Текст книги "Квинканкс. Том 2"

Глава 75

Мне подумалось, что я и в самом деле душевно болен. Доказательство тому – постоянные поиски связей и совпадений. От этой мысли всякая воля к сопротивлению меня покинула, и я заключил, что даже хорошо, если меня везут туда, куда везут. Это выглядело неотвратимой неизбежностью: к такой именно участи вела меня вся моя жизнь, и я испытывал облегчение, что я наконец у цели.

Человек, которого я узнал, гнусно хихикнул:

– Тут, похоже, прямой продолжатель семейной традиции – так ведь, сэр?

– Да, – ответил доктор Алабастер. – Самый что ни на есть законный наследник.

Оба рассмеялись, и больше ни слова не было сказано, пока карета после долгого путешествия не въехала через ворота на усыпанную гравием дорожку. Ночное небо уже начинало понемногу светлеть, и на его фоне я мельком увидел очертания большого дома. Выглядел он странно: мне припомнился виденный однажды пес с бельмами на глазах, поскольку окна верхних этажей были густо забелены.

Карета остановилась, и меня вытолкнули на гравий, потом подхватили и со связанными за спиной руками потащили через вестибюль в дом.

Доктор Алабастер без дальнейших церемоний удалился, а к его помощнику присоединился крупный уродливый человек, который уставился на меня с насмешливой улыбкой, будто давний знакомец. Вглядевшись в его скошенные глазки и брови, постоянно воздетые словно в знак презрения ко всему окружающему, квадратное плоское лицо, в точности походившее на красный кирпич, я вдруг понял, что и в самом деле его встречал: он помогал верзиле в том самом нападении! Судя по связке ключей, свисавшей у него с пояса, он исполнял здесь должность тюремного надзирателя.

Меня ухватили за плечо и, пихая в спину, повели по темному, мощенному камнем коридору, из которого мы попали в просторную комнату. Это была мужская больничная палата, и в этот ранний час пациенты просыпались и одевались. На лицах вокруг меня были запечатлены все разновидности вырождения, идиотизма и маниакальности: носившие печать унижения и страданий, одни выказывали ожесточенность, другие – сломленность, иные горели жаждой справедливости, многие выражали только тупое безразличие. На некоторых пациентах, как и на мне, была надета смирительная рубашка. Я поискал лицо, которое светилось бы чуткостью и пониманием, но не обнаружил ни одного, и только в самом дальнем углу поймал на себе взгляд седовласого старика, сидевшего на низкой постели: он рассматривал меня с интересом и сочувствием.

Покинув эту комнату, мы прошли через еще один коридор, спустились по стертым ступеням в какой-то подвал и остановились перед железной дверью. Надсмотрщик выбрал из связки громадный ключ. Тяжелая, снабженная множеством засовов дверь со скрипом распахнулась, и меня втолкнули внутрь.

Поначалу в полной темноте, ощущая под ногами толстый слой соломы, я не мог ничего различить, кроме небольшой решетки высоко под потолком, через которую проникал слабый свет. Дверь за мной незамедлительно заперли, однако оба мои провожатые с минуту понаблюдали за мной сквозь узкий сетчатый проем в верхней части двери.

– Не подходи близко, – предупредил надсмотрщик. – Цепь не очень длинная.

– Трогательная сцена, – заметил помощник доктора Алабастера. – Будто последний акт в пьесе.

Оба удалились со смехом, перебрасываясь шутками. В наступившей тишине я услышал, как в противоположном углу камеры слегка зашуршала солома. Я напряг слух – и, как мне показалось, уловил чье-то размеренное дыхание. Меня охватил страх. Неизвестно, находилось ли там животное, а если да – то какой породы: с руками, до сих пор связанными за спиной, я был совершенно беспомощен.

Когда мои глаза приноровились к темноте, я различил у дальней стены неясную фигуру, сидевшую на полу на корточках. Теперь я увидел, что она походила на человеческую. Звяканье металла позволило определить, что это существо приковано к стене за шею цепью.

Чуточку ободренный, я сделал шаг вперед, и существо, повернувшись ко мне с вываленным из раскрытого рта языком, вжалось в стену. Густые всклокоченные волосы, перепутанные с бородой, почти скрывали лицо, дико вытаращенные глаза озирали меня в растерянности. И это лицо – к полному моему ужасу – я узнал, узнал, несмотря на запущенный вид и свирепую гримасу: оно совпадало с образом, который запечатлелся в моем внутреннем зрении с детства. Да, добрые карие глаза и тонкие черты, на которые я взирал подолгу и столь часто, словно пытался отыскать в них смысл собственной жизни, принадлежали тому самому лицу, которое гримасничало передо мной во мраке: этот жалкий безумец, скорчившийся на грязной соломе, был точным подобием того, кто был изображен на миниатюре в медальоне матушки.

Персонажи, непосредственно не участвующие в событиях романа, обозначены курсивом. Те. кто мог бы владеть имением, если бы вступил в силу утаенный кодицилл Джеффри Хаффама, обозначены жирным шрифтом.

Часть четвертая
Палфрамонды

Книга I
Лучшие намерения

Глава 76

Приглашаю вас посетить в воображении салон дома на Брук-стрит и представить себе, как все это могло обстоять.

Старший баронет полулежит на оттоманке в гостиной и распекает своего наследника; его супруга глядит на них, сидя на софе у окна.

– Возмутительно! Совершенно возмутительно! Мало чем уступил этому негоднику.

– Ваш отец подразумевает, что ваше поведение лишь немногим менее предосудительно, чем поведение вашего брата, – хладнокровно поясняет леди Момпессон. – И менее извинительно, поскольку я и ваш отец не считаем, что он несет ответственность за свои действия.

– Я отрекаюсь от него, – восклицает баронет. – Отрекаюсь всецело. – Он увольняется из полка с позором. Никогда в жизни никто из Момпессонов…

Баронет умолкает, но за него продолжает жена:

– С ним необходимо что-то делать. В любом случае это будет стоить денег. Вы, по-видимому, не имеете представления о серьезности ситуации. Мы все больше и больше залезаем в долги.

– На грани банкротства! Проклятые жиды!

– Акцепты вашего отца никто не берет, – разъясняет леди Момпессон, – поскольку теперь, когда кодицилл предъявлен в суд, наш кредит подорван, и нам грозит потеря имения.

– К тому же чертовски плохие новости от Ассиндера.

– Ах, Ассиндер, – начинает было Дейвид, но мать бросает на него предостерегающий взгляд.

Однако уже поздно.

– Не желаю больше об этом слышать! – кричит старший баронет. – Он племянник человека, который прослужил мне и моему отцу сорок лет! И чертовски преуспел благодаря мне!

– Ему великолепно удалось снизить налог в пользу бедных, – примирительным тоном замечает леди Момпессон, – поскольку он избавился от многих приписанных к приходу бедняков. И огораживание общинных земель тоже прошло успешно.

– Возможно, и так, отец, но Барбеллион…

– Я знаю, о чем Барбеллион думает, – гремит сэр Персевал. – И твоя мать тоже знает. – Он кидает на нее взгляд. – Но это чепуха. Я бы жизнь ему доверил.

Задохнувшись, он хватает воздух ртом.

Помолчав, леди Момпессон спокойно произносит:

– Не касаясь этого вопроса, следует признать тот факт, что он отстранил главных нанимателей и во многих случаях их плата просрочена. – Не дожидаясь протестов мужа, она обращается к сыну: – Вот почему дела вашего отца в таком плачевном состоянии.

– А ты делаешь их еще хуже! – восклицает баронет. – Растрачиваешь свое время и мои деньги в гнусных игорных заведениях. Вроде того, которое на днях ограбили. И поделом владельцам! К чертям дурацкие забавы! Мне страшно подумать, сколько ты там промотал. Ответь честно, сколько у тебя долгов?

Мистер Момпессон смотрит на мать, та поджимает губы.

– Чуть больше двух тысяч фунтов.

Услышав эту сумму, баронет немного смягчается:

– Что ж, плохо, но не через меру. У тебя единственный выход – жениться.

– Именно об этом я и думал, сэр.

– Очень хорошо. Но тебе известно, кого я имею на примете.

– Отец, когда мы в прошлый раз об этом беседовали, я сказал: мне нужна невеста с наличностью. И думаю, я такую нашел.

– Я говорил тебе и раньше, что первейшее условие – сохранить имение.

– Но не в том случае, отец, если мы не сможем его содержать. Так ли важно, что мы потеряем землю, если мы такой ценой удержимся на плаву?

– Черт побери! – вопит баронет. – Ты лишен фамильной чести? Момпессоны владели этой землей сотни лет.

– Успокойся, отец. Ты ведешь речь о гордости, но правду-то знаешь. Мы приобрели имение весьма сомнительными средствами. Твой дед подчинил себе это жалкое существо, Джеймса Хаффама, и пособил ему обманным путем лишить наследства собственного сына.

Баронет багровеет от гнева – и, пока его супруга сердитыми жестами велит сыну покинуть комнату, возможно, и для нас наступает удобный момент расстаться с этой домашней сценкой.

Глава 77

Долгими часами, проведенными в темной камере, я не сводил глаз с несчастного создания напротив меня, пытаясь уяснить, что же все-таки происходит. Так это то самое Убежище, о котором упоминала матушка в своем повествовании?

Я думал о том, как протекали годы (моя жизнь насчитывала их меньше) для здешнего затворника. Не сразу мне пришло в голову, что я заперт лицом к лицу с убийцей моего дедушки: все питавшиеся мною надежды на его невиновность развеял дикий вид этого существа, скорченного у стены; теперь если он и мог представлять опасность, то только для себя самого.

В первые часы мой сокамерник потрясал цепями, словно рвался к бегству, однако прочные оковы едва позволяли ему двигаться. Потом он принялся стонать и тереться головой о запястья – воздеть руки выше ему мешали оковы, и меня посетила жуткая мысль: а не плачет ли он. Мне хотелось с ним заговорить, но мешало то, что я не знал, как к нему обратиться.

Помедлив, я задал простой вопрос:

– Вы меня понимаете?

При этих словах мой сокамерник еще сильнее вжался в стену, взирая на меня в ужасе и пытаясь заслонить лицо. И еще долго он не мог успокоиться.

Ночь тянулась и тянулась. Откуда-то из глубин дома доносились разные звуки, слышалось что-то вроде тонкого непрерывного плача, который можно было принять за отдаленные завывания ветра, если бы я не знал, что погода стоит тихая.

Так мало света проникало в камеру, что нельзя было понять, занялось ли утро, но в очень ранний, как мне показалось, час к дверной решетке приблизился доктор Алабастер в сопровождении надзирателя, который доставил меня сюда накануне вечером.

Мой бедный сокамерник, заслышав голос доктора, съежился и еще теснее прижался к стене.

– Доброе утро, мастер Клоудир.

Я шагнул к решетке и вгляделся в нездоровые черты доктора Алабастера.

– Не называйте меня так!

– Полагаю, вы провели приятную ночь, – продолжал он, – воссоединившись после столь долгой разлуки с вашим достопочтенным родителем. – Он поднес фонарь вплотную к решетке и осветил мне лицо. – Вид у вас, однако, утомленный. Боюсь, вам не давало уснуть его красноречие. Вам, надо думать, было о чем поговорить. Он поведал вам о вашем выдающемся дедушке, который, полагаю, скончался до того, как вы имели удовольствие завязать с ним знакомство, а также о том, как глубоко ваш родитель был привязан к этому джентльмену и какое практическое выражение нашла эта привязанность?

Доктор знаком велел надзирателю отпереть дверь и, едва она приоткрылась, сделал вид, будто намерен обрушиться на закованного в цепи пленника, который отшатнулся в ужасе. Не раздумывая, я кинулся на нашего мучителя, боднув его в живот головой, поскольку руки у меня были связаны. Его спутник, однако, мигом оттащил меня в сторону и ударил по лицу с такой силой, что я, оглушенный, растянулся на полу, лишь кое-где немного прикрытом соломой.

– Поосторожней, Рукьярд, не оставляй на теле следов! – воскликнул доктор, брезгливо отряхивая одежду и бросив на меня взгляд, исполненный глубокой ненависти. – Меня предупреждали, что он буен. Придется применить успокоительное или отправить в карцер.

Рукьярд, раздумывая, усмехнулся.

– Посади его в нижний подвал, – распорядился доктор Алабастер и, повернувшись ко мне, с едкой улыбкой добавил: – А теперь должным образом попрощайтесь с отцом, как и положено почтительному любящему сыну.

Я не пошевельнулся, и Рукьярд с такой силой толкнул меня вперед, что узник вновь со страхом вжался в стену.

– Что за трогательная картина! – съязвил доктор Алабастер.

Он двинулся по коридору, но, оглянувшись, бросил мне:

– Покажите себя достойным сыном своего отца, мастер Клоудир, и постарайтесь не обмануть возлагаемые на вас семейные надежды.

Рукьярд грубо захохотал, и к нему присоединился тот самый верзила, который, как я сообразил, поджидал в коридоре. Они толкнули меня в сторону, противоположную той, куда удалился доктор.

Пройдя по коридору, мы поднялись по каменным ступеням – пока я взбирался, надзиратель пинал меня и ставил мне подножки, – а потом миновали другой коридор, опять спустились вниз по лестнице и очутились, по-видимому, в подвальной части здания. Здесь верзила отпер очередную дверь с решетчатой сеткой, и Рукьярд втолкнул меня внутрь с такой силой, что я опять распластался на полу. Приподнявшись, я огляделся вокруг: эта камера показалась мне во всем похожей на первую, разве что никто в ней не обитал; пол покрывала солома, высоко под потолком виднелось крошечное зарешеченное окошечко. Предметы обстановки отсутствовали: только в углу лежал узкий соломенный матрас, а возле кувшина с водой стояла деревянная плошка с остатками холодной каши.

Рукьярд освободил меня от смирительной рубашки и с грохотом захлопнул за собой дверь. Взглянув на еду и питье, я из опасения быть отравленным решил, несмотря на голод и жажду, ни к чему не прикасаться, какие бы последствия мне ни грозили.

Единственную свою надежду я возлагал на побег – и с этой мыслью исследовал темницу. До окошечка было никак не дотянуться, да и не протиснуться через железные прутья. Судя по слабому свету, проникавшему снаружи, я находился, как видно, ниже уровня земли, на безлюдной стороне дома. Через небольшую сетчатую решетку, которая увенчивала окованную железом дверь, я мог рассмотреть отрезки коридора по обе стороны от себя при слабом мерцании отдаленной газовой горелки. Уцепившись за опоры решетки, я подтянулся повыше – и смог тогда увидеть нижнюю часть окна в противоположной от меня стене. За окном виднелся край пустыря, лужайка с пожухлой травой, на которой валялась сломанная тачка, а чуть подальше – запущенный кустарник и обширный пруд, окаймленный топким болотом. Никаких путей к бегству эта картина мне не сулила.

Потянулись долгие часы: в подвале было точно так же холодно, а я по-прежнему оставался в одной ночной сорочке. (Соверен, запрятанный мной в кромке сорочки, впрочем, никуда не девался.) К полудню меня обуяли такие муки голода и жажды, что я едва не поддался внезапному искушению наброситься на застывший комок каши и мутную воду. Но это было бы равносильно отказу как от стремления призвать Клоудиров к ответу за все ими содеянное надо мной и моим семейством, так и от попытки распутать обступившие меня тайны.

Лежа на матрасе, я начал задремывать, как вдруг встрепенулся от шороха и вовремя успел заметить некий предмет, просунутый сквозь решетку: он упал на солому. Я ринулся к двери, но ограниченный угол зрения позволил мне лишь мельком увидеть фигуру, почти бесшумно удалявшуюся от меня по коридору.

Подобрав находку, я обнаружил, что это половина хлебного батона, завернутая в кусок муслина, насквозь промокшего. Вот еда и питье, в которых я так отчаянно нуждался! Однако тут же меня охватили подозрения. Возможно, это уловка – с целью приманить меня отравой, раз уж я отказался от предложенного угощения. Но, подумал я, что я теряю, опасаясь риска, если так и так погибать?

Я постарался растянуть пиршество, медленно пережевывая пропитанный влагой хлеб, потом закинул голову и выжал тряпку себе в рот. Ни один напиток – до того и позже – не казался мне таким сладостным, как эта вода, отдающая прелой грязной материей.

День, вероятно, клонился к вечеру: спустя час-другой стало темнеть – вернее, сумрак сгустился еще больше, и я, отыскав себе уголок посуше, попытался настроиться на сон.

Глава 78

Сквозь беспокойную дрему мне чудилось, будто кто-то меня зовет. Голос был мне незнаком – и, поскольку он звал: «Джон Клоудир, Джон Клоудир!», а признавать это имя своим я отказывался, я оставлял зов без внимания. Однако голос продолжал меня звать все более и более настойчиво, так что я наконец очнулся и лежал в стылой полутьме с бьющимся сердцем, не имея понятия, где нахожусь. Затем я осознал, что кто-то наяву называет меня ненавистным мне именем, повторяя его громким упорным шепотом, и в это мгновение мне сразу вспомнилось, где я и что со мной происходит.

Неизвестный обращался ко мне через дверь. Я поднялся с матраса и, осторожно к ней подкравшись, при тусклом свете из коридора различил сквозь решетку очертания чьего-то лица. Стоявший за дверью человек просунул мне в руки сверток: это снова оказался ломоть хлеба – упакованный, как и прежде.

– Вы – Джон Клоудир, верно? – спросил тихий голос. Ошеломленный, я ответил не сразу, и мой посетитель – судя по голосу, бывший уже в годах, повторил вопрос: – Вы приходитесь сыном Питеру Клоудиру?

– Да, я Джон Клоудир, – неуверенно и с неохотой признался я. – Но вы кто такой?

– Мое имя вам ничего не скажет. Меня зовут Фрэнсис Ноллот.

Посетитель отступил на шаг назад, и слабый отсвет газовой горелки из конца коридора упал ему на лицо. Это был невысокий, лысый человек старше шестидесяти с кроткой внешностью квакера, смотревший на меня с участием, и я его узнал: именно в нем, единственном покуда, кто встретился мне под этим кровом – в мужской спальной палате, через которую мы проходили, я распознал признаки ума и сострадания.

– Благодарю вас, – проговорил я, кусая хлеб.

Гость снова шагнул ближе и прошептал в прорези решетки:

– Они хотят вас отравить. Не берите ничего из их рук.

– Откуда вам это известно?

– Я назначен здесь смотрителем, и мне доверяют. – Заметив мое смятение, он поспешил добавить: – Да, я здешний обитатель, но в здравом рассудке – как и вы.

– Это не так, – возразил я. – Мне кажется, я схожу с ума.

– Именно этого они и добиваются. Мне это известно, потому что меня не замечают, а я по долгу службы бываю здесь всюду во всякое время и многое слышу.

– Вы могли бы бежать?

– Бежать? Зачем? Вне этих стен у меня ничего нет. Мне придется просить подаяние на улицах.

– Как так? Вы давно здесь?

– Дольше всех остальных. Дольше даже самого доктора Алабастера, которому я достался от его предшественника. – С оттенком гордости он уточнил: – Я здесь уже свыше двадцати пяти лет.

– Неужели такое возможно?

– О, это довольно обычная история. Сейчас нет времени ее рассказывать, хотя мы пока и в безопасности: ночной сторож все еще в кухне. Мы услышим его шаги, и я успею уйти. Что до того, как я сюда попал, то достаточно сказать одно: мне не посчастливилось оказаться законным наследником большого имения.

– Это может быть несчастьем?

– Да, в случае моего отсутствия право наследования переходило к моему брату и моей сестре, они не погнушались изыскать к этому средства и отстранить меня от дела. Нашелся и медик, за взятку готовый на лжесвидетельство. Как видите, мой случай весьма походит на ваш, на случай вашего отца и еще многих других. Однако времени у нас в обрез. Слушайте меня внимательно. Как я уже сказал, мне удалось подслушать разговор о вас – и узнал, что жизнь ваша под угрозой. Сколь долго смогу – буду приносить вам еду. Но нам нужно постараться вас отсюда вызволить.

– Но с какой стати вам подвергать себя опасности?

Я гадал про себя, не подослан ли этот человек доктором Алабастером с целью втереться ко мне в доверие, и хотя внешность его заставляла в этом усомниться, я не решался на кого-либо полагаться.

– Неужели у меня должна быть для этого причина? Но если вы в таковой нуждаетесь, отнесите ее на счет моей любви к вашему отцу. – Мистер Ноллот многозначительно добавил: – Я слышал, что вы с ним виделись.

Я хотел это подтвердить, но слова застряли у меня в глотке.

– Прошу прощения, – продолжал мистер Ноллот. – Но уверяю вас, что он не всегда был таким, как сейчас.

– То есть?

– По прибытии сюда он полностью владел всеми своими способностями.

– Он был в здравом уме? – чуть не выкрикнул я.

– Совершенно, – кивнул мистер Ноллот.

У меня от сердца отлегло, когда я это услышал. Однако тут же до меня дошло значение сказанного: если он не был сумасшедшим, убивая дедушку, то, следовательно, совершил убийство. Однако если мистер Эскрит не кривил душой, уверяя матушку, что ее супруг не страдал психическим расстройством, были ли столь же правдивыми его слова о ссоре как розыгрыше? И если так, то, выходит, Питер Клоудир в самом деле невиновен?

– Да, он был в здравом уме, – медленно проговорил мистер Ноллот. – Но душевный недуг его мучил.

Он умолк, и я поспешил вставить:

– Говорите смелее. Я знаю – знаю уже не первый месяц, что моего дедушку убил… – Голос мой пресекся.

– Ваш отец? – вскричал мистер Ноллот. – Вы так думаете? Позвольте же мне снять это бремя хотя бы с ваших плеч. Ваш отец нимало не замешан в этом чудовищном злодеянии.

Я никак не отозвался на эту фразу, поскольку в голове у меня мелькнула новая мысль: быть может, этот пожилой джентльмен и не agent provocateur,[2]2
  Провокатор (фр.).


[Закрыть] подосланный доктором Алабастером, а просто-напросто безумец, преисполненный лучших намерений?

Впрочем, следующие слова мистера Ноллота несколько развеяли мои подозрения:

– Чувствую по вашему молчанию, что вы мне не верите. Да и с какой стати? Вот если бы у меня достало времени, чтобы все вам объяснить. Я уже сказал, что вашего отца вовсе не следовало сюда водворять. И этого не случилось бы – не заяви его отец и брат о невменяемости подозреваемого с целью обелить его перед большим жюри, дабы присяжные не постановили предать его суду. Но, разумеется, это была уловка, юридический трюк.

– Да, – согласился я, – но этим предполагалось спасти отца от… от последствий признания его виновным.

– Нет, – возразил мистер Ноллот с невеселой усмешкой. – Намерение состояло не в том, чтобы спасти его от виселицы, но в том, чтобы передать его под опеку отца, а затем заботам доктора Алабастера – участь, вероятно, похуже казни. Ручаюсь, что, дойди дело до суда, вашего отца никогда не признали бы виновным. Улики против него были крайне ничтожными, и судья соответственным образом наставил бы присяжных. Верьте мне: я это говорю как юрист.

– Вы – юрист?

– Да, поверенный в суде. Полагаю, вас удивляет, что знание законов не помогло мне самому избежать здешних стен. Дело в том, что законы и процедуры, касающиеся умопомешательства – в особенности применительно к канцлерскому суду, – начисто лишены логики, несправедливы и с легкостью могут быть перетолкованы в недобросовестных целях. Подобно вашему отцу, я имел несчастье подпасть под канцлерский суд в качестве помешанного – горше судьбы и не представить, поверьте мне.

– Но откуда вам так хорошо известна история моего отца?

– По прибытии сюда он рассказал мне все – причем столь убедительно, что я ни на секунду не усомнился в его правдивости.

– Однако если тогда он находился в здравом уме… – Тут я запнулся.

– Как это согласуется с несчастным существом, которое вы видели вчера вечером? – мягко продолжил пожилой джентльмен. – Ответ более чем прост. Алабастер с прислужниками поставили задачу свести его с ума: это Хинксман – тот самый, высоченный, – Рукьярд и прочие, хотя Стиллингфлита я исключаю – в нем, по-моему, какие-то крупицы человечности еще сохранились.

– Что? – переспросил я. – Как здорового человека можно лишить ума?

– Как? Не спрашивайте. Поверьте мне на слово: сводить с ума умственно полноценных для блюстителей психиатрических заведений не менее прибыльно, нежели пользовать действительно больных. С ума сводить удается куда чаще – и гораздо легче, так что я то и дело спрашиваю себя: быть может, мы все безумны, а здравомыслие есть не что иное, как всеобщая договоренность о правилах безумного поведения. В голове вашего юного отца ясный рассудок и помрачение ума мешаются самым причудливым образом.

Юного? Я был потрясен. Ему должно быть не меньше тридцати пяти-тридцати шести лет!

– Но даже у него, – продолжал мистер Ноллот, – бывают периоды относительного просветления. – Дрогнувшим голосом он добавил: – Лучше бы их не было.

– Почему вы так говорите?

Помолчав, мистер Ноллот пояснил:

– Тогда он вспоминает о супруге, вашей матери. Вас не слишком опечалит, если вы мне расскажете, жива она и что с ней случилось?

На эту кроткую просьбу я не мог не отозваться – и в немногих словах рассказал историю матушки.

Мистер Ноллот вздохнул:

– Очень вам сочувствую, очень. Надеюсь, Питер никогда об этом не узнает. И даже о вашем существовании – уж простите мне такие слова: знаю, он радовался тому, что его короткий брак остался бездетным, и его отпрыскам не угрожают беды и позор. Боюсь только, что доктор Алабастер и Хинксман выложат ему все и о вас, и о вашей матушке, едва разум его прояснится. Ваше присутствие поможет им осуществить сразу несколько целей, – с горечью заключил мистер Ноллот.

– Каких целей? Что они против меня замышляют?

Мистер Ноллот ответил не сразу:

– Вы понимаете, насколько выгодна родственникам вашего отца ваша смерть?

– Конечно понимаю! – воскликнул я. – Именно благодаря кодициллу, приложенному к завещанию моего прапрадеда, которое мистер Эскрит…

К моему удивлению, мистер Ноллот меня перебил:

– Мне известно в подробностях, каким образом ваш дед приобрел его через посредство мистера Эскрита. Но скажите мне, что с ним сталось после того, как ваш отец вверил его на сохранение вашей матушке в гостинице в Хартфорде.

– Думаю, что кодицилл лишь совсем недавно перешел в руки семейства Клоудиров. – Я растолковал, каким обманным путем матушку удалось вынудить передать его мистеру Сансью (под маской Степлайта); я сказал, что не сомневаюсь в его пособничестве Клоудирам на пару с миссис Фортисквинс.

– Так, теперь мне понятно то, что я случайно подслушал. Они, должно быть, представили кодицилл в канцлерский суд, поскольку председатель Апелляционного суда менее чем через неделю намерен назначить над вами судебную опеку.

– Так, выходит, я не ошибся! – вскричал я, вспоминая свои догадки о важности моего появления в зале суда.

Мистер Ноллот попросил пояснений, и я вкратце изложил историю матушки и свою собственную вплоть до ее кончины, затем описал, каким образом попал в западню у дома Дэниела Портьюса и его жены; как меня обманом заставили поверить, будто я повстречал их по чистой случайности; как меня препроводили в зал суда, где многое из услышанного и увиденного повергло меня в замешательство; как Эмма лживо заверяла меня, что я волей закона определен под опекунство их семейства; как мне удалось установить их действительные имена; как я пытался бежать, но был пойман и привезен сюда.

– Тогда вам должно быть понятно, – задал мне вопрос мистер Ноллот, – что по вашей кончине ваш дедушка, Сайлас Клоудир, незамедлительно унаследует имение Хафем? – Я кивнул, и он продолжил: – Вот почему Питера всегда так заботила безопасность вашей матушки. План Клоудиров близок к осуществлению: из того, что мне удалось подслушать, ясно, что они поручили доктору Алабастеру либо с вами разделаться, либо гарантировать подлинность вашего умопомешательства до того, как председатель суда подпишет судебное распоряжение, а иначе Момпессоны предложат ему передать вас на попечение другого доктора. Посему на разрешение вопроса остается всего неделя.

– Но неужели у судьи не зародятся подозрения, если я… – возразил я, не сумев докончить фразы.

– Не зародятся, – задумчиво проговорил мистер Ноллот. – Взгляните на дело его глазами. Он видел вас в зале суда больным и растерянным. Позднее два мировых судьи обследовали вас, что и требовалось, и подписали заключение о вашем содержании под замком, факт вашего безумия они готовы засвидетельствовать. Ибо как вы себя вели? Бросали собственному семейству нелепые обвинения, отказывались от еды, утверждая, будто вас собираются отравить!

– И что же, по вашему мнению, меня ждет?

– Комиссия по случаям умопомешательства, назначенная канцлерским судом, вероятно, вас освидетельствует и, надо думать, признает душевнобольным, о чем, полагаю, доктор Алабастер непременно позаботится, и если прошение Момпессонов будет отклонено, вам придется оставаться здесь неопределенно долго. Впрочем, не думаю, что при таком обороте событий вам позволят слишком долго задержаться на этом свете.

Оба мы какое-то время помолчали, потом мистер Ноллот произнес:

– Вам во что бы то ни стало нужно отсюда бежать – и как можно скорее. Но вот как?

Я собирался с ответом, но мистер Ноллот прошептал:

– Тише!

Поначалу я ничего не услышал, а потом различил донесшийся издали слабый звук, похожий на лязг металлической двери.

– Яллоп начал обход, – пояснил мистер Ноллот. – Мне нельзя задерживаться. Постараюсь прийти снова завтра вечером.

– Прошу вас, подождите одну минутку, – настойчиво попросил я.

– Да-да, я подумаю над планом вашего побега, – торопливо отозвался мистер Ноллот.

– Я не об этом. Скажите мне, почему вы верите в невиновность Питера Клоудира?

– Этот вопрос для вас важнее бегства?

– Да! Я не верю, что для меня найдется способ отсюда вырваться, но я должен знать правду, прежде чем…

Голос мой прервался.

– Я понимаю, – проговорил мистер Ноллот. – Постараюсь прийти к вам еще раз.

Не добавив больше ни слова, он отодвинулся от решетки – и, хотя я приник ней лицом вплотную, пытаясь проводить его взглядом, он уже исчез в дальнем конце коридора. Я чувствовал себя обессиленным, однако волнение и встревоженность прогнали сон.

* * *

Новый день был похож на предыдущий: Рукьярд принес еду и воду, до которых я не дотронулся, отдав предпочтение хлебу, который мистер Ноллот просунул мне через решетку.

Поздно вечером он, к моей радости, опять появился у двери с хлебом и водой для меня.

– Я пытался придумать, как устроить ваш побег, – начал он, – но пока без толку.

– Мистер Ноллот, умоляю вас: расскажите мне все, что вы знаете о смерти моего дедушки.

– Если вы этого желаете… Но сначала опишите, что вам известно о происходившем в ночь убийства?

Я передал то, о чем прочитал в матушкином дневнике, и добавил, что хотя читал его только один раз, но он прочно запечатлелся в моей памяти.

– Тогда я не мешкая внесу для вас в дело полную ясность. Вы припоминаете, что за подарок ваш дедушка получил в тот вечер от мистера Фортисквинса?

Я кивнул.

– Вы имеете представление о том, что это был за подарок, или, вернее, что именно ваш дедушка ожидал получить?