Текст книги "Страж"

После сильного дождя город выглядел чисто вымытым. Улицы были скользкими и блестящими. Дул свежий ветер, гоня по небу низкие тучи, которые мчались едва ли не над самыми крышами зданий, в воздухе пахло бензином и океаном, пахло Ист-Ривер.

Я купил еды в деликатесной лавке на Шестой авеню, а затем направился в Публичную библиотеку вдоль северной ограды Брайант-парка. Дорожка под деревьями была завалена мусором. Я шел, опустив голову, и волей-неволей замечал все, что попадалось по дороге: поломанный зонтик, полубеззубую металлическую расческу, обрывки рекламы, приглашающей наведаться в кабинет массажа, смятый кулек от Макдональдса, опилки у пня на месте свежесваленного дерева...

Меня тронули за руку.

Изумившись, я обернулся.

Молодая аппетитная испаночка стояла передо мной, широко расставив ноги в джинсах и помахивая продуктовой сумкой так, что это выглядело весьма вызывающе. Улыбнувшись, она выдула из алых губ пузырь жвачки. Все еще из-за собственного идиотизма не понимая, чего ей надо, я обескуражено глазел на нее. Затем пробормотал слова извинения. Она пожала плечами и отвернулась.

Но что-то всплыло в закоулках моего сознания. Уставившись на Грейс Билдинг, высящийся через дорогу, я поднял голову и посмотрел на самые верхние этажи небоскреба – туда, где его черные конструкции из стекла и металла то ли в самом деле, то ли в силу игры моего воображения начали расплываться, охваченные мимолетным облачком. И я почувствовал, что здание стронулось с места, весь этот гигантский и ослепительный массив поплыл у меня над головой, как океанский лайнер, выпущенный из дока. Я закрыл глаза и, раскинув руки, чтобы не потерять равновесия, несколько раз глубоко вздохнул.

И опять посмотрел на идущую передо мной аллею. Нечто...

Но я все еще не мог...

Дерево было срублено почти под самый корень. Возле низкого пня была набросана куча земли.

Этот пень почему-то показался мне знакомым. С первого взгляда он мне что-то напомнил, хотя и туманно, – возникло ощущение, будто мне необходимо срочно вспомнить какую-то вещь, какое-то место, какого-то человека.

Я наклонился, чтобы получше рассмотреть этот пень, но мгновение узнавания уже миновало. Чем бы это ни было, воспоминание поднялось почти на поверхность, а затем, так и не проступив наружу, нырнуло в кромешную глубину.

Я пошел прочь, стараясь погасить нарастающее чувство тревоги.

Я вошел в библиотеку через вход на Сорок второй улице и поднялся на лифте на третий этаж, а затем пошел по длинному, облицованному мрамором коридору в главный читальный зал. Стены зеленого мрамора были увешаны экспозицией античных карт, географических зарисовок и топографических гравюр.

При взгляде на них я не испытал ни малейшего интереса.

Но тут я вспомнил, что вчера вечером, уходя отсюда, на одной из гравюр я кое-что заметил. Это был крупный камень, типа памятника или могильника, окруженный бордюром из камней помельче, а располагался он в центре какой-то площади или сада. Камень по форме напоминал фигуру ползущего человека, во всяком случае скульптор пытался внушить зрителю именно это. Пень на аллее, должно быть, напомнил мне эту гравюру, а вернее, этот камень. Как только я пришел к такому выводу, дальнейшее стало ясно.

Я без труда нашел запомнившуюся мне гравюру: раскрашенную вручную работу немецкого художника Иоганна Морица Ругандаса. Это было весьма унылое изображение какого-то парка в XVIII столетии, и название гравюры гласило: «Сумеречная прогулка по Нюрнбергу». На гравюре были изображены изящно подстриженные деревья, ухоженные цветочные грядки, фонтан, богато одетые люди, прогуливающиеся по берегу озера, а в левом углу – этот странный, уродливый камень, похожий на ползущего человека...

Только сейчас его не было.

Сперва мне показалось, будто я ошибся. Посмотрел не на ту гравюру. Но во всех остальных деталях она была именно такой, какой я ее запомнил. Я погрузился в изучение пейзажа, вникая в каждую мелочь, чтобы ничего не упустить. Но ведь и саму гравюру я запомнил прежде всего из-за этого камня, очертания которого были столь многозначительны. А теперь он бесследно исчез. Угол гравюры, в котором я заметил ползущего, был нынче скрыт поверхностью озера.

Но и еще кое-что было не так.

Сперва я не обратил на это внимания, но гуляющие по берегу озера и девочка, скачущая на пони (вчера мне бросилась в глаза желтая шаль у нее на плечах), оказались сегодня в другой части парка. Вчера они были в низине, сегодня перешли на более высокое место. Если бы они оставались на вчерашнем месте, они бы сейчас стояли по колено в воде. Со вчерашнего вечера, когда я впервые увидел гравюру, уровень воды в озере поднялся фута на три.

Разумеется, это совершенно исключено. Необходимо было найти происшедшему какое-нибудь объяснение. На этот раз мне представлялась возможность убедиться в том, что мои «видения» могут быть замечены и другими.

На противоположной стене была железная дверь с табличкой «Отдел рукописей и архивов». Я подошел к ней и постучался. Рыхлый парень в рубахе с засученными рукавами вынырнул навстречу мне из-за стеллажей. Он поедал сандвич и поглядывал на меня из-под вручную скрепленных очков с явным неодобрением.

– Чем могу быть полезен?

– Здесь на стене есть гравюра. Мне хотелось бы с кем-нибудь о ней побеседовать.

– Мистер О'Рорке! – закричал он в глубь помещения. А потом, откусив от сандвича, скрылся из виду.

– Что, снова про это? Вы, наверное, шутите. Вы сегодня, знаете ли, уже третий.

Покачивая головой, библиотекарь, мужчина в светлом твидовом костюме, подошел из глубины архивного помещения к двери с зарешеченным окошком, отпер ее и вышел в коридор. Было ему чуть за сорок. Тщедушный человек с редеющими волосами и тщательно ухоженными усами. Взгляд его карих глаз был добр и почему-то робок.

– Вы пришли расспросить об этой гравюре? – он заставил себя улыбнуться. – Они так похожи, что это бросается в глаза многим. Вам ведь хочется узнать о Ругандасе?

– Да. Сожалею, что задаю вам столь тривиальный вопрос.

– «Сумеречная прогулка» существует в двух версиях, практически идентичных. И у нас они обе.

И снова он улыбнулся.

– А на другой есть некий камень на переднем плане? И люди прогуливаются по берегу озера?

Он кивнул:

– Что-то в этом роде.

– Что ж, это объясняет дело. Но почему их поменяли?

– У нас гигантское количество материала и куда меньшее выставочное пространство. Вы не поверите, насколько оно мало. Поэтому мы вечно перевешиваем экспонаты, – он сухо покашлял. – Кто-то, наверное, поменял их.

– Когда?

– Простите, не понял.

– Когда их поменяли?

– Точно я вам сказать не могу, надо проверить. Думаю, что-то перевешивали прошлым вечером. Человек, который мог бы сказать вам точно, сейчас отсутствует, но если вы не сочтете за труд зайти еще раз...

– Ну нет, это не настолько важно. Благодарю вас, – я сконфуженно засмеялся и отвел взгляд. – А мне показалось, будто я брежу.

– Всегда к вашим услугам, – сказал библиотекарь. Он пристально посмотрел на меня, словно стараясь запомнить мое лицо, а затем исчез за зарешеченной дверью. Она закрылась.

Я отыскал зарезервированное мной с вечера место в укромном уголке южной комнаты читального зала и, сев за стол, уставился на кипу заказанных мною книг. Но читать мне захотелось не сразу. У меня не выходили из головы камень, ползущая фигура, прогуливающиеся жители Нюрнберга и девочка в желтой шали, едущая верхом на пони по берегу озера.

Я решил ничего не рассказывать об этом Сомервилю. В конце концов, спутать гравюры мог любой, это было просто недоразумение. Разве библиотекарь не сказал мне, что уже двое до меня обращались к нему с тем же вопросом?

Сверив детали магнитофонной записи со всей информацией о Фаукетте, которая нашлась в книгах, я обнаружил подтверждение почти всему, что содержалось в первой части рассказа полковника. Все, начиная с имени человека, продавшего ему мулов, и заканчивая поврежденной ногой Рейли Риммеля, было полностью задокументировано в письмах, которые Джек Фаукетт и его отец отправили родным в Англию из Куабы и с Бакари-Пост.

Мои фантазии полностью подтверждались...

Вторая часть беседы с Фаукеттом – та, когда он уже расстался с Джеком и Рейли и в одиночку отправился на поиски водопада, – представляла собой проблему иного рода. Все это было «оригинальным материалом», исторически никак не доказуемым.

Никто не знает, чем именно закончилась последняя экспедиция Фаукетта. Подобно истории «Марии Челесты» или, если говорить о недавнем прошлом, происшествиям в Бермудском треугольнике, эта экспедиция довольно широко обсуждалась в тридцатых и сороковых годах, угодив в рубрику «Неразгаданные тайны». После того, как трое участников экспедиции покинули лагерь Мертвой Лошади, ни о ком из них не было ни слуху ни духу. Последнее известие от них, письмо полковника Фаукетта жене, датированное 29 мая 1925 года, было отправлено с пеонами во время привала на Бакари-Пост. Речь в этом письме шла о поисках водопада, и заканчивалось оно словами: «На этот раз неудача исключена...»

Тревога за судьбу экспедиции и ее участников нарастала по мере того, как шло время. Ленивое расследование, предпринятое местными властями – «проклятыми бюрократами», как окрестил их Фаукетт в записи, – не принесло никаких результатов. Затем из джунглей начали просачиваться туманные сведения о белых людях, захваченных индейцами, и по этому зыбкому следу отправилась первая спасательная экспедиция. Несмотря на строжайший наказ Фаукетта: «Если мы не вернемся, ни в коем случае нас не искать», были предприняты и дальнейшие усилия и попытки – от богато оснащенной экспедиции коммодора Дуотта, спонсором которой выступила Североамериканская ассоциация газетчиков (эта экспедиция была предпринята в 1928 году), до тайных изысканий антрополога Орландо Вилласа Боаса в среде индейцев калополо, датированных 1950 годом. И никаких результатов.

Начав собственные поиски, я был охвачен любопытством, пожалуй, даже волнением: перспектива обнаружить в истории Фаукетта что-нибудь, что могло пролить некоторый свет и на происходящее со мной, была весьма заманчива. Хотя и настроенный скептически, я все же охотно обыграл идею, что между Фаукеттом и мной, возможно, существует какого-то рода связь. В процессе работы я держал перед собой на столе фотографию Фаукетта, сделанную в 1911 году в Пелечуко (Боливия). На ней был изображен высокий бородатый мужчина в брюках для верховой езды, старом плаще армейского образца и в лихо заломленной и причудливо выглядящей туземной шляпе. Он стоял, прислонившись к изгороди и сунув руки в карманы, изо рта у него торчала глиняная трубка. Все это словно нарочно призвано было подчеркнуть ожесточенное выражение его лица. На лбу у Фаукетта пролегли морщины не столько печали, сколько предельного напряжения, а его тусклый, но решительный взор устремился куда-то в далекую даль.

В его пусть и тусклом взоре горело тем не менее яростное пламя, тревожащее меня потому, что человек этот не только был обуреваем страстями, но и готов во исполнение этих страстей умереть.

Если бы мне захотелось найти внешнее сходство между собой и Фаукеттом, как он выглядел на этой фотографии, мне не удалось бы это сделать. И, чем глубже я зарывался в его биографию, тем яснее становилось мне, что сходства не удастся найти и там.

Знаменитый путешественник и исследователь, член сборной графства Девон по крикету, организатор выставки гравюр в Королевской Академии, человек, проектировавший и строивший гоночные яхты и запатентовавший нечто, названное им «ихтоидной кривой». Профессиональный военный, награжденный за доблесть, проявленную в Первой мировой войне, философ-дилетант и археолог, почитаемый современниками как эксцентричная, романтическая, отчасти даже мистическая персона...

Как сравнить со всем этим жизнь торговца компьютерами из Бедфорд-Хилл, Нью-Йорк, прогуливающегося с женой субботним днем по универсамам, толкая ее тележку, «радикального бунтаря» шестидесятых, использовавшего отсрочку, предоставляемую студентам колледжа, чтобы не отправиться во Вьетнам, бизнесмена, только тем и озабоченного, что инфляция съедает весь его доход и в состоянии ли он в этом году позволить себе членство в гольф– или теннис-клубе, сидельца у телевизора, дилетанта в гольфе, дилетанта в садоводстве?..

Говоря строго, но справедливо, я не мог записать себе в актив что-нибудь заметно большее. И, судя по всем приметам, у меня не было никаких оснований идентифицировать себя с человеком, жизненный опыт которого настолько отличался от моего. Да и на самой кассете не было ничего, что позволило бы установить между нами хоть какую-то связь: даже эпизод с собаками, с Пастором и Чулимом, нельзя было принимать всерьез. И, хотя я пытался проникнуться хоть какой-нибудь симпатией, хоть каким-нибудь пониманием к страсти, всецело завладевшей Фаукеттом, мне никак не удавалось заразиться его энтузиазмом по отношению к следам исчезнувших цивилизаций в Южной Америке. Пожалуй, в той же мере, как и он не смог бы разделить мое восхищение Филом Донахью.

Было уже четверть восьмого и за окном темнело, когда я решил отказаться от своей затеи. Поскольку я и не рассчитывал на то, чтобы обзавестись доказательствами, позволяющими истолковать пленку с Фаукеттом в том или ином духе, я пришел к выводу, что понапрасну теряю на него время. Из-за того что я просидел над книгами слишком долго, у меня разболелась голова и это чертово выражение, с которым он смотрел со снимка, начало действовать мне на нервы. Я убрал фотографию и принялся собирать книги в стопку, удаляя из каждой вкладыш красного цвета. Пользоваться ими еще раз я не намеревался.

В ходе моих изысканий мне удалось выяснить, что Фаукетт был, собственно говоря, чуть ли не душевнобольным: он занимался спиритизмом и искренне верил в то, что его «затерянные города» в Бразилии когда-то были частью самой Атлантиды! Где-то он услышал или прочел, что среди индейцев, живущих в джунглях к северу от Бакари-Пост, попадались светловолосые люди, и он был убежден в том, что они являются прямыми потомками обитателей Атлантиды.

Какой-то знакомый сказал ему однажды по поводу его неудержимой тяги в район Мато-Гроссо: «Ты бы еще поискал Эльдорадо, дружище!»

Я относился ко всей этой истории точно так же. Драма, описанная мною в ходе регрессии, как мне представлялось, явилась результатом случайного стечения обстоятельств. Гипноз каким-то образом пробудил во мне эту третьесортную историческую фантазию, и она благодаря невероятному совпадению обернулась истиной. Я чуть было не начал относиться ко всему этому чересчур серьезно. И винить в этом следовало Сомервиля. Погружение в «предыдущие существования» могло представляться целебным ему, но уж никак не мне. Я больше не желал иметь дело ни с чем в таком роде – ни с регрессией, ни с реинкарнацией, ни с гипнозом, ни со всем остальным, что еще могло скрываться в его рукаве фокусника или шулера. Я решил сказать ему, что с меня достаточно, – решил позвонить ему и объявить об этом прямо сейчас.

В фойе читального зала, возле фонтанчика с питьевой водой и сломанного контейнера для авторучек, вспомнилось мне, был телефон. Мне хотелось развязаться с этим делом как можно быстрее, пока у меня была еще необходимая энергия. Я просмотрел сделанные мною выписки и заметки, сложил листки пополам, разорвал и бросил в мусорную корзину. Конец путешественнику. В подавленном настроении я встал и пошел к выходу.

Пока я проходил по рядам, оставляя остальных посетителей библиотеки углубившимися в свои занятия за длинными столами при ярком свете настольных ламп, у меня возникло ощущение, будто я беглец, будто я преступник, скрывающийся с места преступления.

И тут я его увидел.

Сперва я не мог быть уверен в том, что не ошибся. Он сидел слева, в самом начале зала, может быть рядах в пятнадцати от меня. Я даже не замечал его, пока он не поднялся с места. Молча он направился к выходу. Стройный, хотя и немолодой человек, в синем пиджаке, примерно его роста. Я видел его не больше, чем мгновение, но и сзади он казался безошибочно узнаваемым. Это была чуть сутулая спина моего доктора.

Это был он.

– Доктор Сомервиль, – позвал я достаточно громко для того, чтобы он мог меня услышать.

Но он не обернулся.

– Сомервиль! – закричал я в полный голос, и библиотекарша с испуганным видом выскользнула из своего угла и поспешила ко мне навстречу.

Она встала передо мной, загораживая проход, маленькая женщина с резкими чертами лица, – встала, положив руку на тележку, в которой помещался прикованный цепочкой тяжелый экземпляр полного «Уэбстера». Рядом с энциклопедией здесь имелась табличка, извещавшая, что ИСПОЛЬЗОВАНИЕ БИБЛИОТЕЧНЫХ КНИГ ДЛЯ РЕШЕНИЯ КРОССВОРДОВ И ТЕСТОВ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ.

Я поглядел мимо нее, даже не вслушиваясь в то, о чем она говорила. У меня не было времени на объяснения. Необходимо было выяснить, Сомервиль это или нет. Я рванулся мимо нее.

Охранник на входе аж подпрыгнул, увидев, с какой скоростью я удаляюсь. Я растопырил пальцы обеих рук, показывая ему, что ничего не выношу, и он отпустил меня сонным кивком. Я быстро прошел в зал главного каталога. Добрая дюжина людей возились здесь с картотечными ящиками, и еще несколько человек стояли у справочного табло. Но ни один из них не был Сомервилем.

Он оказался проворнее меня. Я метнулся в вестибюль. Это было грандиозное помещение с темными фресками на стенах, резными каменными скамьями, изысканной позолотой. Я оглядел зеленый, ярко освещенный коридор. Сомервиль мог ускользнуть в любую из нескольких имевшихся тут дверей. На мгновение я замер, надеясь услышать где-нибудь в глубине здания шум торопливых шагов по мраморным ступеням. Но все было тихо. Должно быть, поверх башмаков он носил войлочные шлепанцы.

Я растерялся. В этом лабиринтообразном дворце было слишком много мест, куда можно спрятаться.

Спрятаться от чего? Почему ему так хотелось избежать встречи со мной? Он ведь не мог не услышать, как я выкрикнул его имя. Или мне приснилось, будто я его увидел?

Я помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки и держась за дубовые перила. Поднявшись на верхний этаж, я оглядел балкон с колоннами, опоясывающий весь Астор-холл. Кроме дежурной библиотекарши и охранника, мирно беседовавших друг с другом, здесь никого не было. Весь вид напоминал заброшенный макет роскошной голливудской картины на историческую тему. Массивные бронзовые двери выхода на Пятую авеню были уже заперты на ночь. Сквозь забранное решеткой окно я видел голову одного из каменных львов, стерегущих вход в библиотеку. Каменная голова чернела на желтом фоне уже освещенной электричеством улицы.

Шансы догнать или найти Сомервиля таяли буквально с каждым мгновением. Я опять прошел по лестнице, пересек вестибюль и вошел в зеленый коридор на этот раз слева. Идя по нему, я заметил какое-то торопливое движение в дальнем конце, как будто кто-то быстро завернул за угол, в ту сторону, где были расположены лифты. Я увидел лишь тень. И не мог бы сказать, Сомервиль это был или нет.

Я бросился бежать, промчался мимо «Рукописей и архивов» – свет за зарешеченным окном уже не горел, – я мчался что было мочи.

Он испуганно обернулся, когда я ворвался на площадку перед лифтами. Бородатый молодой раввин в черном пальто и шляпе. Поняв, что я не собираюсь грабить его, он с облегчением отвернулся, но тоненькую свою папочку продолжал прижимать к боку с прежней судорожностью. Я проверил индикаторы лифтов. Один был все еще внизу, другой поднимался на третий этаж. Я спросил у раввина, пытаясь одновременно отдышаться, не заметил ли он кого-нибудь на площадке. Раввин не ответил и даже не удостоил меня взглядом: он только медленно покачал головой.

Я вернулся по коридору в зал главного каталога, постепенно примиряясь с мыслью о том, что Сомервилю удалось от меня ускользнуть. Я остановился у справочного стола, намереваясь выяснить, не заметил ли кто из библиотекарей, как несколько минут назад из зала торопливо вышел человек в синем пиджаке. Но прежде чем я открыл рот, мне на глаза попался стоявший в окружении коллег, заложив руки в карманы твидовых брюк, манерный О'Рорке. Он разговаривал с той библиотекаршей с резкими чертами лица, которая укоряла меня в том, что я поднял шум в читальном зале. Я решил отказаться от своего намерения.

Чувствуя, что они смотрят мне вслед, я вышел из каталожного зала, прошел через фойе в северный холл главного читального зала, отделенный от того места, где я сидел раньше, низкой дубовой перегородкой наподобие тех, что бывают в церкви. В глубине зала свершается тяжелая физическая работа по подъему книг и подготовке их к выдаче читателям. Мне внезапно пришло в голову, что Сомервилю, вполне возможно, открыт доступ в помещения, предназначенные только для служебного пользования, и этим, скорее всего, объясняется его стремительное исчезновение. Во всяком случае, человек в синем пиджаке ориентировался в здешнем лабиринте, как у себя дома.

Я медленно побрел по центральному проходу северного холла, вглядываясь в лица, озаренные унифицированным светом настольных ламп. Сейчас я уже готов был смириться с мыслью, что это был не Сомервиль. Да и ошибка моя была бы вполне объяснима. Что ни говори, Сомервиль играл сейчас в моем сознании доминирующую роль.

Если бы не эти слегка опущенные плечи и крошечный горбик у шеи, я бы, наверное, вообще не обратил внимания на человека в синем пиджаке. Сомервиля со спины я представлял себе куда яснее, чем его лицо, которое мне никогда не удавалось представить себе достаточно отчетливо. Во время наших сеансов он часто подходил к окну и стоял, глядя на улицу, пока я ему что-то рассказывал. А рассказывая, я не сводил с него глаз. И эта косточка, выпирающая на затылке, едва прикрытая редеющими волосами, похожая на бровь.

Все же остальное у человека в синем пиджаке мне толком рассмотреть не удалось.

Передо мной показалась дверь, ведущая в зал «Краеведение и генеалогия». Я дошел до конца холла.

В порядке последней попытки я проверил зал микрофильмов – открытое помещение с двумя дюжинами нерасчехленных проекторов, составленных на один стол под стеклянным колпаком. Работа шла сейчас только в двух местах: пожилая женщина заснула прямо у своего проектора, а за другим сидела девица в рубахе с засученными рукавами; она сидела, низко наклонившись к окуляру проектора.

Рука, запястье которой было туго стянуто зеленой ленточкой, лежала на манипуляторе. Я пристальнее посмотрел на девицу, пытаясь увидеть ее лицо. Что-то в ней было знакомое и настораживающее. Она чуть повернулась, и свет из глубины проектора озарил ее лицо в профиль.

Я узнал ассистентку Сомервиля.

Итак, я с самого начала был прав. И ничего мне не привиделось.

Я обошел груду проекторов под колпаком и направился туда, где работала девушка.

– Привет, Пенелопа, – сказал я едва ли не шепотом. Неподалеку, наблюдая за моим перемещением по залу, сидел библиотекарь.

Девушка вскинула голову, нахмурившись, поскольку ее отвлек неизвестно кто. Узнав меня, она проявила чувство, воспринятое мною как искреннее удивление.

– Как это странно, – сказала она. – Я ведь только что думала о вас. Буквально минуту назад.

– А что вы тут делаете?

– Следую инструкции доктора Сомервиля.

– Да и я в каком-то смысле тоже. Вам он хотя бы, надеюсь, за это платит. – Я посмотрел на название микрофильма в проекторе. Пенелопа читала «Американский журнал клинического гипноза». Название статьи в окуляре гласило: «Антисоциальное поведение, индуцированное гипнотическим трансом».

– Работаете над моей темой, – рассмеялся я.

– Разумеется, нет, – она тоже рассмеялась и покачала головой. Темная волна волос накрыла при этом ее лицо. Она отбросила их ладонью. – Доктор Сомервиль на следующей неделе принимает участие в симпозиуме, проводимом Вирджинским университетом. Он читает вступительный доклад. Но доктор перепутал дату симпозиума, и сейчас ему надо поторапливаться.

– А какова тема его доклада?

– Сказки, гипноз и глубинная психология. Вот так он и называется, если вам угодно знать точно.

– Сказки? А как это связано с гипнозом?

– Различные аспекты магического воздействия – что-то в таком роде.

– А почему он не занимается своим докладом сам?

– Доклад уже написан. Я просто сверяю цитаты, ссылки и тому подобное. У него ведь столько дел! Он принимает сегодня пациентов до девяти вечера – и так уже несколько недель.

– Выходит, он сейчас дома?

– Конечно, дома.

– Я собирался позвонить ему.

– Вас не соединят. Я же вам говорю: он принимает пациентов.

– Что ж, попробую позвонить ему позже.

Я не знал, верить ей или нет. Я мог бы сказать, что только что, пять минут назад, видел Сомервиля, видел его здесь, в библиотеке. Но что, если я ошибся? Мне бы не хотелось, чтобы они решили, будто у меня опять начались галлюцинации! Возможно, ей приказано доложить обо всем, что я скажу. Возможно, единственная цель ее пребывания в библиотеке заключается в том, чтобы следить за мной. Не раз сегодня у меня возникало ощущение, будто меня преследуют. Да и столкновение здесь с нею мало похоже на случайное стечение обстоятельств.

– А почему бы вам не отвлечься на пару минут от ваших занятий? Почему бы нам не пропустить по стаканчику? А вы бы рассказали мне, каково это – присутствовать на сеансе гипноза.

Я стоял, улыбаясь ей. Это было смело с моей стороны, это было грубовато, но, в конце концов, я уже давно никого никуда не приглашал.

Она помедлила, поглядела в окуляр, вздохнула.

– Мне еще есть чем заняться, но, думаю, это подождет. Ладно, то есть я хочу сказать, благодарю вас, с удовольствием.

Она выключила проектор и потянулась за сумочкой. Я помог ей надеть пальто, длинное, до пят, темно-зеленое кожаное пальто с серебристой лисой. Такое пальто не купишь с жалованья ассистентки психиатра.

– А ваши записи вы с собой не возьмете?

– Я сюда еще вернусь. Я буду сидеть в библиотеке до закрытия. Ему все это нужно сегодня вечером.

– Надеюсь, он платит вам сверхурочные, – сказал я, беря ее под руку.

Мы сидели в углу «Синего бара» в Алгонквине и пили виски с водой. Сначала нам обоим было довольно трудно. Я не знал, что именно и как много известно ей. Мне хотелось спросить на голубом глазу, обсуждает ли доктор Сомервиль с нею своих пациентов, а также заглядывала ли она в мое досье, но преимущество и так было на ее стороне, и мне не хотелось давать ей возможность заработать несколько дополнительных очков.

А она расспрашивала меня без конца: о том, каково это – жить за городом, о моей работе, об Анне. Скучные были вопросы, и ответы на них она, подозреваю, знала заранее.

Она продолжала расспрашивать меня о моей семье, о прошлом...

– А вы никогда не ездите во Флориду повидаться с родителями?

– А вы представляете себе, что такое Флорида?

– Ладно, – она улыбнулась, но уголки ее губ почему-то поползли вниз. – А серьезно, вы что, не поддерживаете с ними никакого контакта?

– Иногда следует от людей отдохнуть, прежде чем окончательно откажут нервы. Я бы не сказал, что они раздражают меня, я просто об этом не думаю.

– Никогда?

– Никогда.

– Но вы же должны иногда об этом думать? Ведь вам попадаются порой на глаза вещи, напоминающие о прошлом, о далеком прошлом, о детстве. Наверняка так!

– У меня плохая память. Да и вспоминать мне особенно нечего. Сколько вам лет – двадцать два, двадцать три?

– Двадцать пять. Как минимум, – она потупилась и принялась взбалтывать кубики льда на дне своего стакана.

– А вы со своими родителями видитесь?

– Я сирота. Мои родители погибли в автокатастрофе, когда мне было двенадцать. Я обычно не рассказываю об этом, но воспитал меня доктор Сомервиль.

Я посмотрел на нее, буквально не зная, что ответить.

– И вы живете в его доме?

Я по-прежнему не понимал, как строить беседу. Ее откровенность внушала мне беспокойство. Я осознавал, что она навязывает мне свои признания – и, безусловно, с какой-то целью.

– Ему не хочется, чтобы об этом знали пациенты. Вы ведь меня не выдадите, правда?

– А с кем это мне сплетничать?

– С ним.

– Обещаю вам, что ему не скажу. А почему вы вдруг подумали обо мне в библиотеке?

Я задал этот вопрос только для того, чтобы сменить тему разговора.

– Ах, какая ерунда! Просто что-то попалось на глаза в его заметках. А вы не угостите меня еще стаканчиком?

– Разумеется. Непременно, – я позвал официанта и велел принести еще два виски.

– Я теперь и микрофильм-то толком рассмотреть не сумею.

– А вам так уж обязательно надо вернуться в библиотеку?

– Он сказал, что все понадобится ему сегодня вечером. Он на меня рассчитывает.

– А что, если вы позвоните ему чуть позже, когда он вновь окажется у телефона, и скажете, что вас пригласили поужинать?

– Вы понимаете, речь идет о работе. И то, что он обо мне заботится, вовсе не означает, что я... – она запнулась. – Простите меня. И в любом случае благодарю за приглашение.

– А как насчет другого раза?

Она кивнула, но не произнесла при этом ни слова.

– Расскажите мне: что же такое было в этой заметке?

– Просто примечание, сделанное им вчера. По поводу вашей регрессии. История полковника Фаукетта.

– Ну, это меня совершенно не интересует.

– Он утверждает, что это уникальный случай исторической памяти.

– Послушайте, мне это в самом деле неинтересно. С меня достаточно. Все это мне надоело. По этому поводу я и хотел позвонить вашему опекуну. Сейчас самое время со всем этим покончить. Я собираюсь сказать ему, что решил отказаться от дальнейшего лечения.

В разговоре возникла долгая пауза. Затем она сказала:

– Я бы на вашем месте попробовала еще разок. Доктор Сомервиль блестящий специалист. Он в состоянии помочь вам. Я уверена, что поможет. Вы ведь знаете, как по этому поводу говорят: пока доктор и пациент не начинают раздражать друг друга, из лечения ничего не получается.

– Он-то меня не раздражает, а вот его методы... Или я уже раздражаю его, а?

Она помедлила с ответом.

– Он, собственно говоря, о вас со мной не беседовал. Но на вашем месте я бы не стала насчет этого беспокоиться, то есть, я хочу сказать, насчет регрессии. Это всего лишь часть общего процесса лечения. И он знает, что делает. Можете мне поверить. Никто не требует от вас никаких признаний.

Мне хотелось спросить, является ли и ее слежка за мной в библиотеке «частью общего процесса». Но она бы просто решила, что я параноик. Мне как-то не хотелось, чтобы она считала меня в том или ином смысле больным.

Она допила виски. С изумлением я обнаружил, что мне ужасно не хочется, чтобы она ушла. Я начал подыскивать тему для разговора, которая могла бы заставить ее остаться, но беседа наша вдруг совершенно иссякла. В течение, как показалось мне, долгого времени никто из нас не произнес ни слова. Мы сидели и молча глядели поверх стола друг на друга.