Текст книги "Мисс Бирма"

– У нас есть люди, которые ограбили несколько банков на севере…

– Боже правый, Со Лей!

– Мы могли бы объединить эти деньги с твоими…

– Ты говоришь об отмывании денег!

Со Лей рассмеялся с тоской приговоренного.

– Дураки успокаивают себя простыми истинами и простой моралью, Бенни. Если ты намерен оставаться чертовым дураком, то будь, по крайней мере, дураком на нашей стороне!

7
Глянец

Несколько месяцев спустя, в сентябре 1946-го, когда Луиза проснулась после дневного сна в свой шестой день рождения, – точнее, когда ее разбудил белый скотч-терьер Подружка, чьи настойчивые лапы и язык требовали чаю, – Луизу охватило ощущение, будто она спаслась от чего-то жуткого. Это чувство часто возникало, когда она просыпалась в просторной светлой комнате с кремовыми китайскими шторами, заваленной куклами и игрушками. Подружка (которая, как говорил папа, «случайно оказалась девочкой») тыкалась мокрым носом в ухо Луизы до тех пор, пока та не рассмеялась, хотя до-чайная церемония требовала, чтобы она недовольно хмурилась.

– Ты помнишь, что придет Со Лей? – выговорила она собачке.

Можно было поверить, что Подружка в восторге от новости, что она обладает способностью понимать каждое слово Луизы и взволнованно тявкает не только предвкушая чай с двумя ложками сахара, но и от любви, которую тоже питает к Со Лею, часто навещавшему их в последнее время.

Собачка потрусила на лестничную площадку следом за Луизой, которая решила глянуть сверху, что творится на первом этаже, где уже вовсю шли приготовления к вечернему приему в честь ее дня рождения. Несколько рабочих двигали мебель в гостиной, освобождая место для оркестра и танцев, садовники принесли охапки маминых цветов, а два парня с новой папиной фабрики прохладительных напитков разгружали тележки с бутылками. Подружка носом подталкивала Луизу к лестнице, но шум заставил обеих обернуться – то был папин голос, – и через открытую дверь родительской спальни Луиза увидела папу, сидящего у окна. Они жили в южном пригороде Инсейна – который сам по себе пригород Рангуна, в восьми милях по шоссе, – и Луиза знала, что папа специально придумал так, чтоб окно выходило на их владения и каренскую деревню Тамаинг по другую сторону шоссе. Именно из-за деревни, часто напоминал папа, он выбрал это место, где организовал большое хозяйство, в котором всегда роятся толпы работников-каренов. «Они помогли мне, карены, – говорил папа Луизе. – И мы никогда не должны забывать о них».

Наверное, уже вечереет – папа только что из душа, влажные волосы туго обмотаны платком («Ничто не выпрямляет волосы лучше, чем носовой платок!»), он уже облачился в белый костюм и что-то громко декламировал в раскрытое окно. Его послеобеденная молитва, «торжественное упражнение в благодарности», как он любит говорить, – единственное время, когда Луиза видит отца сидящим спокойно. Он такой большой, такой подвижный, такой сильный, и голос у него такой зычный, а походка тяжелая. Но когда он возвел глаза ввысь, внутри словно зашевелился мрак из ее снов, и Луиза подумала, что, может, никакого Бога и нет, может, ее папа просто маленький потерявшийся мальчик.

Подружка потащила ее в кухню, а там мама уже пила чай. Мама всегда предпочитала есть со слугами, как будто проводить время с семьей ей не нравилось.

– Ты позанималась? – строго спросила она Луизу.

Сегодня вечером Луиза должна была сыграть небольшую пьеску на пианино, но заниматься она ужасно не любила. Чтобы выручить девочку, одна из кухарок протянула ей чашку холодного чая, который Луиза вылила в собачью миску, предварительно размешав щедрую порцию сахара. Но только когда на поверхности чая расплылась жирная пенка от кипевшего на плите молока, Подружка принялась жадно лакать пенистое лакомство.

– Папа очень огорчится, если ты сыграешь плохо, – настаивала мама.

Вообще-то на самом деле огорчится мама. В Луизе было так много того, что ей не нравилось. Когда она была еще совсем крошкой, она приходила домой в слезах, потому что у других детей не было того, что есть у нее, сетовала мама. Или: она слишком много знает, как будто Луизе известны были мамины секреты. И Луиза действительно помнила то, что следовало забыть: порезы на папиной голове, когда он вернулся домой в Таравади; как он дергал ногами, когда его тащили японцы в Кхули. Даже совсем ребенком она поняла, что лучше притвориться, будто забыла, не признаваться, что помнишь. Порой она и себя чувствовала забытой.

– Ну, держи, прошмандовка, – проворчала кухарка, шлепнув риса с карри в собачью плошку. Подружка лизнула соус и уставилась на ласково улыбавшуюся кухарку. Требовательное тявканье, и вот уже кухарка открывает банку с солеными лаймами, стоящую на боковом столе.

– Придержи язык и в кои-то веки выкажи хоть немного благодарности, – пробурчала женщина. – Не забыла я твою приправу. – Подцепив вилкой кусок лайма, она бросила его собачке, та схватила на лету и тут же принялась рвать зубами едкую кожуру.

– Вы вообще помните, что у меня день рождения? – чуть дрогнувшим голосом вмешалась Луиза.

Взрослые замерли, глядя на нее. Как будто приготовились к одному из ее «капризов». А потом дружно рассмеялись – над ней, решила Луиза, чувствуя, как краска унижения заливает щеки.

– Глупышка. – Мама потянулась к ней, обняла за талию и привлекла к себе.

Луиза прижалась пылающим лицом к прохладной напудренной маминой щеке, вдыхая умиротворяющий запах ее духов и сандалового гребня. Эти мгновения маминого внимания и любви были такими редкими и всегда немножко смущали.

– Неужели ты думаешь, что я могу забыть о тебе? – прошептала мама на ухо. – Я приготовила тебе особенный наряд для сегодняшнего вечера.

В последний раз мама шила Луизе платье, когда они еще жили в Таравади, тогда она переделала собственную комбинацию. Луизе ужасно понравилась кружевная зигзагообразная кайма и голубая лента на талии – платье понравилось ей так сильно, что она вдруг стала гораздо благосклоннее относиться к тому, что станет старшей сестрой младенцу, которого ждала мама. Это воспоминание – про платье, про малышку Грейси – оно ведь счастливое, правда? Но почему тогда Луизе захотелось спрятать защипавшие вдруг глаза в маминой ласковой шее? И почему это воскресило в памяти другие воспоминания о войне? Японский солдат, срубающий голову старику. Потная ладошка Джонни в ее руке, когда они бегут в траншею. Папа, прячущийся в задней части дома в Таравади. Как они с Джонни научились скрываться среди деревьев. Суешь пальцы глубоко в сырую землю у самых корней, так что чувствуешь, как дерево пьет, а ты сидишь тихо-тихо, так тихо, как будто тебя больше нет, и единственный звук – это причмокивание пьющего дерева, а потом дерево начинает говорить…

– Бу-бу.

Луиза оторвалась от вдруг напрягшейся маминой шеи и увидела в дверях кухни Со Лея – с его застенчивой улыбкой и такой привычной, даже немножко уютной печалью в глазах. Он надел громадный галстук в горошек, которого Луиза раньше не видела. Ей сразу стало весело и захотелось прыгнуть ему на шею.

– Бу-бу, – откликнулась она. Сколько себя помнила, они всегда здоровались именно так.

– Я подумал, что стоит прийти пораньше, – сказал он маме. – Я обещал Луизе научить ее танцевать свинг до начала праздника. Если можно, конечно…

– Почему бы и нет? – Мама опустила взгляд в чашку.

Но когда Луиза, ухватив Со Лея за руку, потянула его из кухни, он все равно виновато оглянулся на маму.

– Но это не свинг! – возмущенно воскликнула Луиза, когда в гостиной Со Лей отпустил слуг и поставил одну из папиных пластинок, про которую сказал, что это «то, что надо», – Нэт Кинг Коул, «Увлечение».

Слуги натерли полы так, что они сверкали как зеркало, и через несколько минут, оставшись вдвоем, они хихикали и танцевали, прижавшись щекой к щеке, потому что Со Лей потешно наклонился к девочке – точно в такт песне, которую он включал раз за разом и про которую папа однажды сказал, что она очень грустная и очень обнадеживающая.

– Мы запросто можем танцевать свинг под нее, – убеждал Со Лей. – Видишь? Мы же танцуем!

Но потом в комнату влетели Джонни и Грейси, бодрые после сна и желавшие участвовать в веселье, – Джонни, такой серьезный даже в разгар игры, и крошка Грейси с вечной улыбкой, несмотря на то что в любых забавах она неизменно проигрывала. Луиза заметила, что Со Лей не решается крутить Грейси так же залихватски, как ее.

– Что происходит? Вечеринка уже началась? – донесся папин голос.

Он вошел, неся на вытянутых руках что-то громадное, завернутое в пеструю бумагу, и стоял, румяный и мускулистый, широко улыбаясь Со Лею.

– А почему бы и нет? – отозвался Со Лей, направляясь к бару, как будто папа ему предложил выпить. – Выпьешь?

Папа казался каким-то смущенным, пока Со Лей наливал ему в стакан коричневую жидкость. В последнее время у них частенько такое случалось, и папа изображал чересчур радостную улыбку, а Со Лей уходил в тень и жаловался на головную боль. Впрочем, в итоге оба скрывались в папином кабинете, где о чем-то совещались с другими мужчинами и куда детям вход был строго-настрого запрещен.

– Что, никому не интересно, что у меня тут? – Папа поднес громадный сверток к уху и встряхнул его, Грейси тут же захихикала, а Джонни посмотрел с настороженным интересом.

И этого оказалось достаточно, чтобы спасти Луизу от тревожных мыслей. Вскоре они вместе дружно стаскивали упаковочную бумагу, открывая плиссированные складки, – похоже на кузнечные мехи, аккордеон, догадалась Луиза и радостно взвизгнула, а Джонни тут же попытался сыграть.

Папа убрал остатки упаковки и несколько раз растянул мехи.

– Моя мама играла на таком. Правда же, чудесно? Слушаешь и невольно улыбаешься… Понимаешь? А самое замечательное – по-настоящему замечательное, что ты можешь взять его с собой, куда бы ни отправился.

– А куда мы едем? – спросила Луиза. Ну вот опять: в глазах опять встают слезы.

– Никуда мы не едем, – успокоил ее папа, а Со Лей промолчал, а потом пришел кто-то из слуг, чтобы увести детей – мыться и наряжаться.

Праздник получился даже чудеснее, чем надеялась Луиза; было и ее «великолепное» выступление, и восхитительное платье, которое раскрывалось колоколом, когда она кружилась, и горы мороженого, и представление заклинателя змей (облаянного Подружкой), и танцы до упаду, и все лампы в доме сияли, и все двери нараспашку, чтобы впустить вечернюю прохладу. Было уже совсем поздно, Луизу давно отправили спать, но она сидела в одной ночной рубашке на верхней ступеньке лестницы, глядя на родителей и гостей, на переливающиеся шелка и мерцающие драгоценности. Папа танцевал с мамой, глядя ей в глаза, как будто ничего, кроме этого – то есть мамы, – ему не нужно.

И Луиза почти забыла, каким несчастным весь вечер выглядел Со Лей. Перед тем как подняться наверх, она нашла его на террасе – Со Лей курил и смотрел сквозь раскрытые двери на проплывающие в танце пары.

– Бу-бу! – окликнула она, чтобы отвлечь от мыслей и заставить улыбнуться, и он посмотрел на нее – не раздраженно, но без радости. И после паузы тихо ответил:

– Бу-бу. – И только потом улыбнулся, и погладил по щеке, и спросил, не пора ли ей отправляться спать.

А сейчас он стоял у входной двери и о чем-то строго разговаривал с одним из слуг, как будто отчитывал за что-то. В следующую минуту он уже пробирался через толпу гостей к папе, который все еще обнимал маму после танца. Он положил руку папе на плечо и, когда тот, вздрогнув, отступил, подался к папиному уху, и они вдвоем вышли в коридор, ведущий к папиному кабинету.

Луиза никогда раньше не шпионила за взрослыми. Она слушала, смотрела, все ее чувства были настроены на сигналы, которые подавали взрослые, – сигналы, которые она хранила где-то глубоко внутри. Но, возможно, потому, что это был день ее рождения и она больше не была совсем уж маленькой девочкой, – или, может, потому, что мама осталась стоять посреди зала, как будто ее бросили, – Луиза прокралась вниз по лестнице и, незамеченная, проскользнула в коридор.

Дверь в кабинет была закрыта, и, прижавшись к ней ухом, Луиза сначала расслышала лишь стук своего сердца. А потом приглушенные звуки, доносившиеся сквозь толщу дерева, превратились в голоса и в слова.

– Может, это кто-то из гостей? – спрашивал Со Лей.

– Чертовы власти, – возмущался папа. – Отравить мясо, чтобы избавиться от бродячих собак.

– И бродячих людей… Что скажем Луизе?

– Я попросил дозорного похоронить. Пускай лучше думает, что собака сбежала.

Луиза еще не успела до конца осознать, что не видела Подружки с того момента, как ушла накануне вечером спать, что похоронить должны были Подружку, как дверь распахнулась, а за ней стоял папа и смотрел на Луизу, и лицо у него было удивленное и немножко испуганное.

А Со Лей за его спиной смотрел на нее с жалостью, и ей стало немножко стыдно, что поставила его в неловкое положение. А потом, в тусклом свете папиной настольной лампы, она разглядела целые штабеля винтовок на темном полу. Никогда в жизни она не видела столько оружия.

8
Война Со Лея

Чувство, что он упустил возможность предотвратить, Со Лея посетило сразу, как он встретил Кхин, еще перед войной. Бенни пригласил его к ним на Спаркс-стрит, и он сидел напротив нее за столом, уставленным благоухающими каренскими яствами. На первый взгляд в лице Кхин не было ничего особенного, но мерцающий свет свечей, растаявших до основания за долгий вечер, подчеркнул, как показалось Со Лею, необычайную силу внутренних переживаний и кротость в глазах этой женщины. А потом она стремилась с его помощью поговорить с Бенни. В тот первый вечер у Со Лея создалось впечатление, что Кхин ценит своего мужа именно за то, что любить его трудно, и в то же время за то, что героизм этой любви остается незаметным для Бенни. И он с грустью понял, что Бенни неминуемо, хотя и невольно, как бы ни обожал он жену, причинит ей боль, неверно истолковав или недооценив ее преданность ему; и что единственный шанс, когда он, Со Лей, мог бы это предотвратить, уже упущен, потому что она уже принадлежит Бенни.

Чувство сожаления вскоре превратилось в нечто гораздо более могучее, хотя Со Лей не осознавал этого вплоть до момента, когда оно нанесло удар. Все произошло, когда Бенни схватила японская тайная полиция в Таравади и Кхин послала Со Лею весточку через каренских друзей. Он тогда не раздумывая поспешил к ней вместе с тремя своими бойцами. Проблема заключалась в том, как спасти Бенни, не раскрыв разветвленное каренское подполье, – ровно это Со Лей, его брат и соратники обсуждали двадцать часов кряду.

– Ты должна понять, – в итоге обреченно признался он Кхин, сев за кухонный стол, – если бы мы рисковали просто погибнуть, освобождая Бенни, никаких вопросов не было бы вообще.

Все знали, что джапы творят с теми, кто попал в их руки. Со Лей не верил, что и сам сможет выдержать такое, не проронив ни слова о тайных операциях своего подразделения. Невыносимая ситуация: готовность умереть, отчаянное желание спасти друга и рациональное понимание пределов собственных сил.

– Напрасно я позвала тебя, – сказала Кхин.

Презрение звучало в голосе, холодное презрение к его невысказанной мысли, что один человек не может быть ценнее их общего дела. Но боль в ее глазах, исходящая из гораздо более глубокого и человечного мира, кричала, что один человек, жена и дети этого человека сами по себе могут быть целью, ради которой можно пожертвовать даже войной.

Что ж, Со Лей вдобавок был мужчиной, и когда остальные уснули, улегшись вокруг кухонного очага, перед ней предстал именно этот мужчина.

– Обещай, что ты никогда ни словом не обмолвишься Бенни об этом, – сказал он. Она медлила с ответом, и он повторил: – Обещай.

А потом сказал:

– Кхин. Это должен был быть я.

Но, даже произнеся вслух, он не был уверен, что имел в виду – что это его должны были схватить японцы или что его жизнь должна быть неразрывно связана с ее.

Кхин не стала переспрашивать. Подошла к нему, так и сидевшему за столом, накрыла ладонью его щеку, и этого оказалось достаточно, чтобы он отпустил себя. И вот он уже держит ее податливое тело в руках, которые двигаются словно по собственной воле, а спустя несколько минут – едва выскочили из кухни – он получил то, о чем не позволял себе даже мечтать. И поразительное ощущение – первое из множества поразительных ощущений – откровенная легкость, лежащая в основе того, что они безмолвно, лихорадочно делали. Не только в самый первый миг, но вновь и вновь, всю ночь, пока она не потянула одеяло, прикрывая пышную грудь, и не сказала: «Мы должны отдохнуть», пристраивая голову на подушке и как будто благодаря его за покой и утешение, которые обрела в нем. И мгновенно провалилась в сон столь глубокий, что его, казалось, не могли потревожить никакие грядущие страхи или сожаления.

Следующие два часа, пока зарождался новый день, он лежал и смотрел на нее, потрясенный чудом их внезапной близости, следил за ее закрытыми глазами и обнаженными руками, вдохами и выдохами, за ее сладковатым дыханием. Он ощущал ее дыхание как благословение души, чью красоту он лишь начинал постигать. Но ему открылись и глубины его собственной души: он всегда был предан Кхин, и тем вернее, чем неколебимее была ее преданность мужу. Если он любил ее, то парадоксальным образом за то самое благородство и верность, которые сам только что подорвал. И он знал: чтобы любить ее, чтобы служить ей, он должен избавить ее от своего заново открывшегося «я». Он должен бежать.

И почти весь следующий год, зная, что Бенни удалось выжить, он бросался в каждую боевую операцию, пряча раненое сердце под останками своих бойцов, – вонючие и промокшие до костей, а порой гниющие заживо, они прорубались сквозь джунгли, тонули в болотах, уклонялись от пуль и минометных разрывов, непрерывно гремевших вокруг. И когда англичане праздновали успешное освобождение столицы, он ввязался в то, что называли операцией «Характер», в ходе которой национальные отряды должны были добивать из засады отступающих японцев. В последние недели войны он часто оказывался в гуще рукопашных схваток, и однажды на берегу какой-то реки они с противником вцепились в горло друг другу. Со Лей держал врага под текущей прозрачной водой, стискивая его шею, чтобы усилить боль или, наоборот, поскорее от нее избавить, глядя прямо в обезумевшие от страха глаза парня, когда до него вдруг дошло, словно накрыло волной благодати, что он не испытывает к этому человеку ничего, кроме сострадания. Растерянно моргая невидящими глазами, недоумевая, что именно он сейчас пытается уничтожить – жизнь или свое собственное право на жизнь, он отпустил противника, отчасти ожидая, что тот сейчас же подпрыгнет и бросится на него. Но остекленевшие глаза смотрели из-под воды, не меняя выражения, и Со Лей побрел обратно к берегу сквозь свист пуль, грохот выстрелов и крики продолжающегося боя, понимая, что он опоздал, что слишком многое уже произошло и что в определенном смысле с ним самим тоже все кончено.

Ничто не могло вернуть его к жизни, даже бесплодные усилия по созданию политического союза каренов в конце войны. И так было вплоть до того вечера в 1946-м, когда после митинга Аун Сана на Фитч-сквер он со своей террасы заметил Бенни. И его мгновенно охватила болезненная, неудовлетворенная, полная раскаяния любовь, которая, казалось, физически встряхнула его, и Со Лей воскрес. Это чувство – внезапного воскрешения – лишь окрепло на следующий день, когда Бенни прислал за ним машину и под проливным дождем он поехал из столицы в пригород Инсейна, где ливень закончился, выглянуло солнце, а автомобиль лихо взлетел вверх по склону ухоженного холма к роскошному дому с флигелями, в котором жила она – все они.

В дверях его встречало все семейство, даже младенец на руках у Кхин и упрямый малыш Джонни, прятавшийся за здоровенным Бенни. Только Луиза стояла чуть в стороне от остальных, и Со Лей был поражен утонченным очарованием ее черт, буйными черными локонами и глубокими загадочными глазами, которые смотрели на него с неприкрытым вызовом и ожиданием. Как посмел он бросить их? – безмолвно, но совершенно недвусмысленно спрашивала она. И почему так долго не возвращался? Ей, наверное, уже исполнилось пять. Со Лей наклонился и протянул Луизе цветок из букета, который принес.

– Бу-бу, – произнес он, потому что это было их специальное ласковое слово друг для друга еще в Таравади. И придвинул ближе ярко-розовый цветок.

– Бу-бу, – после паузы ответила она. И наконец-то вернулась прежняя девчушка, и она улыбнулась.

– Ты что, болен? – услышал он вопрос Кхин.

– Кхин! – воскликнул Бенни. – Ради всего святого! Ничего себе приветствие! Наш бедный друг все еще оправляется от пережитых горестей…

И только сейчас, когда Со Лей стоял и слушал мужа и жену, он уловил оттенок смущения в упреке Бенни, как будто тот стыдился не только слов Кхин, но и того, какой она стала, стеснялся ее угасшей юности и красоты. Да, она изменилась, но вовсе не подурнела. Новый статус придал ей уверенности, блеска, лоск ее шелковых нарядов вкупе со строгой прической гармонировал с новыми очертаниями лица. Впрочем, огонь в глазах отчасти противоречил внешней невозмутимости: текучий жар нетерпения, тоски – или тревоги за него? Несмотря на предостерегающие нотки, занывшие в груди, он перевел взгляд на младенца, сидящего у нее на бедре.

Если бойкая задиристость Луизы имела очевидные корни в бойцовских качествах Бенни, то этот ребенок – счастливая и ни в чем не повинная бедная малышка – была совсем тихоней, ее покладистый, смирный нрав отрицал отцовство Бенни в той же мере, что и маленький каренский нос, тонкие черные волосы и азиатские глаза. Со Лей сунул палец в протянутую любопытную ладошку, и когда палец крепко стиснули, сердце его забилось так сильно, что он невольно расплылся в глуповатой трепетной улыбке. Никаких вопросов. Не о чем спрашивать. Незачем сомневаться.

– Я изменился, – сказал он, как бы отвечая на вопрос Кхин.

– Как и все мы, – согласилась она, прижимая малышку к груди. Но отчаяние, мелькнувшее в ее быстром взгляде на Бенни, говорило, что верность ее осталась неизменной.

За следующие месяцы они почти вернулись к довоенной братской дружбе.

На свой собственный страх и риск Бенни создал фабрику по разливу напитков и назвал ее «Воды Мингала», потом еще одно предприятие – «Каренская Торговая Корпорация». Первое – чтобы делать деньги, а второе – чтобы отмывать их (идея состояла в том, чтобы закупать и запасать оружие, на случай, если Каренский национальный союз решит поднять восстание). Но Бенни все же не хотел отказываться от идеи сотрудничества с Британией, и вскоре Со Лей согласился с его планом направить в Лондон делегацию для защиты интересов каренов («“Миссия доброй воли” – так мы это назовем. Миссия доброй воли, в ходе которой ты будешь сидеть бок о бок с министрами Эттли»). В Лондоне Со Лей сделал все возможное, чтобы добиться расположения британцев, даже позволил себе провести несколько нетрезвых часов в легкомысленных беседах о своих любимых английских писателях и актрисах – с людьми, близкими лорду Петик-Лоуренсу из Лейбористской партии, в сияющем роскошью отеле «Клариджес». Но чопорные министры Эттли – которые благосклонно выслушивали его вымученные благодарности за то, что англичане избавили их от японцев, и его же чересчур эмоциональные напоминания о том, как вечно лояльным каренам необходимо автономное государство, которое, как он надеется, могло бы существовать в рамках Британского Содружества, даже если сама Бирма обретет независимость, – категорически отрекались от покровительства каренам, оказанного их предшественниками. «Мы безмерно благодарны за все, что вы сделали, – сказал один из особо сочувствующих министров, провожая Со Лея к выходу. – Без вас Аун Сан никогда не перешел бы на нашу сторону. Но я не представляю, с чего вдруг наши офицеры вообразили, будто имеют право обещать вам государственность в обмен на верную службу. Они превысили полномочия. Да, определенно превысили полномочия. К величайшему сожалению».

В итоге им посоветовали договариваться с бирманцами.

Но это предательство лишь укрепило узы, связавшие вновь Бенни и Со Лея (как и тот день, когда Луиза наткнулась на оружие в кабинете Бенни и оба почувствовали себя виноватыми). Оба испытали жгучую боль, уязвленные – в январе 1947-го – приглашением Аун Сана в Букингемский дворец.

– Даже Черчилль отказывается верить. – Бенни читал донесение одного из своих лондонских агентов. – Говорит, только послушай: «Я никак не ожидал увидеть Аун Сана, чьи руки обагрены кровью англичан и кровью мирных бирманцев (это он про кровь каренов, качинов и чинов, пояснил Бенни), поднимающимся по ступеням Букингемского дворца как полномочный представитель бирманского правительства».

Оба негодовали после победного возвращения Аун Сана в Бирму и его наглого утверждения, что он один определил судьбу страны. «И разве не я, – заявил правитель, – вытащил Бирму из положения, в котором с ней не считались ни люди, ни собаки, а теперь внутренние события в стране привлекают внимание всего мира?» Оба выступали против наивной веры в «принципы» Аун Сана относительно прав «приграничных народов», побуждая каренов покинуть конференцию, которую бирманский лидер вскоре организовал в Панлоне, где шаны, качины и чины согласились на условия, готовившие, по мнению некоторых, почву для будущих полуавтономных государств в границах Бирмы.

– Но почитай мелким шрифтом… – доказывал Бенни каждому, кто готов был слушать, – что они хотят предоставить нам «права меньшинств».

А когда в апреле Аун Сан публично и неоднократно пригрозил «уничтожить» каждого, кто выступит против его национальных целей («Мы предоставим свободу слова, свободу печати и свободу агитации. Но если оппозиция злоупотребит этими свободами, она будет уничтожена. Используйте любую тактику, стремясь к власти, которая сейчас в наших руках, но мы уничтожим каждого, кто прибегнет к тактике, наносящей вред народу и государству. Вперед, продолжайте агитировать. Но посмейте только бороться нечестным путем, и вы будете уничтожены»), оба одновременно испытали чувство досады и печального удовлетворения.

Но все же Со Лей осознавал, что, несмотря на все их политическое единение, они с Бенни старательно избегают зыбкой почвы, по-прежнему разделявшей их: не самой Кхин, даже не правды о том, что произошло однажды ночью между ней и Со Леем, но куда более мощного и очевидного – необычайной преданности Со Лея ребенку и его матери. Глубоко в душе Со Лей понимал: вполне вероятно, единственное, что заставляет его сражаться за дело каренов, благодаря чему он с каждым днем становится все трезвее и рассудительнее, это возможность быть рядом с Кхин и ребенком.

Кхин, в свою очередь, с каждой прошедшей неделей, казалось, отступала все дальше в мир, состоящий исключительно из детей и прислуги, и всякий раз, оказываясь рядом с Со Леем, погружалась во все более глубокое молчание, которое любой принял бы за отчужденность. Бывали дни, когда он видел ее только мельком, если заглядывал в кухню якобы за едой или питьем, и даже если заставал ее в полном одиночестве сидящей за столом, она с трудом выдавливала лишь пару слов. И он понимал, что ее нежелание общаться проистекает из стремления сохранить мир между ними, даже если для нее самой это предполагало нескончаемую внутреннюю войну. Нет, она ни единым намеком не давала понять, что хочет его. Но его присутствие явно пробуждало в ней страсть.

И чем больше времени он проводил в их доме, тем больше убеждался, что эта страсть загадочным образом распространялась на остальных членов семьи. Иногда, когда они втроем сидели после ужина, прислушиваясь к звукам одного и того же дождя, допивая последние глотки одного и того же хереса, грустя от одних и тех же меланхолических мелодий из патефона, глядя, как старшие дети разыгрывают представление или читают вслух книжку английских стихов, он ловил взгляд, который Кхин бросала на Бенни поверх вязальных спиц, или замечал, как она печально смотрит в окно на туман, спускающийся с холма, а Грейс спит у нее на руках, и тогда его накрывал ужас понимания, что ничего между ним и Кхин не решено окончательно. Что они просто затаили дыхание, как и все остальные в этой стране. И даже дети, с их страстью к играм и зоркими любопытными глазами, и даже Бенни, с его уверенным взглядом и привычкой хорохориться, – все они в смятении, и именно эта неопределенность определяла ее отношения с Со Леем.

И это случилось. Мир рухнул – их собственный и мир всей страны.

19 июля 1947 года по радио взвыли сирены и диктор срывающимся голосом объявил сквозь слезы: «Сегодня утром, в 10:37, наш вождь и освободитель, генерал Аун Сан, трагически погиб во время заседания кабинета министров вместе с еще восемью соратниками. Он оставил скорбящую по нему страну, жену, двух сыновей и дочь».

Тут же разнесся слух, что убийцы – люди в военной форме, которые выскочили из армейского джипа, ворвались в секретариат, открыли огонь, а потом сбежали через выход на Спаркс-стрит, – были агентами некоей западной партии, стремившейся остановить прогресс, достигнутый Аун Саном в вопросе о национальных меньшинствах. Но это полный бред, сошлись во мнении Со Лей и Бенни. Вскоре, разумеется, всплыли связи одного из бирманских политических оппонентов Аун Сана с его убийцами. В кратчайшие сроки оппонента судили и приговорили к смертной казни за организацию заговора, что открыло путь к руководству партией другому «Такину» – тому, кто открыто выступал против идеи автономных национальных государств и, в отличие от своего предшественника, не менял сторону, перекидываясь в лагерь Союзников во время войны, а отступил вместе с японцами.

Вдвойне трагично, потому что несколько месяцев спустя, примерно в то время, когда бирманские ветераны наводнили Рангун, скандируя «Мы хотим сожрать каренскую плоть», Эттли передал Бирму в руки того самого нового Такина, У Ну, и страна обрела свою беспощадную независимость.

Или даже втройне трагично, потому что именно тогда Кхин рассказала о Бенни нечто, вдребезги разбившее веру Со Лея в благородство его друга. В то время Со Лей часто появлялся вечерами у них в доме, рассчитывая застать Бенни, но ему сообщали, что тот все еще в конторе или на фабрике, а Кхин, вновь беременная, отдыхает наверху, и тогда он играл с Луизой и Джонни или, скрепя сердце, с маленькой Грейси (ему почему-то казалось нечестным делать это в отсутствие Кхин и Бенни). Но в тот вечер Со Лей заканчивал разбираться с бумагами и сидел в их гостиной, собираясь с духом, чтобы вернуться домой и провалиться в очередной беспокойный одинокий сон, и тут услышал на лестнице шаги Кхин.