Текст книги "Три момента взрыва (сборник)"

Конечно, среди нас и раньше находились такие, кому удавалось построить плот, или каноэ, или каяк. Это запрещено, но люди не всегда соблюдают запреты. Правда, их почти всегда выслеживают раньше, чем они успевают пуститься в море. Однако бывает так, что кто-то из горожан исчезает, и тогда о нем говорят, что он построил лодку, лодка выдержала, и теперь он живет где-то еще; а если, как часто случается, их исчезновение совпадает с появлением на горизонте очередного судна, то немедленно распространяется слух, что наш потерянный сосед уже на его борту. Разбитую лодку потом и впрямь прибивает где-нибудь к берегу.

Гэм придумал, как надежнее скрепить тонкие стволы вместе. Нам не нужен был по-настоящему крепкий плот, такой, который выдержал бы длительное плавание, нам надо было только отплыть на нем немного от берега и сразу вернуться назад. Гэм спросил, куда мы поплывем, но мой взгляд яснее слов ответил ему: «Не валяй дурака». Правда, потом пришлось все же сжалиться над ним и ответить, что если мы подберемся к предложению поближе, то, может быть, так ему будет проще его разгадать.

Уже стемнело, когда мы кончили дело, но у меня был фонарь с ручной подзарядкой и уверенность, что собрание продлится до самого утра (так и случилось). Мы с Гэмом подняли наш плот на руки, перекинули через плечо по грубо сделанному веслу и потащились сначала через лес, а потом по длинной дороге в обход города (правда, его неяркие огни все равно падали на нас сквозь деревья, когда тропа подводила нас к нему совсем близко), мимо широких каменных глыб к морю.

Каждые несколько минут Гэм говорил, что это плохая затея и что не надо нам этого делать, не потому, что нельзя, а потому, что опасно. Ни он, ни я не умели плавать, ну разве совсем чуть-чуть. Тут главное было сдержаться и ничего не отвечать, ведь едва мы доберемся до воды, любопытство одолеет все страхи.

Было холодно, но поначалу не слишком, да и ветер дул не сильно. Море шлепало нас пенистыми волнами, точно отвешивало холодные оплеухи, так что мы даже вскрикивали от неожиданности, но ничего больше. Наконец мы вытолкнули наш плот на мелкую волну.

Грести пришлось дольше, чем мы думали. Не успели мы отойти на несколько ярдов от берега, как наша одежда промокла насквозь, и мы здорово замерзли. Луна была почти полная, но ее рассеянного сероватого света было недостаточно, чтобы ясно видеть. Посеребренные ею пенные барашки на волнах поднимались и опадали, сбивая нас с толку. Течение у берега оказалось очень сильным, и нам еще повезло, что оно, похоже, хотело лишь бросить нас назад, на галечник нашего пляжа, а не утащить вдоль берега поперек выбранного нами курса, так что нам не приходилось маневрировать или делать еще что-то необыкновенное, а только грести и грести, не обращая внимания на дрожь, изо всех сил, пока наши ладони не покрылись кровавыми пузырями. В общем, затея оказалась действительно глупая, и просто счастье, что мне удалось выжить. Гэм, как мог, подбадривал нас обоих, непрестанно болтая о кораблях предложения и о тех, которые были на подходе. Рассуждал о тревоге, которую они несли. Это меня удивило: оказывается, море располагает к откровениям. Гэм признался, что ненавидит корабли, и у меня даже брови полезли кверху.

– Зачем мы туда идем? – спросил Гэм, и, признаюсь, у меня не было ясного ответа.

Впереди начали показываться фрагменты корабельной архитектуры, их вырывал из темноты слабый луч нашего фонаря. Мы покачивались на волнах между выступами, покрытыми наростом из ракушек и гуано, когда мое внимание привлек покосившийся палубный настил, переборки и заблокированные водорослями дверные проемы в черной воде под нами. Мы не стремились подобраться ни к какой определенной части предложения, да и как бы мы могли, с нашим убогим плотом, да еще в почти полной темноте, и потому, когда днище нашего плавсредства заскребло о ржавый металл внизу, мы оба вздрогнули от неожиданности. Осторожно присев с двух сторон на краешек плота, мы спустили вниз ноги и, задыхаясь от обжигающего холода, коснулись ступнями крыши какого-то старого корабля, которая поднималась над остальным корпусом крутым металлическим лугом, сразу и гноищем, и местом жизни. Луч нашего фонаря скользил по ней, пока мы подпрыгивали на мелкой, но беспокойной волне пролива.

Мы вытянули наш плот на мелководье и тяжело опустились на железный холм, слушая, как волны бьются вокруг. От крошечных огней нашего городка и призрачных очертаний утесов нас отделяло около мили неглубокой воды.

Силы снова вернулись ко мне, и надо было воспользоваться фонарем и осмотреть место, куда мы попали. Оказалось, что мы сидим почти на самой вершине пирамидальной горы из ржавого железа, склоны которой через регулярные промежутки прерывались отверстиями – должно быть, бывшими иллюминаторами. Из воды не очень далеко от нас торчал нос, словно голова кита. Сразу за ним виднелся борт мелкого суденышка наподобие буксира. Мы были на архипелаге руин, где от одной ржавой развалины до другой, от одного слова до другого не было ничего, кроме кипения воды, зауми токов и противотоков.

У меня возникла мысль, а не попытаться ли нам добраться до другого острова в этой гряде, что, если вон того, похожего на путаницу мачт у дальних скал? Но Гэм не ответил, его слишком занимали сумеречные виды ближних руин, и он все шептал, что мы добрались сюда, мы сделали это.

Птицы, колониями расположившиеся на ночевку вокруг, немного заволновались, некоторые из них даже переменили место, но в основном наше прибытие не особенно встревожило их. Должно быть, они привыкли к разным существам, которые выбираются наверх из глубины, чтобы понежиться на солнышке или в лунном свете.

Ну, как тебе предложение вблизи, понятнее или не очень? Гэм не ответил на мой вопрос, но испугал меня тем, что обхватил меня сзади, с силой повернул к себе и попытался поцеловать. Признаться, это не было для меня такой уж неожиданностью. Последовали приглушенные вскрики, толчки, возня на скользком склоне проржавевшей крыши. После одного моего толчка Гэм пошатнулся, его нога попала на мертвую гниющую анемону, выброшенную морем, он потерял равновесие и упал. Его голова ударилась о металлический угол. Моя реакция оказалась недостаточно быстрой, Гэм упал в воду, где течение подхватило его и утащило своими извилистыми путями внутрь корабельного корпуса, причем так противоестественно быстро, словно на него накинули петлю и тянули на аркане. Долго еще фонарь в моих руках метался направо и налево, выхватывая из темноты отдельные фрагменты, но все без толку. Вода кругом вихрилась, то белея пеной, то чернея над особенно глубокими участками, да немного крови было видно там, где краска еще не полностью облупилась и можно было распознать остатки логотипа, известного нам по книгам.

Едва лопасть моего весла коснулась воды, течение сразу потянуло его, едва не вырвав у меня из рук, – нечего было и сомневаться, что так же оно утянуло и Гэма, засосало внутрь этого слова, где он будет теперь гулять по его лестницам и коридорам. Можно было, конечно, попытаться засунуть руку внутрь и пошарить там, но кто знает, какие осколки и острые края могут оказаться под водой.

Гэм так и не появился. Несмотря на мое долгое ожидание. Когда на берегу в здании ратуши погасли огни, пришлось вытолкнуть плот обратно на воду и грести к земле.

Теперь на плоту был лишь один человек с веслом – я. С другой стороны, волны сами стремились отнести меня как раз туда, куда мне было нужно. Думаю, что на весь обратный путь у меня ушло не больше времени и сил, чем когда мы вдвоем плыли к рифу. На берегу я, собравшись с силами, прежде всего разломал плот и побросал в воду обломки, а уж потом, крадучись, пошел домой, где моя мать уже наверняка спала.

Пошли слухи, что Гэм ушел в море, – в сущности, не столь уж и неверные. Некоторые, правда, спорили, что он не доверился воде, но ушел через лес, откуда спустился по отвесным стенам каньона, да и был таков. И это несмотря на то, что всем известна и глубина, и общая непроходимость ущелья, как и то, что этим путем попасть на материк нельзя.

Одного этого хватило бы, чтобы обеспечить Гэму вечную славу-бесславие ренегата, так нет ведь, некоторые стали говорить, что это именно Гэму мы обязаны возвращением кораблей.

К вечеру третьего дня, после того как мы с Гэмом отправились в плавание к предложению, из которого он не вернулся, в бухте раздался гром. Меня не было на берегу в тот миг, мне обо всем рассказывал Тайрусс, который был – стоял и печально глядел в море. Послышалась серия страшных ударов, мощный гул, и вдруг все крупные слова предложения начали угрожающе крениться в разные стороны. Наконец они посыпались в море, круша по пути друг друга. Слова продолжали распадаться уже в воде, которая, по словам Тайрусса, дрожала мелкой дрожью.

Когда подводный переворот кончился, почти все руины оказались ниже уровня волн. Лишь кое-где были еще видны совсем небольшие фрагменты самых крупных руин. Предложение было почти стерто.

Одни люди считали, что это было землетрясение, другие – что к бухте подошла субмарина и торпедировала останки. Точнее, она все время была там. В том-то все и дело. Наблюдала за нами в перископ.

Как бы там ни было, в тот же вечер прибыл новый корабль.

Почти все горожане, и я в том числе, стояли на берегу и смотрели туда, где было предложение. При виде явившегося вдруг ниоткуда огромного, массивного, окованного броней судна, силуэт которого из-за многочисленных палуб, радаров и прочего напоминал зубчатые стены крепости, все так и ахнули, а многие даже закричали и зааплодировали от восторга. Корабль подошел к песчаным отмелям и рифам, прикрывающим подход к нашему побережью, куда ближе, чем мы привыкли. Можно было даже различить кое-какие детали его надстройки. Но людей по-прежнему никто не видел.

Несмотря на неожиданную близость этого нового корабля, ему было присуще качество, которое трудно описать: почему-то он казался слегка размытым, точно изображение с фотоснимка, сделанного не в фокусе, и потому еще больше походил на репродукцию, чем все суда, которые мы видели раньше.

На его борту, занимая значительную часть площади последнего, резко выделялся символ – черно-бело-синий логотип. Это был знак пославшей его компании. Он выглядел так, словно много букв или даже несколько слов, а то и целый алфавит, написали друг на друге.

Люди быстро остыли. Были уже сумерки, и незнакомый силуэт корабля, выделяясь на красном закатном фоне, заставлял нас ежиться. И все же никто не ушел, а многие остались на берегу даже за полночь, разглядывая корабль, и почти все всё время молчали.

Корабли вновь посещают наши воды. Обычно не проходит и трех-четырех дней, чтобы новый корабль не показался где-нибудь на горизонте.

Они по-прежнему очень разные, но почти все больше и новее, чем те суда, к которым мы привыкли с детства, и оснащены оборудованием, назначения которого мы не понимаем. И на всех на них тот же большой и плотный логотип, как на том, самом первом судне.

Второй корабль появился через два дня после первого, и никто опять не знал, что делать. Снова мы собрались на берегу. Из всех новшеств возникшей в последнее время ситуации эта была самая тревожная: новый корабль направлялся прямиком к нашей бухте, как, впрочем, делали все корабли на памяти всех наших поколений, но чего ни одному из них не удавалось сделать.

И не сделают, таково мое мнение.

Еще никто и никогда не видал в море двух кораблей сразу. На картинках в библиотечных книжках – да, на картинах, которые висели в рамах на стенах галереи, – тоже да, конечно, там были изображены корабли и группами, и поодиночке, и целые морские пейзажи с большим количеством судов, и гавани, в которых корабли стояли так плотно, что едва не стукались бортами, как будто пытались отпихнуть друг друга, привлечь к себе внимание. Но в реальном мире мы всегда видели только один корабль сразу, не считая тех, что затонули за нас, тех, что сдались.

Первый корабль с большим логотипом стоял на якоре совсем близко от последних видимых останков предложения, а второй приближался к нему с такой скоростью, что многие наши даже закричали в страхе, что они сейчас столкнутся, что будет новый взрыв, но ничего такого не случилось. Второй корабль, длинный и узкий сухогруз, сбросил скорость и остановился, наполовину загородив от нас первый своей кормой, обживаясь в водах, еще опасных из-за остатков старого предложения.

Позже пришли еще два. Медленно и как будто лениво приполз, шлепая лопастями по воде, старый колесный пароход и встал под прямым углом к двум первым судам. Еще день спустя появилось низенькое коренастое суденышко и кое-как, бочком, протиснулось в бухту мимо торчащих из воды кранов первого поколения пришельцев.

Так они стоят и не уходят. Копятся там, где раньше были руины.

Но у меня есть предчувствие, что время для этих судов пойдет быстро. Они не затонут, но мы не успеем оглянуться, как первый из них уже превратится в плавучую развалину, в скелет, чей ржавый металлический остов будет торчать над водой, поддерживаемый на плаву разлагающимися бок о бок товарищами. Кто-то пишет теперь новое предложение, если кладбище кораблей вообще можно считать таковым, и пишет куда быстрее, чем раньше, слова в нем больше и громче прежних, это слова нового типа, они отмечены знаком той компании, которая, видно, взяла верх над другими в войне за этот маршрут.

Но то, чего эта новая компания не может высказать, как бы громко она ни кричала, нельзя не услышать в паузах между словами: то, что она возводит телами своих кораблей, она возводит на руинах прошлого.

Многие, включая меня, пробовали пройти через теснину, но те, кому удалось пробраться через густой лес, так и не смогли найти спуск по отвесной каменной стене. Многие и до меня строили плоты и пускались на них в море, и немало еще найдется таких, кто отправится в море в нынешних, изменившихся обстоятельствах, чтобы пройти вдоль начала нового предложения. Но думаю, что все-таки именно я буду тем первым человеком, кто отважится на такое, если, конечно, какой-нибудь смельчак из горожан уже не ходит ночами тайком в море, чтобы вернуться домой чуть свет, – но это вряд ли, очень уж устрашающий у этих новых кораблей вид.

Глядя на меня, этого, пожалуй, не скажешь, но, когда Гэм строил тот первый плот, от моего внимания не ускользнула ни одна деталь, и с тех пор мне удалось соорудить еще один, в одиночку. Сегодня промозгло, и мне совсем не хочется грести, трясясь от холода, но, как только облака прикроют нас и отделят землю от дышащего стужей неба, я снова поплыву на отмель, даже если придется делать это в полной темноте.

Вчера вечером Каффи, и Миша, и моя мать в один голос твердили о том, как у всех нас полегчало теперь на душе. Нет, мы, конечно, не знаем, что именно происходит, соглашались они, зато мы точно знаем – далекие корабли снова есть.

Мне кажется, Гэм был прав. Здесь, у нас, пункт скорее сдачи, чем выдачи. Далекие корабли приходят не за тем, чтобы что-то у нас забрать, они просто везут свой груз. А нам привозят страх. Это наш страх, хотя мы его не просили. Отгрузку и доставку заказывает кто-то другой. Корабли привозят его сюда для переработки. Кому-то выгодно, чтобы он перерабатывался именно здесь.

Девятая техника

Закусочная «Точность» находилась на окраине Род-Айленда, вблизи от междугородной трассы, в самом конце мини-маркета, который знавал как лучшие, так и худшие дни. Название столовой и ее избыточное меню, постеры к турецким и вьетнамским фильмам о вампирах, развешанные по стенам, потрепанные игрушки, украшавшие углы, – все это вместе свидетельствовало о том, что доброй половиной здешних посетителей были студенты. Они обычно приходили большими компаниями, стягивали стулья из-за свободных или частично занятых столов в один угол и усаживались там, громко болтая и перекидываясь шутками.

Однако среди студенческой клиентуры и более спокойной местной публики, снисходительно взиравшей на шумную молодежь, в кафе встречались еще накачанные женщины и мужчины, которые, как правило, сидели в одиночку. Их было немного, но на них обращали внимание, поскольку вид у них был такой, что не заметить их было просто нельзя. Хотя они всегда сидели тихо, ели и чего-то как будто ждали.

Среди них была одна женщина явно не армейского типа, что было особенно хорошо видно, когда они обращались к ней, – по контрасту. Ее фамилия была Конинг. Она была не старой, хотя носила прическу, которую обычно увидишь только у старух, да и то, в наши дни, не у каждой. Неопределенного цвета одежда смотрелась на ней как-то неубедительно. У нее была грузная фигура, тяжелый низкий лоб, а еще она умело пользовалась косметикой. Обычно она подолгу сидела одна, внимательно разглядывая всех входящих посетителей кафе, съедала сначала порцию овсянки, потом, потянув как следует время, но не доводя обслугу до бешенства, заказывала ланч из салата с пастой. Ее уникальность состояла в том, что она была единственной в этой комнате покупательницей в ожидании продавца, единственной из гражданских, кто проводил тут время, подкарауливая военных.

Раз в час или около того в кафе входил клиент и осторожно пробирался к столику из тех, которые обычно занимали военные. После этого он – или она – сверялся с фото на телефоне или даже написанным от руки описанием, чтобы убедиться, что не ошибся и это тот самый контакт, который им нужен. После этого новичок подсаживался поближе к кому-то из обедающих в одиночку, и начинался шепот. И все это на фоне непрекращающегося гогота и ржания студенческой кодлы, непереносимого в иное время, но здесь составляющей столь необходимый звуковой камуфляж.

За тихими столами новички передавали из рук в руки конверты, куда находящиеся в увольнении солдаты заглядывали с разной степенью нахальства. В обмен они передавали клиенту что-то небольшое вместе с солонкой (это когда покупатели заказывали еду, приличия ради), или кивком указывали на какую-нибудь спортивную сумку, уже стоявшую у стула нечаянного посетителя, а иногда и просто, протянув руку, тихо клали что-то на стол прямо перед ним. Совершив обмен, покупатели, как правило, поспешно исчезали.

«Кто-нибудь из этих горластых юнцов наверняка что-нибудь да видит, но большинство наверняка не замечают ничего», – думала Конинг, наблюдая за ними и за сделками, которые те пропускали. Таким образом, студенты вслепую становились частью симбиотического сообщества с продавцами чего-то запретного, которых они либо искренне не замечали, либо считали частью местного колорита.

Солдаты тоже как будто чурались друг друга. Они появлялись, позволяли выбрать себе столик, усаживались, заказывали еду, ели и ждали, пока те, кто должен был вступить с ними в контакт, набирались снаружи храбрости, чтобы войти. Покупатели обычно были не местные и долго переминались на улице с ноги на ногу, хмыкали в ладонь и откашливались, крутя головой в поисках спрятавшихся охранников, полицейских, а то и частных детективов, которые, в их представлении, должны были окружать это место – а кто их, на самом деле, знает, береженого Бог бережет! Впрочем, не так уж они и ошибались, за местом действительно следили. «Точность» была центром внимания, только это внимание совершенно не обращалось на таких, как они.

Конинг видела немало сделок. Даже пару раз встречалась с торговцами взглядом, но оба раза скромно опускала глаза. Наконец однажды, в середине дня, когда даже у самых кротких официанток истощилось терпение, и они уже не притворялись вежливыми, в очередной раз предлагая кофе и получая заказ на стакан воды со льдом, дверь вдруг отворилась, и внутрь шагнул высокий крупный мужчина лет тридцати с небольшим, огляделся и, проведя ладонью по черепу, покрытому жесткой короткой щетиной, кивнул Конинг. Потом сел и заказал дежурное блюдо, даже не заглянув в меню.

– Как вы поздно, – сказала она.

– Да иди ты, – был его ответ. Оба говорили тихо. Он с большим энтузиазмом поглощал то, что ему принесли, не глядя в тарелку. Она тоже не смотрела, что он ест. Они разглядывали друг друга.

Конинг подтолкнула ему через стол книгу. Он взял ее, приподнял бровь и кивнул. Это был старинный том в кожаном переплете. «Готто, – было написано на переплете. – Лафкадио Хирн».

– Класс, – одобрил он.

– Вместо конверта, – сказала она.

– Я понял, – ответил он. Открыл обложку, перелистал первые несколько страниц.

– Он был в Японии, – поведала Конинг. – Это про японских духов.

– Я знаю, кто он такой, – ответил мужчина и добавил: – И здесь не только про духов.

Он посмотрел на книгу очень внимательно. Как будто собирался ее купить. Полистал еще, пока, где-то ближе к середине тома, не наткнулся на блок из множества тщательно склеенных, спрессованных вместе и вырезанных внутри страниц – бумажную шкатулку. В которой, он знал, лежали деньги.

– Здесь все, – сказала женщина.

– А что, если я захочу ее почитать? – спросил он с некоторым даже разочарованием. – Что, если я дойду до середины и захочу узнать, что дальше?

Наступило молчание.

– Тогда просто вытащи оттуда деньги и купи себе такую же книгу, только целую, – сказала наконец Конинг.

Он ухмыльнулся, как мальчишка.

– Ага, – сказал он. – Филистимлянка.

И он захлопнул старинный том, так и не заглянув в потайную шкатулку и не проверив ее содержимое. Сунул ее себе в сумку, вынул оттуда маленький пузырек с притертой пробкой. Женщина торопливо огляделась и снова уставилась на него.

– Может, поаккуратнее как-нибудь?.. – Она кивнула на соседние столики. Он только презрительно хмыкнул.

– Бери, – сказал он и потряс пузырек, внутри которого зашуршало что-то крошечное.

Женщина болезненно моргнула и отняла у него пузырек. Подняла и стала смотреть на просвет.

Внутри был виден сгусток, похожий на комочек черной земли, размером с палец, утыканный крошечными кривыми штучками такой формы, как будто они даже не принадлежали к этому миру. Женщина почтительно выдохнула. Сердце у нее забилось сильнее, ей хотелось смотреть на эту штуковину, не отрываясь, но она поставила пузырек на стол. Человек продолжал есть. Конинг ожидала, что он уйдет.

– Значит, это ты его раздобыл? – спросила она наконец.

– Я. Сам его вытащил. Прямо из коробки. Своими руками.

– И как давно ты?.. – Она задумалась в поисках слова. Помучилась, ничего не нашла и продолжила: – Сколько времени ты был в Гуантанамо?

Человек ответил ей непроницаемым взглядом. Медленно прожевал. Потом пожал плечами, проглотил и промокнул рот салфеткой.

– Достаточно, – ответил он, – чтобы успеть раздобыть что надо. Это было давно.

Конинг перерыла множество объявлений, раскапывая секреты, вынюхивая источники. Поиски отняли у нее годы. Она научилась выслеживать то, что ей было нужно. Быть покупателем в этом секторе теневой экономики значило не только обладать энергией, но и иметь доступ к тайнам. Так что она вряд ли попала бы пальцем в небо, захоти она определить природу тех сделок, которые заключались при ней в «Точности»: товары, которыми там обменивались, были ей известны.

По всей земле, в самых темных ее уголках, в тайных логовах не водились больше чудовища и не лежали клады, там теперь были рынки. Магазины. Ни для кого уже давно не было секретом, что определенные действия, произведенные вблизи определенных предметов, наделяли эти предметы такими потенциальными способностями и вселяли в них такую силу, что те превращались в большую ценность. Таким образом, торговля ими становилась императивом. Конечно, так дело обстояло всегда, сколько на земле существуют вещи и люди, но на любом рынке бывают свои колебания. Оккультная торговля энергетически заряженными предметами испокон веку была занятием для избранных. Война наводнила рынок.

Шлемы, которые помнили последние звуки, слышанные погибшими. Расплавленные айподы, вытащенные из обгоревших танков, – заработай они опять, и любому джинну осталось бы только выщипать себе бороду по волоску от зависти. Цель, преследуемая покупателем, уровень заряженности и тип предмета, который он желал приобрести, диктовали и выбор рынка. Если поставщиком оказывался солдат из восточной трети Соединенных Штатов, то выбор вполне мог пасть на «Точность» как место, подходящее для совершения сделки. Незаконный оборот, что и говорить, но власти закрывали на него глаза. Насилие и мародерство тоже никогда не поощрялись в армии, но, как известно, не пойман – не вор, главное не попасться на глаза начальству. Так и теперь колдовство, воровство и укрывательство краденого стали неофициальными бонусами военной службы, а добытые на войне артефакты пополняли черный рынок.

Вы спросите, как же такого рода деятельность ряда служб сочетается с запретом на пытки, изложенным в параграфе 2340А раздела 18 Кодекса законов США? Конинг могла процитировать этот параграф наизусть. Она и цитировала его. Почему нет? В конце концов, разве не для этого он написан?

Всего разрешенных приемов десять. Захват внимания. Удары о стену. Зажим головы. Пощечины унижения. Блистательный документ. Ю и Байби, пророки без совести и чести, мученики Госдепа и его современные чародеи. В каждом списке есть своя магия, порядок слов рождает ритм: тот, кто простой и лаконичной прозой, достойной «Книги Тота» нового тысячелетия, изложил десять правил на бумаге, дав каждому название и номер, не мог не сознавать, что написал заклинание.

Действия, направленные на подавление личности, все эти помещения, лишения, ну и, конечно, симуляция утопления. О ней не писали и не говорили только ленивые. Именно на ней сконцентрировались все СМИ: и правые, и левые, и умеренные, и оппозиционные. Ужас, вызывающий гадливость, для одних и реклама товара для других. У Конинг не хватило бы денег, чтобы купить эту тряпку, вернее, ту, самую первую. Насколько она поняла, ткань еще сохраняла влагу с первого допроса, хотя прошло уже несколько лет. И теперь это мокрое полотенце могло проделывать такие штуки, которые никакому куску материи просто не по чину.

Однако как Байби прятался за Ю, так и за утоплением скрывались другие, менее известные чары. Десятому номеру, пытке водой, этому апогею дозволенных методов воздействия, предшествовал прием номер девять.

9. В тесный ящик помещаются насекомые. Затем вам нужно… – И опять это слова наших магов от юриспруденции. Конинг никогда не пренебрегала сбором материалов по объекту разработки. Она снова медленно перечитала текст, который и так знала наизусть, до гортанного рыка понижая голос на том, что было написано жирным шрифтом. Потом завернула в распечатанный текст пузырек. Затем вам нужно посадить в ящик к насекомым Зубейда. Как нас проинформировали – о, это множественное число, это виртуозное второе лицо: комок грязи, летящий сквозь время в тех, кто, содрогаясь от отвращения, возьмет когда-нибудь в руки эти шедевры и внезапно ощутит себя замаранным соучастием в чужом преступлении – блестящий способ оправдаться, разделив вину на всех. Любой, кто задает вопрос постфактум, тоже виновен, ибо его сразу принимают в коллектив. Нас проинформировали, шепчут любопытному. Нам сообщили, что Зубейда, похоже, панически боится насекомых. Вот поэтому скажите теперь Зубейде, что насекомое, которое находится с ним в одном ящике, ядовито. А на деле вы подсаживаете к нему совершенно безобидную тварь.

– Ящик был так тесен, что он не мог там и пальцем пошевелить, – рассказал Конинг тот солдат. – Вы устно проинформировали нас о том, что посадите безобидное насекомое, например обычную гусеницу, в ящик к Зубейду.

– Так оно и было.

Крохотная комнатушка, грязного, обмочившегося от страха мужчину волокут прочь, не заботясь о том, как он себя чувствует. Стены камеры, кажется, еще вибрируют от его недавних воплей. Конинг представила, как этот человек, который только что принял от нее изуродованную и набитую деньгами книгу, склонился тогда над коробкой, протянул руку и выудил из лужи мочи ошеломленное, извивающееся, но чудесным образом уцелевшее оружие правительства в этой войне с террором.

– Через пару дней после того, как я его вытащил, мелкий гаденыш окуклился, – продолжал солдат. Он уже встал из-за стола и натягивал куртку. Его не заботило, услышит его слова кто-нибудь еще или нет. Пара посетителей за другими столиками действительно посмотрели на него с любопытством.

Конинг ждала, что еще скажет этот барыга черного рынка магии. Но он промолчал, и тогда она продолжила:

– Но он не умер.

Она внимательно разглядывала свою покупку.

– Знаю, – сказал солдат. – Не умер. – И он поднял вверх палец. – И мне наплевать, для чего он тебе понадобился. Я же вижу, у тебя прямо на языке вертится.

Он улыбнулся. Потом дружески подмигнул ей и вышел, оставив Конинг наедине с куколкой ждать, когда он отойдет настолько далеко, чтобы она могла тоже покинуть заведение.

Конинг была экспертом-самоучкой. Свое приобретение она устроила в гнездышке, заранее подготовленном из порванного на полоски гримуара и смятых в комок страниц из справочника о правилах заключения помолвки. Стала наблюдать. Ничего не происходило.

Конинг нянчилась со своим приобретением, насколько вообще можно нянчиться с окуклившимся насекомым: невосприимчивый панцирь, угловатые очертания, резко очерченные края. Не верилось, что все это соткано из нити: скорее, создание производило впечатление некоего нароста. Скопления органики и неорганики, металлических опилок вперемешку с почвой. Она набралась терпения и стала ждать, когда процесс становления существа завершится.

Метаморфоза гусеницы – это смерть. Под панцирем куколки плоть прежнего живого существа разлагается полностью, словно облитая кислотой. Одни глаза не трансформируются в другие, и ротовое отверстие не становится новым ртом. Преображение начинается с превращения тела в слякоть, столь же бесформенную, как соленый слизняк, а уж затем это жидкое nihil самоорганизуется в совершенно новое живое существо. Так что панцирь куколки – это не утроба, где одно трансформируется в другое, а камера пыток, служащая одновременно и местом рождения – и потому относящаяся к материи рачительно.

Напитавшаяся спецификой момента истины Зубейды, гусеница, или то, чем она сейчас была, раздулась не только от физических калорий. Ее нянька была права: в процессе своего причудливого, затяжного нового рождения она должна была не просто выпростать наружу новые конечности и многосоставные челюсти, не только развернуть бумажные крылья, напряженно гудящие от непривычного еще движения, но и раздвинуть само время. Теперь она возвращала материю миру. Насекомые всегда лишь эхо иной жизни: в этом их секрет. Бабочка – это перевод наполненных криками мгновений на язык шестиногих, это голос хитинового протеста. Стоит только правильно толкнуть большую дверь, и она будет открываться снова и снова.