Текст книги "Мисс Бирма"

Его начали тревожить тайны, которые она хранила, – например, что произошло с ее отцом, попавшим в лапы к бирманским дакойтам, и почему мать и сестра смотрели на нее с таким упреком. Или был ли у нее сексуальный опыт до того, как они впервые легли как муж и жена? Ее самозабвенная страсть каждую ночь, так резко контрастировавшая с ее застенчивой безмятежностью днем, одновременно питала и смущала спокойствие его духа. Вдали от нее, на дежурстве, он живо представлял ее обнаженной и ублажающей какого-нибудь бывшего любовника из каренов. И в то же время он все тоньше осознавал различия между своими подчиненными бирманцами и каренами: первые легко приходили в ярость, если к ним относились свысока, в то время как вторые предпочитали затаиться – даже если к ним относились с гораздо бо́льшим пренебрежением, чем к первым.

Бенни никогда прежде не рассматривал ни мир, ни свою жизнь сквозь призму расовых различий – возможно, это было его привилегией как «белого» (хотя и с оливковым оттенком) гражданина Британской Индии. Он не вспомнил о расовом вопросе, когда внезапно решил жениться на Кхин, – единственное, что его смущало, так это непонимание, насколько карены отличаются от прочих народностей Бирмы. Если уж быть до конца честным с собой, он осознал, что с самого начала не признавал существования расовой проблемы. Национальная идентичность его еврейских тетушек отдавала самодовольством, чувством превосходства – не меньше, чем претензии Даксворта на английскость его происхождения отдавали ненавистью к себе. Но сейчас Бенни чувствовал себя загнанным в угол расовыми проблемами. Это специфическая черта каренов – задумчивое спокойствие Кхин, которое иногда кажется ему заторможенностью? Ее научили никогда не навязываться, не смотреть в глаза, складывать руки на груди во время беседы, опускать голову, проходя на улице мимо людей другой нации? Он не был полностью уверен, что ее вечные отказы на его предложения купить ей какой-нибудь пустяк (кофе, безделушку у лоточника) не есть на самом деле форма скромного согласия, принятая у каренов. Точно так же он не был уверен, что огорченные взгляды, которые она бросала на него, если он просил о чем-то напрямую (скажем, чтобы она клала чуть меньше чили в его обеденное карри), не были по сути упреком. Она явно сдерживалась, чтобы не делать замечаний, когда он вел себя, по ее мнению, неприлично (слишком громко топал, например, или хлопал дверью). А когда он пару раз все же сорвался (в основном, потому что был сыт по горло необходимостью вечно угадывать ее мысли), она как будто готова была немедленно уйти.

Но со всей очевидностью, однозначностью было ясно, что она прилагает неимоверные усилия, чтобы ненароком не обидеть, и ожидала от него, своего мужа, того же. И не начни он понимать, что значит быть объектом обиды, он наверняка попытался бы изменить ее.

– Оставь их, прошу, – взмолилась она однажды, когда они вместе прогуливались по Стрэнду и кучка малявок принялась выкрикивать гадости о ее «уродливой каренской» одежде (из-за внезапной жары она надела привычную ей тунику вместо приталенной бирманской блузы на пуговицах, которые полюбила после переезда в город).

Игнорируя ее мольбу, Бенни подскочил к соплякам, ухватил одного за рукав и спросил по-английски, полагая тем самым поставить парня на место:

– Ты соображаешь, что делаешь?

Но, разумеется, один только Бенни и был потрясен тем, как относятся к его жене.

Меж тем шел 1940 год, Кхин расцветала в беременности, а ощущение, что он ничего не знает о жене и ее народе, кажется, стало для Бенни частью общебирманских проблем. В связи с арестом Аун Сана за попытку заговора с целью свержения правительства бирманские элиты и широкие массы, возглавляемые этим de facto вождем, пытались использовать разразившуюся войну для достижения своих целей – посредством демонстраций, беспорядков и забастовок. Так что проблемы Бенни и Кхин, похоже, следовало рассматривать в масштабе проблем мировых – захвата Японией китайского Нанкина, нападения Советов на Финляндию, потопления британского эсминца немецкой подлодкой. Кхин, правда, чувствовала себя вполне уверенно в коконе семейных отношений и привычной роли меньшинства – точно так же, как британцы не испытывали сомнений, веселясь в рангунских клубах, убежденные, что их оплот Сингапур – «самый важный стратегический пункт Британской империи» – в безопасности, а у японцев из вооружений только флот из лодок-сампанов и самолетиков из рисовой бумаги. Но Бенни был напуган, напуган стольким, что и сосчитать не мог. И, даже не признаваясь самому себе, он начал готовиться к бою.

В нашей аннексии Верхней Бирмы было так много плачевного, недопустимого, прискорбного и достойного сожаления, что любые положительные примеры должны получить полное признание. И одно из самых выдающихся явлений – это исключительная лояльность Британской Короне маленького народа каренов. Эта народность здесь практически неизвестна, их часто неверно понимают и представляют в ложном свете даже в Индии; но они обладают столь специфическими особенностями и порождают столько разнообразных толков, что мы решили изложить ряд фактов о них нашим заинтересованным читателям…

Это Чарльз Диккенс, в декабре 1868-го, в эссе, которое Бенни едва не позабыл прочитать. Об этом произведении он впервые услышал за несколько месяцев до встречи с Кхин, когда его начальник – инспектор на Рангунской товарной пристани, британец, недавно прибывший в эту страну, – однажды за чаем мимоходом упомянул, что именно великий писатель впервые познакомил его с народом каренов (или с «маленьким народом», как он называл их).

– Он написал восхитительное эссе о каренах, – сказал он Бенни. – Не могу, впрочем, припомнить названия… что-то в серии альманахов «Круглый год», кажется.

И теперь Бенни перерыл больше полусотни заплесневелых томов, основная часть которых так и простояла забытыми на полках библиотеки Офицерского клуба, прежде чем раскрыл оглавление тома XLIII и под жутковатой строчкой «ЕВРЕИ, РЕЗНЯ В ЙОРКЕ» обнаружил то, что искал: «КОЕ-ЧТО О КАРЕНАХ».

Бывают времена, когда распадается само время, когда наша самодовольная уверенность в реальности времени оказывается лишь дурной шуткой. И для Бенни наступил ровно такой момент. Как будто сам Диккенс оказался рядом с ним в этой затхлой комнате, потянул за рукав и подвел к потертому кожаному креслу, в котором призраки предшественников Бенни размышляли над своими записями; как будто сам Диккенс подтолкнул его, усаживая, и заставил листать страницу за страницей, тыча пальцем в Бенни и громогласно укоряя со всей обидой непризнанного пророка: «Смотри, что я узнал! Больше полувека прошло, а вы все еще живете в неведении! Господи, парень, да сделай же что-нибудь!»

Статья оказалась гораздо более толковой, чем предполагало скромное название, и охватывала множество аспектов, от самого названия «карен» (более широкого, если Диккенс был прав, и относящегося к нескольким племенам с общими лингвистическими и этническими особенностями) до географии (карены времен Диккенса расселялись от холмов Тенассерим[10]10
  Тенассерим (Танинтайи) – административная область на юге Мьянмы, между Таиландом и Андаманским морем.


[Закрыть], граничащих с Сиамом, на запад до дельты реки Иравади) и проблемы происхождения каренов (основываясь на публикациях нескольких своих современников, Диккенс придерживался теории, что карены изначально жили на границах Тибета, затем перешли пустыню Гоби и оказались в Китае, а затем двинулись на юг, хотя «почему они мигрировали», рассуждал он, «и когда впервые появились в Бирме, остается загадкой»). Но что больше всего взволновало Бенни, так это размышления писателя о вере каренов, чьи традиции он описывал как имеющие «однозначно иудейский оттенок» с «понятиями Творца, Падения, Проклятия и рассеяния людей… пугающие своим сходством с Моисеевыми скрижалями».

Итак, мы подошли к самой примечательной традиции, передаваемой каждым племенем каренов абсолютно одинаково и позволяющей нам понять, почему американские миссионеры имели среди них такой успех, объясняющей преданность каренов Британскому Содружеству. После Падения, говорят они, Бог даровал свое «Слово» (Библию) сначала народу каренов, как старшей ветви человеческой расы; но они отвергли его, и тогда Бог в гневе отобрал свой дар и передал младшему брату, белому человеку, с которого взял обещание вернуть его каренам и научить правильной вере после того, как их грехи будут искуплены долгим гнетом со стороны других рас.

Гнет. Это слово было одним из полюсов той оси, вокруг которой вращалась теория Диккенса, а другим полюсом была «лояльность»: «Их лояльность Британской Короне не подлежит сомнению» и «Их лояльность и стойкость их убеждений являют собой разительный контраст разбою и вероломству бирманцев». Возможно ли, что гнет и лояльность, задумался Бенни, являются теми взаимодополняющими силами, которые по сей день держат каренов в своеобразном лимбе – между откровенным истреблением и целенаправленным продвижением в разного рода областях? Даже во времена Диккенса карены «осуществляли службу связи» для британского правительства, которое приняло их лояльность с «поистине хамской признательностью» – так, что они «совершенно неизвестны» в Англии. Карены – хронически угнетаемые лоялисты, непрерывно вращающиеся в вакууме безразличного мира.

Мартовским утром несколько недель спустя инспектор товарного причала познакомил Бенни с новым коллегой и тоже офицером по имени Со Лей – «Со», как теперь знал Бенни, для каренов означает примерно то же, что «мистер».

– Вплоть до недавнего времени этот парень был национальным футбольным героем, – восторженно сообщил инспектор.

Неплохо, подумал Бенни, что инспектор нанял карена, чтобы заменить недавно переведенного на другую должность индийца, но вместе с тем любопытно, что карен смог подняться до общенационального признания в качестве спортсмена. Возможно, именно благодаря британскому господству над бирманцами подобные продвижения оказались в порядке вещей.

Со Лей был серьезным молодым человеком, столь же высоким, как и Бенни, хотя стройнее, жилистее, и, в отличие от Бенни, старался не смотреть людям в глаза. Он безупречно говорил по-английски и был убийственно безразличен к своей известности – «это только футбол», говорил он; если бы не ловкость, с которой парень взлетал по сходням, Бенни усомнился бы в его спортивных доблестях, настолько неприметно перемещался по причалу Со Лей. Но вместе с тем он не был инертным и вялым. Каждый из его редких взглядов, каждое взвешенное слово пылали силой и яркой мыслью – и яростью. Устойчивой яростью, понимал Бенни, – в отличие от его собственной вспыльчивости.

Новый офицер квартировал по другую сторону Королевского парка, который упирался в пагоду Суле и здание муниципалитета на Фитч-сквер, и частенько после работы они прогуливались в садах, ища укрытия от жары под кронами цветущих деревьев; Бенни задавал вопросы и замолкал, когда Со Лей начинал отвечать.

– Ты должен понять, – объяснял Со Лей, когда они с Бенни апрельским вечером шли со службы. – Лоялистские узы, которые нас связывают с британцами… они образовались ради нашей взаимной безопасности. Завоевание страны далось британцам нелегко. Потребовало немало времени, произошло несколько войн. Мы радовались англичанам, потому что нас веками притесняли бирманцы, мы были их рабами. На наши деревни постоянно нападали, наш народ непрестанно грабили, отбирая все, от одежды до самой жизни… Вот почему мы так панически боимся всего. Наша застенчивость, наша сдержанность, наше стремление избегать конфликтов, привычка постоянно быть настороже – это все уходит корнями в долгую историю угнетения. А британцы, что ж, они воспользовались ситуацией. К тому же мы населяли стратегически важную для них территорию. Им было выгодно поладить с нами, как они сами говорят. Ну, нам это тоже было на руку. Мы не стеснялись называть миссионеров, которые принесли веру многим из нас, «Матерью», точно так же, как не смущаясь называем правительство его величества «Отцом». А почему бы и нет? Подобно доброму отцу, британское правительство спасло нас, освободило от долгого состояния рабства и подчиненности.

Они остановились, сели на скамейку под тенистым деревом, Со Лей помолчал несколько секунд, словно погружаясь в дальние уголки своего разума. Вздохнув, взглянул на величественный белоснежный фасад правительственного здания.

– Поэтому так много каренов служит в армии и полиции? – отважился спросить Бенни. Не так давно он с удивлением узнал, что из четырех батальонов бирманских стрелков – регионального подразделения британской армии – два состоят исключительно из каренов.

Печальная тень скользнула во взгляде Со Лея, он поднял голову, взглянул на белые облака, кипевшие над городом.

– Без нас, сражавшихся на их стороне, британцы не смогли бы победить в войне с бирманцами, не смогли бы захватывать один кусок страны за другим. – Он посмотрел прямо в глаза Бенни, редчайший момент. – Бирманцы восставали, бунтовали – иногда самым гнусным образом, сбиваясь в кучки дакойтов, вооруженных бандитов. И британцы, не колеблясь, привлекали нас в полицию и армию, чтобы подавлять эти выступления… Будь ты бирманцем, неужели ты не ненавидел бы каренов так же страстно, как ненавидел британцев?

Бенни не ответил сразу, а молчание, в которое вновь погрузился Со Лей, заставило и его молчать дальше – было ощущение, что одним-единственным словом можно разрушить работу мысли, что происходила в голове его нового друга.

– Проблема, – продолжил Со Лей с осторожностью человека, отмечающего вешками свой путь, – проблема заключается в том, что британцы более склонны обращаться к бирманцам, когда дело касается вопросов администрации, – несомненно, в силу того, что бирманцы веками правили этой страной… Ты можешь подумать, что, зная стремление бирманцев к угнетению других, наш Отец ограничит их власть. Но в этом отношении наш Отец всегда вел себя очень странно. Даже когда мы верно служили, воевали на стороне британцев, нам приходилось подчиняться бирманскому начальству. У нас был бирманский премьер-министр, бирманское правительство, законодательное собрание, подчиняющееся бирманским националистическим партиям… А сейчас, в результате всех этих забастовок, мятежей, наш Отец предоставляет им все больше и больше самоуправления. Понимаешь, почему мы, карены, так обеспокоены, так напуганы?.. Неужели наш Отец забыл о наших нуждах, о нашей лояльности? Он, разумеется, должен гарантировать защиту нашего права на самоопределение, на создание отдельной административной территории, а то и государства, которое мы могли бы назвать своей родиной, гарантировать нам представительство на национальном уровне.

Со Лей смотрел в глаза Бенни, его одухотворенное, в капельках пота лицо выражало испуг – внезапной откровенностью.

– Если наш Отец отвергнет нас, Бенни, все – все вообще – пойдет прахом. Неужели ты не понимаешь?

4
Обремененные выбором

Всякий раз, когда они занимались любовью, руки Бенни скользили по ее коже с такой осторожностью, словно он никак не мог поверить, что все это – ее тело, их близость – реально. А порой Кхин сама себе казалась призраком. Иногда, даже в такие моменты, она словно растворялась… Надо бы ушить в талии брюки Бенни, могла напомнить она себе. Наверное, еда, которую она готовит для него, недостаточно питательна. Или: почему он кричал на нее после ужина, а потом отрицал это? Неужели он настолько глух, что не слышит разницы между раздраженным и нежным тоном? Но ощущение отстраненности могло исчезнуть мгновенно, стоило взглянуть на руки Бенни – какие они красивые – и осознать, как она счастлива, что они обнимают ее. Потом она возвращалась в свое тело, в происходящее сейчас, в счастливое настоящее, где она вместе с этим мужчиной, который был столь же одинок, пока они не встретились.

Но потом понимание невероятной случайности этого счастья настигало ее с сокрушительной силой. С чего вдруг они очутились вместе в этой постели! С чего вдруг их ребенок, растущий сейчас в ее утробе, обрел плоть! А если бы они с Бенни не оказались в Акьябе – если бы ее деревенский сосед не оказался кузеном судьи – если бы мать не захотела разлучить ее с единственным парнем-кареном, который был ей небезразличен – если бы мама не застала ее болтающей с этим юношей на берегу реки… а ведь они только разговаривали, только поделили рисовую конфетку… Даже когда Бенни в их супружеской постели упорно возвращал ее в ощущения тела, разум ускользал к цепи случайных событий: если бы папа не стал алкоголиком – если бы он не потерял семейный сад – если бы они не переехали в съемную лачугу – если бы дакойты не ворвались в их лачугу – если бы сестру не изнасиловали – если бы маме не раздробили руки – если бы папе не вспороли живот так, что кишки вывалились на пол… Если бы папа не был пьян, смог бы он отбиться от дакойтов? Если бы она смогла спасти его, а не просто заталкивала его кишки обратно и пыталась удержать, пока он хрипел, может, мама не презирала и не отвергла бы ее? Если ее изнасиловали бы, как сестру? Или убили, как папу? «Целая и невредимая, – говорила про нее мама. – Единственная, кто остался целой и невредимой».

Бенни был прав, напоминая себе о ее мире, когда они занимались любовью. Словно издалека Кхин наблюдала, как он, будто их нерожденный ребенок, настойчиво стучится к ней; и сама она принимает его плоть в истерическом желании не только забыться, но и защитить их случайно обретенную страсть от неведомой угрозы, стоящей за дверью.

Она была на седьмом месяце беременности, когда Бенни пригласил Со Лея. И все время, пока тот был в гостях, Кхин затаив дыхание слушала, в переводе Со Лея, как Бенни раскрывал свое прошлое – рассказ про смерть родителей, годы в Калькутте, почти обращение, боль, когда его выгнали с кладбища рангунской синагоги, куда он пришел скорбеть о своих умерших.

– Представьте, что меня признали бы, приняли, – страстно говорил он, разгоряченный алкоголем. – Представьте, что все пошло бы совсем иначе – такое возвращение блудного сына. Мог бы жениться на миленькой евреечке. Мог никогда не получить эту временную должность в Акьябе. Мог никогда не встретить мою девочку, девочку с прекрасными волосами.

Как легко он говорил об их случайной любви, как будто не было нужды объяснять или оправдывать ее; меж тем как Со Лей весь вечер украдкой бросал на них странные взгляды, возможно, потому, что не одобрял их союз, из-за которого она покинула свою деревню и порвала со своим народом.

– Ты скучаешь по иудаизму? – спросила Кхин Бенни через Со Лея.

Она встала, чтобы подлить гостю кофе, и при свете свечей заметила, как Со Лей отодвинулся от ее выпирающего живота (потому что ему отвратительно напоминание о ее общем с Бенни потомстве? Или просто боялся, что она прольет горячий кофе ему на колени?).

– Думаю, мне не хватает общины, чувства причастности, – ответил Бенни, страдальчески скривив губы. – Но уверен, так бывает с любым счастливым детством. И уверен, тут у нас много общего, моя дорогая.

Он потянулся через стол, взял ее за свободную руку, будто ободряя, но пальцы его словно обессилели от ощущения одиночества, которое накрыло его.

Через две недели Кхин явилась в порт с ланчем для Бенни ровно в тот час, когда, как она знала, он почти наверняка будет занят. Кхин нашла мужа и Со Лея в конторе и, как бы между делом, бросила последнему по-каренски, что будет ждать его в кофейне на Стрэнде, чтобы поговорить наедине. Со Лей испуганно взглянул на нее, но спустя сорок минут появился у стойки кофейни и заказал крепкий кофе с концентрированным молоком.

Когда она объяснила, чего от него хочет, Со Лей сначала смущенно заморгал, а потом расхохотался в голос – от облегчения или от возмущения ее просьбой, Кхин так и не поняла.

– Я хочу оказать уважение своему мужу, – тихо проговорила она.

– Тогда почему не обсудить напрямую с ним? – возразил он, его веселое настроение уже рассеялось. – Бенни мой друг, и сколько бы ты ни думала, что оказываешь ему услугу, возвращая его родному народу, я почти уверен, что он воспримет это как вопиющее злоупотребление доверием!

Но все же Со Лей сделал то, о чем она просила: договорился о встрече с раввином рангунской синагоги, тайно сообщил ей о дне и времени встречи и в назначенный час появился на 26-й улице.

В светлом здании с колоннами, в кабинете, полном книг и бумаг, они сели за стол напротив сгорбленного раввина, чей взгляд поначалу излучал исключительно скептицизм. Со Лей, не глядя на нее, с идеальной ясностью и прямотой принялся излагать по-английски суть дела: ей кажется, что ее мужу пошло бы на пользу воссоединение с его народом, община – это то, чего им сейчас так недостает, осиротевшему Бенни, им обоим, таким одиноким здесь, в Рангуне.

– Вы же говорите не про внука Иосифа Элии Кодера? – внезапно выпалил раввин. При первом упоминании полного имени Бенни глаза раввина подернулись дымкой мрачного недоумения, но теперь его густые брови изумленно приподнялись, а сам он сильно побледнел.

– Да, он… его, – подтвердила Кхин на английском, который раввин определенно понимал с трудом.

Она разобрала имя «Кодер», которое Бенни все время повторял, когда перечислял своих родных в тот вечер беседы с Со Леем, – он бросал имена, словно забрасывал удочку в море своего прошлого, пытаясь выудить частицы самого себя, уплывшие безвозвратно.

Внезапно раввин принялся рыться в куче бумаг на столе, с жаром что-то объясняя.

– Он говорит, – переводил Со Лей, – что он полагал – они все полагали, – что Бенни для них потерян… Он говорит, у него где-то тут есть письмо… от тетушки Бенни. Письмо для Бенни.

Явно не найдя того, что искал, раввин принялся выдвигать ящики стола.

– Он говорит, что еще она написала ему напрямую, с просьбой, – продолжал Со Лей. – Точнее, обязывая его взять на себя ответственность по розыску ее племянника, потерянного для иудеев.

Раввин издал звук, похожий на громкий лай, и победно протянул тонкий конверт, в блеклых глазах его мелькнула искра. Но улыбка погасла, когда он перевел взгляд на лицо Кхин, словно бы одна проблема разрешилась, но вместо нее всплыла другая, еще более серьезная, – и этой проблемой была она сама: живое воплощение того, что Бенни навеки потерян для иудеев. Разве сумеет она справиться с такой проблемой?

Поникший раввин, казалось, в один момент передумал расставаться с письмом, которое с таким трудом отыскал. Он положил его перед собой и ритмично постукивал по нему морщинистым указательным пальцем в такт своим словам, на этот раз тоскливо сетуя, насколько она поняла, постанывая и качая головой.

– Он говорит, что не так просто стать членом общины, – перевел Со Лей, встревоженно поворачиваясь к ней, и новое огорчение захлестнуло его лицо. – Для начала, существуют препятствия, связанные с вашим семейным положением, с браком, заключенным, вероятно, в церкви… У них тут традиционная община, и они строго соблюдают множество древних законов… Например, все должны жить в этом районе. (Раввин размахивал руками, теперь письмо было зажато у него в кулаке.) И они обязаны неукоснительно повиноваться иудейским старейшинам… должны много всего изучать, изучать их священные книги, соблюдать кашрут… Бенни наверняка не соблюдает кашрут, там нужна отдельная посуда для молочного и мясного… И их женщины – он говорит, они обязаны носить менее открытую одежду, чем наши саронги или облегающие бирманские блузки.

Раввин, прищурившись, посмотрел на нее, а Со Лей продолжал:

– Но гораздо более серьезная проблема – неразрешимая проблема – состоит в том, что ты не еврейка, Кхин. И он говорит, ты не можешь просто так взять и стать еврейкой. Судя по всему, ты должна была родиться еврейкой, то есть должна быть рождена матерью-еврейкой. Как видишь, ребенок Бенни не будет евреем. Если только и ты, и ребенок не обратитесь в иудаизм – от чего он, как того требует его священная книга, всячески пытается тебя отговорить. Но ты же вроде не рассматривала вариант обращения.

Разумеется, Кхин знала, что означает слово «обращение», – оно тут же вызвало в воображении образ односельчан, забравшихся в ледяную речку, чтобы креститься, напомнило о неискренности ее собственной веры. Фальшь заключалась не в примитивном сомнении в существовании высшей силы, которое проснулось в ней после истории с дакойтами, это было бы уж совсем жалкой формой сомнений, поскольку вера, как она ее ощущала, произрастала из трудностей. Кхин скорее казалось, что крещение было отчаянной попыткой утопить сомнение в спасительных водах веры, отчаянной попыткой смыть эпохи страданий обетованием спасения. К удовлетворенному разочарованию матери и сестры, она много раз отвергала попытки деревенского священника заманить ее на берег реки для перерождения – но сейчас, перед лицом этого раввина, который взирал с таким убийственным участием на нее (и на проблему заблудшего Бенни), Кхин немедленно и страстно возжелала быть спасенной.

– А что, так трудно принять иудаизм? – спросила она.

Раввин повернулся к Со Лею, нетерпеливо дожидаясь перевода, но тот уставился на Кхин с тревогой и укоризной.

– Дело же не в том, чтобы войти в реку и принять веру еврейских старейшин, – прошептал он, словно читая ее мысли. – Не думаю, что ты вообще представляешь, что значит быть евреем.

– Это значит не верить, что Христос – мессия, – нашлась она с ответом.

Слова возникли откуда-то из глубины, будто внутри нее таился нетронутый кладезь, и ей пришлось сглотнуть, чтобы не разрыдаться. Нет, это не значит, что она не верила, что Христос мессия, просто она не верила, что кто-то способен знать это наверняка, – то есть, по большому счету, она не верила в безусловную убежденность. Вера без убежденности – вот чего она хотела, вот что показалось внезапно и необъяснимо возможным в этом странном мире предков ее мужа.

Идиотизм! – блеснули в ответ глаза Со Лея, прежде чем он отвел взгляд и уставился в маленькое окно, выходящее на пустынное кладбище.

– Став частью этого… этого… – произнес он, жестом обводя кабинет изумленного раввина и пространство вокруг. – Ты должна будешь сбросить собственную кожу, отшвырнуть свое прошлое, забыть все, во что тебя учили верить, – все обычаи, наставления стариков, миры духов, христианские притчи!

На миг воцарилась тишина. Потом раввин спрятал лицо в ладонях, забормотал. Он то ли молился, то ли призывал высшую мудрость. Когда же в конце концов поднял глаза и заговорил, в его словах звучали вновь обретенные скорбь и смирение. И словно успокоенный его словами или успокаивая себя, чтобы правильно их перевести, Со Лей глубоко вздохнул.

– В иудейской вере, – проговорил он наконец, – не нужно становиться евреем, чтобы обрести место в грядущем мире.

Нет, этот раввин разговаривал с нею не так, как бирманцы; бирманцы, общаясь с каренами, всегда занимали позицию превосходства – интеллектуального, духовного, расового. Нет, этот раввин не снисходил до нее, но просто относился к ней как к чему-то чужеродному. Он сражался за то, чтобы сохранить прошлое своего народа в стране, непрерывно уничтожавшей ее народ. И Кхин поняла, что сколько бы ни мечтала обрести место, где они с Бенни смогут пустить корни, она никогда не станет заблудшей каренкой. Не странствовать ей по пустыне, лишенной дома, никому не нужной – кроме своего народа. И такому же безродному Бенни.

Ей внезапно отчаянно захотелось к мужу, она резко отодвинула стул и встала.

– Пожалуйста, поблагодари раввина за потраченное время, – попросила она Со Лея. – Спасибо, – сказала раввину по-английски.

Оба мужчины медлили. Потом старик улыбнулся ей, его глаза просветлели. Он подвинул к ней лежавшее на столе письмо, произнеся слова, прозвучавшие – несмотря на его хриплый голос – для нее почти нежно.

– Один из заветов человеку – стремиться жить в радости, – перевел Со Лей. – Перед лицом страшных войн, идущих вокруг, когда и нашему миру угрожает опасность, мы должны найти способ радоваться, в любых обстоятельствах. Мы не должны просто выживать.

Через несколько недель, в сентябре 1940-го, она собралась с духом и рассказала Бенни о своей тайной встрече. Бенни вовсе не взбеленился, напротив, растрогался и обнял ее, едва взглянув на письмо от тетушки, которое Кхин ему протянула. Они должны пригласить в гости Со Лея, чтобы откровенно все обсудить, сказал он ей на уже вполне уверенном бирманском. И еще следует подождать с распечатыванием письма, пока Со Лей к ним не присоединится.

Кхин никогда не забудет вечер, когда они наконец открыли конверт – за несколько дней до рождения ребенка. Они до отвала наелись сытной бирманской едой, которую она начала готовить, чтобы подкормить Бенни, – суп с лапшой и свининой на кокосовом молоке, жареная тыква, мясное карри в кунжутном масле; следом десерт, сигареты и щедрая порция скотча для мужчин. Когда они перешли в гостиную, Бенни сыто рыгнул и на английском, который она по-прежнему едва понимала, сказал:

– Похоже, время пришло, а?

Он тяжело опустился на тростниковый диван, взял с кофейного столика новые очки, пристроил на кончик носа, а Кхин принесла письмо и маленький ножик. Они с Со Леем сели напротив, и она заметила, как изменился Бенни. Ему всего двадцать с небольшим, но волосы уже седеют, торс – несмотря на все ее усилия подкормить мужа – теряет мускулистость. Бенни нервно распечатал конверт, отложил нож на кофейный столик и извлек из конверта единственный листок.

– Посмотрим, посмотрим… – бормотал он, разворачивая листок и откидываясь на спинку дивана. И начал читать, слегка прищурившись.

– Ну? – не вытерпел Со Лей.

– Бенни? – встревожилась Кхин.

Он посмотрел на нее, опустил руку с письмом, снял очки.

– Сделаешь мне одолжение, дорогая? – обратился он к ней по-бирмански. – Сожги его в печке, ради меня.

Он чуть дрожащей рукой приподнял письмо, взглядом попросив ее забрать и избавиться от него поскорее. И когда она с грустью выполнила просьбу, он схватил ее за руку, улыбнулся, глядя в глаза, и сказал то, что Со Лей позже пересказал ей на каренском:

– Нельзя совершать ошибку, судя об отношениях с человеком по тому, как эти отношения закончились. Нет, следует смотреть на картину в целом. Когда я думаю о женщине, которая написала это письмо, о моей тетушке Луизе, я думаю о своем детстве. О той доброте, которой она окружила меня после смерти мамы и папы… Она была по-своему воином, тетушка Луиза, – ты знаешь, что означает ее имя? «Великий воин»… И вот она уж точно была бойцом! Наверное, если бы это считалось пристойным, она мутузила бы меня за каждую драку в школьном дворе… Если у нас родится девочка, мы назовем ее в честь тетушки. Луизой. Великим воином.