Текст книги "Замогильные записки Пикквикского клуба"

– Ну, почтеннейший, стало быть, мы помирились на сотне фунтов?

– На ста двадцати.

– Почтеннейший…

– Пишите, м‑р Перкер, и пусть он убирается к чорту, – перебил старик Уардль.

М‑р Джингль взял написанный вексель и положил в карман.

– Теперь – вон отсюда, негодяй! – закричал м‑р Уардль.

– Почтеннейший…

– И помни, – продолжал м‑р Уардль, – ни за какие блага я не решился бы на эти переговоры с тобою, если бы не был убежден, как дважды два, что с моими деньгами ты гораздо скорее полетишь к чорту в омут, чем…

– Почтеннейший, почтеннейший…

– Погодите, Перкер. – Вон отсюда, негодяй!

– Сию минуту, – отвечал с невозмутимым спокойствием кочующий актер. – Прощай, Пикквик, прощай, любезный.

Если бы равнодушный зритель мог спокойно наблюдать физиономию великого человека в продолжение последней части этой беседы, он не мот бы надивиться, каким образом пожирающий огонь негодования не расплавил стекол его очков: так могуч и величественно свиреп был теперь гнев президента Пикквикского клуба! Кулаки его невольно сжались, щеки побагровели и ноздри вздулись, когда он услышал свое собственное имя, саркастически произнесенное презренным негодяем. Однакож он укротил свои бурные порывы, и невероятное чудо! нашел в себе твердость духа – неподвижно стоять на одном месте.

М‑р Пикквик был философ, это правда; но ведь и философы – те же смертные люди, облеченные только бронею высшей мудрости и силы. Стрела, роковая стрела пронзила насквозь философскую броню и просверлила самое сердце великого мужа. Раздираемый самою отчаянною яростью, он схватил чернильницу, бросил ее со всего размаха и неистово побежал вперед. Но м‑р Джингль исчез в эту минуту, и великий человек, сам не зная как, очутился в объятиях Самуэля.

– Куда вы бежите, сэр? – сказал эксцентрический слуга. – Мебель, я полагаю, дешева в ваших местах, a у нас покупаются чернильницы на чистые денежки, м‑р… не имею чести знать вашего имени, государь мой. Погодите малую толику: какая польза вам гнаться за человеком, который, провал его возьми, мастерски составил свое счастье? Он теперь на другом конце квартала, и уж, разумеется, его не видать вам, как своих ушей.

М‑р Пикквик, как и все люди, способен был внимать голосу убеждения, кому бы он ни принадлежал. Мыслитель быстрый и могучий, он вдруг взвесил все обстоятельства этого дела и мигом сообразил, что благородный гнев его будет на этот раз совершенно бессилен и бесплоден. Он угомонился в одно мгновение ока, испустил три глубоких вздоха, вынул из кармана носовой платок и благосклонно взглянул на своих друзей.

Говорить ли нам о плачевном положении мисс Уардль, оставленной таким образом своим неверным другом? М‑р Пикквик мастерски изобразил эту раздирательную сцену, и его записки, обрызганные в этом месте горькими слезами сострадания, лежат пред нами: одно слово, и типографские станки передадут их всему свету. Но нет, нет! Покоряясь голосу холодного рассудка, мы отнюдь не намерены сокрушать грудь благосклонного читателя изображением тяжких страданий женского сердца.

Медленно и грустно два почтенных друга и страждущая леди возвращались на другой день в город Моггльтон. Печально и тускло мрачные тени летней ночи ложились на окрестные поля, когда путешественники прибыли, наконец, в Дингли-Делль и остановились перед входом в Менор-Фарм.

Глава XI

Неожиданное путешествие и ученое открытие в недрах земли. – Пасторский манускрипт.

Спокойная ночь, проведенная в глубокой тишине на хуторе Дингли-Делль, и пятьдесят минут утренней прогулки на свежем воздухе, растворенном благоуханиями цветов, восстановили совершеннейшим образом физические и нравственные силы президента Пикквикского клуба. Целых два дня великий человек пребывал в томительной разлуке со своими добрыми друзьями, и сердце его стремилось теперь к вожделенному свиданию. Окончив кратковременную прогулку, м‑р Пикквик возвратился домой и на дороге, с невыразимым наслаждением, встретил господ Винкеля и Снодграса, спешивших приветствовать и облобызать великого мужа. Удовольствие свиданья, как и следовало ожидать, сопровождалось превыспренним восторгом, да и какой смертный мот без такого восторга смотреть на лучезарные очи и ланиты президента? Между тем, однако ж, какое-то облако пробегало по челу обоих друзей, и какая-то тайна, тяжелая, возмутительная, облегала их беспокойные души. Что бы это значило, – великий человек, несмотря на все усилия своего гения, никак не мог постигнуть.

– Здоров ли Топман? – спросил м‑р Пикквик, пожимая руки обоим друзьям, после взаимного обмена горячих приветствий. – Топман здоров ли?

М‑р Винкель, к которому специальным образом относился этот вопрос, не дал никакого ответа. Печально отворотил он свою голову и погрузился в таинственную думу.

– Снодграс, – продолжал м‑р Пикквик строгим тоном, – где друг наш Топман? Не болен ли он?

– Нет, – отвечал м‑р Снодграс, и поэтическая слеза затрепетала на роговой оболочке его глаза, точь-в‑точь как дождевая капля на хрустальном стекле. – нет, он не болен.

М‑р Пикквик приостановился и с великим смущением принялся осматривать своих друзей.

– Винкель, Снодграс… что все это значит? Где друг Топман? Что случилось? Какая беда разразилась над его головой? Говорите… умоляю вас, заклинаю… Винкель, Снодграс, – я приказываю вам говорить.

Наступило глубокое молчание. Торжественная осанка м‑ра Пикквика не допускала никаких противоречий и уверток.

– Он уехал, – проговорил наконец м‑р Снодграс.

– Уехал! – воскликнул м‑р Пикквик. – Уехал!

– Уехал, – повторил м‑р Снодграс.

– Куда?

– Неизвестно. Мы можем только догадываться, на основании вот этой бумаги, – сказал м‑р Снодграс, вынимая письмо из кармана и подавая его президенту. – Вчера утром, когда получено было письмо от м‑ра Уардля с известием, что сестра его возвращается домой вместе с вами, печаль, тяготевшая над сердцем нашего друга весь предшествовавший день, начала вдруг возрастать с неимоверною силой. Вслед затем он исчез, и мы нигде не могли отыскать его целый день. Вечером трактирный конюх принес от него письмо из Моггльтона. Топман, видевшийся с ним поутру, поручил ему отдать нам эту бумагу не иначе, как в поздний час ночи.

С недоумением и страхом м‑р Пикквик открыл загадочное послание и нашел в нем следующие строки, начертанные рукою несчастного друга:

«Любезный Пикквик!

Как любимец природы, щедро наделенный её благами, вы, мой друг, стоите на необозримой высоте перед слабыми смертными, и могучая душа ваша совершенно чужда весьма многих слабостей и недостатков, свойственных обыкновенным людям. Вы не знаете, почтенный друг и благоприятель, и даже не должны знать, что такое – потерять однажды навсегда очаровательное создание, способное любить пламенно, нежно, и попасть в то же время в хитро сплетенные сети коварно-безчестного человека, который, под маской дружбы, скрывал в своем сердце жало ядовитой змеи. Сраженный беспощадною судьбой, я разом испытал на себе влияние этих двух ужасных ударов.

Письмо, адресованное на мое имя в трактир „Кожаной бутылки“, что в Кобгеме, вероятно, дойдет до моих рук… если только буду существовать на этом свете. Мир для меня ненавистен, почтенный мой друг и благоприятель, и я был бы рад погрязнуть где-нибудь в пустыне или дремучем лесу. О, если бы судьба, сжалившись над несчастным, совсем исторгла меня из среды… простите меня – пожалейте! Жизнь для меня невыносима. Дух, горящий в нашей груди, есть, так сказать, рукоятка жезла, на котором человек, этот бедный носильщик нравственного мира, носить тяжелое бремя треволнений и сует житейских: сломайте рукоятку – бремя упадет, и носильщик не будет более способен идти в дальнейший путь. Такова натура человека, дражайший мой друг! Скажите очаровательной Рахили, – ах, опять, опять!

Треси Топман».

– Мы должны немедленно оставить это место, – сказал м‑р Пикквик, складывая письмо. – После того, что случилось, было бы вообще неприлично жить здесь; но теперь вдобавок мы обязаны отыскать своего друга.

И, сказав это, он быстро пошел домой.

Намерение президента немедленно распространилось по всему хутору. Напрасно м‑р Уардль и его дочери упрашивали пикквикистов погостить еще несколько дней: м‑р Пикквик был непреклонен. Важные дела, говорил он, требуют его личного присутствия в английской столице.

В эту минуту пришел на дачу старик пастор.

– Неужели вы точно едете? – сказал он, отведя в сторону м‑ра Пикквика.

М‑р Пикквик дал утвердительный ответ.

– В таком случае позвольте вам представить небольшой манускрипт, который я хотел было прочитать здесь в общем присутствии ваших друзей. Рукопись эта, вместе с некоторыми другими бумагами, досталась мне после смерти моего друга, доктора медицины, служившего в нашем провинуиальном сумасшедшем доме. Большую часть бумаг я сжег; но эта рукопись, по многим причинам, тщательно хранилась в моем портфеле. Вероятно, вы так же, как и я, будете сомневаться, точно ли она есть подлинное произведение сумасшедшего человека; но во всяком случае мне весьма приятно рекомендовать этот интересный памятник ученому вниманию вашего клуба.

М‑р Пикквик с благодарностью принял манускрипт и дружески расстался с обязательным пастором.

Гораздо труднее было расстаться с радушными и гостеприимными жителями Менор-Фарма. М‑р Пикквик поцеловал молодых девушек – мы хотели сказать: с отеческою нежностью, как будто они были его родные дочери; но это выражение по некоторым причинам оказывается неуместным, и потому надобно сказать просто: – Пикквик поцеловал молодых девушек, обнял старую леди с сыновнею нежностью, потрепал, по патриархальному обычаю, розовые щеки смазливых горничных и вложил в их руки более субстанциальные доказательства своего отеческого одобрения. Размен прощальных церемоний с самим хозяином счастливой семьи был чрезвычайно трогателен и радушен; но всего трогательнее было видеть, как прощался поэт Снодграс со всеми членами семейства и особенно с мисс Эмилией Уардль, начинавшей уже вполне понимать поэтические свойства молодого гостя.

Наконец, после многих возгласов, поцелуев, объятий, рукопожатий, друзья наши выбрались на открытый двор и медленными шагами выступили за ворота. Несколько раз оглядывались они на гостеприимный Менор-Фарм, и много воздушных поцелуев послал м‑р Снодграс в ответ на взмах белого платочка, беспрестанно появлявшегося в одном из верхних окон.

В Моггльтоне путешественники добыли колесницу, доставившую их в Рочестер без дальнейших приключений. Дорогой общая печаль их несколько утратила свою сокрушительную силу, и они уже могли, по прибытии в гостиницу, воспользоваться превосходным обедом, изготовленным на кухне «Золотого быка». Отобрав, наконец, необходимые справки относительно дальнейшей езды, друзья наши через несколько часов после обеда, отправились в Кобгем.

То была превосходная прогулка, так как июньский день склонялся к вечеру и на безоблачном небе солнце продолжало еще сиять во всем своем блеске. Путь наших друзей лежал через густой и тенистый лес, прохлаждаемый слегка свежим ветерком, шелестевшим между листьями, и оживляемый разнообразным пением птиц, порхавших с кустика на кустик. Мох и плющ толстыми слоями обвивались вокруг старых деревьев, и зеленый дерн расстилался шелковым ковром по мягкой земле. Путешественники подъезжали к открытому парку с древним замком, обнаружившим перед их глазами затейливые выдумки живописной архитектуры времен королевы Елисаветы. Со всех сторон виднелись тут длинные ряды столетних дубов и вязов; обширные стада оленей весело щипали свежую траву, и по временам испуганный заяц выбегал на долину с быстротой теней, бросаемых на землю облаками в солнечный ландшафт.

– О, если б все оскорбленные и страждущие от вероломства людей приходили со своей тоской на это поэтическое место, – я убежден, привязанность их к жизни возвратилась бы немедленно при одном взгляде на эти прелести природы:

Так воскликнул м‑р Пикквик, упоенный философическим очарованием и озаренный вдохновением счастливых мыслей.

– Я совершенно согласен с вами, – сказал м‑р Винкель.

– И нельзя не согласиться, – подтвердил м‑р Пикквик. – Это место придумано, как нарочно, для оживления страдающей души закоренелых мизантропов.

М‑р Снодграс и м‑р Винкель изъявили еще раз свое совершеннейшее согласие на глубокомысленное замечание президента.

Через несколько минут трое путешественников были уже подле деревенского трактира «Кожаной бутылки» и заботливо расспрашивали о своем друге.

– Томми, ведите джентльменов в общую залу, – сказала трактирщица.

Коренастый малый, двадцати лет с небольшим, отворил дверь в конце коридора и ввел путешественников в длинную низенькую комнату, меблированную по всем сторонам кожаными стульями с высокими спинками, и украшенную по стенам разнообразною коллекцией портретов и фигур самого фантастического свойства. На верхнем конце этой залы находился стол, на столе – белая скатерть деревенского изделия, на белой скатерти – жареная курица, ветчина, бутылка мадеры, две бутылки шотландского пива, и прочая, и прочая. За столом сидел не кто другой, как сам м‑р Топман, удивительно мало похожий на человека, проникнутого ненавистью к благам земной жизни.

При входе друзей м‑р Топман положил на стол ножик и вилку и с печальным видом вышел к ним на встречу.

– Я вовсе не рассчитывал на удовольствие встретить вас в здешней глуши, – сказал м‑р Топман, пожимая руку президента, – это очень любезно с вашей стороны.

– А! – воскликнул м‑р Пикквик, усаживаясь за стол и отирая крупные капли пота со своего чела. – Доканчивай свой обед и выходи со мной гулять: нам нужно поговорить наедине.

М‑р Топман, беспрекословно послушный повелениям президента, принялся с замечательною быстротой уничтожать одно за другим скромные блюда деревенского обеда. М‑р Пикквик между тем прохлаждал себя обильными возлияниями пива и мадеры. Лишь только обед приведен был к вожделенному концу, президент и член Пикквикского клуба отправились гулять, оставив своих друзей в зале «Кожаной бутылки».

Минут тридцать ходили они за оградой деревенской церкви, и, судя по жестам президента можно было догадаться, что м‑р Пикквик опровергал с особенною живостью возражения и доказательства своего упрямого противника. Мы не станем повторять подробностей этой одушевленной беседы, неизобразимой, конечно, ни пером, ни языком. Утомился ли м‑р Топман продолжительной ходьбой после сытного обеда, или он почувствовал решительную неспособность противиться красноречивым доказательствам великого мужа, дело остается под сомнением; только он уступил, наконец, во всем и признал над собою совершенную победу.

– Так и быть, – сказал он, – где бы ни пришлось провести мне остаток своих печальных дней, это, конечно, все равно. Вы непременно хотите пользоваться скромным обществом несчастного друга – пусть: я согласен разделять труды и опасности ваших предприятий.

М‑р Пикквик улыбнулся, пожал протянутую руку, и оба пошли назад к своим друзьям.

В эту самую минуту благодетельный случай помог м‑ру Пикквику сделать то бессмертное открытие, которое доставило громкую известность его клубу и распространило его антикварскую славу по всей вселенной. Они уже миновали ворота «Кожаной бутылки» и углубились гораздо далее в деревню, прежде чем вспомнили, где стоял деревенский трактир. Обернувшись назад, м‑р Пикквик вдруг увидел недалеко от дверей крестьянской хижины небольшой растреснувшийся камень, до половины погребенный в земле. Он остановился.

– Это очень странно, – сказал м‑р Пикквик.

– Что такое странно? – с беспокойством спросил м‑р Топман, озираясь во все стороны и не останавливаясь ни на каком определенном предмете. – Бог с вами, Пикквик, что такое?

М‑р Пикквик между тем, проникнутый энтузиазмом своего чудного открытия, стоял на коленях перед маленьким камнем и заботливо стирал с него пыль носовым платком.

– Надпись, надпись! – воскликнул м‑р Пиккзик.

– Возможно ли? – воскликнул м‑р Топман.

– Уж я могу различить, – продолжал м‑р Пикквик, вытирая камень и бросая пристальные взгляды через свои очки, – уж я могу различить крест и букву Б, и букву Т. Это очень важно, – сказал он, быстро вскочив на свои ноги. – Надпись отличается всеми признаками старины, и, быть может, она существовала за несколько веков до начала деревни. Надобно воспользоваться этим обстоятельством.

М‑р Пикквик постучался в дверь избы. Явился крестьянин.

– Не знаете ли вы, мой друг, каким образом попал сюда этот камень? – спросил м‑р Пикквик благосклонным тоном.

– Нет, сэр, не знаю, – отвечал учтиво спрошенный. – Он, кажись, лежал здесь еще прежде, чем родился мой отец.

М‑р Пикквик бросил на своего товарища торжествующий взгляд.

– Послушайте, любезный, – продолжал м‑р Пикквик взволнованным тоном, – ведь этот камень, я полагаю, вам не слишком нужен: не можете ли вы продать его?

– Да кто-ж его купит? – спросил простодушный крестьянин.

– Я дам вам десять шиллингов, – сказал м‑р Пикквик с лукавым видом, – если вы потрудитесь отрыть его для меня.

Глупый человек вытаращил глаза, взял деньги и отвесил низкий поклон щедрому джентльмену, не думая и не гадая, какую драгоценность уступал он за ничтожную сумму ученому свету. М‑р Пикквик собственными руками поднял отрытый камень, очистил с него мох и, воротясь в трактир, положил его на стол.

В несколько минут драгоценный камень был вымыт, вычищен, выхолен, и восторг пикквикистов выразился самыми энергическими знаками, когда общие их усилия увенчались вожделенным успехом. Камень был неровен, растреснулся, и неправильные буквы таращились вкривь и вкось; при всем том, ученые мужи могли ясно разобрать остаток следующей надписи:

+

Б И Л С Т У

M С П Р

И Л Ж

И Л

З Д Е С В О Т А

В Р О.

М‑р Пикквик сидел, потирая руки, и с невыразимым наслаждением смотрел на сокровище, отысканное им. Честолюбие его было теперь удовлетворено в одном из самых главных пунктов. В стране, изобилующей многочисленными остатками средних веков, в бедной деревушке, поселившейся на классической почве старины – он… он… президент Пикквикского клуба, открыл весьма загадочную и во всех возможных отношениях любопытную надпись, ускользавшую до сих пор от наблюдения стольких ученых мужей, предшествовавших ему на поприще археологических разысканий. Драгоценный камень должен будет объяснить какой-нибудь запутанный факт в европейской истории средних веков, и – почему знать? быть может, суждено ему изменить самый взгляд на критическую разработку исторических материалов. М‑р Пикквик смотрел во все глаза и едва верил своим чувствам.

– Ну, господа, – сказал он наконец, – это дает решительное направление моим мыслям: завтра мы должны возвратиться в Лондон.

– Завтра! – воскликнули в один голос изумленные ученики.

– Завтра, – повторил м‑р Пикквик. – Ученый свет должен немедленно воспользоваться отысканным сокровищем и употребить все свои усилия для определения настоящего смысла древних письмен. Притом есть у меня в виду другая довольно важная цель. Через несколько дней, город Итансвилль будет выбирать из своей среды представителей в парламент, и знакомый мне джентльмен, м‑р Перкер, приглашен туда, как агент одного из кандидатов. Наша обязанность, господа, явиться на место действия и вникать во все подробности дела, столь дорогого для всякого англичанина, уважающего в себе национальное чувство.

– Отлично! – воскликнули с энтузиазмом его друзья.

М‑р Пикквик бросил вокруг себя испытующий взгляд. Пламенное усердие молодых людей, столь ревностных к общему благу, распалило его собственную грудь благороднейшим энтузиазмом. М‑р Пикквик стоял во главе пылкого юношества, он это чувствовал и знал.

– Господа, предлагаю вам окончить этот день пирушкой в честь и славу науки! – воскликнул президент вдохновенным тоном.

И это предложение было принято с единодушным восторгом. М‑р Пикквик уложил свое сокровище в деревянный ящик, купленный нарочно для этой цели у содержательницы трактира, и поспешил занять за столом президентское место. Весь вечер посвящен был заздравным тостам и веселой дружеской беседе.

Было уже одиннадцать часов, – позднее время для маленькой деревушки, – когда м‑р Пикквик отправился в спальню, приготовленную для него заботливой прислугой. Он отворил окно, поставил на стол зажженную свечу и погрузился в глубокомысленные размышления о достопамятных событиях двух последних дней.

Время и место были удивительным образом приспособлены к философическому созерцанию великого человека. М‑р Пикквик сидел, облокотившись на окно, сидел и думал. Бой часового колокола, прогудевшего двенадцать, впервые возвратил его к действительному миру. Первый удар отозвался торжественным звуком в барабанчике его ушей; но когда смолкло все и наступила тишина могилы, м‑р Пикквик почувствовал себя совершенно одиноким. Взволнованный этой внезапной мыслью, он разделся на скорую руку, задул свечу и лег в постель.

Всякий испытал на себе то неприятное состояние духа, когда ощущение физической усталости напрасно вступает в бессильную борьбу с неспособностью спать. В этом именно состоянии находился м‑р Пикквик теперь, в глухой полночный час. Он повертывался с бока на бок, щурил и сжимал глаза; пробовал лежать спиною вниз и спиною вверх: все бесполезно! Было ли то непривычное напряжение, испытанное в этот вечер: жар, духота, водка и коньяк, странная постель, или другие какие-нибудь неразгаданные обстоятельства, только мысли м‑ра Пикквика с неотразимой силой обращались на фантастические портреты в трактирной комнате, и он невольно припоминал волшебные сказки самого фантастического свойства. Провертевшись таким образом около часа, он пришел к печальному заключению, что ему суждено совсем не спать в эту тревожную ночь. Досадуя на себя и на судьбу, он встал, обулся и набросил халат на свои плечи. «Лучше какое-нибудь движение, думал он, чем бесплодные мечты, лишенные всякой разумной мысли». Он взглянул в окно – было очень темно; прошелся вокруг спальни – было очень тесно.

Переходя тревожно от дверей к окну и от окна к дверям, он вдруг припомнил в первый раз, что с ним был манускрипт пастора. Счастливая мысль! Одно из двух: или найдет он интересное чтение, или будет скучать, зевать и, наконец, уснет. Он вынул тетрадь из кармана своей бекеши, придвинул к постели круглый столик, зажег свечу, надел очки и приготовился читать. Почерк был очень странный, и бумага во многих местах почти совершенно истерлась. Фантастическое заглавие заставило м‑ра Пикквика припрыгнуть на своей постели, и он бросил вокруг себя беспокойный взгляд. Скоро, однако ж, ученый муж успокоился совершеннейшим образом, кашлянул два-три раза, снял со свечки, поправил очки и внимательно начал читать: «Записки сумасшедшаго».

«Сумасшедший – да! Каким неистово ужасным звуком это слово раздалось в моих ушах в давно-бывалые годы! Помню смертельный страх, насильственно вторгшийся в мою молодую грудь, помню бурливое клокотание горячей крови, готовой застыть и оледениться в моих жилах при одном этом слове, и помню я, как замирал во мне дух, и колена мои тряслись и подгибались при одной мысли о возможности сойти с ума!

Как часто в глухой полночный час, проникнутый судорожным трепетом, я вставал со своей постели, становился на колени и молился долго, пламенно молился, чтоб всемогущая сила избавила меня от проклятия, тяготевшего над родом моим! Как часто, отуманенный инстинктивною тоской среди веселых игр и забав, я вдруг удалялся в уединенные места и проводил сам с собою унылые часы, наблюдая за ходом горячки, начинавшей пожирать мой слабый, постепенно размягчавшийся мозг. Я знал, что зародыш бешенства был в моей крови, что оно глубоко таилось в мозгу моих костей, что одно поколение нашего рода окончило свой век, не быв зараженным этою фамильною чумой, и что я первый должен был начать свой особый, новый ряд бешеных людей. Так было прежде, и, следовательно, – я знал, – так будет впереди. Забиваясь по временам в уединенный угол шумной залы, я видел, как вдруг умолкали веселые толпы, перемигивались, перешептывались, и я знал, что речь их идет о несчастном человеке, близком к потере умственных сил своей духовно-нравственной природы. Заранее отчужденный от общества людей, я молчал, скучал и думал.

Так прошли годы, длинные-предлинные годы. Ночи в здешнем месте тоже иной раз бывают очень длинны; но ровно ничего не значат они в сравнении с тогдашними ночами и страшными грезами печальных лет тревожной юности моей. Больно вспоминать про те годы, и грудь моя надрывается от страха даже теперь, когда я воображаю мрачные формы чудовищ, выставлявших свои гнусные рожи из всех углов моей одинокой спальни. Склоняясь над моим изголовьем и передразнивая меня своими длинными языками, они гомозились вокруг моих ушей и нашептывали с диким, затаенным смехом, что пол того старого дома, где умер отец моего отца, обагрен был его собственною кровью, которую исторг он сам из своих жил в припадке бешеного пароксизма. Напрасно затыкал я уши и забивал свою голову в подушки: чудовища визжали неистово и дико, что поколение, предшествовавшее деду, оставалось свободным от фамильной мании, но что его собственный дед прожил целые десятки лет, прикованный к стене железною цепью и связанный по рукам и ногам. Чудовища называли правду – это я знал, хорошо знал, Я отыскал все подробности в фамильных бумагах, хотя их тщательно старались от меня скрывать. Ха, ха, ха! Я был слишком хитер, нет нужды, что сумасшедший.

Мания, наконец, обрушилась надо мной всею своею силой, и я удивился, отчего мне прежде было так страшно сойти с ума. Теперь вступил я в большой свет, пришел в соприкосновение с умными людьми, говорил, острил, делал предположения, проекты, и привел в исполнение множество нелепых планов, озадачивших своею оригинальностью дальновидных мудрецов. Я смеялся до упада в тиши своего кабинета, и никто в целом мире не подозревал, что голова моя страдала размягчением мозга. С каким восторгом поздравил я себя, что умел так искусно провести, надуть и одурачить всех своих любезнейших друзей, видевших во мне остряка и прожектера, готового работать вместе с ними на общую пользу! О, если бы знали они, с кем вели свои дела! Случалось, иной друг обедал со мною за одним столом с глазу-на-глаз и беззаботно веселился, выпивая тост за тостом за мое „драгоценное“ здоровье; как бы побледнел он и с какою быстротой ринулся бы вон из дверей, если б мог вообразить на одну минуту, что любезнейший друг, сидевший подле него с острым и блестящим ножом в руках, есть никто другой, как сумасшедший человек.

Сокровища перешли в мои руки, богатство полилось через край, и я утопал в океане удовольствий, которых ценность стократ увеличилась в моих глазах от сознания, что я с таким искусством умел скрывать свою заветную тайну. Я получил в наследство огромное имение. Закон, даже сам стоглазый закон, приведенный в заблуждение, поручил сумасшедшему управление землей и капиталом, отстранив целые десятки разумных претендентов. Куда смотрели проницательные люди, гордые своим здравым рассудком? Куда девалась опытность законоведов, способных открывать проблеск истины во мраке заблуждений?

У меня были деньги: – за мной ухаживал весь свет. Я мотал свое золото безумно, – каждый прославлял мою щедрость. О, как унижались передо мной эти три гордые брата! Да и сам отец, седовласый старец, – какое уважение, почтение, снисходительность, благоговение ко мне с его стороны! У старика была дочь, у молодых людей – сестра; все пятеро не имели иной раз чем накормить голодную собаку. Я был богат, и когда меня женили на молодой девице, улыбка торжества озарила веселые лица убогих родственников, воображавших в простоте сердечной, что замысловатые их планы увенчались вожделенным успехом. Дошел черед и до моей улыбки. Улыбки? Нет, я смеялся, хохотал, рвал свои волосы и катался по ковру перед брачной постелью, упоенный своим блистательным успехом. Как мало думали они, на какую жертву была обречена молодая девица!

Думали? – Зачем им думать? Какая нужда всем этим господам, что сестра их связала свою судьбу с сумасшедшим мужем? Что значило для них счастье сестры, противопоставленное золоту её супруга? Что могло значить легкое перо, бросаемое на воздух моей рукой, в сравнении с золотою цепью, которая украшает мое тело?

В одном только я ошибся жестоко, несмотря на всю свою хитрость. Бывают иногда минуты умственного омрачения даже с теми, которые, как я, лишены своего природного рассудка. Голова моя была в чаду, и я стремглав низринулся в расставленные сети. Не будь я сумасшедший, я бы, вероятно, понял и догадался в свое время, что молодая девушка – будь это в её власти – согласилась бы скорее закупорить себя в свинцовом гробе, чем перешагнуть за порог моих мраморных палат с титулом невесты богача. Поздно узнал я, что сердце её уже издавна посвящено было пленительным формам розового юноши с черными глазами: – раз она произнесла его имя в тревожном сне, убаюканная зловещей мечтой. Узнал я, что ее с намерением принесли в жертву, чтобы доставить кусок хлеба гордым братьям и старому отцу.

Теперь я не могу помнить лиц, очертаний и фигур; но я знаю, молодая девушка слыла красавицей и вполне заслуживала эту славу. Она прелестна, я это знаю. В светлые лунные ночи, когда все покойно вокруг и я пробуждаюсь от своего сна, я вижу, как в углу этой самой кельи стоит, без слов и без движения, легкая прозрачная фигура с длинными черными волосами, волнующимися на её спине от колыханий неземного ветра, и с блестящими глазами, которые пристально смотрят на меня, не мигая и не смыкаясь ни на одно мгновение. Уф! кровь стынет в моем сердце, когда я пишу эти строки, – её это форма, её вид и осанка. Лицо её бледно, глаза блестят каким-то светом, но я помню и знаю, что все эти черты принадлежали ей. Фигура не двигается никогда, не морщит своего чела, не хмурит бровей и не делает гримас, как другие призраки, наполняющие эту келью; но она страшнее для моих глаз, чем все эти духи, терзавшие меня в давно-истекшие годы. Из могилы вышла она, и свежее дыхание смерти на её челе.

Целый год почти наблюдал я, как лицо её бледнело со дня на день; целый год почти я видал, как слезы текли по её печальным щекам без всякой видимой причины. Наконец, я все узнал. Она не любила меня никогда – этого я отнюдь не подозревал: она презирала мое богатство, ненавидела блеск и пышность, среди которой жила – этого я никак не ожидал. Она любила другого. Об этом я никогда и не думал. Странные чувства забились в моей груди, и мысли, одна другой мрачнее и страшнее, вихрем закружились в моем размягченном мозгу. Я далек был от того, чтобы ненавидеть ее, хотя ненависть к предмету её любви с диким буйством заклокотала в моем сердце. Я жалел о злосчастной жизни, на которую обрек ее холодный эгоизм бесчувственной родни. Я знал, что бедственные часы её жизни сочтены неумолимой судьбой, но меня мучила мысль, что ранее своей смерти она, быть может, произведет на свет злосчастное существо, осужденное, подобно мне, выносить страдания наследственного умопомешательства… и я решился убить ее.