Текст книги "Наш общий друг. Том 1"

– Папа, – сказала Белла, прихлебывая душистую смесь и грея перед огнем ножку, – как ты думаешь, зачем старый мистер Гармон поставил меня в такое дурацкое положение (чтобы не говорить о нем самом, потому что он умер)?

– Трудно сказать, душа моя. Как я уже тебе рассказывал бог знает сколько раз, с тех пор как нашли его завещание, сомневаюсь, обменялся ли я со стариком хотя бы десятью словами. Если ему взбрело в голову нас удивить, то это ему удалось. Он нас удивил, это верно.

– А я топала и визжала, когда он впервые обратил на меня внимание? – спросила Белла, глядя на свою ножку.

– Ты топала, милая, и визжала тоненьким голоском и колотила меня своим капором, который нарочно сорвала с головы, – отвечал ее отец с таким удовольствием, словно воспоминание придавало особый вкус рому, – это было в одно воскресное утро, когда я повел тебя гулять, и ты капризничала оттого, что я шел не туда, куда тебе хотелось, а старик, сидя рядом на скамеечке, сказал тогда: «Вот милая девочка, очень милая девочка, девочка с большими задатками». Такая ты и была, душа моя.

– А потом он спросил, как меня зовут, да, папа?

– Потом он спросил, как тебя зовут, милая, и меня тоже; а потом по утрам в воскресенье мы его часто встречали, если шли гулять в ту сторону, и… вот, право, и все.

Ром с водой тоже вышел весь, и Р. У., откинув голову назад и держа перевернутый стакан на носу, деликатно намекнул этим, что он все выпил и что со стороны миссис Уилфер было бы чистейшим милосердием налить ему еще. Но вместо того героическая женщина кратко напомнила, что пора спать, убрала бутылки, и все семейство отправилось ко сну – миссис Уилфер в сопровождении херувима, подобно суровой святой на картине, или просто почтенной матроне, изображенной аллегорически.

– А завтра в это время мистер Роксмит будет уже здесь, – сказала Лавиния, когда девушки остались одни у себя в комнате, – и того и жди, что перережет нам горло.

– И все-таки не надо загораживать от меня свечку, – возразила Белла. – Вот еще одно последствие бедности. Подумать только, что девушке с такими чудными волосами приходится убирать их при одной тусклой свечке, перед маленьким зеркальцем!

– А все-таки Джорджа Самсона ты поймала этими самыми волосами, как тебе ни плохо их причесывать!

– Ах ты, дрянная девчонка! Поймала Джорджа Самсона! Не ваше дело об этом разговаривать, мисс, погодите, пока придет ваше время кого-нибудь поймать, как вы выражаетесь.

– А может, оно уже пришло, – пробормотала Лавви, тряхнув головою.

– Что ты сказала? – очень резко спросила Белла. – Что вы сказали, мисс?

Лавви не пожелала ни повторить, ни объяснить свои слова, и Белла, расчесывая волосы, постепенно перешла на монолог о том, какое это несчастье родиться в бедности, когда девушке нечего надеть, не в чем выйти на улицу, негде даже причесаться, потому что вместо туалетного столика торчит какой-то дрянной ящик, да еще приходится пускать в дом подозрительных жильцов. Дойдя до предела, она сделала особенно сильное ударение на этой последней жалобе, а могла бы сделать и еще сильнее, если бы знала, что у мистера Джулиуса Хэнфорда имеется двойник и что этого двойника зовут мистер Джон Роксмит.

Глава V
«Приют Боффина»

Напротив одного из лондонских домов, который выходил на угол Кэвендиш-сквера, несколько лет подряд сидел человек с деревянной ногой, в зимнее время грея другую ногу в корзинке, и добывал себе пропитание следующим образом: ежедневно, в восемь часов утра, он ковылял к своему углу, неся вешалку, стул, козлы, доску, корзину и зонтик, связанные вместе. Разобрав все это, он устраивал из козел и доски прилавок, доставал из корзины десяток яблок и горсточку-другую конфет и пряников, после чего обращал корзину в грелку для ноги, развешивал на вешалке полный набор грошовых романсов, ставил за ней стул, словно за ширмой, и усаживался там на весь день. В любую погоду он неизменно был на своем посту и неизменно прислонял спинку стула к одному и тому же фонарному столбу. В дождливую погоду он раскрывал зонтик над своим товаром – не над собой; в сухую погоду он свертывал полинялый зонтик, обвязывал его веревочкой и клал под козлы, словно переросший кочан салата, который, утратив сочность и цвет, увеличился зато в размере.

В правах на этот угол инвалид утвердился как-то незаметно, в силу давности. С самого начала, еще будучи не уверен в себе, он занял тот угол, куда выходила эта сторона дома, и за все время не сдвинулся с него ни на дюйм. Ветреный угол в зимнее время, пыльный угол в летнее время, неудобный угол в самое лучшее время года.

Когда посредине улицы было тихо, бесприютные клочки соломы и бумаги крутились на углу вихрем, а когда везде было сухо – бочка с водой, словно пьяная, толкалась и плескалась, разводя на этом углу сырость и грязь.

Над прилавком у него висела маленькая вывеска, не больше подноса, на которой было мелко написано его собственной рукой:

Поручения принимаются

с точностью От

Дам и Джентльменов

Остаюсь

Ваш покорн. слуга

Сайлас Вегг.

С течением времени он убедил самого себя не только в том, что состоит в должности посыльного при угловом доме (хотя за весь год его посылали не больше пяти раз, и то по поручению кого-нибудь из прислуги), но также и в том, что он и сам старый слуга в этом доме, находится от него в вассальной зависимости и связан с ним узами преданности и чести. Поэтому он называл угловой дом не иначе как «наш дом», и хотя только воображал, будто знает, что там делается, и то шиворот-навыворот, все же настаивал, будто пользуется там доверенностью. Из тех же соображений, завидев в окне кого-нибудь из жильцов, он никогда не упускал случая поклониться. Однако он так мало знал обитателей дома, что даже имена для них придумал сам, как, например: «Мисс Элизабет», «маленький Джордж», «тетушка Джейн», «дядюшка Паркер», – не имея на то решительно никаких оснований, особенно в последнем случае, – и потому, весьма естественно, настаивал на своем с большим упорством.

Ему представлялось, будто он знает и самый дом не хуже, чем его жильцов со всеми их делами. Он никогда не бывал в доме, не заходил даже во двор хотя бы на длину толстой черной водопроводной трубы, которая тянулась от кухонной двери по сырым каменным плитам и больше походила на прочно присосавшуюся к дому пиявку. Но это не мешало Веггу расположить все в доме по собственному плану. Дом был большой, грязный, со множеством мутных боковых окон и пустующих надворных построек, и Вегг немало ломал голову, придумывая, чем объяснить каждую деталь его внешности. Однако он отлично справился с этой задачей и пришел к убеждению, что знает дом как свои пять пальцев, так что не заблудится в нем даже с закрытыми глазами, – от наглухо заколоченных мансард под высокой кровлей до двух чугунных гасильников перед парадной дверью, которые словно приглашали весело настроенных гостей сначала угасить в себе все живое, а потом уже войти.

Положительно, ларек Сайласа Вегга был самым неприглядным из всех лондонских ларьков, торгующих пустяками. При виде яблок лицо у покупателя сводило судорогой, при виде апельсинов начинались колики в желудке, при виде орехов ломило зубы. Вегг всегда держал на прилавке малопривлекательную кучку этого товара, прикрытую деревянной меркой, которая не имела видимой внутренности и которой полагалось вмещать товара на пенни, в количестве, установленном Великой Хартией вольностей. От восточного ли ветра или от иной причины, – угол был восточный, – и ларек, и товар, и сам продавец казались высохшими, словно пустыня Сахара. Вегг был человек угловатый, жесткий, с лицом, словно вырубленным из очень твердого дерева и столь же выразительным, как трещотка ночного сторожа. Когда он смеялся, что-то дергалось у него в лице, и трещотка приходила в действие. Сказать по правде, это был до такой степени деревянный человек, что деревянная нога выросла у него как бы сама собою, и наблюдателю, не лишенному фантазии, могло прийти в голову, что еще полгода – и обе ноги у Вегга станут деревянными, если за это время ничто не воспрепятствует естественному развитию его организма.

Мистер Вегг был наблюдательный человек, или, как он сам выражался, «глаз у него был довольно-таки примечательный». Сидя на стуле, прислоненном к фонарному столбу, он ежедневно раскланивался с постоянными прохожими и немало кичился соответственными оттенками своих поклонов. Так, пастора он встречал поклоном, составленным из мирской почтительности с самым легким намеком на благоговейные размышления в храме Божием; доктору кланялся дружески, как человеку, близко знакомому с состоянием его организма, что со всем уважением и подтверждал поклон; перед знатными господами он рад был пресмыкаться, а для дядюшки Паркера, который служил в армии (по крайней мере так решил Вегг), он по-военному прикладывал руку к шляпе, чего застегнутый на все пуговицы краснолицый старик с сердитыми глазами, по-видимому, не желал замечать.

Один только предмет из всех товаров Вегга не был жестким – это имбирный пряник. Однажды днем, продав какому-то несчастному мальчику размокшую пряничную лошадку (едва ли годную для употребления) и липкую птичью клетку, стоявшую на прилавке, он достал из-под стула жестянку, чтобы заменить эти ужасающие образцы своего товара, и уже собирался снять с нее крышку, как вдруг остановился и сказал про себя: «Ага! Опять ты здесь!»

Эти слова относились к коренастому, сутуловатому и кривобокому старичку с креповой нашивкой на рукаве, с толстой тростью и в сюртуке горохового цвета, который, смешно подпрыгивая, словно иноходью подбегал к углу. На нем были башмаки на толстой подошве, толстые кожаные гетры и толстые перчатки, как у садовника. И по костюму и по сложению он смахивал на носорога – и вся кожа у него была в складках – складки на щеках, на лбу, на веках, около рта, на ушах; зато из-под кустистых бровей и широкополой шляпы смотрели очень живые, зоркие и детски любопытные серые глаза. В общем, какой-то чудак с виду.

– Опять ты здесь, – повторил мистер Вегг в раздумье. – А кто же ты такой будешь? Живешь процентами с капитала или еще чем-нибудь? Недавно поселился в наших местах или же зашел из другого околотка? Да еще есть ли у тебя средства, стоит ли гнуть спину и тратить на тебя поклон? Так и быть, рискну! Не пожалею поклона!

И мистер Вегг поклонился, поставив жестянку на место и выложив новую пряничную приманку для других доверчивых мальчиков. Его поклон был замечен.

– Доброго утра, сэр! Здравствуйте, здравствуйте! («Зовет меня „сэр“, – подумал про себя мистер Вегг. – Нет, куда он годится. Пропал мой поклон!»)

– Здравствуйте, здравствуйте, доброго утра! («Видать, довольно-таки общительный старикашка», – так же про себя подумал мистер Вегг.)

– Доброго утра и вам, сэр!

– Вы разве помните меня? – задорно, хотя и очень добродушно, спросил его новый знакомый, с разбега останавливаясь перед ларьком.

– Я видел, сэр, как вы несколько раз прошли мимо нашего дома на прошлой неделе.

– Нашего дома? – повторил старик. – То есть вот этого?

– Да, вот этого самого, – подтвердил мистер Вегг, кивнув головой, когда старик указал на угловой дом толстым пальцем в перчатке.

– Вот как! А сколько же вам платят? – настойчиво и с любопытством расспрашивал старичок, перекидывая свою узловатую палку на левую руку, словно грудного младенца.

– Для нашего дома я работаю сдельно, – сухо и сдержанно отвечал Сайлас, – пока что мне еще не положили определенного жалованья.

– Вот как! Пока что не положили определенного жалованья? Да! Пока что не положили определенного жалованья. Вот как! Всего хорошего, всего хорошего! Прощайте!

«Сдается, будто у старикашки не все дома», – вопреки прежнему благоприятному мнению подумал Сайлас, глядя, как старик удаляется иноходью. Но не прошло и минуты, как он опять был тут как тут с вопросом:

– А откуда у вас деревянная нога?

Мистер Вегг ответил довольно сухо, так как вопрос касался личности:

– Несчастный случай.

– Ну, и каково вам теперь?

– Что ж! Она у меня не зябнет, – буркнул в ответ мистер Вегг, выведенный из себя странностью вопроса.

– Она у него не зябнет, – сообщил старик своей узловатой палке, крепче прижимая ее к боку, – она у него – ха-ха-ха! – не зябнет! Слыхали когда-нибудь фамилию Боффин?

– Нет, – отвечал мистер Вегг, которого бесил этот допрос. – Никогда не слыхал фамилию Боффин.

– Нравится она вам?

– Н-нет, – возразил мистер Вегг, закипая от бешенства, – не могу сказать, чтобы нравилась.

– Почему же она вам не нравится?

– Не знаю почему, – ответил мистер Вегг, приходя уже в совершенную ярость, – не нравится – вот и все!

– Ну, так я вам сейчас скажу одно словечко, и вы об этом пожалеете, – улыбаясь, сказал незнакомец. – Это моя фамилия Боффин.

– Ничего не могу поделать, – отрезал мистер Вегг таким тоном, в котором подразумевалось обидное добавление: «А если б и мог, так не стал бы».

– Ну, попробуем еще разок, – сказал мистер Боффин, все так же улыбаясь. – Нравится вам имя Никодимус? Подумайте-ка хорошенько. Ник, или Нодди.

– Нет, сэр, – возразил мистер Вегг, садясь на свой стул с видом кроткой покорности судьбе, сочетающейся с меланхолической прямотой, – мне бы не хотелось, чтобы меня называли этим именем люди, которых я уважаю; но, может быть, не у всех имеются такого рода возражения. А почему – не знаю, – прибавил Вегг, предвидя новый вопрос.

– Нодди Боффин, – повторил старик. – Нодди. Это мое имя. Нодди – или Ник – Боффин. А вас как зовут?

– Сайлас Вегг. Не знаю, почему Сайлас, и не знаю, почему Вегг, – ответил мистер Вегг, по-прежнему осторожно.

– Ну, Вегг, – сказал мистер Боффин, еще крепче прижимая к себе свою палку, – я хочу сделать вам одно предложение. Помните, когда вы меня в первый раз увидели?

Деревянная нога посмотрел на него задумчивым взглядом, несколько смягчившимся в предвидении возможной поживы.

– Позвольте подумать. Я не вполне уверен, хотя вообще глаз у меня довольно-таки примечательный. Не в понедельник ли утром? – тогда еще мясник приходил в наш дом насчет заказа и купил у меня один романс, – мне еще пришлось напеть ему мотив, потому что он не знал, как это поется.

– Правильно, Вегг, правильно! Только он купил не один романс.

– Да, верно, сэр, он купил несколько штук и, не желая тратить деньги на всякую дрянь, советовался со мной насчет выбора, – мы вместе с ним просмотрели всю коллекцию. Да, да, верно! Вот так он стоял, а вот так я стоял, а вот тут вы, мистер Боффин, на том самом месте, где теперь стоите, и с той же самой палкой в той же самой руке, и вот точно так же спиной к нам. Да, да, верно! – прибавил мистер Вегг, заглядывая за спину мистера Боффина, чтобы увидеть его сзади и проверить это последнее, поистине необычайное совпадение, что спина «та самая».

– Как по-вашему, что я тогда делал, Вегг?

– Я бы сказал, сэр, что вы, может быть, разглядывали улицу?

– Нет, Вегг. Я подслушивал.

– В самом деле, сэр? – с сомнением спросил мистер Вегг.

– Не с каким-нибудь дурным умыслом, Вегг, потому что вы пели мяснику: ведь не стали бы вы напевать секреты мяснику посреди улицы.

– Пока еще не приходилось, сколько припомню, – осторожно ответил мистер Вегг. – А вообще, дело возможное. Как знать, мало ли что человеку может прийти в голову со временем. (Это для того, чтобы не упустить самой малейшей возможности извлечь выгоды из признания мистера Боффина.)

– Так вот, – повторил Боффин, – я подслушивал ваш с ним разговор. А сколько вы?… Да нет ли у вас другого стула? Одышка замучила.

– Другого у меня нет, но вы садитесь, пожалуйста, на этот, – предложил Вегг, уступая ему стул. – Я и постою с удовольствием.

– Бог ты мой, как приятно тут посидеть! – воскликнул мистер Боффин, усевшись на стул и по-прежнему прижимая к себе палку, словно младенца, – какое тут славное местечко! Тут с обеих сторон эти романсы, будто шоры из книжных листков. Одно удовольствие!

– Если я не ошибаюсь, сэр, – деликатно намекнул мистер Вегг, опершись рукой на прилавок и нагнувшись к разглагольствующему Боффину, – вы упомянули о каком-то предложении?

– Сейчас дойдем и до этого. Да-да! Сейчас дойдем и до этого! Я хотел сказать, что если я слушал вас тогда утром, то слушал с восторгом, даже прямо-таки с благоговением. А про себя думал: «Вот человек с деревянной ногой, литературный человек…»

– Н-не совсем так, сэр, – сказал мистер Вегг.

– Да ведь вы знаете все эти романсы и по названиям и на голоса, так что если вам вздумается вдруг прочесть или пропеть любой из них, то стоит только надеть очки – вот и все! – воскликнул мистер Боффин. – Так вас и вижу за этим делом!

– Ну что ж, сэр, – подтвердил мистер Вегг, с достоинством наклоняя голову, – в таком случае можно сказать и литературный.

– «Литературный человек с деревянной ногой – и все печатное перед ним открыто!» Вот что я думал тогда утром, – продолжал мистер Боффин, наклоняясь вперед, чтобы описать правой рукой возможно большую дугу, не наткнувшись на вешалку с романсами, – «все печатное перед ним открыто!» Ведь так оно и есть, правда?

– Что ж, сказать вам без утайки, сэр, – скромно согласился мистер Вегг, – какую бы печатную страницу вы мне ни показали, думаю, что я с ней расправлюсь в два счета, лишь бы печать была английская.

– Не сходя с места? – спросил мистер Боффин.

– Не сходя с места.

– Так я и думал! Тогда сообразите вот что. Я хоть и не на деревянной ноге, а все печатное для меня закрыто.

– Неужели, сэр? – отозвался мистер Вегг в приливе самодовольства. – Плохо учились?

– Плохо учился! – с расстановкой повторил мистер Боффин. – Совсем не то слово. Ну, конечно, если вы мне покажете букву «Б», так я ее узнаю, это та самая буква, с которой начинается «Боффин».

– Ну-ну, сэр, – вставил мистер Вегг поощрения ради, – это все-таки кое-что.

– Кое-что, но ей-же-ей немного, – ответил мистер Боффин.

– Может, это меньше, чем хотелось бы человеку любознательному, – согласился мистер Вегг.

– Так вот, послушайте. Дела я бросил и живу на покое. Вместе с миссис Боффин – Генриетти Боффин – ее отца звали Генри, а мать – Хетти, вот оно и получилось Генриетти, – и живем мы с ней в достатке на те деньги, что нам завещал покойный хозяин.

– Так он скончался, сэр?

– А я что говорю: покойный хозяин. Так вот, теперь мне уже поздно начинать рыться и копаться во всяких там азбуках и грамматиках. Дело к старости, не хочется себя утруждать. А хочется мне почитать что-нибудь, да чтобы печать была покрасивее, покрупнее, какую-нибудь этакую книгу получше, да чтоб томов было побольше, как в профессии лорд-мэра (он, должно быть, хотел сказать «в процессии» [17]17
  Ежегодно 9 ноября, в день вступления в должность лондонского лорд-мэра, в Лондоне происходит торжественная процессия, во время которой проносят городские книги.


[Закрыть], но сходство слов его подвело), такую, чтобы пришлась и по вкусу и по мысли и чтобы читать ее можно было не торопясь, подольше. А как же мне добраться до чтения, Вегг? Платить, – тут он толкнул Вегга в грудь набалдашником своей толстой палки, – платить такому человеку, который это дело знает как свои пять пальцев, платить по стольку-то в час, скажем, по два пенса, чтобы он приходил ко мне и читал вслух.

– Гм! Разумеется, это лестно слышать, сэр, – ответил Вегг, начиная видеть себя в совершенно новом свете. – Гм! Вот это и есть то предложение, о котором вы говорили, сэр?

– Да. Нравится оно вам?

– Надо подумать, мистер Боффин.

– Мне не хочется стеснять литературного человека с деревянной ногой, – великодушно сказал мистер Боффин, – не хочется слишком его стеснять. Мы не поссоримся из-за лишних полпенни в час. Часы вы назначите сами, какие вам удобно, после того как освободитесь от занятий в вашем доме. Я живу недалеко от Мэйдн-лейна, ближе к Холлоуэю; стоит вам после занятий пройти немного на восток, а там свернуть к северу – вот вы и на месте. Два с половиной пенса в час, – продолжал Боффин, доставая из кармана кусок мела и поднимаясь со стула, чтобы по своему способу произвести вычисление на его сиденье, – две длинных и одна короткая – это будет два с половиной пенса, две коротких – это все равно что одна длинная, да два раза по две длинных – это будет четыре длинных – всего пять длинных; шесть вечеров в неделю по пяти длинных за вечер; сложить все вместе – получается тридцать длинных. Кругленькая сумма! Полкроны!

Указав на этот солидный и вполне удовлетворительный итог, мистер Боффин стер его, поплевав на перчатку, и уселся на следы мела.

– Полкроны, – в раздумье произнес мистер Вегг. – Да! Это не так много, сэр. Полкроны.

– В неделю, знаете ли.

– В неделю. Да! А ведь сколько придется затратить умственных усилий. Стихи вы тоже имеете в виду? – сосредоточенно осведомился мистер Вегг.

– А разве стихи будут дороже? – спросил мистер Боффин.

– Конечно дороже, – подтвердил мистер Вегг. – Если человек со всем своим усердием долбит стихи вечер за вечером, так он вправе ожидать добавочной платы, ведь они действуют на голову расслабляюще.

– Сказать вам по правде, Вегг, стихов я не имел в виду, разве только вот в каком отношении: если вам вдруг вздумается угостить меня и миссис Боффин каким-нибудь романсом, вот тогда мы с вами ударимся в поэзию.

– Понимаю, сэр. Но поскольку я не настоящий музыкант, не певец по профессии, мне бы не хотелось брать за это деньги. Так что если б мне случилось удариться в поэзию, то я просил бы вас в это время рассматривать меня как друга.

Глаза мистера Боффина просияли, и он с чувством пожал руку мистера Вегга, говоря, что он даже и не рассчитывал на это и очень рад.

– Что вы думаете насчет условий, Вегг? – спросил мистер Боффин, не скрывая тревоги.

Сайлас, намеренно поддерживавший эту тревогу суровой сдержанностью тона и уже начинавший понимать, с кем имеет дело, ответил с таким выражением, будто его слова свидетельствовали о необычайной широте и величии его души.

– Мистер Боффин, я никогда не торгуюсь.

– Так я и думал! – с восхищением сказал мистер Боффин.

– Да, сэр. Никогда не запрашивал и не стану запрашивать. А потому я сразу пойду вам навстречу и скажу прямо и честно: согласен за двойную цену!

Мистер Боффин, казалось, вовсе не ожидал такого заключения, но согласился, заметив:

– Вам лучше знать, чего это стоит, Вегг, – и снова пожал ему руку. – Могли бы вы начать нынче вечером? – спросил он, помолчав.

– Да, сэр, – ответил мистер Вегг, заботясь о том, чтобы все рвение проявлял исключительно мистер Боффин. – С моей стороны препятствий нет, если вам так желательно. У вас имеется необходимое орудие – то есть книга, – сэр?

– Я ее купил на распродаже, – сказал мистер Боффин. – Восемь томов, красные с золотом. В каждом томе алая лента, чтоб закладывать место, на котором остановишься. Вы знаете эту книжку?

– А как она называется, сэр? – осведомился Сайлас.

– Я думал, может, вы и так ее знаете, – несколько разочаровавшись, сказал мистер Боффин. – Она называется «Упадок… и… разрушение русской империи» [18]18
  Имеется в виду труд английского историка Эдуарда Гиббона (1737–1794) «История упадка и разрушения Римской империи».


[Закрыть]. (Мистер Боффин одолевал эти камни преткновения медленно и с большой осторожностью.)

– Ах, вот как! – И мистер Вегг кивнул головой, словно узнавая старого друга.

– Вы ее знаете, Вегг?

– Последнее время мне как-то не приходилось в нее заглядывать, – отвечал мистер Вегг, – был занят другими делами, мистер Боффин. Ну, а насчет того, знаю ли я ее? Еще бы, сэр! Знал еще тогда, когда был не выше вот этой трости. Знал еще тогда, когда мой старший брат ушел из дому и поступил в солдаты. Как говорится в романсе, написанном на этот случай, мистер Боффин:

 
Пред хижиной стояла дева [19]19
  «Пред хижиной стояла дева…» – песенка композитора Джорджа Александра Ли (1802–1851) «Солдатская слеза».


[Закрыть], мистер Боффин,
Свой белый шарф держа в руках,
Порывы ветра налетали, сэр,
Он развевался, словно флаг.
Она свою мольбу шептала,
Но Бог ее не услыхал:
Мой старший брат, на саблю опираясь, мистер Боффин,
Украдкой слезы утирал.
 

Под сильным впечатлением этого семейного события, а также дружеского расположения мистера Вегга, которое выразилось в том, что он так скоро ударился в поэзию, мистер Боффин снова пожал руку деревянному пройдохе и попросил его назначить час. Мистер Вегг обещал прийти в восемь.

– Тот дом, где я живу, называется «Приют», – сказал мистер Боффин. – «Приют Боффина» – так его окрестила миссис Боффин, когда он стал нашим собственным домом и мы в него переехали. Идите к Мэйдн-лейну, через Бэтл-Бридж; не дойдя с милю или милю с четвертью, – это как хотите, – спросите «Приют», и если окажется, что никто этого названия не знает (да оно и не похоже, чтобы знали), то спросите Гармонову тюрьму, или Гармонию, тогда вам всякий укажет. А я буду вас ждать с нетерпением, Вегг, прямо-таки с радостью, – сказал мистер Боффин, восторженно хлопая его по плечу. – Не успокоюсь, пока вы не придете. Вот теперь мне откроется все печатное! Придет нынче вечером литературный человек – на деревянной ноге, – мистер Боффин бросил восхищенный взгляд на это украшение, словно оно помогало ему оценить достоинства мистера Вегга, – и с ним я начну новую жизнь. Вашу руку, Вегг! Еще раз до свидания! Всего хорошего, всего хорошего!

Старик убежал иноходью, а мистер Вегг, оставшись один у своего ларька, забрался за ширму, извлек носовой платок, жесткий как власяница, и с глубокомысленным видом ухватил себя за нос. Держась за нос, он задумчиво поглядывал вниз по улице, вслед удаляющейся фигуре мистера Боффина. Физиономия мистера Вегга выражала глубочайшую серьезность. Ибо, размышляя про себя о том, что это старичок редкой простоты, что такую возможность было бы грешно упустить и что тут можно нажить и побольше, чем они только что подсчитали вдвоем, он нисколько не уронил себя: он не допускал даже и мысли, что новое занятие вовсе не по его части или что в этом занятии есть хоть что-нибудь недостойное и смешное. Мистер Вегг не на шутку поссорился бы со всяким, кому вздумалось бы усомниться в его близком знакомстве с восемью томами «Упадка и разрушения». Глубина его серьезности была необычайной, знаменательной и неизмеримой, не потому, что он сколько-нибудь сомневался в своих силах, но потому, что он провидел необходимость пресекать такого рода сомнения, если б они возникли у других. Этим он показал, что принадлежит к весьма многочисленному разряду самозванцев, которые готовы обманывать не только ближних, но и самих себя.

Помимо всего прочего, мистер Вегг преисполнился гордостью: ему льстило, что он призван выполнять официальную роль истолкователя всякого рода тайн. Это отнюдь не побуждало его отпускать товар более щедро, наоборот: если бы деревянная мерка могла вместить в этот день меньше орехов, чем обычно, он не преминул бы этим воспользоваться. Но когда настала ночь и сквозь свое покрывало заметила Вегга, ковыляющего к «Приюту Боффина», он ощутил некий подъем настроения.

Без путеводной нити «Приют Боффина» было так же трудно найти, как и приют прекрасной Розамунды [20]20
  Прекрасная Розамунда – фаворитка английского короля Генриха II; побуждаемый ревностью королевы, король укрыл Розамунду в Вудстокском замке, отличавшемся запутанными ходами и переходами.


[Закрыть]. Добравшись до указанного места, Сайлас Вегг раз двадцать спросил, где здесь находится «Приют», но без малейшего успеха, пока не вспомнил про Гармонову тюрьму. Это вызвало мгновенную перемену в настроении охрипшего джентльмена с тележкой и ослом, уже дошедшего до полного недоумения.

– Да вы про что? Про дом старика Гармона, что ли? – спросил охрипший джентльмен с тележкой, подгоняя своего осла морковью вместо кнута. – Так бы сразу и говорили! Мы с Эддардом как раз мимо поедем! Садитесь.

Мистер Вегг не заставил себя упрашивать, и охрипший джентльмен обратил его внимание на третьего из присутствующих:

– Ну-ка, поглядите на уши Эддарда. Как это вы сначала сказали? Повторите шепотом.

Мистер Вегг прошептал:

– «Приют Боффина».

– Эддард! (Глядите ему на уши!) Пошел к «Приюту Боффина». (Эддард и ухом не повел, словно не слышал.) Эддард! (Глядите ему на уши!) Пошел к Старому Гармону!

Эддард мгновенно навострил уши торчком и поскакал таким карьером, что слова мистера Вегга слетали у него с языка в самом вывихнутом состоянии.

– Разве тут была тюрьма? – спросил мистер Вегг, цепляясь за тележку.

– Не то чтоб настоящая тюрьма, куда можно бы засадить нас с вами, – отвечал его проводник, – а так прозвали из-за того, что старик Гармон жил тут один, как сыч.

– А поче-му она назы-вает-ся «Гар-мония»?

– Потому что он никогда ни с кем не соглашался. Вроде как в насмешку прозвали: Гармонова тюрьма, Гармония. Для красного словца.

– Знаете ли вы мист-ера Б-боф-фина? – спросил Вегг.

– Еще бы не знать! Его тут все знают. Вот и Эддард знает. (Глядите на его уши!) Нодди Боффин, Эддард!

Действие этого имени оказалось настолько потрясающим, что голова Эддарда на время скрылась из виду, задние копыта взметнулись кверху, и тележка помчалась с такими толчками, что у мистера Вегга пропало всякое желание узнать, следует ли считать эту выходку данью уважения Боффину или наоборот, – все его внимание было сосредоточено на том, как бы не вылететь из тележки.

Вскоре Эддард остановился перед воротами, и Вегг, благоразумно не теряя времени, поспешил соскочить с тележки сзади. Как только он стал на ноги, его возница крикнул, помахав морковью: «Ужинать, Эддард!» И Эддард, тележка, задние копыта и сам возница, казалось, поднялись на воздух и скрылись из виду, словно в театральном апофеозе.

Толкнув полуотворенную калитку, мистер Вегг заглянул в огороженное пространство, где высились чуть не до небес какие-то темные холмы и где при лунном свете белела дорожка к «Приюту», обозначенная красоты ради двумя полосами фаянсовых черепков среди золы. Белая фигура, двигавшаяся навстречу ему по этой дорожке, оказалась отнюдь не призраком, но самим мистером Боффином, который, готовясь к занятиям наукой, оделся полегче и попроще – в белую блузу. Он весьма сердечно приветствовал своего литературного друга, затем повел его в «Приют» и там представил миссис Боффин, тучной даме с румяным веселым лицом, одетой (к великому ужасу мистера Вегга) в открытое бальное платье из черного атласа и в черной бархатной шляпе с перьями.

– Миссис Боффин, Вегг, у меня большая модница. Она женщина видная, так что всякой моде сделает честь. Сам я пока еще не привык к модной жизни, разве когда-нибудь потом привыкну. Генриетт, старушка, вот это и есть тот джентльмен, который взялся крушить русскую империю.

– И, уж верно, это пойдет вам обоим на пользу, – ответила миссис Боффин.

Комната была самая странная и, на взгляд Сайласа Вегга, по обстановке больше походила на богато убранную распивочную. У камина, по одному с каждой стороны, стояли два ларя и перед каждым из них – по столу. На одном из этих столов были разложены в один ряд, наподобие гальванической батареи, те самые восемь томов; на другом – оплетенные соломой пузатые бутылки заманчивой наружности словно привставали на цыпочках, чтобы подмигнуть мистеру Веггу из-за стоящих впереди стаканов и сахарницы с рафинадом. На огне кипел чайник, перед огнем дремала кошка. Между ларями, перед камином, стояли диван, ножная скамеечка и столик – центральное место, отведенное миссис Боффин. Эта обстановка гостиной, крикливая и пестрая, но отнюдь не дешевая, выглядела довольно странно рядом с ларями и ярким газовым рожком, свисавшим с потолка. На полу лежал цветастый ковер, но его яркая растительность не доходила до камина и обрывалась у ножной скамеечки миссис Боффин, уступая место опилкам и песку. Восхищенный взгляд мистера Вегга подметил, кроме того, что эта цветущая область выставляла напоказ только такие бесплодные украшения, как птичьи чучела и восковые плоды под стеклянным колпаком, тогда как на территории, лишенной растительности, этот недостаток восполняли полки, где среди прочих твердых тел усматривались едва початый пирог и большой кусок холодной говядины. Сама комната была просторная, хотя и низкая; старинные тяжелые рамы окон и массивные балки прогнувшегося потолка говорили о том, что это был некогда богатый загородный особняк, стоявший поодаль от других.