Текст книги "Уцелевший"

Вообще-то она не должна мне об этом рассказывать, но некоторые из последних самоубийств среди уцелевших выглядят подозрительно. С большинством самоубийств все в порядке: это самые обыкновенные, заурядные и повседневные самоубийства. Но было несколько странных случаев, причем между нормальными самоубийствами. Например, человек-правша застрелился левой рукой. Женщина повесилась на поясе от халата, но у нее была вывихнута рука, а на обоих запястьях были синяки.

– Таких случаев немного, – говорит психолог, продолжая тереть. – Но они есть.

Поначалу никто из занятых в программе не обратил на это внимания, говорит она. Самоубийства – они и есть самоубийства, и особенно среди данной категории подопечных. Самоубийства случаются волнами. Это как стадное чувство. Стихийный массовый исход. Смерть одного влечет за собой еще двадцать смертей. Как лемминги.

Желтый блокнот, что лежал у нее на коленях, падает на пол. Она говорит:

– Самоубийство заразно.

В этих ложных самоубийствах, говорит она, прослеживается определенная тенденция. Похоже, они происходят тогда, когда затухает волна естественных самоубийств.

Я говорю: что это значит, ложные самоубийства?

Я тайком отпиваю ее мартини. Вкус какой-то непонятный, похоже на ополаскиватель для рта.

– Это значит – убийства, – говорит психолог. – Есть вероятность, что кто-то убивает оставшихся уцелевших, но так, чтобы это смотрелось как самоубийство.

Когда спадает волна настоящих самоубийств, происходит несколько убийств, чтобы дать толчок новой волне самоубийств. После двух-трех убийств, которые выглядят самоубийствами, самоубийства опять обретают свежесть и привлекательность, и еще дюжина уцелевших на этой волне сводит счеты с жизнью.

– В общем-то можно представить себе убийцу, одного человека или даже целую группу, так сказать, боевой отряд Церкви, которые следят за тем, чтобы все братья и сестры непременно отправились на Небеса все вместе, – говорит психолог. – Звучит глупо, да и отдает паранойей, но это вполне логично.

Поход в Небеса.

Так почему она задает мне все эти вопросы?

– Потому что сейчас как раз такой период, когда волна настоящих самоубийств резко пошла на спад, – говорит она. – В последнее время самоубийства случаются все реже и реже. И если убийца действительно существует, сейчас он снова начнет убивать, чтобы поднять коэффициент естественных самоубийств. Причем убийства случаются по всей стране, – говорит она, продолжая тереть. Она окунает щетку в нашатырный спирт. Одной рукой держит дымящуюся сигарету, другой рукой сосредоточенно натирает стыки между плитками. Она говорит: – И в них нет какой-то определенной системы. Убивают мужчин и женщин. Старых и молодых. Тебе следует поостеречься, потому что ты можешь быть следующим.

Единственный новый человек, с кем я познакомился за последние месяцы, это Фертилити Холлис.

Я спрашиваю у психолога, поскольку она женщина и все такое: что женщинам нравится в мужчинах? В смысле, как должен выглядеть мужчина, чтобы понравиться женщине? Что хотят видеть женщины в своем сексуальном партнере?

Она продолжает тереть стену щеткой, оставляя за собой изогнутый след ослепительно белого раствора в зазорах между плитками.

– И вот еще что, – говорит она, – всему этому может быть и вполне естественное объяснение. Может, никто и не собирается тебя убивать. Может, тебе вообще не о чем беспокоиться.

38

В мои обязанности по работе входит, помимо прочего, и уход за садом, так что я опрыскиваю все живые растения двойной по сравнению с рекомендованной дозой ядохимикатов: и сорняки, и нормальные растения без разбору. Потом подправляю клумбы с искусственными шток-розами и шалфеем. В этом сезоне я имитирую деревенский садик. В прошлом году у меня был искусственный французский цветник. В позапрошлом – японский сад сплошь из пластиковых растений. Работа несложная: выдернуть из земли все цветы, разобрать их и повтыкать обратно, только расположив по-другому. Поддерживать их в порядке совсем не трудно. Поблекшие цветы надо просто подкрасить аэрозольной краской.

Чтобы шелковые цветы не мохрились по краям, их надо смазать прозрачным мебельным лаком или побрызгать лаком для волос.

Искусственный тысячелистник и пластиковые настурции надо периодически поливать из шланга, чтобы не скапливалась пыль. Искусственные розы, закрепленные на отравленных мертвых кустах, надо немного ароматизировать, чтобы они пахли розами.

Какие-то синие птицы расхаживают по лужайке, как будто ищут в траве потерянные контактные линзы.

Чтобы ароматизировать розы, я выливаю остатки ядохимиката из баллончика с распылителем и заливаю туда три галлона воды и полфлакона «Eternity» от Кельвина Кляйна. Искусственные маргаритки я сбрызгиваю раствором ванилина. Искусственные астры – туалетной водой «White Shoulders». Почти для всех остальных цветов я использую аэрозольные освежители воздуха с цветочным запахом. Для тимьяна лимоннопахнущего – мебельный лак «Лимонный».

Согласно моему плану по обхаживанию Фертилити Холлис, я должен предстать перед ней настоящим уродом. Специально. Таким грязным, немытым чудовищем. И хотя очень трудно испачкаться должным образом, когда ты садовничаешь, не прикасаясь к земле, от меня пахнет едкими ядохимикатами, и нос у меня обгорел на солнце. Проволочным стебельком пластиковой каллы я расковыриваю твердую землю и растираю ее себе по волосам. Потом скребу по земле пальцами, чтобы набрать грязь под ногти.

Я не буду стараться как-то себя приукрасить перед Фертилити Холлис. Упаси Боже, только этого мне не хватало. Если я стану стремиться к тому, чтобы как-то себя приукрасить, – это будет самый проигрышный ход. Это будет большой ошибкой: расстараться и принарядиться, хорошо причесаться, может быть, даже тайком позаимствовать у человека, на которого я работаю, какой-нибудь шикарный костюм, что-нибудь из натурального хлопка в пастельных тонах, почистить зубы, побрызгаться этой штукой, которая называется «дезодорант», и заявиться в Мемориальный мавзолей Колумбии на свое второе свидание все тем же уродом, но с явными признаками того, что я очень старался как-то скрасить свое уродство.

Так что вот он я. Прошу любить и жаловать. Лучше уже не будет. Либо принимайте таким, какой есть, либо скажем друг другу «прощай».

Как будто мне все равно, что она обо мне подумает.

Хорошо выглядеть – это не моя задача. Моя задача – выглядеть так, как будто во мне присутствует неиспользованный потенциал. Мне хочется выглядеть настоящим. Естественным. Вот к чему я стремлюсь. Мне хочется выглядеть как «сырой» материал. Не отчаявшимся неудачником, которому необходима помощь, а человеком, в котором таится немалый потенциал для развития. Конечно, мне хочется выглядеть так, чтобы она поняла, что я стою ее внимания. Уже постиранный, но пока еще не отутюженный. Чистый, но не лакированный. Уверенный в себе, но скромный.

Я хочу выглядеть честным. А правда – она не сверкает и не блестит.

Пассивная агрессия в действии.

Задумка такая: пусть мое уродство работает мне на пользу. Исходная планка специально занижена, чтобы контраст был сильнее – контраст с тем, что будет потом. До и После. Лягушонок и Принц.

Среда, два часа пополудни. Согласно моему сегодняшнему расписанию, я сейчас перекладываю ковер в розовой гостиной, чтобы ворс дольше не вытаптывался. Для этого нужно перетащить всю мебель в соседнюю комнату, в том числе – и пианино. Свернуть ковер. Свернуть подкладку под ковер. Пропылесосить. Протереть пол влажной тряпкой. Ковер немаленький: двенадцать на шестнадцать футов. Потом надо переложить подкладку под ковер и развернуть ее. Переложить и развернуть ковер. Втащить всю мебель обратно.

Согласно моему сегодняшнему расписанию, это займет не более получаса.

Вместо этого я распушаю притоптанные участки и развязываю узелок на бахроме, который завязали хозяева. Те люди, на которых я работаю. Потом я завязываю узелок на бахроме, только с другого конца ковра, так что все это смотрится так, как будто ковер и вправду переложили. Слегка сдвигаю всю мебель и кладу лед во вмятинки на ковре. Когда лед растает, придавленные ворсинки поднимутся, как будто так и было.

Я счищаю с ботинок блестящий крем. Встаю перед зеркальцем для макияжа, которым пользуется та женщина, на которую я работаю, и мажу себе в носу ее тушью, пока волосы у меня в ноздрях не становятся черными и густыми. Потом иду на автобусную остановку.

В рамках Федеральной программы поддержки уцелевших нам положен бесплатный проезд на автобусе. Проездной выдается на месяц. На билете стоит печать: собственность Министерства трудовых ресурсов.

Передаче другим лицам не подлежит.

Всю дорогу до мавзолея я убеждаю себя, что мне все равно, придет Фертилити или нет.

У меня в голове – полная каша из полузабытых молитв, которым меня научили в церковной общине. Мешанина из старых молитв и ектений.

 
Пусть моя жизнь состоит целиком из служения.
Пусть труды мои станут моей благодатью.
В трудах моих обрету я спасение.
Да не будет напрасным мое усилие.
Трудами своими да спасу я мир.
 

Но на самом деле я думаю: пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, пусть Фертилити Холлис придет.

Вхожу в мавзолей. Как всегда, там играют дешевые перепевы настоящей красивой музыки – чтобы тебе было не так одиноко. Все те же десять песен. Только мелодия, без слов. Их включают лишь в определенные дни. В старых галереях в крыле Безмятежности и Новой Надежды музыки нет вообще. Играет она очень тихо, так что надо прислушиваться, чтобы ее услышать.

Эта музыка – утилитарная и практичная, как обои на стенах. Музыка – как прозак или ксанакс для контроля над чувствами. Музыка – как освежитель воздуха.

Прохожу сквозь крыло Безмятежности и не вижу Фертилити. Прохожу через Веру, Радость и Покой, но ее нигде нет. Забираю с полочки у какого-то склепа букетик пластиковых роз, чтобы прийти не с пустыми руками.

Иду в направлении ненависти, злости, страха и смирения, и вот она, Фертилити Холлис, с ее огненно-рыжими волосами, стоит перед склепом 678 в Умиротворении. Она ждет, пока я к ней не подойду, ждет двести сорок секунд, а потом оборачивается и говорит: привет.

Это не может быть та же самая женщина, что кричала в оргазме в телефонную трубку.

Я говорю: привет.

У нее в руках – букетик каких-то искусственных цветов, ярко-оранжевых и вполне симпатичных, но я бы не стал воровать такие. Сегодня на ней платье из парчи типа той, из которой шьют шторы: белый узор на белом же фоне. Оно смотрится жестким и огнеупорным. Грязеотталкивающим и немнущимся. Скромная, как мать невесты на свадьбе, в своей плиссированной юбке и с длинными рукавами, она говорит:

– Тебе тоже его не хватает?

И я говорю:

– Кого?

– Тревора, – отвечает она. Она стоит босиком на каменном полу.

Ах да, Тревор, говорю я себе. Мой тайный любовник. Я и забыл.

А вслух говорю: да, мне тоже его не хватает.

Ее волосы – словно стог сена, оставленный на просушку.

– А он тебе не рассказывал про наш круиз?

Нет.

– Это было полностью незаконно.

Она смотрит вверх, на динамик под потолком, разрисованным облаками и ангелами. Из динамика льется тихая музыка.

– Сперва мы с ним брали уроки танцев. Мы выучили все бальные танцы. Как они там называются. Ча-ча-ча и фокстрот. Румба и свинг. Вальс. Вальс – это проще всего.

Ангелы на потолке играют нам свою музыку, играют почти минуту, они пытаются что-то сказать Фертилити, и она их слушает.

– Сейчас. – Она оборачивается ко мне. Забирает у меня цветы и кладет их вместе со своим букетом на ближайшую полку. Она говорит: – Ты же умеешь танцевать вальс, да?

Нет.

– Быть такого не может, чтобы ты знал Тревора и не умел танцевать вальс, – говорит она и качает головой.

Наверное, она представляет себе, как мы с Тревором вместе танцуем. Вместе смеемся. Занимаемся анальным сексом. Эти образы у нее в голове, они мне будут мешать. И еще – мысль о том, что я убил ее брата.

Она говорит:

– Разведи руки в стороны.

И я делаю так, как она говорит.

Она встает передо мной – лицом к лицу, близко-близко, почти вплотную – и кладет одну руку мне на шею. Другой рукой она берет мою руку и отводит ее в сторону. Она говорит:

– Свободную руку положи мне на лифчик.

И я делаю так, как она говорит.

– На спине! – говорит она и отстраняется от меня. – Положи руку мне на лифчик там, где он пересекается с позвоночником.

Я делаю так, как она говорит.

Теперь она объясняет, что делать с ногами. Шагнуть вперед левой ногой, потом – правой, потом подтянуть левую к правой, а она будет делать то же, но в противоположном направлении.

– Этот шаг называется «коробочка», – говорит она. – А теперь слушай музыку.

Она считает:

– Раз, два, три.

Музыка играет. Раз. Два. Три.

Мы считаем за разом раз, снова и снова, и на каждый раз делаем шаг. Мы танцуем. Цветы у склепов в стене как будто тянутся к нам лепестками. Мраморный пол под ногами – ровный и гладкий. Мы танцуем. Свет сочится сквозь витражи. Статуи стоят в своих нишах. Тихая музыка из динамиков отражается от камня слабеньким эхом, звук как будто плывет в восходящих и нисходящих воздушных потоках, мы – в окружении аккордов и нот. Мы танцуем.

– Что я помню про тот круиз, – говорит Фертилити, и ее рука лежит у меня в руке. – Помню лица пассажиров в последних спасательных шлюпках, когда их спускали на воду мимо окон танцевального зала. Все пассажиры были в оранжевых спасательных жилетах, и казалось, что людям отрезали головы и поставили их на большие оранжевые подушки, и они так смотрели на нас с Тревором, широко распахнув глаза, глаза были круглые, как у рыб, а мы с Тревором были внутри, в танцевальном зале, а корабль уже тонул.

Она была на тонущем корабле?

– На океанском лайнере, – говорит Фертилити. – Он назывался «Океанская экскурсия». Попробуй произнести это быстро три раза подряд.

И он тонул?

– Он был красивый, – говорит она. – Туроператор сразу нас предупредила, чтобы мы потом не ходили к ней плакаться. Это старый французский лайнер, сказала нам туроператор, только теперь его продали какой-то южноамериканской туристической фирме. Там все было отделано в стиле арт-деко. Такой ретро-трэш. Как будто Крайслер-билдинг опрокинули набок, и он теперь плавает по океану вдоль Атлантического побережья Южной Америки, катает аргентинцев из среднего класса с женами и детьми. Аргентинцы. Все светильники на стенах были из розового стекла, в форме бриллиантов огранки «маркиз». Весь корабль был освещен этим розовым бриллиантовым светом, а все ковры были в пятнах и с вытоптанными проплешинами.

Мы танцуем на месте, а потом начинаем поворачиваться.

Раз, два, три, шаг «коробочка». Вперед-назад – неуверенными шажками. Оторвать пятки от пола, и – поворот. Фертилити Холлис у меня в объятиях слегка изгибает спину. Еще поворот. И еще, и еще. Раз, два, три. Раз, два, три.

А Фертилити продолжает рассказывать, как уплыли последние шлюпки. Все шлюпки уплыли, остался лишь шлюпочный такелаж и пустые места, где когда-то стояли шлюпки. Был чудесный карибский вечер. Шлюпки плыли в закат, а люди в оранжевых спасательных жилетах сокрушались о потерянных драгоценностях и таблетках, у кого-то – реальных, у кого-то – придуманных. Скрестив пальцы, люди оплакивали потери.

Мы с Фертилити – раз, два, три – кружимся в вальсе; раз, два, три – кружимся в вальсе по мраморной галерее.

В истории Фертилити они с Тревором кружились в вальсе по паркету из красного дерева, а корабль уже кренился, и пол под ними кренился тоже, пол в Версальском танцевальном зале, на тонущем корабле, и корма задиралась, и четырехлопастные пропеллеры поднимались к вечернему небу. Легкие позолоченные стулья, стоявшие в танцевальном зале, сползли вниз и собрались под статуей Дианы, древнегреческой богини Луны. Оконные шторы из золотой парчи криво провисли. Они с Тревором были последними пассажирами на тонущем лайнере «Океанская экскурсия».

Генератор еще работал, потому что розовые люстры…

– С виду самые обыкновенные люстры, – говорит Фертилити, – только на кораблях они не болтаются, висят жесткие, как сосульки… – Так вот, люстры в Версальском танцевальном зале еще горели, а в динамиках, хотя они и потрескивали, играла музыка. Вальс за вальсом, они шли друг за другом и растворялись друг в друге, с Фертилити с Тревором кружились, кружились, кружились.

Как сейчас кружимся мы с Фертилити – кружимся, кружимся, кружимся, скользим носком к носку по полу мавзолея.

В трюме карибские воды уже заливали столовую Трианон[6]6
  Трианон – дворец в Версале.


[Закрыть], приподнимая края сотни льняных скатертей.

Все двигатели отключились, корабль просто дрейфовал.

Теплая голубая вода простиралась до самого горизонта во всех направлениях.

Под водой – пусть ее было совсем немного – паркет из красного дерева в танцевальном зале казался далеким и недостижимым. Последний взгляд на Атлантиду, когда соленые воды уже плещутся среди статуй и мраморных колонн, а Тревор с Фертилити вальсируют мимо последней легенды об исчезнувшей цивилизации, мимо золоченой лепнины и резных столиков, как во французских дворцах. Уровень моря поднимался по диагонали к парадным портретам королев в коронах, а корабль кренился, и из ваз высыпались цветы: розы, орхидеи и стебли имбиря падали в воду, где покачивались бутылки с шампанским, и Тревор с Фертилити кружились в вальсе, поднимая фонтаны брызг.

Металлический скелет корабля, его переборки под гобеленами и деревянной обшивкой дрожали и гулко стонали.

Я говорю: ты хотела утопиться?

– Не говори ерунды, – отвечает Фертилити. Ее голова лежит у меня на груди, она вдыхает мой ядовитый запах. – Тревор никогда не ошибался. Собственно, это его и сгубило.

В чем Тревор не ошибался?

Вообще ни в чем. Тревору Холлису снились сны. Например, ему снилось, что разбивается самолет. Если бы он сообщил об этом в авиакомпанию, ему бы никто не поверил. А потом, когда самолет и вправду разбился бы, Тревора непременно забрали бы в ФБР для допроса. Потому что так проще: думать, что он террорист, а не экстрасенс. Из-за этих снов он не мог спать. Он боялся читать газеты, боялся смотреть телевизор – боялся узнать, что двести человек погибли в авиакатастрофе, о которой он знал, но не мог предотвратить.

Он не мог никого спасти.

– Наша мама покончила самоубийством, потому что ей снились такие же сны, – говорит Фертилити. – Самоубийство – наша старая семейная традиция.

Мы с ней по-прежнему кружимся в вальсе, и я говорю себе: по крайней мере у нас есть хоть что-то общее.

– Он знал, что корабль затонет только наполовину. Там прорвался какой-то клапан или что-то такое, но вода не должна была подняться выше машинного отделения и общих залов на нижней палубе, – говорит Фертилити. – Ему это приснилось, и он точно знал, что мы можем остаться на корабле. Целый корабль, на много часов – в нашем полном распоряжении. Вся эта еда и вино – для нас. А потом нас спасут.

Мы по-прежнему кружимся в вальсе, и я спрашиваю у нее: так он поэтому и покончил с собой?

Мне в ответ – только музыка.

– Ты себе даже не представляешь, как это было красиво – затопленные танцевальные залы с роялями под водой, и вся эта резная фигурная мебель качается на воде, – говорит Фертилити, уткнувшись лицом мне в грудь. – У меня это самое лучшее воспоминание за всю жизнь.

Мы вальсируем мимо каменных изваяний святых чьей-то чужой религии. Для меня же они – никто. Просто камни, которым придали форму величественных фигур.

– Вода была чистая-чистая. Она стекала каскадом по главной лестнице, – говорит Фертилити. – А мы сняли туфли и продолжали танцевать.

Мы по-прежнему кружимся в вальсе, и я спрашиваю у нее: а ей самой снятся такие сны?

– Так, иногда, – отвечает она. – Не слишком часто. Но с каждым годом все чаще и чаще. Гораздо чаще, чем мне бы хотелось.

И я спрашиваю у нее: а ты тоже покончишь с собой по примеру брата?

– Нет, – отвечает Фертилити. Она поднимает голову и улыбается мне.

Мы танцуем – раз, два, три.

Она говорит:

– Стреляться я в жизни не стану. Скорее всего наглотаюсь таблеток.

У меня дома немалый запас антидепрессантов по бесплатным рецептам от федеральных властей: снотворного, успокоительного, регуляторов настроения, ингибиторов МАО – в конфетнице на холодильнике, у аквариума, где рыбка.

Мы танцуем – раз, два, три.

Она говорит:

– Шучу.

Мы танцуем.

Она снова склоняет голову мне на грудь и говорит:

– Все зависит от того, насколько страшными станут сны.

37

Именно с того вечера я снова стал отвечать на звонки. Я так возбужден, что мне просто необходимо поехать в центр и что-нибудь стащить. Не для денег, а чтобы снять это свербящее возбуждение. Это нормально. Мой психолог говорит, что это нормально. Она говорит, что это моя сексуальная разрядка. Это вполне естественно. Находишь, что тебе нужно. Осторожно подкрадываешься. Хватаешь. Присваиваешь себе. Теперь это твое. И когда оно стало твоим, ты его просто выбрасываешь за ненадобностью.

Я и начал-то красть в магазинах, в первую очередь, из-за моего психолога.

Она называла меня хрестоматийным примером клептомании. Она цитировала умные книги по этой проблеме. Я ворую вещи в магазинах, говорила она, потому что боюсь, что кто-нибудь украдет мой пенис (Фенихель, 1945). Стремление красть – безотчетный позыв, который я не могу контролировать (Голдмен, 1991). Я ворую из-за душевных расстройств (Макелрой и другие, 1991). Мне не важно, что именно красть: туфли, липкую ленту, теннисные ракетки.

Проблема в том, что теперь даже кражи не приносят мне прежнего облегчения.

Может быть, это все потому, что я встретил Фертилити.

Или, может, я встретил Фертилити потому, что мне надоела моя половая жизнь в форме мелких преступлений.

В последнее время я даже не крал в магазинах, то есть не в прямом, классическом смысле. Вместо того чтобы просто зайти в магазин и украсть что-нибудь с полки, я брожу по улицам и смотрю, не выбросит ли кто чек. Если я нахожу такой чек, который только что выбросили, я его поднимаю.

Потом все просто. Заходишь в магазин, откуда чек. Делаешь вид, что выбираешь покупки, пока не находишь товар, пробитый на чеке. Берешь его, ходишь с ним по магазину, потом идешь к кассе и возвращаешь «покупку» обратно. Ты возвращаешь покупку, а тебе возвращают деньги. Разумеется, лучше всего это работает в больших магазинах. С чеками, где указаны не только цены, но и названия товаров. Надо только запомнить несколько правил. Никогда не используй старые или грязные чеки. Никогда не используй один и тот же чек дважды. Старайся по возможности чаще менять магазины, где ты проворачиваешь эту аферу с чеком.

По сравнению с настоящими магазинными кражами – это как мастурбация по сравнению с полноценным сексом.

И, разумеется, в магазинах прекрасно знают об этой афере.

Вот еще несколько неплохих способов красть в магазинах. Например, прийти в магазин с большим стаканом лимонада, куда можно набросать всякую мелочь. Или купить банку дешевой краски, слегка приподнять крышку и бросить внутрь что-нибудь дорогое. Металлическая банка не пропускает излучение охранной системы, так что на выходе у тебя ничего не запищит.

В тот вечер, вместо того чтобы охотиться за выброшенными чеками, я просто брожу по улицам и пытаюсь придумать, как действовать дальше, чтобы схватить Фертилити и присвоить ее себе. Чтобы она стала моей. А потом, когда она станет моей, может быть, выбросить за ненадобностью. Нужно как-то использовать ее страшные сны к своей выгоде. И то, что мы с ней танцевали, тоже должно стать моим инструментом. Средством для достижения цели.

Мы танцевали с Фертилити почти всю вторую половину дня. Когда музыка изменилась, она научила меня основным фигурам ча-ча-ча, перекрестному шагу ча-ча-ча и женскому повороту под рукой. Она показала мне основные фигуры фокстрота.

Она мне сказала, что ее работа – это сущий кошмар. Ничего хуже я даже представить себе не могу.

И когда я спросил: а где ты работаешь?

Она рассмеялась.

Блуждая по центру, нахожу чек на цветной телевизор. По идее, я должен радоваться, как если бы я вдруг нашел выигрышный лотерейный билет, но я выкидываю чек в урну.

Может быть, больше всего в танцах мне понравились правила. В мире, где все как попало, все-таки существуют какие-то строгие правила. Фокстрот – это два медленных шага и два быстрых. Ча-ча-ча – два медленных и три быстрых. Хореография, дисциплина. Обсуждению не подлежит.

Это хорошие старомодные правила. Шаг «коробочка» не изменяется еженедельно.

Для психолога, когда мы с ней начинали общаться десять лет назад, я не был воришкой. Сперва у меня были навязчивые неврозы. Она только-только окончила колледж и по-прежнему всякий раз лезла в учебник для подтверждения своих слов. Люди, страдающие навязчивыми неврозами, объясняла она, либо постоянно проверяют, все ли вещи на месте, либо моют и чистят их с маниакальной страстью (Рахман и Ходжсон, 1980). По ее мнению, я относился ко второму типу.

На самом деле мне просто нравилось наводить чистоту, но меня всю жизнь учили повиноваться. И я старался подстроиться под ее придурочные диагнозы. Психолог перечисляла симптомы, и я прилагал все усилия, чтобы выдать ей эти симптомы и дать ей возможность меня вылечить.

После навязчивого невроза у меня был посттравматический стресс.

Потом у меня была агорафобия.

Потом панический страх.

Я иду вдоль по улице, и ноги сами вышагивают в темпе вальса – один медленный шаг и два быстрых. Про себя я считаю: раз, два, три. Куда ни глянь, чеки валяются просто повсюду – на тротуаре среди голубей. Блуждая по центру, поднимаю еще один чек. Тут товаров на сумму в сто семьдесят три доллара. Его я тоже выбрасываю.

Месяца через три после нашей первой встречи с психологом у меня был диссоциативный психоз, или расщепление личности, потому что я напрочь отказывался рассказывать про свое детство.

Потом у меня было шизотипичное расстройство личности, потому что я не захотел посещать ее еженедельные терапевтические занятия с группой.

Потом у меня был синдром Коро, потому что психолог решила, что это будет хороший повод для изучения данной болезни. Синдром Коро – это когда ты убежден, что твой пенис становится все меньше и меньше, а когда он исчезнет совсем, ты умрешь (Фабиан, 1991; Цень и другие, 1992).

Потом она обнаружила у меня синдром Дата. Это когда у тебя возникает панический страх потерять всю свою сперму – при непроизвольном семяизвержении, когда тебе снятся эротические сны, или во время мочеиспускания (Чадда и Ахаджа, 1990). Это идет от древнего индусского поверья, что нужно сорок капель крови, чтобы создать каплю костного мозга, и сорок капель костного мозга – чтобы создать каплю спермы (Ахтар, 1988). Она сказала, что это и неудивительно, что я все время такой усталый.

Сперма наводит на мысли о сексе наводит на мысли о наказании наводит на мысли о смерти наводит на мысли о Фертилити Холлис. Мы с психологом занимались свободными ассоциациями, как она это называла.

На каждом нашем сеансе она ставила мне новый диагноз, находила очередное расстройство и давала мне книгу, чтобы я изучил симптомы. В следующий раз я выдавал ей все признаки этой болезни, которая, по ее мнению, у меня была.

В одну неделю у меня была ярко выраженная пиромания. В следующую неделю – нарушение половой самоидентификации.

Она сказала, что я – эксгибиционист, так что на следующей неделе я ей продемонстрировал свои голые ягодицы.

Она сказала, что у меня расстройство внимания, так что я постоянно перескакивал с темы на тему. На той неделе, когда у меня была клаустрофобия, мы с психологом встречались во внутреннем дворике.

Брожу по центру, и ноги сами вышагивают в темпе ча-ча-ча – два медленных шага, три быстрых, два медленных. В голове звучат те же десять мелодий, которые мы слушали всю вторую половину дня. Вижу еще один чек, вполне законное платежное средство, собственно, те же деньги, эквивалент пятидолларовой банкноты, вижу, но прохожу мимо в темпе ча-ча-ча.

Книга, которую мне давала психолог, называлась «Диагностический и статистический справочник по психическим расстройствам». Мы его называли – для краткости – ДСС. Она притащила мне кучу своих старых учебников, чтобы я их прочитал, и там, в учебниках, были цветные фотографии моделей, которым заплатили, чтобы они изображали довольство и счастье, держа над головой голеньких младенцев или прогуливаясь рука об руку по песчаному пляжу на фоне заката. Для снимков, изображавших страдания и печали, моделям платили, чтобы они вкалывали себе в вену незаконные наркотические препараты или сидели пьяные за столом наедине с бутылкой. Дошло до того, что психолог могла просто бросить ДСС на пол, и на какой он странице раскроется, то расстройство я и пытался изобразить в следующий раз.

И мы оба были довольны и счастливы. Первое время. Она чувствовала, что делает успехи с каждой неделей. У меня был готовый сценарий, как вести себя в нашу следующую встречу. Это было совсем не скучно, тем более что психолог так нагружала меня выдуманными проблемами, что у меня просто не было времени переживать о проблемах реальных. Каждый вторник психолог выдавала мне очередной диагноз, и это было мое новое задание на неделю.

В первый год наших сеансов у меня просто не было времени, чтобы даже задуматься о самоубийстве.

Мы провели тест Станфорда-Бине, чтобы выяснить, насколько старый у меня мозг. Обследование по методу Вешлера. Проверку по Миннесотскому многофазному анализатору личности. Клинический тест Мильтона. Опросник депрессии Бека.

Психолог выяснила обо мне все, кроме правды.

Просто я не хотел, чтобы меня привели в порядок.

В чем бы ни заключались мои действительные проблемы, я не хотел, чтобы они разрешились. Я не хотел исцелиться. Все мои мелкие тайны должны оставаться во мне. Я не хотел, чтобы их вытащили наружу и нашли для них подходящее объяснение. Мифологическими архетипами. Травмами детства. Воздействиями лекарственных препаратов. Я боялся: а что же останется? Так что мои настоящие страхи и недовольства так никогда и не выползли на свет божий. Я не хотел избавляться от страхов, тоски и тревоги. Я никогда не говорил о своей мертвой семье. Не изливал свое горе, как это называла психолог. Выскажись. Определи проблему. Разреши ее, освободись и иди дальше.

Психолог вылечила меня от сотни болезней, причем среди них не было ни одной настоящей, после чего объявила, что я нормальный. В смысле, в здравом уме. Она была так довольна и счастлива, так гордилась собой. Она меня выпустила в большой мир – исцеленного. Встань, исцеленный, встань и иди! Чудо современно психотерапии.

Восстань.

Доктор Франкенштейн и ее чудовище.

Когда тебе двадцать пять, тебя еще впечатляют подобные вещи.

Единственный побочный эффект – теперь меня тянет красть. Мне так понравился вводный курс в клептоманию, что я не стал освобождаться от этой конкретной проблемы. До сегодняшнего дня.