Текст книги "Моя удивительная жизнь. Автобиография Чарли Чаплина"

Глава пятая

Джозеф Конрад написал как-то своему приятелю, что было время, когда он чувствовал себя слепой, загнанной в угол крысой, ожидающей последнего удара палкой. Именно так мы себя и чувствовали тогда. Но нет горя без добра, кому-то из нас должно было повезти, и этим кем-то стал я.

Я разносил газеты, работал на печатном станке и делал игрушки, был стеклодувом, мальчиком-помощником у доктора и много кем еще, но, как и Сидни, даже во времена неудач и жалких попыток заработать на хлеб я никогда не забывал о своей мечте стать актером. Именно поэтому в промежутках между своими работами я начищал до блеска старые ботинки, чистил зубы, надевал чистый воротничок и отправлялся в театральное агентство Блэкмора на Бедфорд-стрит, около Стрэнда. Я делал это до тех пор, пока совершать периодические визиты мне позволяло состояние моей одежды.

Когда я впервые пришел в агентство, то увидел там множество безукоризненно одетых актеров и актрис, служителей Мельпомены, высокопарно беседующих друг с другом. С дрожью в ногах я стоял в самом дальнем углу, возле двери, едва ли не сгорая от робости и стыда, пытаясь хоть как-то скрыть от чужих глаз мой старенький костюмчик и потертые носки ботинок. Из глубины офиса время от времени выныривал молодой служащий и пронзал великолепную публику хлесткой, но значимой фразой: «Для вас ничего, и для вас, и для вас тоже». И вот однажды случилось так, что я остался совершенно один, и служащий, выглянувший из кабинета, посмотрел на меня и нетерпеливо спросил: «Ну что тебе?»

Я почувствовал себя Оливером Твистом, просящим о помощи.

– А у вас есть роли для мальчиков?

– А ты зарегистрировался?

Я покачал головой. К моему удивлению, клерк провел меня в соседнюю комнату, записал мои имя, адрес и все остальные данные и сказал, что если вдруг что-нибудь появится, то он мне об этом сообщит. Я ушел с приятным чувством выполненного долга и облегчения – слава богу, что ничего не случилось.

И вот через месяц после возвращения Сидни я получил открытку. Там было написано: «Не могли бы вы прийти в театральное агентство Блэкмора на Бедфорд-стрит, около Стрэнда?»

Облаченный в свой новый костюм, я предстал пред мистером Блэкмором, который был сама любезность и доброжелательность. И этот всемогущий, всевидящий мистер Блэкмор, а я представлял его себе именно так, вежливо вручил мне письмо для мистера Гамильтона из конторы Чарльза Фромана.

Мистер Гамильтон прочитал письмо и оглядел меня. Судя по всему, он остался доволен тем, что увидел, и только удивился, каким я был маленьким. Конечно же, я прибавил себе возраста, сказав, что мне уже четырнадцать (вместо двенадцати с половиной). Мистер Гамильтон сказал, что мне предлагают сыграть роль Билли – мальчика-посыльного в пьесе «Шерлок Холмс». Пьесу рассчитывали показывать в течение сороканедельного тура по всей стране. Гастроли должны были начаться осенью.

– Ну а пока, – сказал мистер Гамильтон, – есть у нас одна очень хорошая роль мальчика в новой пьесе, которая называется «Джим, или Роман о городском парне». Пьесу написал господин Г. А. Сейнтсбери, кстати, он будет играть главную роль в пьесе «Шерлок Холмс».

Выяснилось, что «Джима» поставят в Кингстоне в качестве пробного ангажемента, а потом начнется работа над постановкой «Холмса». За все время работы мне должны были платить жалование по два фунта и десять шиллингов в неделю.

Сумма для меня была просто астрономическая, но я и бровью не повел.

– Мне надо посоветоваться с братом об условиях, – скромно ответил я.

Мистер Гамильтон рассмеялся, мне показалось, что он остался доволен мной, а потом позвал всех, кто тогда был в конторе, и сказал:

– Посмотрите на нашего Билли! Ну что, как он вам?

Все вокруг доброжелательно улыбались и кивали. Боже мой, что же это такое? Неужели весь мир перевернулся и принял меня в свои объятия? Мне трудно было поверить в то, что происходит. Мистер Гамильтон дал мне записку для мистера Сейнтсбери, сказав, что я найду его в клубе «Зеленая комната» на Лестер-сквер, после чего я ушел, не чувствуя земли под ногами от свалившегося на меня счастья.

Точно такая же сцена произошла и в клубе «Зеленая комната». Мистер Сейнтсбери быстро собрал всех членов труппы, чтобы показать им меня. После представления и знакомства со всеми он вручил мне текст с ролью Сэмми, сказав, что это один из главных персонажей пьесы. Я немного понервничал, потому что боялся, что мистер Сейнтсбери заставит меня прочитать роль моего героя прямо там же, на месте, а это было бы катастрофой, потому что я читал из рук вон плохо. К счастью, мне сказали, что роль я могу прочитать дома, спешки никакой не было, так как репетиции должны были начаться только на следующей неделе.

Я сел в автобус и отправился домой, пребывая в эйфории от всего, что со мной произошло. И вот тут я вдруг понял, что нищета и голод остались позади, что моя мечта вдруг воплотилась в реальность, что то, чего так сильно хотела мама, о чем она так часто говорила, вдруг стало моей жизнью.

Я буду артистом! Все произошло так внезапно и так неожиданно! В руках я крепко держал новенькую коричневую папку со страницами своей первой роли – это был самый главный документ всей моей жизни. Тогда, сидя в автобусе, я ощутил, что начался совсем другой период моей жизни. Из какого-то ничтожества я вдруг превратился в совершенно другого человека – в артиста театра. Эмоции переполняли меня, и я разрыдался.

Когда я рассказал Сидни о том, что произошло, его глаза стали похожи на чайные блюдца. Он сел, скорчившись, на кровать, задумчиво уставился в окно, покачивая при этом головой, а потом торжественно сказал:

– Это поворотный момент нашей с тобой жизни. Если бы мама была с нами, как бы она порадовалась!

– Ты только послушай, – с воодушевлением сказал я. – Сорок недель по два фунта и десять шиллингов каждая. Я сказал мистеру Гамильтону, что ты как мой брат ведешь все деловые переговоры, и поэтому, – добавил я, – нам надо просить больше. Но в любом случае мы можем скопить шестьдесят фунтов к концу года!

После первых взрывов энтузиазма мы пришли к выводу, что два фунта и десять шиллингов были явно недостаточной платой за столь серьезную роль. Сидни отправился на переговоры о моем жаловании.

– Попытка не пытка, – сказал я ему на прощание, но мистер Гамильтон был непреклонен.

– Два фунта и десять шиллингов – ни пенни больше.

Но мы уже были счастливы и тем, что имели.

Сидни прочитал мне всю роль и помог ее выучить. Роль была большой, аж на тридцати пяти страницах, но уже через три дня я знал ее наизусть.

Репетиции «Джима» проходили в фойе второго этажа театра Друри-Лейн. Сидни так здорово натренировал меня, что я был почти само совершенство, но вот только одно слово не давало мне покоя. Вся фраза звучала так: «Ты что, думаешь, что ты – мистер Пирпонт Морган?» Я же сбивался и вместо «Пирпонт» говорил «Путтерпинт», но мистер Сейнтсбери сказал, что и так сойдет. Вообще же репетиции стали для меня открытием мира артистического искусства. Я и знать не знал, что существуют такие понятия, как театральное мастерство, синхронность, пауза, искусство поведения на сцене, но мне все давалось очень легко, и мистер Сейнтсбери сделал мне только одно замечание – я дергал головой и слишком гримасничал, когда произносил слова своего героя.

Прорепетировав со мной несколько сцен из спектакля, мистер Сейнтсбери с удивлением спросил, играл ли я когда-нибудь на сцене. Я чувствовал себя счастливым от того, что смог понравиться режиссеру и всей труппе! Тем не менее я сделал вид, что для меня самого в моей игре нет ничего необычного и что все это признаки природного таланта.

«Джима» должны были показывать как пробную антрепризу в театре Кингстон в течение недели, а потом в Фулхэме, и тоже одну неделю. Это была мелодрама по мотивам произведения Генри Артура Джонса «Серебряный король», в которой рассказывалось об аристократе, потерявшем память. Очнувшись, он вдруг обнаружил себя живущим в маленькой мансарде с девушкой-цветочницей и мальчишкой – разносчиком газет. Мальчика звали Сэмми, и играл его я. С точки зрения морали все было пристойно: девушка спала в шкафу, Герцог (именно так мы звали нашего аристократа) – на диване, ну а я – на полу.

Действие первого акта происходило в доме номер 7а по улице Девере-корт, в Темпле, в покоях Джеймса Ситона Гатлока, преуспевающего адвоката. Нищий, весь в лохмотьях, Герцог приходит к своему бывшему сопернику – они были влюблены в одну и ту же девушку – и умоляет его о помощи больной цветочнице, которая спасла Герцога во время его болезни. В результате возникшего препирательства злодей выгоняет Герцога:

– Вон отсюда, чтоб вы все сдохли от голода – и ты, и твоя девка!

Слабый от болезни и голода, Герцог хватает нож для разрезания бумаги со стола и набрасывается на бесчувственного злодея, но нож выпадает из его руки, и Герцог, в приступе эпилепсии лишившись чувств, падает прямо под ноги злодею. В этот самый момент в кабинете появляется бывшая жена злодея, в которую когда-то был влюблен бедняга Герцог. Она умоляет своего бывшего мужа помочь несчастному:

– Ему не повезло со мной, а он любил меня, ему не повезло в делах, и только ты можешь помочь ему!

Но злодей непреклонен. Настает кульминация момента, во время которой адвокат обвиняет свою бывшую жену в неверности и требует, чтобы она тоже убиралась из его дома. Не помня себя, женщина хватает нож, выпавший из руки Герцога, и убивает своего бывшего мужа, сидящего в рабочем кресле. Герцог при этом лежит на полу, не подавая признаков жизни. Женщина убегает, а оставшийся на сцене Герцог приходит в себя, с ужасом обнаруживая, что его противник мертв.

– Боже, что я наделал? – восклицает он.

Но дело не ждет. Он обшаривает карманы брюк убитого, находит бумажник и вытаскивает из него несколько фунтов, потом стягивает с пальца адвоката бриллиантовое кольцо, забирает другие ценные вещи и исчезает в проеме окна со словами:

– Прощай, Гатлок! Ты все же помог мне, хоть и против своей воли!

Занавес.

Следующий акт разворачивается в мансарде, где обитает Герцог. На сцене появляется детектив, он осматривает комнату и заглядывает в шкаф. И тут, посвистывая, вхожу я и резко останавливаюсь, увидев детектива.

Мальчик: – Эй, вы! Это же дамская спальня!

Детектив: – Что, здесь, в шкафу? А ну-ка иди сюда!

Мальчик: – Нет, вы только посмотрите, еще чего!

Детектив: – Хватит болтать, войди и дверь закрой за собой.

Мальчик (подойдя к детективу): – Могли бы и повежливее. Это мой дом все-таки, а не ваш.

Детектив: – В общем, так, я из полиции.

Мальчик: – Из полиции? Ну все, меня здесь уже нет!

Детектив: – Слушай, я ничего тебе плохого не сделаю. Мне всего лишь нужна кое-какая информация, она может здорово помочь одному человеку.

Мальчик: – Ну ничего себе! Если здесь и появлялось что-то хорошее, то уж точно не от копов!

Детектив: – Не будь дураком. Неужели ты думаешь, что я сказал бы тебе, что я коп, если бы пришел за тобой?

Мальчик: – А что тут говорить? Я по твоим башмакам понял, кто ты да что ты.

Детектив: – Итак, кто здесь живет?

Мальчик: – Герцог.

Детектив: – Ну да, понял, а имя-то у него есть?

Мальчик: – Да откуда мне знать? Он говорит, что Герцог – это его прозвище. И разрази меня гром, если я знаю, что это такое.

Детектив: – Опиши мне его.

Мальчик: – Тощий, как палка. Седые волосы, всегда чисто выбрит, носит цилиндр и, это, стекло в глазу. А как глянет на тебя сквозь стекло, так сразу душа в пятки!

Детектив: – А вот Джим, он кто?

Мальчик: – Он? А вот и нет, она!

Детектив: – Она? А, так это девушка…

Мальчик (перебивая): – Которая спит в шкафу. А в этой комнате – я и Герцог.

И так далее.

В пьесе у меня была большая роль, и публике она нравилась, особенно потому, что я выглядел моложе своего возраста. Каждая моя реплика вызывала смех. Единственное, что меня беспокоило, так это необходимость что-то делать на сцене. Например, мне надо было заваривать чай по ходу действия. Я все время путал, что делать в первую очередь, – наливать заварку или кипяток из чайника. Парадоксально, но факт: произносить реплики мне было гораздо легче, чем изображать действие на сцене.

Пьеса не пользовалась успехом, ее нещадно раскритиковали в прессе. Однако я получил весьма благоприятные отзывы. Один из них, который прочитал мне мистер Чарльз Рок из нашей труппы, был особенно хорош.

Чарльз Рок был старым актером с заслуженной репутацией, с ним я играл почти все свои сцены. «Молодой человек, – торжественно сказал он, – смотрите не потеряйте голову от дифирамбов». И произнеся мне длинную лекцию о скромности и великодушии, он приступил к чтению критического обзора из газеты «Лондон Топикал Таймс», который я помню от первого до последнего слова. После общих замечаний по поводу игры автор добавлял: «Но есть в пьесе и кое-кто заслуживающий внимания. Это Сэмми – продавец газет, этакий ловкий лондонский мальчишка, и это основная комическая роль во всей пьесе. Сама по себе роль банальна и далеко не нова, но она приобрела новые интересные и живые черты благодаря яркой игре господина Чарльза Чаплина, юного и талантливого актера. Я никогда ранее не слышал об этом молодом человеке, но надеюсь еще услышать о нем в самом ближайшем будущем». Сидни купил аж целую дюжину газет.

Через две недели, отыграв «Джима», мы приступили к репетициям «Шерлока Холмса». Все это время мы с Сидни продолжали жить на Поунелл-террас, так как еще не очень верили в счастливые изменения в нашей жизни.

В дни репетиций мы съездили в Кейн Хилл проведать маму. Сначала медсестры сказали, что увидеть ее не получится, потому что в тот день она была особенно неспокойна. Они отвели Сидни в сторонку, но я все равно услышал, как он им ответил: «Нет, не думаю, что он этого захочет». Затем он повернулся ко мне и грустно сказал:

– Мама в палате для буйных, ты хочешь ее увидеть?

– Нет, нет, не хочу! – испуганно закричал я.

Но Сидни все же навестил маму, которая его узнала и сразу успокоилась, а через несколько минут медсестра сказала мне, что с мамой все в порядке и я могу ее увидеть. Мы посидели немного в маминой палате, а перед уходом она отвела меня в сторону и прошептала на ухо: «Не потеряйся, а то они заставят тебя остаться здесь». В общей сложности мама провела в Кейн Хилл восемнадцать месяцев, пока ей не стало лучше. Все это время Сидни регулярно навещал ее, пока я был на гастролях.

* * *

Мистер Г. А. Сейнтсбери, который играл роль Шерлока Холмса, был словно живой иллюстрацией из журнала «Стренд Мэгэзин». У него было худое лицо интеллигентного человека и высокий лоб. Он считался лучшим Шерлоком Холмсом своего времени, даже лучше, чем Уильям Джиллетт, автор пьесы и первый исполнитель заглавной роли.

Во время нашей первой поездки администрация труппы решила, что я буду жить с мистером и миссис Грин, – он был плотником, а она заведовала костюмерной нашей труппы. Соседство не было приятным, тем более что супруги периодически напивались. Более того, мне далеко не всегда хотелось есть, когда им хотелось, и есть то, что они ели. Я уверен, что наше совместное проживание приносило семье Грин гораздо больше неудобств, чем мне. Через три недели мы обоюдно решили, что нам надо жить отдельно друг от друга. Я был слишком молод, чтобы жить с кем-либо из других членов нашей труппы, и поэтому я стал жить один. Я был один в чужих городах, спал в чужих комнатах, редко встречаясь до начала спектакля с кем-нибудь из труппы, я слышал свой голос, только когда говорил себе что-то вслух. Иногда я забредал в бары, где собирались члены нашей труппы, и смотрел, как они играют в бильярд, но всегда чувствовал, что они испытывают неловкость от моего присутствия, более того, они давали мне понять это. Я даже не мог улыбаться, слушая их шутки, – они всегда хмурились, заметив мою улыбку.

Постепенно я начал впадать в депрессию. Мы приезжали в северные городки в воскресенье вечером, и унылый звон церковных колоколов, который я слышал, когда шел по темным главным улицам, только усиливал чувство безнадежного одиночества. В будни я отправлялся на местные рынки, покупал мясо и прочую снедь и относил домохозяйке, которая готовила для меня. Иногда мне снимали комнату с питанием, и тогда я обычно ел на кухне вместе с остальными членами хозяйской семьи. Мне нравилось это. Кухоньки в северных городах выглядели чистыми и уютными с их начищенными плитами и голубыми домашними очагами. Особенно здорово было в дни, когда хозяйки выпекали хлеб. Поздними холодными вечерами я возвращался домой, идя на теплый красный огонек кухонной печи где-нибудь в Ланкашире, смотрел на формы, заполненные тестом, садился вместе со всеми за кухонный стол, пил чай и наслаждался бесподобным, божественным вкусом свежевыпеченного хлеба и сливочного масла.

Мы путешествовали в провинции целых шесть месяцев. Сидни так и не удалось устроиться на работу в театр. Ему пришлось отказаться от своих театральных амбиций и устроиться барменом в пивную «Угольный подвал» на Стрэнде. Он был одним из ста пятидесяти соискателей и получил эту работу, но чувствовал себя при этом незаслуженно униженным.

Он периодически писал мне и сообщал о здоровье мамы, но я редко отвечал ему по одной лишь причине – я был не силен в правописании. Одно из писем сильно растрогало меня и еще больше сблизило с Сидни. «С тех пор как заболела мама, – писал он, – все, что у нас осталось, – это только ты и я. Поэтому прошу тебя, пиши мне чаще, чтобы я знал, что в этом мире у меня есть брат». Я был настолько впечатлен, что ответил немедленно. Теперь я узнал Сидни с совершенно другой стороны, его письмо укрепило нашу любовь друг к другу, и я пронес это чувство через всю свою жизнь.

В конце концов я привык жить один. Но в то же время я настолько отвык разговаривать с другими людьми, что при встречах с коллегами чувствовал себя в полной растерянности. Я и двух слов не мог связать, чтобы вежливо и культурно ответить на задаваемые мне вопросы, и тогда они оставляли меня в покое, явно озадаченные моим странным поведением. Так, например, как только я встречал мисс Грету Хан, нашу ведущую актрису, симпатичную, очаровательную и добрую женщину, то тут же переходил на другую сторону улицы или быстро отворачивался к витрине магазина, лишь бы не вступать с ней в разговор.

Я перестал следить за собой и растерял многие из своих прежних привычек. Во время поездок я всегда приезжал на вокзал в самый последний момент, непричесанный, без чистого воротничка, за что постоянно получал замечания.

Для компании я купил себе кролика, и, где бы мы ни останавливались, я втайне от хозяек проносил его к себе в комнату. Это ведь был всего лишь кролик, а не что-то разрушительное! Шерстка у кролика была белой и чистой, и даже не верилось, что он может так неприятно пахнуть. Я прятал его в деревянной клетке под кроватью. Хозяйка весело входила в мою комнату с завтраком, но запах привлекал ее внимание, и она, слегка озадаченная и смущенная, уходила к себе. Как только она уходила, я выпускал кролика на свободу, и он тут же начинал выписывать круги по комнате.

Я даже приучил зверька прятаться в клетке каждый раз, когда в мою дверь стучали. Если хозяйка разгадывала мой секрет, то я показывал свой трюк с прятавшимся кроликом, и в умилении женщина обычно позволяла мне оставить кролика в доме на всю неделю.

Но вот в Тонипанди, в Уэльсе, все пошло по-другому. Я показал свой фокус, но хозяйка только скептически улыбнулась, не сказав ни слова. Когда же я вернулся из театра, моего друга в комнате не оказалось, а на мои вопросы хозяйка качала головой и говорила, что «он, должно быть, сбежал или его кто-то украл». Мою проблему она решила своим, более эффективным способом.

Из Тонипанди мы отправились в шахтерский городок под названием Эббу Вейл, где остановились на три ночи, и я был очень рад, что всего на три. В те времена это был грязный унылый городишко с бесконечными рядами крыш однообразных домишек, по четыре маленькие комнаты в каждом. Комнаты освещались керосинками. Большинство членов труппы разместилось в маленькой гостинице. Мне повезло снять комнату у семьи шахтеров. Комнатка была маленькой, но чистой и уютной. Вечером после спектакля хозяева оставляли мне ужин перед горящим очагом, чтобы он не остыл.

Хозяйкой была высокая, дородная женщина среднего возраста, и было в ее облике что-то трагическое и непонятное. Рано утром она приносила мне завтрак, едва ли произнося пару слов при этом. Я обратил внимание, что дверь в кухню была постоянно закрыта, и в случае необходимости мне всегда надо было постучать. Только тогда дверь открывали, но всего лишь на пару дюймов.

На второй день, когда я ужинал, ко мне зашел муж хозяйки, примерно того же возраста, – он, видимо, отправлялся спать, поскольку держал свечу в руках. В тот вечер он был в театре, и ему очень понравилась наша пьеса. Мы поговорили немного. И тут, сделав небольшую паузу, как будто обдумывая что-то, он сказал: «Слушай, у меня тут есть кое-что показать, это может подойти к вашему театральному делу. Ты когда-нибудь видел человека-лягушку? А ну-ка возьми свечу, а я лампу зажгу».

Мы прошли на кухню, и мужчина поставил лампу на буфет, который вместо дверок был закрыт занавеской.

– Эй, Гилберт, вылезай к нам! – сказал он, отодвинув занавеску.

Из буфета вылез крупный безногий мужчина, блондин, с приплюснутой головой, бледным лицом, запавшим носом, большим ртом, мощными мускулистыми плечами и руками. На нем было фланелевое нижнее белье со штанинами, подрезанными до бедер, а из-под штанин выглядывали толстые короткие пальцы. Этому существу можно было дать и двадцать, и сорок лет. Он посмотрел на меня и улыбнулся, обнажив крупные, редко поставленные желтые зубы.

– Ну что, Гилберт, прыгай! – скомандовал отец, и несчастный низко пригнулся, а затем вдруг резко и высоко подпрыгнул.

– Как думаешь, подойдет для цирка? Человек-лягушка!

Я был так напуган происходившим, что едва нашел в себе силы ответить. Однако, собравшись, я вспомнил названия нескольких цирков, куда можно было бы написать.

Он заставил бедное существо подпрыгивать, карабкаться вверх, стоять на руках, на поручнях кресла-качалки. А когда все закончилось, я сделал вид, что все это меня сильно заинтересовало.

– Спокойной ночи, Гилберт, – сказал я, еле ворочая языком.

– Спокойной ночи, – ответил бедный малый.

Ночью я несколько раз просыпался и проверял замок на двери. На следующее утро моя хозяйка была более приветливой и разговорчивой.

– Как я понимаю, ты видел Гилберта прошлой ночью, – сказала она. – Он спит в буфете, только если мы принимаем у себя кого-нибудь из артистов.

И тут страшная мысль пришла мне в голову! Все это время я спал в кровати Гилберта!

– Ну да, – сказал я и продолжил рассуждать о возможностях устройства Гилберта в цирк.

– Да, да, мы часто думаем об этом, – кивнула она.

Мой энтузиазм – или что-то в этом роде, что я сумел изобразить, – кажется, понравился хозяйке. Перед отъездом я зашел на кухню, чтобы попрощаться с Гилбертом. Я протянул ему руку (не без труда), и он аккуратно ее пожал.

* * *

Наконец, спустя сорок недель, проведенных в провинции, мы вернулись в Лондон, в пригородах которого должны были играть нашу пьесу еще целых восемь недель. «Шерлок Холмс» пользовался феноменальным успехом, и второе турне должно было начаться через три недели после окончания первого.

Мы с Сидни наконец решили расстаться с нашей комнатушкой на Поунелл-террас и найти себе что-нибудь более подходящее все там же, на Кеннингтон-роуд. Словно змеи, мы хотели сбросить старую кожу, стараясь освободиться от нашего прошлого.

Я попросил руководителей труппы о маленькой роли для Сидни во время наших вторых гастролей, и он ее получил – целых тридцать пять шиллингов в неделю! Теперь мы вместе отправлялись в новое театральное турне.

Сидни писал маме каждую неделю, и к концу нашего второго тура мы получили письмо из Кейн Хилл, в котором сообщалось, что мама полностью восстановилась и ее выписывают.

Это были отличные новости! Мы тут же занялись приготовлениями к ее приезду и договорились, что будем ждать маму в Ридинге. Чтобы отпраздновать это событие, мы сняли апартаменты класса «люкс» с двумя спальнями и гостиной с пианино, украсили мамину комнату цветами и заказали шикарнейший обед.

Счастливые, мы с нетерпением ждали маму на станции, и все же я немного волновался, думая о том, сможет ли она снова стать частью нашей с Сидни жизни. Я хорошо понимал, что старого уже не вернешь, – мы все стали другими.

И вот поезд подошел к станции. Мы с возбуждением всматривались в лица пассажиров, пока наконец не появилась мама. Улыбаясь, она медленно шла к нам. Мы бросились навстречу, но она не проявила каких-то особых эмоций – встретила нас приветливо, но сдержанно. Так же, как и нам, ей нужно было привыкнуть к изменившимся обстоятельствам.

Во время нашей короткой поездки до снятых комнат мы успели поговорить о множестве всяких вещей – и важных, и не очень.

После первого всплеска энтузиазма и осмотра комнат и спальни, украшенной цветами, мы оказались в гостиной, где молча сидели друг против друга. Был солнечный день, наши апартаменты находились на тихой улочке, но теперь тишина вызывала некоторую неловкость, и вместо того чтобы почувствовать себя счастливым, я вдруг понял, что пытаюсь побороть подступающее чувство тоски. Бедная, бедная мама, самые маленькие радости делали ее такой веселой и счастливой! И вот теперь она напоминала мне о нашем прошлом, и этого не должно было быть. Я сделал все, чтобы не показать свои чувства. Мама немного постарела и поправилась. Я всегда гордился тем, как она выглядит и одевается, и хотел показать ее своим коллегам-артистам во всей ее красе, но мама была одета несколько безвкусно. Должно быть, она почувствовала мое настроение и посмотрела с вопросом.

Я аккуратно поправил локон ее волос и сказал: «Прежде чем увидеть всех, ты снова должна стать самой красивой».

Мама посмотрела на меня, вытащила из сумочки пудру, поднесла ее к лицу и сказала: «Я так счастлива просто почувствовать себя снова живой».

В конце концов мы быстро привыкли к нашей новой жизни, и все мои страхи и воспоминания стали исчезать. Мама прекрасно понимала, что мы больше не дети. Она понимала это гораздо лучше, чем мы с Сидни, и показывала, как любит нас, но выражала это уже по-другому. Во время гастролей мама ходила за покупками, готовила еду, приносила в дом свежие фрукты и другие вкусности, не забывая и о маленьких букетах свежих цветов. И раньше, независимо от того, насколько бедными или нищими мы были, по субботам мама всегда приносила домой свежие цветы. Иногда она выглядела тихой и сосредоточенной, и это сильно меня расстраивало. Она была больше похожа на гостью, а не на ту, прошлую маму.

Через месяц мама захотела вернуться в Лондон. Гастроли заканчивались, и она хотела обустроить дом, где бы мы жили после тура. А еще она говорила, что так будет гораздо дешевле, чем вместе колесить по всей стране и тратить деньги, которые можно было бы сэкономить.

Она сняла квартиру над парикмахерской на Честер-стрит, где мы уже жили однажды. Десять фунтов ушло на покупку мебели в рассрочку. Комнаты не были такими же просторными, как в Версале, да и элегантности интерьерам не хватало, но мама сотворила в наших спальнях чудо – она обернула ящики из-под апельсинов кретоновой тканью, и они стали похожи на комоды. Вместе мы с Сидни зарабатывали по четыре фунта четыре шиллинга в неделю, из них один фунт пять шиллингов мы отправляли маме.

Вернувшись с гастролей, мы с Сидни прожили с мамой несколько недель. Нам было хорошо с ней, но втайне мы все же мечтали уехать в очередной тур, так как Честер-стрит не давала нам того чувства комфорта, которым мы наслаждались на съемных квартирах провинциальных городов. Мама отлично понимала это, я нисколько не сомневался. Она выглядела вполне нормально, когда провожала нас на платформе, но нам обоим показалось, что во взгляде ее была тоска, хоть она улыбалась нам и махала платком вслед уходящему поезду.

Во время нашего третьего турне мама написала, что умерла Луиза, та самая Луиза, с которой мы когда-то жили на Кеннингтон-роуд. По иронии судьбы она умерла в работном доме в Ламбете, откуда нас когда-то отвезли к ней домой. Она пережила отца всего лишь на четыре года, оставив маленького сына сиротой. Его отправили в школу в Ханвелле, где когда-то были и мы с Сидни.

Мама писала, что она была у мальчика, объяснила ему, кто она такая, напомнила о Сидни и обо мне, но он мало что помнил – в то время ему было всего лишь четыре года. Сейчас же ему исполнилось десять. Мальчика зарегистрировали по девичьей фамилии матери. Как выяснилось, у него не было родственников. По словам мамы, это очень симпатичный мальчик, очень тихий, стеснительный и замкнутый. Она привезла ему корзинку сладостей, апельсины, яблоки и обещала навещать, что и делала весьма регулярно, пока снова не заболела и не оказалась в Кейн Хилл.

Эта новость была словно нож в сердце. Мы не знали подробностей случившегося. В официальном коротком письме было сказано, что маму нашли в беспамятстве бродящей по улицам. Нам ничего не оставалось делать, кроме как принять то, что случилось. Мама так и не выздоровела полностью. Она провела в Кейн Хилл несколько лет, пока мы не перевели ее в частную клинику.

Иногда боги перестают быть беспощадными и являют милость – так случилось и с мамой. Последние семь лет своей жизни она провела в уютной обстановке, окруженная цветами и солнечным теплом, наблюдая за ростом своих сыновей, их славой и успехами, о которых она едва ли могла мечтать когда-то.

* * *

Мы продолжали гастролировать, и прошло несколько недель, прежде чем Сидни и я снова смогли повидаться с мамой. Наш контракт с компанией Фромана закончился, и права на показ «Шерлока Холмса» были проданы мистеру Гарри Йорку, владельцу Королевского театра в Блэкберне. Согласно новым условиям, спектакль должны были показывать в небольших городках страны. Нас с Сидни пригласили в труппу, но на других условиях: теперь мы получали меньше – по тридцать пять шиллингов в неделю каждый.

Для нас гастроли по маленьким городкам севера, да еще и в составе труппы, не блиставшей особыми талантами, означали существенное понижение уровня жизни и профессионализма. Конечно же, я сравнивал нынешнюю труппу с коллегами по предыдущим гастролям. Я старался не показывать свое отношение к уровню работы труппы и во время репетиций помогал новому постановщику, который постоянно спрашивал меня о деталях пьесы, игре актеров и о многом другом, что происходило на сцене. Я с радостью делился тем, что узнал, когда работал в труппе Фромана. Понятно, что это не добавило мне популярности среди актеров, – на меня смотрели как на выскочку. Я быстро почувствовал результаты такого отношения – режиссер оштрафовал меня на десять шиллингов за потерю пуговицы с моего театрального костюма. Правда, до этого он несколько раз предупреждал меня о возможных санкциях.