вслед за ними.

VII

Ты здесь, Сатана? Это я, Мэдисон. Подобно группе туристов, мы отправились на экскурсию по аду. Исследуем местность. Осматриваем наиболее интересные достопримечательности. И мне приходится сделать одно небольшое признание.

Наша компания обогнула по краю жирную, шелушащуюся пустыню Перхоти, где палящие ветры, горячие, как миллиард фенов, сдувают чешуйки отмершей кожи в барханы высотой с Маттерхорн. Мы прошли мимо Больших равнин битого стекла. И теперь, после долгого утомительного перехода, мы стоим на вершине отвесной скалы из вулканического пепла, откуда открывается вид на бескрайний бледный океан, что простирается до самого горизонта. Ни единая волна, ни единая полоса ряби не нарушает его белесую гладь: оттенок чуть грязноватой слоновой кости, похожий на потертую белизну поддельных «маноло блаников» Бабетты.

Прямо у нас на глазах вязкий прилив этой белесой жижи поднимается и покрывает еще несколько дюймов пепельно-серого пляжа. Жидкость до жути противная и такая густая, что она не накатывает на берег, а медленно наползает. Вероятно, здесь никогда не бывает отливов. Всегда только прилив.

– Ну вот, зацените, – говорит Арчер и обводит морские просторы широким жестом. – Дамы и господа, позвольте представить вашему вниманию Великий океан зря пролитой спермы…

По словам Арчера, сюда стекает весь эякулят, извергаемый при мастурбации на протяжении всей истории человечества, или как минимум со времен праотца Онана. Точно так же, говорит он, в ад стекает вся кровь, пролитая на земле. И все слезы. Каждый плевок на земле попадает куда-то сюда.

– С появлением видеозаписей и Интернета, – продолжает Арчер, – уровень этого океана прирастает рекордными темпами.

Я вспоминаю дедулечку Бена и внутренне содрогаюсь. Но, повторюсь, это долгая история.

А аду порнография создает тот же эффект, что и глобальное потепление на земле.

Мы все делаем шаг назад, подальше от этой мерцающей вязкой слизи.

– Теперь, когда этот мелкий дрочила отдал концы, – Паттерсон дает Леонарду подзатыльник, – море спермы будет наполняться уже не так быстро.

Леонард потирает затылок, морщится и говорит:

– Ты туда не смотри, Паттерсон, но там, кажется, плещется твоя спущенка.

Арчер поглядывает на Бабетту, облизывает губы и произносит:

– Когда-нибудь мы с тобой по уши погрузимся…

Бабетта смотрит на перстень с бриллиантом у меня на пальце.

По-прежнему пожирая ее глазами, Арчер спрашивает:

– Ты, Бабс, хотя бы раз погружалась по самые уши в горячую сперму?

Развернувшись на изношенном каблуке, она отвечает:

– Отвали, Сид Вишес. Я не твоя Нэнси Спанджен. – Бабетта машет рукой, чтобы мы шли за ней. Сверкая белыми накрашенными ногтями, она обращается к Паттерсону: – Теперь твоя очередь. Покажи нам что-нибудь интересное.

Тот нервно сглатывает и пожимает плечами.

– Хотите сходить на болото Абортированных Младенцев?

Мы все качаем головами. Нет. Медленно, долго. И слаженно. Нет. Нет. Нет. Точно нет.

Бабетта удаляется прочь от Великого океана зря пролитой спермы, Паттерсон рысью пускается следом. Они идут вместе, под ручку. Капитан школьной футбольной команды и капитанша чирлидерш. Мы – Леонард, Арчер и я – плетемся сзади.

Если честно, меня угнетает, что мы молчим. Хотелось бы поговорить. Да, я знаю, что любое желание – это один из симптомов надежды, но ничего не могу с собой поделать. Мы шагаем по дымящимся залежам серы и угля, и меня подмывает спросить, кто еще из моих новых знакомых испытывает это острое чувство стыда. Нет ли у них ощущения, что, умерев, они подвели тех людей, которые так или иначе их любили? После стольких усилий, приложенных близкими, чтобы их вырастить, выучить и накормить, испытывают ли Арчер, Леонард и Бабетта раскаяние, что так огорчили родителей? Не кажется ли им, что смерть – самый страшный и непростительный из всех грехов? Что наша смерть причинила живым столько боли и горя, что теперь они будут страдать до конца своих дней?

Умереть – это хуже, чем получить «двойку» или попасть под арест, или обрюхатить подружку на выпускном. Но мы умерли, мы все испортили, и уже ничего не исправить.

Все молчат, и я тоже.

Моя мама заявила бы вам, что я всегда была жуткой трусихой. Она сказала бы так: «Мэдисон, ты уже умерла… так что хватит навязываться».

Наверное, по сравнению с моими родителями любой выглядит трусом. Мои мама с папой вечно брали в аренду небольшой самолет и летели в какой-нибудь Заир, чтобы привезти мне на Рождество очередного приемного братика или сестренку, хотя мы даже не праздновали Рождество. Мои одноклассницы находили под елкой котенка или щенка, а я – нового братика или сестру из какой-нибудь бывшей колонии, где не жизнь, а сплошной сущий кошмар. Намерения у родителей были самыми добрыми, но дорога в ад вымощена саморекламой. Каждое усыновление происходило в рамках медийной кампании, приуроченной к выходу нового фильма у мамы или первичному размещению акций у папы, о чем объявлялось с помощью ураганного шквала пресс-релизов и фотосессий. Когда ураган стихал, моего нового приемного братика или сестренку отправляли в хорошую школу-интернат, они больше не голодали, получали прекрасное образование и перспективы на светлое будущее, но больше не появлялись за нашим обеденным столом.

На обратном пути по равнинам Битого Стекла Леонард объясняет, что древние греки представляли загробную жизнь как подземное царство Гадеса, куда отправлялись все души умерших – и порочные, и праведные, без разбора, – и забывали о собственных грехах и своем прежнем «я». Евреи верили в Шеол, что переводится как «место ожидания», где собирались все души, независимо от былых преступлений и благодеяний, отдыхали и обретали покой, отбросив все свои прошлые прегрешения и привязанности на земле. Таким образом, ад представлялся не огненной карой, а неким подобием единого центра детоксикации и реабилитации. На протяжении почти всей истории человечества, говорит Леонард, ад выступал чем-то вроде больницы, куда мы ложимся, чтобы избавиться от зависимости от жизни.

Не сбавляя шага, Леонард продолжает:

– В девятом веке Иоанн Скот Эриугена писал, что ад – это место, куда нас влекут желания, уводящие прочь от Бога и Его изначального замысла о совершенстве бессмертной души.

Я предлагаю все-таки заглянуть на болото Прерванных Беременностей. Вполне вероятно, что я встречу там своего нерожденного братика или сестренку.

Да, я опять изощряюсь в остроумии, но я знаю, как действуют защитные механизмы для психики.

Леонард продолжает бубнить о структуре власти в Гадесе. В середине пятнадцатого века один австрийский еврей по имени Альфонсо де Эспина принял христианство, стал францисканским монахом, а позднее – епископом и составил целый реестр демонических сущностей, населяющих ад. Несть им числа.

– Если увидите демона с козлиными рогами, женской грудью и черными крыльями, как у огромного ворона, – рассказывает Леонард, – то это Бафомет. – Он размахивает указательным пальцем, как дирижер, дающий команды оркестру. – Есть еще иудейские шедим и древнегреческие цари демонов Аваддон и Аполлион. Абигор командует шестьюдесятью легионами демонов. Алоцер – тридцатью шестью. Фурфур, первый граф адского царства – двадцатью шестью…

Точно как на земле, говорит Леонард, в аду существует своя иерархия правителей. Большинство богословов, включая Альфонсо де Эспину, делят демонов ада на десять порядков. Среди них 66 князей, под началом у каждого – 6666 демонических легионов, а каждый легион состоит из 6666 демонов рангом пониже. В том числе Валафар, великий герцог преисподней; Риммон, главный адский целитель; и Укобак, старший инженер ада – как считается, именно он изобрел фейерверки и преподнес их в дар людям. Леонард одним духом выпаливает имена: Саллос с головой крокодила… Кобал, покровитель комедиантов… Суккорбенот, демон ненависти…

Леонард поясняет:

– Это как в «Драконах и подземельях», только в десять раз круче. Нет, ты представь: величайшие умы Средневековья посвятили всю жизнь этим скрупулезным богословским подсчетам и вычислениям.

Покачав головой, я замечаю, что лучше бы мои родители занялись тем же самым.

Леонард часто останавливается и указывает на какую-нибудь фигуру вдали. Вот в оранжевом небе проносится темная тень, хлопая бледными крыльями из тающего воска, капли которого падают вниз, – это Троян, демон ночи в славянской культуре. По другой траектории, сверкая большими совиными глазами, летит Тлакатеколототль – мексиканский бог зла. Окутанные ураганными ветрами из дождя и пыли, мчатся японские демоны они, что живут в центре смерчей.

Для сильных мира сего прошлых веков, объясняет Леонард, эта великая инвентаризация была как проект «Геном человека» для будущих научных исследователей.

По утверждению епископа де Эспины, ровно треть ангелов была низвергнута с небес в ад. Это божественное сокращение, эта небесная чистка кадров заняла девять дней – на два дня больше, чем сотворение мира Господом Богом. В общей сложности принудительному переселению в преисподнюю подверглось 133 306 668 ангелов, включая бывших весьма почитаемых херувимов, властей, престолов и серафимов, в том числе Асбеил и Гаап, Узза, Марут и Уракабарамель.

Впереди Бабетта, идущая под руку с Паттерсоном, вдруг разражается смехом – громким, пронзительным и таким же фальшивым, как ее контрафактные туфли.

Арчер смотрит на них исподлобья, стиснув зубы. Его булавка дергается в щеке.

Леонард продолжает сыпать именами всевозможных демонов, которые могут нам встретиться: Ваал, Вельзевул, Велиал, Либераче, Диаболос, Мара, Пазузу – аккадец с головой летучей мыши и хвостом скорпиона – Ламашту, шумерская демоница, что одной грудью вскармливает свинью, а другой собаку – или Намтар, месопотамский аналог нашего современного Мрачного Жнеца. Мы ищем Сатану так же рьяно, как мои мама с папой искали Бога.

Мои родители постоянно подталкивали меня к расширению сознания, сами поощряли меня нюхать клей или бензин и жевать мескалин. Но если они отмотали свой срок, растратили годы юности на возню в грязи на унылых полях Вермонта и соляных котловинах Невады, голышом, не считая радужной раскраски на лицах и толстой корки пота и грязи на коже, с лобковыми вшами и тяжеленными, вонючими дредами на голове; если они притворялись, будто нашли просветление… то это НЕ ЗНАЧИТ, что я должна повторять их ошибки.

Прости, Сатана, я снова произнесла слово на букву «б».

Не сбавляя шага, Леонард кивает и указывает на бывших богов из исчезнувших цивилизаций, ныне отправленных на хранение в подземный мир. Среди них: Бенот, вавилонское божество; Дагон, идол филистимлян; Астарта, богиня сидонского пантеона; Тартак, бог евреев.

Есть у меня подозрение, что мои мама с папой так дорожат своими тухлыми воспоминаниями о Вудстоке и фестивалях «Горящий человек» вовсе не потому, что подобные игры одарили их мудростью, просто в те годы они были молоды и не отягощены обязательствами; у них было свободное время, мышечный тонус, а будущее представлялось большим, удивительным приключением. Кроме того, тогда они оба еще не имели высокого положения в обществе, так что им нечего было терять, и можно было спокойно разгуливать голышом, с набухшими гениталиями, измазанными в грязи.