Текст книги "Квинканкс. Том 2"

Глава 70

Далее долго длился смутный и странный период, когда грезы наяву невозможно было отличить от снов, а и те и другие – от того, что со мной происходило в действительности. То я глубокой ночью ехал в карете; то метался по палубе корабля, застигнутого штормом; то пробирался по снегу с кем-то, кто сначала оказывался моей матушкой, а потом не моей, но все же чьей-то; то вновь обнаруживал себя в зловонной комнате, где матушка умерла; и всюду меня преследовал страх чего-то ужасного, что либо случилось, либо должно случиться, либо совершается сию минуту. Порой я сознавал себя лежащим в постели в небольшой комнате с камином, однако временами огонь столбом выплескивался на меня через решетку и превращался в бушующий пожар, и мне приходилось бежать по дымным улицам пылающего города, спасаясь от длинных языков пламени.

Когда бы я ни пробуждался, надо мной постоянно, казалось, были склонены внимательные лица; чьи-то руки легонько гладили меня по щеке или поправляли постель. Многие лица я узнавал. Не раз мне улыбалось лицо матери, но его тут же искажала страдальческая гримаса. Иной раз из темноты – будто в театре, где яркими вспышками загораются огни рампы, – выплывали лица миссис Фортисквинс, мистера Барбеллиона, мисс Квиллиам или сэра Персевала и многих других, превращались одно в другое и вновь исчезали.

Часто мне являлось семейство, радушно принявшее меня под свой кров, но это явление неизменно сопровождалось одной странностью – их лица, глядевшие на меня, принимали образы животных: нос отца выпячивался и утолщался, ноздри сплющивались и делались плоскими отверстиями свиного рыла. Глаза девушки суживались в тонкие щели, затененные густыми черными бровями, а бледность лица напоминала холодную белизну мрамора.

Неоднократно наносил визиты доктор. О его профессии я догадывался по его взгляду, едва только он брал меня за запястье. Бездушно-жесткое лицо доктора внушало мне страх, а в особенности испугала улыбка, едва тронувшая его губы, когда он оглянулся на меня во время разговора с супругами.

То и дело мне представлялось, что в комнате толпятся другие люди. Из трущобы явилась Лиззи с подносом и оборотилась затем старшей служанкой. Над моей постелью склонился мистер Квигг, но я тут же опознал в нем хозяина дома. Однажды я проникся уверенностью, будто вместе с ним и его дочерью в комнату вошел мистер Степлайт (то есть, как я знал, мистер Сансью): все трое, глядя на меня, закивали головами и с улыбкой переглянулись. В другой раз вокруг моей постели закружился целый хоровод: леди Момпессон вальсировала с мистером Биглхоулом, бейлифом, Барни вел миссис Первиенс в кадрили, а мистер Избистер наяривал на скрипке. Не всех в толпе танцующих я мог распознать, шум делался все оглушительней, пока кровать, как мне почудилось, не оторвалась от пола и не поплыла на середину комнаты, и больше я ничего уже не помнил.

Самым реальным из воображавшихся мной персонажей, как я решил впоследствии, был отвратительный старикашка в обществе юной дамы, который ухмылялся и похлопывал себя по бокам. Взмахивая руками и ковыляя тощими кривыми ногами в тесных панталонах под раздутым брюшком, он жутким образом напоминал мне громадного пятнистого паука – в особенности тем, что разгуливал по комнате с видом злобного торжества.

* * *

Но однажды утром, проснувшись, я почувствовал, что выздоровел. Лежал я на благоухающих лавандой простынях, в уютной комнатке; над головой у меня висел мешочек с камфарой, а в камельке весело потрескивал огонь, там же на совке подогревался уксус. Именно эта комната представлялась мне в моих жутких бредовых видениях. На стуле у камелька сидела молодая девушка и читала книгу.

Чуть погодя она обернулась и, увидев, что мой взгляд больше не затуманен лихорадкой, воскликнула:

– Слава богу, вы пришли в себя!

Девушка показалась мне очень красивой: у нее было бледное лицо, голубые глаза, а блестящие черные волосы колечками спадали на отворот утреннего муслинового платья.

– Да, – отозвался я. – Думаю, я теперь поправился.

– Мы так за вас волновались, – проговорила девушка, пересаживаясь со стула на край моей постели.

– Вы так добры. Но скажите, почему вы так заботливо отнеслись ко мне – я ведь вам совсем незнаком?

– Нужны ли причины для того, чтобы проявить благотворительность? – с улыбкой спросила девушка. Заметив, что я собираюсь заговорить, она сказала: – Тише-тише, берегите силы. Отложим все расспросы на потом. Скажите мне только, как вас зовут.

– Джон, – сказал я, а потом добавил: – Или Джонни.

– И это все? – улыбнулась девушка.

Я еще недостаточно окреп, чтобы поразмыслить над тем, что именно намерен рассказать этим добрым людям о себе и о своей истории: назвать то или иное имя значило бы сделать выбор – готов я их обманывать или нет.

– Может быть, пока достаточно? Я устал.

– Конечно достаточно.

– А как вас зовут?

– Эмма.

– Красивое имя, – пробормотал я, чувствуя, как мой язык вдруг отяжелел. – А ваша фамилия? – кое-как выговорил я.

– Мой отец – мистер Портьюс.

– Мисс Эмма Портьюс?

– Пожалуйста, зовите меня просто Эмма.

– Эмма, – невнятно повторил я.

– Поспите сейчас, Джонни, – мягко сказала Эмма, но ее слова оказались лишними: сознание меня покинуло.

В последующие дни, стоило мне проснуться, Эмма всегда оказывалась у моей постели; она же кормила меня с ложечки – сначала хлебом, размоченным в молоке с медом, и это постепенно восстанавливало мои силы. Временами ее заменяла мать, но в комнате у меня они дежурили неотлучно: просыпаясь ночью, я знал, что увижу, как кто-то из них, сидя у камелька, читает или вышивает при его ярких отблесках. Меня очень трогало то, что все заботы обо мне они взяли на себя, а не препоручили служанкам. Старшая, Эллен, подавала еду и уносила посуду, и, кроме нее, никто из прочих домочадцев не показывался.

Когда я окреп настолько, что мог подолгу бодрствовать и поддерживать беседу, меня стали навещать и прочие члены семейства. Отец Эммы держался степенно и немногословно: глядя на меня небольшими глазками, он нервно играл пальцами рук, словно подыскивая темы для разговора, однако, несмотря на некоторую его чопорность, я чувствовал, как он старается выразить мне свое расположение и доброжелательность. (Позже Эмма рассказала мне, что он был очень озабочен какими-то трудностями в делах.) Его супруга проявляла ко мне горячее участие и отличалась словоохотливостью, что, признаться, немного меня утомляло. Их сын Николас относился ко мне дружески, но разница в возрасте – он был несколькими годами младше – мешала нам сблизиться, и мое общество быстро ему надоедало. Особенно по душе мне пришлась Эмма: именно она заглядывала ко мне чаще и оставалась дольше всех.

Дня через два после нашего первого разговора Эмма, подавая мне стакан горячего лимонада с ячменным отваром, заметила:

– Я все еще не знаю вашей фамилии, Джонни.

У меня было достаточно времени обдумать, как ответить на этот вопрос. Мне претила мысль, что придется обманывать людей, которые отнеслись с такой участливостью к совершенному незнакомцу, и я внушал себе, будто нет разницы, как они будут меня называть, поскольку им ничего обо мне не известно. Я доказывал сам себе, что назвать любое имя не означало солгать, поскольку при данных обстоятельствах это не было бы прямой неправдой. Фамилию я выбрал себе сам, и почему бы не назваться сейчас иначе? И все же, несмотря на все мои выкладки, я не мог избавиться от чувства, что отвечу за доброту неблагодарностью.

И, однако, я понимал, что назваться Клоудиром для меня небезопасно: от матушки я слышал, что это имя в коммерческих кругах Лондона не просто хорошо известно, но пользуется дурной славой. Признание родства с Клоудирами вынуждало меня просить этих добрых людей хранить тайну моей личности, а для объяснения того, насколько это необходимо, мне пришлось бы рассказать почти всю свою историю. Именно этого мне и не хотелось – отчасти из-за нежелания ворошить прошлое, отчасти из-за неуверенности, как воспримут мой рассказ слушатели.

На сей раз Эмма не сводила с меня испытующего взгляда.

– У меня в жизни было столько разных фамилий, что я даже не знаю, какая из них настоящая.

– Как таинственно, – откликнулась Эмма. – И что это за имена?

Я замялся:

– Согласны с одним из них – Кавандер?

Я раз-другой воспользовался этим именем, которое запомнилось мне со времени моего бегства с фермы Квигга.

– Вы хотите сказать, – серьезно спросила Эмма, – что это не имя вашего отца? – Заметив, что я невольно нахмурился, и, как я уловил, неверно истолковав причину этого, она поспешила переспросить: – То есть при крещении вам дали другое имя?

Я кивнул.

– Вы мне не доверяете?

– Умоляю вас, не думайте так, – вскричал я в отчаянии. – Вы были так добры ко мне – ко мне, кто не вправе притязать на такое великодушие. Просто если я назвал бы вам свое настоящее имя, мне пришлось бы пуститься в пространные объяснения.

– Так почему бы нет? Вы боитесь, что мне наскучите? Вот уж глупости. – Эмма улыбнулась. – Я охотно выслушаю вашу историю, какой бы длинной она ни оказалась.

– Вы очень добры. – К глазам моим подступили слезы. – Но дело не только в этом.

– А, понимаю, – сочувственно произнесла Эмма. – Какая же я бестолочь и эгоистка! Вам будет тяжело рассказывать. – Она мягко добавила: – Вас предали те, кому вы доверяли, не так ли?

– Да. Отчего вы так сказали?

– Мне кажется, я вам по душе, однако вижу, что вы не уверены, можно ли мне доверять.

– Да, вы мне по душе! – воскликнул я. – И я вам доверяю. Я доверил бы вам свою жизнь. Вы и ваши родители приняли меня в дом и заботились обо мне, хотя я вам никто.

Эмма с улыбкой пожала мне руку:

– Я рада, что пришлась вам по душе. Но позвольте мне вас переубедить, раз уж вы так недоверчивы. На днях вы меня спросили, есть ли причина, по которой мои родители взяли вас в дом. Я вам сейчас отвечу. – Эмма помолчала, и на лицо ее набежала тень. – После моего рождения и до рождения Николаса у моих родителей был еще один ребенок. Мальчик. Они назвали его Дейвид. У него было слабое здоровье и… – Голос Эммы пресекся. – Теперь он был бы примерно того же возраста; я знаю, что они часто о нем вспоминают. Думаю, ради него они поступили так тем вечером.

На прекрасных глазах Эммы заблестели слезы, однако она, пересилив себя, улыбнулась:

– Что, разве это не доказательство себялюбия? Достаточное, чтобы удовлетворить ваш скепсис и мизантропию?

Я порывисто накрыл ее руку своей и проговорил:

– Я плохо отплатил вам за вашу щедрость и великодушие. Я открою вам свое настоящее имя, хотя оно мне ненавистно и мне мучительно его произносить. Это имя – Клоудир.

Мне показалось, будто Эмма вздрогнула.

– Вам оно знакомо?

– Да, я как будто его слышала. Но не более того.

– Пожалуйста, не называйте его никому, кроме ваших родителей. Я объясню, почему прошу об этом, когда окрепну.

– Обещаю. Но не скажете ли мне, если только это не причинит вам боли, где ваши друзья? Родители, прежде всего?

– Отец… не знаю. А моя мать умерла.

– Ох, Джонни! Я очень сочувствую. Это случилось не так давно?

– Да, совсем недавно.

– То есть сколько-то недель назад?

– Почти что так. В ноябре, двенадцатого.

– Это очень печально. Боюсь, я вас расстроила. Но скажите, если можно, где это произошло?

– Здесь. В Лондоне.

– Я хотела спросить, в каком приходе? Где ваша мать похоронена?

Вопрос был задан самым участливым тоном, но мысленно с необычайной четкостью мне представились темная комнатка в душном дворе и промозглое зловонное кладбище.

Вместо ответа я заплакал.

– Ничего-ничего. – Эмма погладила мне руку. – Я спросила по глупости. У нас будет много времени для разговоров, когда вы окрепнете.

Я сжал ее руку в своей. Слезы меня утомили – и, не выпуская ее руки, я уснул.

* * *

Недели две спустя сил у меня заметно прибавилось, и доктор Алабастер, часто меня навещавший, объявил, что скоро мне можно будет встать с постели. Члены семейства бывали у меня по-прежнему, а Эмма проводила в моей комнате бо́льшую часть дня: читала мне вслух, беседовала со мной или шила, пока я дремал. Через несколько дней после нашего последнего разговора я сказал Эмме, что могу теперь поведать историю своей жизни, и, хотя мне легче было бы довериться ей одной, нет оснований что-либо утаивать от ее родителей; и мы условились, что она подробно передаст им мой рассказ.

Итак, за неделю с небольшим Эмма узнала от меня почти все (я опустил только кое-какие подробности из жизни матушки): она оказалась замечательной слушательницей, очень чуткой. Я описал свои ранние годы, проведенные с матушкой в Мелторпе, и начало наших финансовых невзгод, возникших, как я пояснил, из-за чрезмерного доверия матушки к своему юристу – мистеру Сансью, который затеял интригу с целью ввести ее в обман.

Я упомянул о кодицилле, унаследованном матушкой от ее отца, и обрисовал его значение для семейства Момпессонов. Описал попытки матушки и мистера Фортисквинса получить от них долг в виде ежегодной ренты с их имения; а мой рассказ о том, какой прием сэр Персевал с супругой оказали матушке, когда мы очутились у них в доме, вызвал у Эммы взрыв возмущения.

Описав наше бегство в Лондон и холодное равнодушие миссис Фортисквинс, а также предательство Биссетт, которая выдала наш тайный адрес бейлифам, я все же не стал вдаваться в подробности нашей жизни с мистером и миссис Избистер и постарался всячески затушевать характер его ночной деятельности. Далее я рассказал о наших попытках зарабатывать себе на хлеб вместе с мисс Квиллиам; наше постепенное полное обнищание; попытку продать кодицилл Момпессонам; недоразумение, связанное с мисс Квиллиам и мистером Барбеллионом; уловку миссис Фортисквинс, хитростью подстрекнувшей нас передать кодицилл в руки мнимого мистера Степлайта, благодаря которому документом завладели наши враги. Эмма крайне огорчилась, услышав, что нашим врагом было семейство моего отца – Клоудиры, и в особенности ее расстроили мои указания на причины, по которым они желали мне смерти: если теперь, как надо полагать, кодицилл предъявлен в суд, то, если я умру раньше мистера Сайласа Клоудира, он немедленно станет владельцем имения Хафем. Для пущей ясности я коротко изложил то, что вычитал в записях матушки: получение кодицилла дедушкой в комплоте с мистером Клоудиром; события, приведшие к браку моих родителей, и убийство дедушки, а также взятие под стражу моего отца как душевнобольного преступника.

Эмма, глубоко взволнованная моими откровениями, призналась, что вполне понимает теперь мое нежелание назвать свое подлинное имя. С нараставшим сочувствием слушала она мое повествование о школе, куда меня направил мистер Степлайт, хотя я смягчил в рассказе все связанные с ней ужасы и обошел молчанием историю Стивена Малифанта и обстоятельства, приведшие к его смерти. Ни словом не обмолвился я и о ситуации, в какой застал матушку по возвращении в Лондон: я сказал только, что нашел ее больной и в крайней бедности после того, как с ней жестоко обошлись миссис Фортисквинс и мистер Сансью и она была заключена в тюрьму Флит. Я был тронут вниманием, с каким Эмма следила за моим рассказом: когда я упомянул, что сэр Персевал отказал матушке в помощи, она выразила не меньшее, чем я сам, недоумение этим, поскольку, как представлялось, в интересах Момпессонов было поддерживать жизнь моей матушки – наследницы Хаффамов. О смерти матушки я едва нашел в себе силы рассказать совсем коротко, и мои чувства, которые я не сумел скрыть, глубоко затронули мою собеседницу.

– Где это произошло? – спросила Эмма.

Я назвал этот гнусный дворик.

– И чтобы ее похоронить, вам нужно было обратиться в приход?

– Да, – ответил я, стараясь не ворошить воспоминаний.

– И какое имя внесли в запись? – Я молча смотрел на Эмму, но она, глядя мне прямо в глаза, сказала: – Я спрашиваю об этом потому, что отец очень озабочен, как обеспечить вам безопасность, и попрошу его поговорить об этом с вами.

Чувствуя себя пристыженным, я проговорил:

– Вы обращаетесь со мной лучше, чем я того заслуживаю. Отвечу: имя, которое я назвал приходскому клерку, – Мелламфи.

Я продолжил рассказ, описав, как попал в «остов» и жил с Барни и его бандой, пока постепенно не уяснил, что они не остановятся ни перед чем – вплоть до убийства. Эмма, охваченная ужасом, была также не менее моего озадачена моим открытием – что Барни был тем самым взломщиком в Мелторпе много лет тому назад.

В заключение я описал свой побег из «остова», путешествие к дому дедушки, отказ старого мистера Эскрита впустить меня в дом и встречу с мальчишкой, который и привел меня к дому Эммы.

Должен уточнить, что мой рассказ не был столь же связным, каким выглядит здесь: порой те или иные обстоятельства требовали разъяснений, которые побуждали меня нарушать строгую хронологическую последовательность. Помимо смерти и похорон матушки, Эмму более всего интересовало ее описание той ночи, когда был убит мой дед. Мы не единожды перебрали все подробности, и Эмма разделила мои подозрения относительно того, что мотивом для убийства могло стать завещание, упомянутое дедушкой.

– Какая жалость, что у вас нет теперь его письма! – проговорила Эмма, и меня глубоко растрогало ее горячее участие в моих бедах.

По окончании моего рассказа Эмма сказала:

– Отец желал бы поговорить завтра о вашем будущем. Вы достаточно хорошо себя чувствуете?

Я ответил утвердительно и, оставшись один, поразмыслил о том, насколько более легким сделалось для меня бремя ответственности после того, как во мне принял участие сочувственный слушатель.

* * *

На следующий день Эмма вошла ко мне в комнату вместе с отцом. Пока он придвигал стулья для себя и для дочери поближе к моей постели и торжественно усаживался, у меня мелькнула мысль, что он – единственный из членов семейства, к кому я не в силах питать безоговорочного расположения. Говорил мистер Портьюс холодно и напыщенно, а сидевшая рядом Эмма улыбалась мне, словно желая выказать сердечную теплоту, которую ее отец питал ко мне, не умея выразить ее внешне.

– Моя дочь, – начал он, сложив вместе коротенькие толстые пальцы, – передала мне все, о чем вы ей рассказали, и я взялся поразмыслить, какие меры следует предпринять, дабы наилучшим образом оградить вас от лиц, могущих причинить вам вред. Для меня очевидно, что многое зависит от исхода различных тяжб, которые рассматриваются в канцлерском суде. Хотя, – добавил он с усмешкой, – будучи скромным адвокатом, я не имею доступа к тайнам суда лорд-канцлера. Посему я взял на себя смелость обратиться за консультацией к юристу-солиситору, мистеру Гилдерсливу, моему приятелю, которому я вполне доверяю, и изложил ему все ваши обстоятельства – разумеется, строго конфиденциально.

– Вы очень добры, мистер Портьюс.

– Вовсе нет, вовсе нет, – возразил мистер Портьюс, явно смущенный моей благодарностью. – Мистер Гилдерслив полагает, что вам как сироте (по крайней мере, в юридическом смысле) наилучшим способом защиты от махинаций других сторон явилось бы прямое обращение в канцлерский суд с просьбой об опекунстве.

Обратиться в канцлерский суд! При одной мысли о возможности проникнуть в самое средоточие тайн, которые окутывали всю мою жизнь, меня охватило сильнейшее волнение.

– Что я должен сделать?

– Процедура, насколько мне известно, довольно простая. Вы попросту подтверждаете свою личность показанием под присягой – в данном случае устным, которое необходимо подкрепить показаниями свидетелей. Из числа тех, кого легко разыскать.

– Но не кажется ли вам, мистер Портьюс, что мое положение наиболее безопасно, если мои враги считают меня умершим, а именно в это они и поверят, если я просто-напросто исчезну?

– Совершенно неважно, что кажется мне, – сдержанно отозвался мистер Портьюс. – Мистер Гилдерслив полагает, что ситуация выглядит именно так, как я имел честь ее обрисовать.

– Но каким образом они смогут отыскать меня теперь? Никто не знает, что я здесь.

– Вы в этом уверены? Дочь сообщила мне, что предводитель банды, попавшейся вам в недостроенном здании в Нарядных Домиках, – тот самый человек, который много лет тому назад вломился к вам в дом. Можете вы гарантировать, что это всего лишь совпадение? А если нет, то не небезосновательна ли мысль, что этот человек является агентом ваших противников? В таком случае нельзя быть уверенным, что он снова вас не отыщет.

Мне пришлось признать справедливость этого довода и согласиться, что самый надежный для меня выход – это предстать перед судом лорд-канцлера. Однако мысленно мне тут же представилось неодолимое препятствие:

– Но ведь это очень дорого обойдется?

– Я оплачу гонорар мистера Гилдерслива, – заявил мистер Портьюс. – Вам незачем об этом тревожиться.

При этих словах глаза мои наполнились слезами. Мистер Портьюс, смешавшись, слегка отставил стул и кашлянул в платок.

– Вы очень добры, – промямлил я. – Вы для меня как родная семья.

Словно от избытка чувств, мистер Портьюс вынул из кармана соверен и торжественно вручил его мне.

– Теперь мы и есть ваша родная семья, Джонни. – Эмма придвинулась ближе и сжала мне руку. Оборотившись к мистеру Портьюсу, она спросила: – Отец, можно мне теперь ему сказать? – Мистер Портьюс кивнул, и она продолжила: – Если вы дадите согласие, мистер Гилдерслив обратится к судье с просьбой учредить для вас опекунство, передав попечение о вас моим родителям. Они усыновят вас, Джонни, и вы станете моим истинным братом. И тогда вам ничто не будет грозить.

– Согласен ли я! – вырвалось у меня восклицание.

Эмма меня поцеловала, а мистер Портьюс взял меня за руку и неловко ее потряс с несколько недовольным выражением на лице, словно смущенный чувствами, какие испытывал.

Мне сказали, что мистер Гилдерслив придет завтра для того, чтобы растолковать, что от меня требуется. Оставшись один, я лежал, не в силах заснуть от волнения и странных переживаний, связанных с внезапным обретением семьи. Я уже сильно привязался к Эмме и не сомневался, что мы с Николасом станем друзьями, а миссис Портьюс казалась мне исполненной материнской доброты. И все же на сердце у меня было не совсем спокойно. Наверное, решил я, это оттого, что мистер Портьюс держался, несмотря на всю свою щедрость, холодно, и мне нелегко было согласиться с его будущей властью надо мной в загадочной роли «отца».

На следующее утро мне разрешили встать с постели и встретить мистера Гилдерслива, сидя в кресле у огня. Он явился около десяти в сопровождении Эммы и мистера Портьюса: высокий, худощавый человек с острыми чертами лица. Он был близорук и часто прибегал к помощи лорнета, который висел на черной ленточке. Вскидывая его, он долго всматривался в меня через стекло и бормотал: «Замечательно! Замечательно!» Если бы он не был солиситором канцлерского суда, я бы счел его тупицей.

– Итак, вы – наследник Хаффамов. – Он вытянул руку. – Я, как и все представители юридического сообщества, слежу за этим процессом не первый год.

Мои посетители расположились вокруг меня, и мистер Гилдерслив начал:

– Председательствовать будет председатель Апелляционного суда. Прежде всего ему будет необходимо убедиться, что вы – действительно тот, кем себя именуете, с каковой целью – подкрепить ваши показания, данные под присягой, – мы и вызвали на заседание свидетельницу, безукоризненно респектабельную.

– Сэр, могу я узнать, кто это?

Мистер Гилдерслив сверился с бумагами:

– Миссис Фортисквинс, вдова достопочтенного юриста.

– И вы уже вызвали ее в суд? – изумленно спросил я.

– Да, несколько дней тому назад.

Я взглянул на Эмму, и та пояснила:

– Видишь ли, Джонни, отец так стремился поскорее дать делу ход, что принялся действовать сразу же, стоило ему уяснить из моего пересказа твоей истории, какие именно меры необходимы.

Я молчал, и мистер Гилдерслив продолжил:

– Далее, вы должны позаботиться о том, чтобы ни словом не упомянуть перед председательствующим об опасности, якобы вам угрожающей с чьей бы то ни было стороны.

– Но ведь это же основная причина для учреждения надо мной опеки, разве не так?

Мистер Гилдерслив обменялся взглядами с присутствующими.

– Да, насколько мне известно, – согласился он. – Однако закон не руководствуется теми же критериями важности, что и мы. Мы не можем голословно обвинять противную сторону без неопровержимых доказательств. Иначе мы просто-напросто запутаем дело, что для нас вовсе нежелательно, правда?

Несколько озадаченный, я кивнул в знак согласия.

– Очень хорошо, – продолжал мистер Гилдерслив. – После того как мы установим факт кончины вашей матери – пустая формальность, уверяю вас, поскольку вы подтвердите его под присягой, а действительность оного подкрепят свидетели, мы заявим…

– Простите, пожалуйста, мистер Гилдерслив, – перебил я. Юрист ошеломленно уставился на меня, недоумевая, как это я осмелился прервать ход его изложения. – Мне неясно, зачем нужно поднимать этот вопрос. Я определенно предпочел бы этого не делать.

– Вы предпочли бы этого не делать, – монотонно повторил мистер Гилдерслив. – Мастер Клоудир, мне представляется, что вы недопонимаете: мы имеем дело с законом. Вашим склонностям и антипатиям в суде не место. Ваш юридический статус сироты необходимо подтвердить. Вам это ясно?

– Да, – кротко согласился я, заметив на лице Эммы ободряющее выражение.

– Теперь, с вашего позволения, – вновь заговорил мистер Гилдерслив, – я продолжу. Как только это будет установлено, мы обратимся к суду с просьбой о помещении вас под опеку и предоставлении прав опекунства мистеру Портьюсу. Особенно важно показать председательствующему, насколько вы счастливы находиться здесь, в этом доме. Вы счастливы находиться здесь, не так ли?

– Да-да, конечно. Давно уже я не был так счастлив.

– Великолепно. Затем советую вам назвать мистера и миссис Портьюс своими дядюшкой и тетушкой с целью продемонстрировать суду, что вы считаете себя членом семейства. Вам это понятно?

– Да, вполне. Я так и поступлю.

– Тогда это, собственно, и все, что я собирался сегодня вам сообщить, молодой человек. Вскоре увидимся на судебном заседании.

Мы пожали друг другу руки, и, к моему облегчению, мистер Гилдерслив удалился вместе с мистером Портьюсом.

– Итак, Джонни, – воскликнула Эмма, захлопав в ладоши, – через несколько дней вы станете моим братом!

Я улыбнулся ей в ответ, но, оставшись один, не в силах был подавить дурное предчувствие, стеснившее мне сердце. События развивались стремительно, и логика их развития ускользала от моего понимания.

* * *

Довольно скоро настал день, на который назначили мой выход. Эмму, с чем я радостно согласился, определили моей единственной спутницей, и потому сопровождать нас поручили слуге: он мог бы меня нести, если мне понадобится помощь. Меня закутали в теплую одежду – и при содействии Фрэнка, которого я до того не видел, усадили вместе с Эммой в нанятый экипаж.

Мы проезжали по улицам, где мне от шума и многолюдства сделалось после моего долгого заточения неуютно, мимо районов, названия которых навевали мучительные воспоминания: Холборн, Чаринг-Кросс, потом Вестминстер. Экипаж остановился перед грязноватой дверцей на Сент-Маргарет-стрит, и через этот невзрачный ход мы попали в здание, прилегающее к Вестминстерскому дворцу. Следуя указаниям мистера Гилдерслива, Эмма назвала свое имя привратнику, который повел нас через мрачные внутренние дворики и темные коридоры, мокрые стены которых покрывала зеленая слизь. Вокруг стоял грохот: как раз в эту пору на месте сносимых старинных галерей, где с давних времен располагались суд общих тяжб и суды казначейства, строилось великолепное новое здание сэра Джона Соуна.

В продуваемом сквозняками вестибюле нас встретил мистер Гилдерслив, без тени смущения на лице облаченный в самый экстравагантный костюм, какой здравый рассудком человек надел бы вне маскарада. Черная мантия с золотыми и пурпурными полосами волновалась на нем складками, неудобнейшие на свете рукава свисали почти до пола, белый галстук свободно ниспадал на грудь. Голову венчал напудренный парик, бриджи доставали до колен, на ногах красовались туфли с громадными золотыми пряжками.

Мы ждали, пока мистер Гилдерслив заговорщически совещался с джентльменами, одетыми сходным образом: участники совещания то и дело покачивали головами, многозначительно щурились и едва заметно кивали. Вскоре появилась некая особа в еще более нелепом наряде с подобием золотой скалки в руках и повела нас далее через путаницу плохо освещенных коридоров, словно бы намереваясь окончательно нас запутать. Наконец мы с Эммой очутились в небольшой затхлой приемной – и, пока пребывали там в ожидании, мистер Гилдерслив прошествовал в соседнюю, как мне показалось, залу.

Примерно через полчаса другой распорядитель предложил нам пройти в ту же самую дверь. К моему изумлению, перед нами открылось обширное пространство, наподобие гигантского сарая с консольными балками высоко над головой: в сумрачном свете зимнего дня я едва мог разглядеть дальний его конец. Эмма прошептала мне, что это и есть Вестминстер-Холл, и по спине у меня пробежал озноб при мысли, что справедливость будет вершиться надо мной в этих достойных почитания стенах, где перед судьями стоял собственной персоной Карл Первый.

В ближайшем от нас углу, обращенные к возвышению, находились ряды скамей и кресел. Посреди возвышения, на черном деревянном стуле с крайне неудобной по виду спинкой, сидел, как я догадался, председатель суда, а владелец золотой скалки, поместившись за небольшим столиком перед судьей, положил скалку на этот столик. Поверить, будто председатель суда напялил на себя этот костюм, полностью отдавая себе отчет в своих действиях, было настолько трудно, что никто из окружающих, как казалось, не обращает его внимания на это обстоятельство только благодаря заключенному между ними из соображений вежливости тайному сговору. Главными приметами были просторная алая мантия, расшитая золотыми нитями, и колоссальный парик, скрывавший шею и плечи: слишком резко повернув голову, судья рисковал совершенно спрятать лицо от зрителей. Его торжественно-суровый вид, несомненно, объяснялся трудностями, связанными с необходимостью сохранять все эти предметы на должном месте, и я был поражен тем, что он еще способен был уделять толику внимания представленным ему юридическим вопросам.

Нас с Эммой направили в передний ряд тяжелых старинных сидений напротив председателя. Вокруг нас какие-то люди в причудливых одеяниях перешептывались, рылись в бумагах, изучали пухлые тома, делали записи, входили и выходили, и среди них я заметил знакомую фигуру – мистера Барбеллиона. Встретившись со мной взглядом, он слегка мне кивнул, и я постарался в точности скопировать его жест.