Текст книги "Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы"

Глава 1
Либеральный архипелаг

Англичанин является для нас другом в Италии; европеец – в Китае, и, быть может, человек как таковой приобрел бы нашу любовь, если бы мы встретили его на Луне. Но это проистекает только из отношения к нам самим, которое в упомянутых случаях усиливается потому, что бывает ограничено лишь немногими лицами.

Давид Юм[22]22
  Hume (1975b: 482, Book III, part II, section I). [Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Соч. в 2-х т. М.: Мысль, 1996. Т. 1. С. 523.]


[Закрыть]

Наша ближайшая задача состоит в том, чтобы изложить и обосновать концепцию либерализма. В той степени, в какой либерализм заключает в себе теорию о природе свободного общества, это означает выдвижение конкретной теории свободы. Однако более важной целью данной главы является защита своеобразной модели свободного общества. Суть этой модели, по крайней мере в первом приближении, легче всего понять, если отнестись к представленной здесь теории как к изложению определенной позиции по некоему вопросу, а именно к вопросу о том, определяет ли либерализм набор ценностей и моральных стандартов, которых должно придерживаться любое сообщество, именуемое либеральным, или же он определяет лишь принципы, допускающие сосуществование различных моральных стандартов. Мы придерживаемся последней точки зрения. То свободное общество, о котором говорит либерализм, – это не стабильное социальное единство, созданное или скрепляемое общим для всех учением. Скорее, оно представляет собой собрание сообществ (а соответственно и властей), объединенное законами, которые признают право индивидуумов объединяться так и с теми, как и с кем они пожелают. Модель свободного общества предусматривает возможность множества объединений, которых, однако, ни одно не является «привилегированным» и не имеет особой моральной значимости. Соответственно в таком обществе может быть много властей, поскольку в конечном счете любая власть основана не на справедливости, а на готовности ей подчиняться[23]23
  Одним из способов добиться этого может служить наличие в стране демократических выборов и их качество, хотя это не строго необходимо. Однако в современном мире почти не осталось правительств, легитимность которых не основывалась бы на результатах выборов. Подробнее этот момент разбирается в главе 5.


[Закрыть]. Таким образом, теория свободного общества представляет собой описание условий, на которых различные образы жизни сосуществуют, а не описание условий, при которых они приводятся во взаимное соответствие. Или, иными словами, либеральное общество – это такое общество, в котором политика имеет приоритет перед моралью[24]24
  Формулировка принадлежит Бобу Юину.


[Закрыть].

На первый взгляд эта теория (в общих чертах) выглядит знакомой; собственно, может показаться непонятным, зачем ее понадобилось снова защищать. В конце концов, нет недостатка в либералах, выступающих за социальное разнообразие и отстаивающих значение толерантности к различным образам жизни. Например, Уильям Галстон вполне однозначно утверждал, что «либерализм – это защита разнообразия, а не подчеркивание ценности выбора», и многое сделал для обоснования соответствующей концепции либерального государства[25]25
  Galston (1995: 516–534, на с. 523).


[Закрыть]. Эми Гатманн, не признавая галстоновский вариант либерализма, также предлагает концепцию, которая «отдает должное социальному разнообразию»[26]26
  Gutmann (1995: 557–579, на с. 557).


[Закрыть], а Стивен Маседо, обещая «покончить с бесхребетностью политического либерализма», указывает, что либералы не обязаны чувствовать неловкость по поводу своей приверженности к разнообразию, хотя либеральное разнообразие сводится к «разнообразию, формируемому и управляемому политическими институтами»[27]27
  Macedo (1995: 468–496, на с. 470).


[Закрыть]. Создается впечатление, что в этой сфере нет нужды в дальнейшей либеральной аргументации. Но именно потому что идеи, выдвигаемые этими авторами, на наш взгляд, отнюдь не бесспорны, возникает нужда в новой концепции либерализма.

Что самое главное, эти (и другие) авторы, защищая либерализм, настаивают на совместимости уважения к разнообразию и единства либерального государства. Но если так важно не переоценивать значения или ценности разнообразия, то еще важнее не преувеличивать значимости единства. В предлагаемой нами концепции либерализма социальному единству отводится в лучшем случае лишь второстепенное значение. В худшем же случае разговоры о социальном единстве однозначно нежелательны, а то и вовсе опасны. В этом отношении у нас нет недостатка авторов, для которых социальное единство является важным соображением, которое следует учитывать (и отстаивать) в любой приемлемой политической теории. Представленная же здесь теория утверждает, что этот вопрос не настолько важен[28]28
  См., например: Kymlicka (1995b), Addis (1997: 112–153).


[Закрыть].

Ключевое положение нашей работы сводится к тому, что хорошее общество, описываемое либеральной политической теорией, не является единым целым. Однако известные из истории политической теории метафоры, использовавшиеся для описания политического общества, едва ли соответствуют этой точке зрения. Например, метафора «политического тела» не способствовала развитию либеральной мысли, поскольку наводила на мысль о том, что существование социальной жизни зависит от функционирования единого (вневременного) политического строя, упорядочивающего поведение людей и способствующего координации действий различных лиц и групп по повышению благосостояния и обеспечению справедливости[29]29
  Здесь в первую очередь следует упомянуть Гоббса, хотя эту метафору развивали и другие авторы. См.: Tussman (1974).


[Закрыть]. Подобный политический строй – в смысле, задаваемом этой метафорой, – является ограниченным, самодостаточным, саморегулирующимся и самоупорядочивающимся целым. Подобно человеческому телу, в политическом теле нет места конфликтам или нестабильным либо разнонаправленным тенденциям. Оно может содержать различные элементы, но все они должны быть стандартизированы, или обеззаражены (detoxified), и «инкорпорированы» в единое целое.

Что особенно поразительно в этой конкретной метафоре, так это полное невнимание к тому факту, что живые тела обычно имеют пол. В истории политической мысли это можно объяснить (по крайней мере отчасти) тем обстоятельством, что мужчины-философы зачастую игнорировали существование женщин и имели в виду только мужчин. Но даже в таком случае эта теория вызывает беспокойство, поскольку допускает лишь два варианта отношений женщин и общества: инкорпорирование либо исключение. Эта метафора не в состоянии учесть отклонения, разнообразие или различия – поскольку не учитывает самую очевидную форму, в которой могут проявляться эти различия: пол. В таком случае она тем более не готова признавать или допускать существование различий в культуре, или в морали, или в представлениях о рациональности. «В глазах того, кто зачарован образом одного тела, одного голоса, одного разума, любые отклонения принимают форму нелепости»[30]30
  Gatens (1996). Следует отметить, что в значительной степени усилия Гатенса направлены на критику феминистской политики в том отношении, что та неспособна «признать тщетность дальнейших просьб о полноправном участии в фантазии единства» (с. 27). Поскольку феминизму еще предстоит разработать связную теорию тела или провести удовлетворительный анализ отношений между «женским телом и политическим телом», «многие феминистки, не осознавая того, работают с концепциями тела, доминирующими в культуре» (с. 49).


[Закрыть].

Другая метафора, которую следует поставить под сомнение – и отвергнуть, – это метафора о «хорошо упорядоченном сообществе», понимающая под хорошим обществом «закрытое общество», которое можно рассматривать как особое и изолированное от других групп людей[31]31
  Метафора Ролза о «хорошо упорядоченном обществе» обсуждается в: Rawls (1971). [Ролз Дж. Теория справедливости. М.: УРСС, 2010.]


[Закрыть]. Согласно этой абстракции (которую нельзя назвать даже образом), придуманной Джоном Ролзом как идеал, которым должны руководствоваться мыслители в «исходном положении», пытаясь выбрать принципы справедливости, вполне допустимо такое общество, в котором нет ни разнообразия, ни различий, ни конфликтов, а только стабильность и социальное единство. Однако следует задаться вопросом: к чему нас может привести такая абстракция, поскольку она оставляет за скобками многие черты, наделяющие реальные общества сложностью, а политические принципы – неоднозначностью: изменчивость, разногласия, неоднородность и тенденцию к непрерывным внутренним трансформациям?

Впрочем, самая древняя и самая знаменитая из политических метафор – это метафора Платона о «корабле-государстве»[32]32
  См.: Plato (1974), The Republic, 488a–489a. [Платон. Государство. 488a–489a.]


[Закрыть]. Эта политическая метафора в большей степени, чем какая-либо другая, объявляет социальное единство и иерархию главным ключом к пониманию общества. Государство рассматривается как некое образование, имеющее четкие границы, поскольку за их пределами нет ничего, кроме океанских просторов; и в качестве единого образования оно абсолютно самодостаточно и ни в ком не нуждается. Более того, согласно аргументам Платона, для выживания ему требуются знания особого типа: знания, доступные только специалисту – капитану или истинному кормчему, который понимает, что́ нужно для того, чтобы корабль оставался на плаву и не сбился с курса. Опять же, эта метафора неприятно ограничивает политические размышления, так как приводит нас к мыслям о политическом обществе как о дискретном образовании с твердыми, непроницаемыми границами, населенном самодостаточными существами и представляющем собой социальное единство, обеспечиваемое общими целями. Но реальный мир политического опыта совсем не таков.

Характеру политической активности лучше соответствует знаменитая метафора Майкла Оукшотта о людях, плывущих по «бескрайнему и бездонному морю», где нет «ни гавани, в которой можно укрыться, ни дна, чтобы бросить якорь, ни места отправления, ни места назначения» и где задача состоит в том, чтобы «держаться на плаву и не опрокидываться, а искусство мореплавания сводится к использованию ресурсов традиционного типа поведения с целью превращать встречающихся врагов в друзей»[33]33
  «Политическое обучение»: Oakeshott (1991, 43–65, на с. 60). Для тех, кому это учение покажется слишком пессимистичным, Оукшотт справедливо отмечает: «…как правило, пессимизм порождается крахом ложных надежд и осознанием того, что руководители [guides], якобы обладавшие сверхчеловеческими знаниями и мастерством, в реальности не вполне соответствуют этому образу. Если это учение лишает нас идеальной модели, к которой мы должны приспосабливать свое поведение, то по крайней мере оно не заводит нас в трясину, где каждый выбор равно хорош или равно предосудителен» (с. 60).


[Закрыть]. Однако нам нужна совершенно иная метафора, описывающая не столько природу политической активности, сколько природу политического общества.

Взамен вышеописанных метафор мы предлагаем метафору, изображающую политическое общество как архипелаг: море, в котором находится множество мелких островов. Эти острова представляют собой различные сообщества или, лучше сказать, юрисдикции, существующие в море взаимной толерантности. Политическое сообщество – и, в частности, хорошее политическое сообщество – лучше всего понимать не как единую сущность, или идеальное царство справедливости, или корабль, управляемый опытным мореходом, или даже как один разумно устроенный остров[34]34
  В авторах, готовых взять на вооружение эту метафору, не было недостатка начиная с Мора и его «Утопии» и Бэкона и его «Новой Атлантиды».


[Закрыть]. Его следует понимать как нечто не имеющее четких границ, с движением как внутри границ, так и с выходом за эти расплывчатые границы.

Мы утверждаем, что хорошее общество лучше всего понимать как архипелаг обществ; а поскольку принципы, лучше всего описывающие такую форму человеческого сообщества, это принципы либерализма, то хорошее общество следует описывать как либеральный архипелаг.

Либеральный архипелаг – это общество обществ, которые не созданы и не находятся под контролем какой-либо единой власти. Это общество, в котором власти действуют в соответствии с законами, которые сами по себе не подчинены ни одной отдельной власти.

Эта метафора, как отмечал в ином контексте Майкл Уолцер, описывает реальное общество: международное общество, по сути понимаемое как сообщество государств[35]35
  Walzer (1997b: 105–111, на с. 106).


[Закрыть]. Но кроме того, она описывает общество в широком смысле, включая многие общества, ограниченные (в разной степени) рамками государств, которыми определяются их характер либо их пределы. Продемонстрировать это – одна из важных задач, решаемых в настоящей книге.

Однако непосредственная задача этой главы состоит в том, чтобы обрисовать концепцию либерализма, обоснованием которой послужит это описание хорошего общества. С этой целью в следующем разделе мы в общих чертах обрисуем концепцию либерализма, которая лежит в основе дальнейшей аргументации. Затем будут представлены и подвергнуты критике возражения против этой концепции. Тем самым мы получим возможность для более детальной оценки нашей теории, объяснения того, почему она является в конечном счете либеральной теорией и к какому типу либеральных теорий она относится.

Концепция либерализма в общих чертах

Ключевая ценность либерализма – толерантность. Общество или община являются либеральными, если они толерантны, и либеральны в той степени, в какой они толерантны. Толерантность либерального общества или общины проявляется по отношению к несогласию или к отличиям (которые тоже представляют собой род несогласия в той степени, в какой иной образ жизни или иная вера включают в себя косвенное отторжение норм или стандартов, соблюдаемых большинством или предписываемых доминирующими институтами общества). Толерантность, в том смысле, в каком это понятие здесь используется, является нетребовательной добродетелью, поскольку все, что она диктует, это безразличие по отношению к тем или к тому, к чему проявляется толерантность. Время от времени она требует известной снисходительности, но не предполагает ни уважения, ни сочувствия, ни восхищения, ни даже особого интереса к другим[36]36
  Собственно, немалая снисходительность может потребоваться в том случае, когда объекты толерантности не вызывают к себе ни уважения, ни восхищения. Более подробно этот момент рассматривается мной в: Kukathas (1999: 67–81).


[Закрыть]. Она, безусловно, не требует относиться к объектам толерантности, будь то индивидуумы или группы, всерьез; кроме того, она абсолютно совместима с презрением ко всему тому, за что они ратуют, как и с нежеланием вступать с ними в рациональный диалог или хотя бы попытаться понять их. Толерантные люди не обязаны сидеть рядом с теми, к кому они проявляют толерантность, но будут терпеть их.

Из этого не следует, что толерантность не может заключать в себе большего как по своему смыслу, так и на практике. Согласно Уолцеру, толерантность заключает в себе целый диапазон установок, от вынужденного смирения до благожелательного равнодушия к отличиям, принципиального признания чужих прав, открытости по отношению к другим и готовности прислушаться, учиться и даже проникнуться уважением[37]37
  Walzer (1997a: 10–11). [См.: Уолцер М. О терпимости. М.: Идея-пресс, Дом интеллектуальной книги, 2000.]


[Закрыть]. В качестве перечисления возможных установок, которые подходят под определение толерантности, это, несомненно, верно. Однако все эти последние варианты теряют актуальность в тот момент, когда мы признаем, что могут существовать такие взгляды и практики, которые невозможно уважать и считать достойными принципиального признания или хотя бы благосклонного взгляда, вызванного минутным капризом под лозунгом «vive la différence»[38]38
  Да здравствуют различия! (фр.) – Прим. ред.


[Закрыть]. И дело не в том, что существует очевидный и не вызывающий возражений набор идей и практик, лежащих за гранью добра и зла и не заслуживающих толерантности. Скорее это связано с тем, что почти все считают те или иные вещи отвратительными и «нетерпимыми», хотя и не сходятся во мнениях о том, какие именно вещи входят в этот список. В этих обстоятельствах единственное, чего можно в равной мере требовать ото всех по отношению к любому (значительному) набору идей или вариантов поведения, это толерантность в первом смысле: вынужденное смирение. А с учетом того, что проблема смирения заключается не в том, чтобы притерпеться ко знакомому, а в том, чтобы переносить неприятное, толерантность всегда является толерантностью к различиям и к несогласию.

Вследствие того, что именно этого требует толерантность, не все сообщества и общины с равной легкостью сумеют привыкнуть к толерантности. При прочих равных небольшим общинам обычно труднее толерантно относиться к различиям и к несогласию, чем крупным сообществам. Маленькая компания, в которой работает всего несколько человек, с куда меньшей готовностью согласится иметь в числе своих партнеров или сотрудников представителей иной расы, цвета кожи или вероисповедания, чем крупная фирма. (И закон нередко учитывает это в том смысле, что квоты, связанные с позитивной дискриминацией, или требования равных возможностей не распространяются на фирмы, размер которых не превышает определенного порога.) Такая организация, как церковь, смысл существования которой связан с соблюдением определенных практик, может быть менее терпима к определенным отличиям, которые безразличны для других групп (таких как футбольные клубы)[39]39
  Хотя некоторые футбольные клубы могут думать иначе. Так, «Глазго Селтик» и «Глазго Рейнджерс» до недавнего времени были ярко выраженными [соответственно] католической и протестантской командами, которые не брали в свои ряды игроков-«иноверцев».


[Закрыть]. А некоторые объединения людей (например, империи) настолько велики, что терпимость к серьезным различиям там практически неизбежна[40]40
  Хотя, разумеется, некоторые империи, например советская и китайская империи XX в., прилагали много усилий (по большей части безуспешно) к искоренению различий.


[Закрыть]. Так или иначе, чем более терпима данная организация к различиям, тем более она либеральна; чем жестче она подавляет разногласия, тем менее она либеральна.

В наших рассуждениях слова «общество», «община», «группа», «объединение» использовались более-менее взаимозаменяемо и, возможно, даже слишком вольно. Это было сделано сознательно. Хотя термин «либерализм» в первую очередь применяется для описания обществ (по крайней мере когда он определяется в отношении тех или иных групп людей), согласно предлагаемой нами теории он может быть использован для описания всевозможных объединений, начиная от компаний и заканчивая империями. Компания, общество или империя либеральны в той степени, в какой они толерантны к различиям или разногласиям, и нелиберальны в той степени, в какой они к ним нетолерантны. Однако из этого следует, что более крупные объединения могут быть названы либеральными даже тогда, когда они содержат в себе более мелкие нелиберальные объединения. Либеральная империя может включать в себя нелиберальные общества; либеральное общество может включать в себя нелиберальные общины; либеральная община может содержать в себе многочисленные нелиберальные объединения. Даже в самой либеральной общине можно найти крайне нелиберальные семейные ячейки. Так или иначе, во всех случаях «либеральность» объединения определяется степенью его толерантности.

В этом смысле общество может быть названо глубоко либеральным, если входящие в его состав общины и объединения сами толерантны к отличиям и разногласиям. Иными словами, общество будет более либеральным, если оно состоит из столь же либеральных объединений. Однако в принципе оно может быть названо (минимально) либеральным даже в том случае, если все входящие в него объединения нетолерантны к несогласным в своих рядах, т. е. если сами эти объединения нелиберальны. С другой стороны, при этом требуется, чтобы несогласные не были обязаны оставаться в составе объединений, которые отказываются проявлять к ним толерантность. Должна быть, по крайней мере в принципе, возможность личного выхода из нелиберальных общин или объединений. А для этого необходимо, во-первых, чтобы несогласным было куда идти – в другие объединения, которые их примут; и, во-вторых, чтобы право этих объединений запрещать своим членам выход из них не признавалось юридическими и политическими институтами объединяющего их общества.

Это сразу же приводит нас к двум другим важным чертам либеральных обществ: во-первых, они должны быть готовы (что нередко и наблюдается на практике) к существованию в их рамках многочисленных властей; во-вторых, легитимность любой власти должна быть основана на готовности подчиняться ей. Эти два момента требуют более углубленного рассмотрения.

С самого начала следует признать, что власть не в состоянии обойтись без различных человеческих установлений – по той причине, что среди людей всегда наблюдаются разногласия и споры; конфликт является эндемичной чертой человеческого поведения. Наиболее важные конфликты возникают по поводу связанных друг с другом вопросов о том, что является правильным и какой образ жизни является допустимым, хотя, разумеется, бывают и не столь принципиальные конфликты. Властью является та сила, к которой обращаются с целью разрешения конфликтов, которые не удается уладить другими средствами – такими как соглашения без посредников – не говоря уже о насильственных мерах. Либерализм предполагает, что ни одна власть не обладает абсолютным пониманием вопросов, послуживших причиной конфликта, но эта власть тем не менее нужна для того, чтобы урегулировать конфликт.

Однако верно и то, что индивидуумы не всегда в состоянии смириться с решениями властей и предложениями по урегулированию конфликта. Этому может воспрепятствовать их совесть. Для либерального мировоззрения принципиальной является идея о том, что индивидуумов нельзя принуждать к действиям, противоречащим их совести, т. е. принуждать поступать, по их мнению, дурно. Именно этим ценна свобода совести, на которой основывается либеральный идеал толерантности.

В этом смысле общество является либеральным, если индивидуумы вправе отвергать власть, действующую в одном объединении, и переходить под юрисдикцию власти другого объединения; оно либерально в той степени, в какой индивидуумы вольны отвергать власть самого общества, подчиняясь власти какого-либо другого объединения. В конце концов, они могут даже подчиниться другой власти, учредив эту власть для самих себя.

Здесь следует подчеркнуть, что все сказанное выше не дает никаких оснований для вывода о том, что все прочие объединения, включая и государство, всегда обязаны мириться с любой группой индивидуумов, заявляющей о своей приверженности к альтернативной власти. В подобном случае неизменно встают другие вопросы, связанные, например, с правами собственности или с тем, что нарушение установлений может затрагивать интересы третьих лиц. Такие вопросы, как обоснование сецессии или оправданность «гуманитарного» вмешательства в дела другого общества, не могут иметь какого-то общего решения. Любое проявление власти может быть оспорено, и нет никаких оснований заранее считать, что любую власть, которой люди согласны подчиняться, следует терпеть вне зависимости от последствий. Мы не призываем ни к чему подобному. Все наши утверждения не выходят за уровень определений и гласят, во-первых, что любое общество либерально в той степени, в какой оно готово терпеть наличие в своих пределах множественность властей, и, во-вторых, что легитимность таких властей основана на готовности членов соответствующих групп им подчиняться.

Однако эта оговорка имеет большое значение не только из-за того, что важно не пытаться решать все вопросы политической теории при помощи определений, но также из-за того, что она существенно влияет на принятое в нашей работе понимание власти. Утверждая, что либеральным является такое общество, которое толерантно к множественности властей, мы, возможно, создаем у читателя впечатление, что отталкиваемся от конкретного представления о суверенитете. Точнее говоря, может показаться, что мы утверждаем, будто власть суверенна в том смысле, что вокруг каждого объединения существуют хорошо видимые – и нерушимые – стены, внутри которых суверенная власть может делать все, что ей заблагорассудится. Согласно этой точке зрения, если стены можно разрушить, то суверенной власти не существует; но мы здесь вовсе не придерживаемся такого взгляда. Суверенитет бывает только относительным, и в реальном мире не бывает суверенных властей, которым не приходится идти на компромиссы. Суверенитет даже самого могущественного государства ограничен в той степени, в какой это государство подписывается под международными договорами и протоколами, входит в международные организации, подчиняется международному праву или обычному праву, не сдерживаемому государственными границами; а также в той степени, в какой оно реально способно навязывать гражданам свои законы, с учетом того, что ему могут мешать не только конституционные и юридические структуры, существующие в его пределах, но и способность населения уклоняться от его требований[41]41
  В концептуальном плане если бы определяли отношения между властью и субъектом в каждый конкретный момент, то могли бы сказать, что суверенитет абсолютен, но если бы определяли полномочия одной власти в контексте наличия множества источников власти в течение длительного периода, то пришли бы к выводу, что он относителен или наблюдается в той или иной степени.


[Закрыть].

Суверенитет – вещь неоднозначная. Его зачастую трудно выявить, потому что он не существует в непосредственной форме, не будучи воплощен в конкретной личности, органе или институте. Например, если мы рассмотрим австралийское государство, то увидим, что его суверенитет не только разделен между правительствами штатов, входящих в федерацию, но и что власть каждого из этих правительств определяется и ограничивается властями многочисленных прочих объединений – причем полномочия этих властей зачастую дарованы им самими правительствами штатов. Например, некоторые общины аборигенов имеют право на землю, основанное на решении Верховного суда о том, что любые правительства, включая и федеральное правительство, не имеют права по своей воле лишать коренные народы их собственности. Важным препятствием на пути подобных попыток являлся «Закон о расовой дискриминации» 1975 г. В принципе федеральное правительство вправе отменить этот закон; однако в современном австралийском обществе это политически невозможно. Хотя государство суверенно, пределы суверенной власти точно не определены.

Этот факт заметным образом сказывается на возможностях вторичных властей. В той степени, в какой любая община или объединение связаны с сетью прочих общин и объединений (или вотканы в нее!), ее возможности для проявления суверенной независимости будут ограничены. Аборигенные группы, ведущие разговоры о суверенитете и самоопределении, не могут серьезно надеяться на сколько-нибудь существенную независимость, если они не собираются обрывать связи с рыночной экономикой (и с законами, управляющими обменом или торговлей) и если они хотят обеспечить эту независимость посредством договоров и юридических постановлений, которые в одно и то же время могут и освобождать, и обязывать. Многие добровольно взятые на себя обязательства также идут в одной связке с нежелательными и непредвиденными обязанностями (или впоследствии влекут их за собой).

Тем не менее с учетом всего сказанного выше общество является либеральным в той степени, в какой оно готово терпеть в своей среде множественность властей, включая такие власти, которые стремятся по возможности порвать с обществом, в котором находятся, – при условии, что они готовы нести издержки, которые неизбежно сопровождают такой разрыв. Общество нелиберально в той степени, в какой оно к этому не готово. Примеры нелиберальных обществ – бывший СССР или современный Китай. Независимость вторичных властей в этих государствах была очень сильно ограничена. Они представляют собой примеры иерархически устроенных обществ, в которых не имелось особой возможности для неподчинения распоряжениям центральной власти. В СССР были нереальны судебные тяжбы типа «Йодер против Москвы»[42]42
  Аллюзия на известный американский судебный процесс «Йодер против штата Висконсин», когда община амишей во главе с Джонасом Йодером по религиозным соображениям отстаивала право не посылать детей в старшие классы средней школы. – Прим. перев.


[Закрыть]. С другой стороны, амиши сами представляют собой пример нелиберального общества, поскольку не терпят разногласий в своих рядах – вплоть до того, что отдельные семьи обязаны соблюдать требования общины, охватывающие все стороны жизни, от религиозных обрядов до вопроса о том, какие вещи допустимо иметь в личной собственности.

Напротив, международное сообщество является разновидностью либерального общества, поскольку состоит из многочисленных властей, фактически работающих в режиме взаимной толерантности[43]43
  В некоторых отношениях такая точка зрения аналогична различению между «международным сообществом» и «международной системой», которое проводит Хедли Булл. См.: Bull (1997: 8–20).


[Закрыть]. Кроме того, это сообщество включает в себя либеральные, менее либеральные и совершенно нелиберальные общества. Фактически, при наличии единой международной системы, в мире реально имеется (и имелось на протяжении почти всей истории человечества) несколько международных сообществ. Так, до прихода европейцев международным сообществом была Северная Америка, как и Европа в ту эпоху, когда Америка еще не была колонизирована и связи Запада с Востоком почти не было. Также международными сообществами были доколониальные империи Юго-Восточной Азии и цивилизация Индийского субконтинента. Даже сейчас в мире существует несколько международных сообществ, от Европейского Сообщества до Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) и Сообщества государств юга Тихоокеанского региона, хотя с развитием международного права и распространением международных соглашений (от Конвенции по беженцам до договоров о нераспространении ядерного оружия) идея единого, глобального сообщества становится все более и более реальной. Либеральный характер этого порядка сохраняется благодаря отсутствию всякой иерархии, которой подчинялись бы власти различных государств, а также доминированию нормы свободного выхода, поскольку большинство государств не признает[44]44
  На практике это непризнание, разумеется, часто нарушается в том смысле, что некоторые государства накладывают жесткие ограничения на иммиграцию. Некоторые этические проблемы иммиграционной политики обсуждаются мной в статье «Иммиграция»: LaFollette (2002b).


[Закрыть] права других государств удерживать подданных в своих границах вопреки их воле, хотя многие государства фактически практикуют такое право[45]45
  Для либерального характера международного сообщества в этом отношении принципиальное значение имеют нормы, заложенные в международном законодательстве о беженцах, и в первую очередь принцип nonrefoulement [принцип невысылки беженцев. – Ред.].


[Закрыть].

Международное сообщество состоит из суверенных объединений, называемых государствами, а также из международных режимов (определяемых в международных соглашениях и конвенциях) и организаций (от ООН и Всемирной организации здравоохранения до Католической церкви и Азиатско-Тихоокеанской экономической ассоциации). Кроме того, в нем существует множество объединений, возникших в тех или иных странах (например, Американская ассоциация политологии или Международный совет по крикету) – таких, чье возникновение в конкретной стране утратило всякое значение (например, МОК или ФИФА), а также таких, которые способны менять местоположение своей оперативной базы в зависимости от потребностей (сюда относятся транснациональные компании). Это общество настолько же сложно, как любое национальное общество, оно имеет собственную историю и даже своеобразную культуру. В прошлом некоторые международные сообщества становились государствами – так произошло с Германией, Италией и Францией в Европе, с Индонезией и Малайзией – в Юго-Восточной Азии. Некоторые государства в недавнюю эпоху (например, СССР и Чехословакия) разделились на более мелкие государства, ставшие членами международного сообщества. Во всех важных отношениях международное сообщество аналогично обществу, характерному для либерального государства. Оно состоит из множества объединений (и соответственно властей) – в одно и то же время отдельных и все же связанных друг с другом (иногда более, иногда менее прочно и непосредственно) узами коммерции, культуры и права.

Такое понимание международного общества и позволяет воспользоваться метафорой, дающей нам описание либерализма. Международное сообщество – это архипелаг: море, полное островов. Каждый остров представляет собой отдельную территорию, отрезанную от других островов волнами, безразличными к его обстоятельствам и к его судьбе. Большинство островов населено людьми, которые по большей части оказались на данном острове не сознательно, а волей судьбы (хотя на немногих преобладают недавние иммигранты). Почти во всех случаях эти люди подчиняются какой-либо власти, хотя характер этой власти, стиль, которого она придерживается, и проблемы, стоящие перед ней, разнятся от острова к острову. Некоторые из этих островов изобильны и плодородны, другие же едва населены и могут быть поглощены поднимающимся морем; есть острова отдаленные, до которых почти не добраться по коварным водам, другие же почти физически связаны друг с другом посредством окружающих их архипелагических шельфов[46]46
  Архипелагическими шельфами называются слои вулканической породы, образующие веерообразный склон вокруг групп островов, главным образом в центральной и южной части Тихого океана. Такие шельфы плавно уходят на глубину, по мере погружения становясь все круче. Некоторые шельфы имеют изрезанную поверхность, но обычно она все-таки гладкая, поскольку слои осадков, образовавшиеся за последние 10 тысяч лет, сглаживают вулканический рельеф. Важную роль в переносе отложений над шельфами и в их дальнейшем сглаживании играют прибрежные течения.


[Закрыть]. Люди, населяющие эти острова, различаются темпераментом и стремлениями. Некоторые довольствуются тем, что имеют (как ни странно, в их число входят даже обитатели самых негостеприимных клочков земли), и не мечтают о рискованном плавании через океан, в то время как другим не сидится на месте и они готовы покинуть самые райские края ради неизвестности, ожидающей их за морем. Попытать удачу никому не запрещено, и поэтому море усеяно кораблями – одни движутся по проложенным маршрутам, другие заплывают в неисследованные области без видимой цели (а иные – и вовсе без всякой цели). Хотя существуют конвенции, регулирующие поведение на море и хотя принимаются меры по борьбе с пиратством, в целом архипелаг никем не управляется. (Никто этого не хочет, хотя время от времени появляются люди, настолько убежденные в необходимости единой власти, что они пытаются превратить архипелаг в сушу.) А некоторые острова так и остаются на периферии, почти лишенные контактов с остальным миром и представляя собой острова во всех смыслах слова, хотя что считать этой периферией, само по себе не слишком ясно.