Текст книги "Половина желтого солнца"

6

Ричард медленно ел перцовую похлебку. Выловив ложкой кусочки потрохов, поднес стеклянную миску к губам и стал пить бульон. Из носа текло, кровь прилила к щекам.

– Надо же, Ричард съел и не поморщился! – удивился сидевший рядом Океома.

– Ха! А я-то думал, наш перец не для вас, Ричард! – крикнул с другого конца стола Оденигбо.

– Даже я его есть не могу, – вставил еще один гость, преподаватель экономики из Ганы, чье имя Ричард никак не мог запомнить.

– В прошлой жизни Ричард определенно был африканцем, – сказала мисс Адебайо и высморкалась в салфетку.

Гости захохотали. Засмеялся и Ричард, но с трудом – во рту горело. Он откинулся на спинку кресла.

– Очень вкусно, – соврал он. – Освежает.

– Отбивные тоже чудесные, Ричард, – отозвалась Оланна, подавшись вперед, улыбнулась Ричарду. – Спасибо, что принес. – Сидела она рядом с Оденигбо, на другом конце стола.

– Вот это, как я понял, сосиски в тесте, ну а это что такое? – Оденигбо тыкал пальцем в поднос, который принес с собой Ричард; Харрисон аккуратно завернул каждое блюдо в серебристую фольгу.

– Фаршированные баклажаны, да? – попыталась угадать Оланна.

– Верно. Харрисон большой затейник. Он вынул мякоть и набил их, кажется, сыром с приправами.

– А знаете, что европейцы вынули внутренности из африканки, сделали чучело и возили по Европе всем напоказ? – спросил Оденигбо.

– Оденигбо, здесь люди едят! – возмутилась мисс Адебайо, но тут же прыснула.

Давились от смеха и остальные. Все, кроме Оденигбо.

– Суть одна, – продолжал он. – Что еду фаршировать, что людей. Не нравится, что внутри, – оставь в покое, а не набивай всякой дрянью. По мне, так просто испортили баклажаны.

Даже Угву, когда зашел убрать со стола, и тот развеселился.

– Мистер Ричард, сложить вам еду в коробку?

– Не надо, оставь или выбрось, – ответил Ричард. Он никогда не забирал с собой остатки; Харрисону он приносил лишь похвалы от гостей и умалчивал, что те пренебрегли его изящными канапе, предпочтя им стряпню Угву – перцовую похлебку, мой-мой и курицу с горькими травами.

Все мало-помалу перебрались в гостиную. Скоро Оланна выключит свет, Угву принесет еще выпить, и пойдут разговоры, смех и музыка, и свет из коридора будет играть на стенах. Наступало любимое время Ричарда, хоть он и спрашивал себя иногда, ласкают ли Оланна с Оденигбо друг друга в полумраке. Ричард гнал от себя эти мысли – не его это дело, – но безуспешно. Он замечал, как Оденигбо поглядывает на Оланну в пылу споров – не затем, чтобы заручиться ее поддержкой, в сторонниках Оденигбо не нуждался, – а просто чтобы чувствовать ее рядом. Замечал он и то, как Оланна подмигивала Оденигбо, намекая на что-то свое, о чем он, Ричард, никогда не узнает.

Поставив бокал пива на маленький столик, Ричард пристроился рядом с мисс Адебайо и Океомой. От перца до сих пор пощипывало язык.

Оланна встала, чтобы сменить пластинку.

– Сейчас – мой любимый Рекс Лоусон, а потом Осадебе, – сказала она.

– Рекс Лоусон слегка вторичен, согласны? – заметил профессор Эзека. – Уваифо и Даиро превосходят его как музыканты.

– Вся музыка вторична, профессор, – поддразнила Оланна.

– Рекс Лоусон – истинный нигериец. Он не замыкается на своем народе калабари, а поет на всех наших основных языках. В этом его своеобразие, и за одно это его стоит любить.

– Как раз таки за это его стоит не любить, – возразил Оденигбо. – Во имя культуры страны забывать о культуре своего народа – глупость.

– Не спрашивайте Оденигбо о музыке хайлайф, не тратьте время. Он никогда ее не понимал, – засмеялась

Оланна. – Он любит классику, но ни за что не сознается в столь вопиющем западничестве.

– Музыка не признает границ, – сказал профессор Эзека.

– Но музыка – часть культуры, а культура у каждого народа своя, верно? – спросил Океома. – Следовательно, Оденигбо – ценитель западной культуры, породившей классическую музыку?

Все засмеялись, а Оденигбо посмотрел на Оланну теплым взглядом. Мисс Адебайо вернула разговор к французскому послу: французы, конечно же, не правы, что устроили ядерные испытания в Алжире, но разве это повод для Балевы разрывать дипломатические отношения с Францией? В голосе мисс Адебайо звучало сомнение, ей несвойственное.

– Ясно, что Балева хотел отвлечь внимание от договора с Британией, – сказал Оденигбо. – Вдобавок он понимает, что задеть французов – значит угодить его хозяевам-британцам. Он их ставленник. Они его посадили, указывают ему, что делать, а он выполняет. Вестминстерская парламентская модель в действии.

– Довольно о Вестминстерской модели, – прервал его доктор Патель. – Океома обещал прочесть стихи.

– Говорю же, Балева сделал это в угоду Северной Африке, – сказал профессор Эзека.

– Северной Африке? Думаете, ему есть дело до остальной Африки? Он признает лишь одних хозяев, белых, – возразил Оденигбо. – Разве не он сказал, что черные не готовы управлять Родезией? Если Британия прикажет, он назовется хоть павианом-кастратом!

– Чушь! – хмыкнул профессор Эзека. – Бог знает, куда вас занесло.

– Да взгляните вы правде в лицо! – Оденигбо заерзал в кресле. – Мы живем во времена великой белой чумы. Белые низводят черных в ЮАР и Родезии до положения животных, развязали войну в Конго, запрещают голосовать черным американцам и аборигенам Австралии, но еще страшнее то, что они творят здесь. Этот оборонный договор хуже апартеида и сегрегации, только мы этого не понимаем. Нами управляют из-за кулис.

Океома наклонился к Ричарду:

– Эта парочка не даст мне прочесть стихи.

– Они в отличной форме, готовы к бою, – усмехнулся Ричард.

– Как всегда. – Океома засмеялся. – Кстати, как ваша книга?

– Движется потихоньку.

– Роман из жизни эмигрантов?

– Не совсем.

– Но все-таки роман?

Даже любопытно, что подумал бы Океома, знай он правду: Ричард сам понятия не имеет, роман он пишет или нет.

– Я интересуюсь искусством Игбо-Укву, и вокруг него будут разворачиваться события книги, – сказал Ричард.

– В смысле?

– Меня потрясли бронзовые изделия, как только я прочитал о них. Необыкновенно тонкая работа. Невероятно, что еще во времена набегов викингов здешние мастера довели до совершенства литье по выплавляемым моделям, такое сложное искусство. Просто невероятно!

– Вы удивлены?

– Что?

– Вам как будто не верится, что «здешние мастера» способны на такое.

Ричард с удивлением взглянул на Океому. Тот, сдвинув брови, ответил ему взглядом, полным молчаливого презрения, и повернулся к остальным:

– Хватит, Оденигбо и профессор! У меня для вас стихотворение.

Ричард с трудом дослушал странное стихотворение Океомы – о том, как африканцы зарабатывают сыпь на задах, справляя нужду в импортные жестяные ведра, – и собрался уходить.

– Ты точно не против, Оденигбо, если на будущей неделе я свожу Угву домой? – спросил он.

Оденигбо переглянулся с Оланной.

– Конечно, мы не возражаем, – улыбнулась она. – Надеюсь, праздник ори-окпа тебе понравится.

– Еще пива, Ричард? – предложил Оденигбо.

– Мне завтра с утра ехать в Порт-Харкорт, надо выспаться, – ответил Ричард, но Оденигбо уже обратился к профессору Эзеке: – А что скажешь о тупицах депутатах Западной палаты Законодательного собрания, которых полиция травила слезоточивым газом? Слезоточивым газом, только представить! А их помощники разносили бесчувственные тела по машинам!

Ричарду взгрустнулось при мысли, что Оденигбо даже не заметил его ухода. Когда он добрался до дома, Харрисон встретил его поклоном:

– Добрый вечер, сэр. Понравилась еда, сэр?

– Да, да. Я пошел спать, – буркнул Ричард. Он не был настроен беседовать с Харрисоном: тот, как обычно, начнет предлагать научить слуг его друзей божественным рецептам бисквитного торта с хересом и фаршированных баклажанов.

Ричард зашел в кабинет, разложил на полу листы рукописи: начало повести из провинциальной жизни, глава романа об археологе, несколько страниц восторженных описаний бронзы… Он начал мять лист за листом и, оставив рядом с корзиной для бумаг бесформенную груду, лег в постель.

Спал он в ту ночь урывками, и вот уже слышно, как Харрисон хлопочет на кухне, а Джомо возится в саду. Ричард пошатывался от слабости. Хотелось выспаться как следует, чувствуя на себе худенькую руку Кайнене.

На завтрак Харрисон подал яичницу с гренками.

– Сэр? Я видеть много-много листок в кабинете? – спросил он с тревогой.

– Пусть лежат.

– Да, сэр. – Харрисон беспокойно хрустел пальцами. – Вы брать свой рукписон? Уложить вам все листок?

– Нет, в эти выходные я работать не буду.

У Харрисона разочарованно вытянулось лицо, но Ричард, против обыкновения, не улыбнулся про себя. Садясь в поезд, он пытался представить, как проводит выходные Харрисон. Готовит себе микроскопические, но изысканные обеды? Зря он сорвал на бедняге злость, Харрисон не виноват, что Океома заподозрил его, Ричарда, в высокомерии. Ему врезался в память взгляд Океомы, презрительно-недоверчивый. Ричард читал о непреодолимой пропасти между Африкой и Европой – неужели правда? Океома был несправедлив. Ричард не из тех англичан, кто не считает африканцев равными себе. Он искренне удивлялся мастерству творцов бронзового сосуда, но точно так же он удивлялся бы подобному открытию, будь оно сделано в Англии или где угодно.

Вокруг толпились уличные торговцы: «Арахис!», «Апельсины!», «Бананы!».

Ричард подозвал молодую женщину с вареным арахисом, хоть и не чувствовал голода. Та протянула поднос, Ричард взял орех и, раздавив скорлупу, попробовал, а потом попросил два стакана. Женщину удивило, что он пробует, прежде чем покупать, – совсем как местные. Океома тоже удивился бы, хмуро подумал Ричард. И до самого Порт-Харкорта жевал орехи – мягкие, ярко-розовые, сморщенные, разглядывая каждый и стараясь не вспоминать о смятых страницах у себя в кабинете.

– Маду ждет нас завтра к ужину, – сказала Кайнене, когда везла его с вокзала в длинном американском автомобиле. – Его жена только что вернулась из-за границы.

– Вот как, – отозвался Ричард и почти всю дорогу молчал, глядя на уличных торговцев, как те кричали, махали руками, бегали за машинами, собирая деньги.

Наутро его разбудил стук дождя в оконное стекло. Кайнене лежала рядом, полуприкрыв глаза, – так бывало, когда она крепко спала. Полюбовавшись ее темно-шоколадной кожей, лоснившейся от масла, Ричард склонился над ней. Он не поцеловал ее, не коснулся ее лица, а лишь наклонился близко-близко, уловив ее влажное, чуть кисловатое дыхание. Затем встал и подошел к окну. Дожди здесь, в Порт-Харкорте, шли косые, барабанили не по крышам, а по стенам и стеклам, – может быть, оттого, что море рядом, а воздух так насыщен водой, что она не удерживалась в тучах, а сразу проливалась на землю. Дождь на миг усилился, застучал громче, будто кто-то горстями швырял камешки в окно. Ричард потянулся. Внезапно дождь прекратился, запотели окна. Кайнене заворочалась, забормотала во сне.

– Кайнене? – шепотом окликнул Ричард.

Глаза ее оставались полуприкрыты, дышала она все так же мерно.

– Схожу прогуляюсь, – сказал Ричард, хоть и был уверен, что Кайнене не слышит.

Икеджиде в саду собирал апельсины; его форменная куртка задиралась, когда он сбивал их палкой.

– Доброе утро, сэр, – поздоровался Икеджиде.

– Kedu? – спросил Ричард. Он не стеснялся говорить на игбо со слугами Кайнене, настолько бесстрастными, что можно было не следить за оттенками речи.

– Хорошо, сэр.

– Jisie ike[54]54
  Удачи (игбо).


[Закрыть].

– Спасибо, сэр.

Ричард ушел вглубь сада, где сквозь гущу ветвей белели гребни волн. Сел на траву. Вот уж некстати майор Маду позвал их на ужин: Ричарду было совсем неинтересно знакомиться с женой этого типа. Он встал с земли, вернулся к дому, полюбовался лиловой буген-виллеей, увивавшей стены. Прошелся немного вдоль грязной заброшенной дороги и повернул назад. Кайнене, лежа в постели, читала газету. Ричард забрался к ней под одеяло. Кайнене нежно провела ладонью по его волосам.

– Что с тобой? Ты со вчерашнего дня сам не свой.

Ричард пересказал ей разговор с Океомой и, не дождавшись ответа, добавил:

– Помню, в той статье, откуда я узнал об искусстве Игбо-Укву, оксфордский профессор писал: «Изысканность рококо, виртуозность, достойная Фаберже». Я запомнил слово в слово, так и написано. Я влюбился в одну эту фразу.

Кайнене свернула газету и положила на тумбочку у кровати.

– Не все ли тебе равно, что думает Океома?

– Я люблю и ценю ваше искусство. Это несправедливо – обвинять меня в чванстве.

– Ты тоже не прав. По-твоему, любовь не оставляет места другим чувствам? Любовь не мешает смотреть свысока.

Ричард отодвинулся.

– Я сам не знаю, что делаю. Не знаю даже, писатель я или нет.

– И не узнаешь, пока не начнешь писать, верно? – Кайнене встала с постели, ее худенькие плечи отливали металлом, как у статуэтки. – Вижу, тебе сегодня не до гостей. Позвоню Маду и скажу, что мы не придем.

После звонка Маду она вернулась, села на кровать, и Ричард, несмотря на разделившее их молчание, ощутил прилив благодарности за ее прямоту, которая не оставляла ему места для жалости к себе, для самооправданий.

– Однажды я плюнула в папин стакан с водой, – неожиданно сказала Кайнене. – Без всякой причины. Просто так. Мне было четырнадцать. Если бы он выпил, я была бы страшно рада, но Оланна, конечно, поскакала менять воду. – Кайнене вытянулась рядом с Ричардом. – Твоя очередь. Расскажи о своем самом гадком поступке.

Было приятно касаться ее гладкой прохладной кожи. Было приятно, что она так легко отменила вечер с майором Маду.

– Делать гадости у меня не хватало пороху, – сознался он.

– Ну тогда просто расскажи что-нибудь.

Ричард хотел рассказать ей о том дне в Уэнтноре, когда он спрятался от Молли и впервые ощутил себя хозяином своей судьбы. Но передумал и стал вспоминать родителей – как они общались, не отрывая друг от друга глаз, как забывали о его днях рождения, а спустя несколько недель просили Молли испечь праздничный торт и написать кремом: «С прошедшим днем рождения!» Он появился на свет случайно, и растили его как попало. Не оттого, что не любили, скорее, порой забывали, что любят, настолько были поглощены друг другом – Ричард это понимал даже ребенком. Кайнене насмешливо подняла брови, будто не видела смысла в его рассуждениях, и Ричард не решился признаться в своем страхе, что он любит ее слишком сильно.

2. Книга: Мир молчал, когда мы умирали

Он пишет о британском офицере и дельце Тобмэне Голди, как тот обманом, насилием и убийством прибрал к рукам торговлю пальмовым маслом, а на берлинской конференции 1884 года, когда европейские страны делили Африку, добился того, что Британия отбила у Франции два протектората по берегам Нигера – Север и Юг.

Британцам был милее Север. Жаркий сухой климат пришелся им по вкусу; хауса-фулани с тонкими чертами лица, в отличие от негроидов-южан, были мусульманами, то есть достаточно цивилизованными для туземцев, и жили феодальным строем, а потому как нельзя лучше подходили для косвенного управления. Эмиры собирали для Британии налоги, а британцы не подпускали близко христианских миссионеров.

А влажный Юг кишел москитами, язычниками и несхожими меж собой племенами. Юго-Запад населяли в основном йоруба. На Юго-Востоке небольшими сообществами-республиками жили игбо, народ гордый и несговорчивый. Поскольку у игбо не хватило благоразумия обзавестись царями, британцы управляли ими через назначенных вождей – косвенное управление дешевле обходилось британской короне. На Юг миссионеров пускали, дабы усмирить язычников; христианство и просвещение, принесенные ими, процветали. В 1914 году генерал-губернатор объединил Север и Юг, а его жена придумала для новой страны название. Так родилась Нигерия.

Часть вторая
Конец шестидесятых

7

Угву лежал на циновке в хижине матери, глядя на раздавленного паука, темным пятном расплывшегося по красной глинобитной стене. Анулика отмеряла стаканом жареную укву[55]55
  Уква – семена хлебного дерева.


[Закрыть], и в комнате стоял острый хлебный дух. Она без умолку трещала, так что у Угву даже голова разболелась. Он погостил дома всего неделю, а сейчас ему казалось, что он здесь уже очень давно, – наверное, из-за того, что в животе постоянно бурчало, ведь кроме фруктов и орехов он ничего в рот не брал. Мамину стряпню есть невозможно: овощи пережаренные, кукурузная каша с комками, суп жидкий, а ямс жесткий, потому что варят его без капли масла. Скорей бы вернуться в Нсукку и там поесть как следует.

– Хочу сына-первенца, чтобы утвердиться в семье Оньеки, – говорила Анулика.

Она полезла на чердак за мешком, и Угву вновь обратил внимание, как подозрительно налилось ее тело: грудь распирает рубашку, а круглый зад так и виляет при каждом шаге. Оньека с ней спал, это уж точно. Представить мерзко, что какой-то урод прикасался к его сестре. В прошлый приезд шли разговоры о женихах, но Анулика отзывалась об Оньеке совершенно равнодушно, и Угву не ожидал, что она так охотно согласится за него выйти. Даже у родителей только и разговоров, что об Оньеке: и работа у парня хорошая – механик в городе, и велосипед есть, и человек он порядочный. Можно подумать, он им уже родня. И хоть бы кто словом обмолвился, что он коротышка, а зубы острые, как у крысы.

– Знаешь, у Онунны из дома Эзеугву первой родилась девочка, и родные ее мужа пошли к дибии узнать почему! Конечно, родные Оньеки ни за что так со мной не поступят, у них духу не хватит, но я все равно хочу мальчика, – не умолкала Анулика.

Угву сел на циновке:

– Все Оньека да Оньека, слушать тошно. Когда он вчера заходил, я кое-что заметил. Ему бы мыться почаще, от него несет тухлыми бобами.

– От тебя от самого несет! – Анулика высыпала укву в мешок и завязала. – Готово. Иди скорей, а то опоздаешь.

Угву вышел во двор. Мать что-то толкла в ступке, а отец, сгорбившись, точил о камень нож, высекая крохотные искры.

– Анулика хорошо упаковала укву? – спросила мать.

– Да. – Угву поднял мешок.

– Привет хозяевам. Не забудь поблагодарить их за подарки.

– Ладно, мама. – Угву подошел и обнял ее. – Ну, будь здорова. Привет Чиоке, когда вернется.

Отец выпрямился, вытер нож о ладонь и протянул руку:

– В добрый час, ije oma[56]56
  Счастливого пути (игбо).


[Закрыть]. Мы дадим знать, когда родители Оньеки соберутся к нам с пальмовым вином. Думаю, через несколько месяцев.

– Да, папа. – Угву постоял еще, пока братишки-сестренки, родные и двоюродные – младшие голышом, старшие в рубашках на вырост, – прощались и просили гостинцев на следующий раз: «Привези хлеба! Мяса! Жареной рыбы! Арахиса!»

Анулика проводила его. Возле шоссе он увидел Ннесиначи и тотчас узнал, хотя прошло уже четыре года с тех пор, как та уехала в Кано учиться ремеслу.

– Анулика! Угву? Неужели ты? – Голос у Ннесиначи был прежний, с хрипотцой, но она стала выше ростом, а кожа потемнела под жарким солнцем Севера.

Они обнялись, Ннесиначи крепко прижалась к нему.

– Тебя не узнать, ты так изменилась… – Угву терялся в догадках: неужели она неслучайно к нему прижалась?

– Я приехала вчера с братьями. – Ннесиначи улыбалась ему тепло, как никогда прежде. Брови ее были выщипаны и подведены, одна чуть шире другой. Ннесиначи повернулась к Анулике: – Анули, я как раз шла к тебе. Ходят слухи, что ты собралась замуж!

– И до меня, сестричка, дошли слухи, что я собралась замуж!

Обе рассмеялись.

– Возвращаешься в Нсукку? – спросила Угву Ннесиначи.

– Да, но скоро опять приеду, к Анулике на свадьбу.

– Счастливого пути. – Ннесиначи заглянула ему в глаза, коротко и смело, и зашагала дальше.

Угву понял, что ему не почудилось: она и вправду прильнула к нему. У него подогнулись коленки. Хотелось посмотреть, не обернется ли она, но он удержался.

– Видно, на Севере у нее открылись глаза. Жениться вам нельзя, так что бери что предлагает. И торопись, пока не поздно, а то выскочит замуж – и все, – сказала Анулика.

– Ты заметила?

– Спрашиваешь. Я ж не овца безмозглая.

Угву с прищуром глянул на нее:

– Оньека тебя трогал?

– Трогал, а как же.

Угву и так знал почти наверняка, что Анулика спала с Оньекой, и все-таки огорчился. Когда Чиньере, соседская служанка, стала лазить через живую изгородь к нему во флигель, чтобы перепихнуться в темноте, он все обговорил с Ануликой в очередной свой визит домой. А о самой Анулике речь не шла никогда: Угву считал, что обсуждать нечего. Анулика пошла вперед, Угву лениво поплелся следом, потом молча нагнал ее, и они зашагали рядом, легко ступая по траве, где в детстве ловили кузнечиков.

– Есть-то как хочется… – сказал Угву.

– Мама сварила ямс, а ты не притронулся.

– Мы его варим с маслом.

– «Мы его варим с ма-аслом»! Надо же, как заговорил! Что станешь делать, когда тебя отправят обратно в деревню? Где возьмешь ма-асло, чтобы варить ямс?

– Меня не отправят в деревню.

Анулика посмотрела на него искоса, сверху вниз:

– Глупый, забыл, откуда родом, мнишь себя Большим Человеком?

Угву застал Хозяина в гостиной.

– Как твои родные? – спросил тот.

– Все здоровы, сэр. Передают привет.

– Вот и хорошо.

– Моя сестра Анулика выходит замуж.

– Ясно. – Хозяин сосредоточенно настраивал радио.

Из ванной неслась песенка Оланны и Малышки:

 
Падает, падает Лондонский мост,
Лондонский мост, Лондонский мост.
Падает, падает Лондонский мост,
Моя прекрасная леди.
 

Малышка пела тоненьким, неокрепшим голоском, и вместо «Лондон» у нее выходило «дон-дон». Дверь в ванную была нараспашку.

– Добрый вечер, мэм, – поздоровался Угву.

– Угву! А я и не слышала, как ты зашел! – Оланна купала Малышку, нагнувшись над ванной. – С приездом, нно. Дома все здоровы?

– Да, мэм. Шлют привет. Мама передает большое спасибо за покрывала.

– Как ее нога?

– Уже не болит. Она передала для вас укву.

– Ну и ну! Будто знала, чего мне сейчас не хватает. – Оланна повернулась и оглядела Угву, руки у нее были в мыльной пене. – Ты поздоровел. Вон какие щеки наел!

– Да, мэм, – согласился Угву, хоть это была неправда. Дома он всегда худел.

– Угву! – позвала Малышка. – Угву, иди сюда! – В руке она сжимала пластмассовую уточку-пищалку.

– Сначала искупаемся, Малышка, потом поздороваешься с Угву, – сказала Оланна.

– Анулика выходит замуж, мэм. Отец просил передать вам с Хозяином. День свадьбы еще не назначили, но будут очень рады вас видеть.

– Анулика? Она же совсем еще девочка. Лет шестнадцать-семнадцать, да?

– Ее ровесницы уже выходят замуж.

Оланна вновь склонилась над ванной.

– Приедем, конечно.

– Угву! – опять позвала Малышка.

– Разогреть Малышке кашу, мэм?

– Да. И молоко, пожалуйста.

– Хорошо, мэм.

Постояв еще минутку, он, по обычаю, спросит, как прошла неделя без него, а Оланна расскажет, кто из друзей приходил, кто что принес, доели ли рагу, что он оставил в морозилке.

– Мы с Хозяином решили, пусть Аризе приедет к нам в сентябре рожать, – сказала Оланна.

– Правильно, мэм, – одобрил Угву. – Хорошо бы малыш походил на тетю Аризе, а не на дядю Ннакванзе.

Оланна засмеялась:

– Да, хорошо бы. Комнату для нее приготовим заранее. Пусть к ее приезду ни пылинки не останется.

– Не волнуйтесь, наведем чистоту. – Угву нравилась тетя Аризе. Он помнил ее свадьбу в Умунначи года три назад. Какая она была пухленькая, веселая, лучезарная, а он так упился пальмовым вином, что чуть не уронил Малышку, тогда совсем кроху.

– В понедельник я еду за ней в Кано, повезу ее в Лагос за покупками, – продолжала Оланна. – Малышку возьмем с собой. Приготовь в дорогу голубое платьице, что ей сшила Аризе.

– Лучше розовое, мэм. Голубое ей маловато.

– Правда. – Оланна бросила пластмассовую уточку обратно в ванну, и Малышка с визгом утопила ее в пене.

– Нкем! – крикнул из гостиной Хозяин. – Свершилось!

Оланна кинулась в гостиную, Угву – за ней.

Хозяин стоял у радиоприемника. Телевизор тоже работал, но без звука, и казалось, будто люди на экране не танцуют, а пьяно шатаются.

– Случился переворот! Говорит майор Нзеогву из Кадуны!

Голос по радио был молодой, радостный, уверенный:

Действие Конституции приостановлено, местное руководство и выборные органы распущены. Дорогие соотечественники, цель Революционного Совета – создать государство, свободное от коррупции и междоусобиц. Наши враги – все продажные политики, мошенники, протекционисты, взяточники на всех уровнях, те, кто сеет в стране рознь, чтобы остаться у власти, кто разжигает межплеменную вражду, кто создает стране дутый авторитет в международных кругах, кто разлагает наше общество.

– Что в Лагосе? Не сказали, что творится в Лагосе? – Оланна побежала к телефону.

– С твоими родителями ничего не случится, нкем. Мирные жители в безопасности.

– Алло! Алло! – Она стучала по рычажку. – Не могу дозвониться.

Хозяин отобрал у нее трубку:

– Все хорошо, я уверен. Связь скоро восстановится. Это для безопасности.

Голос по радио зазвучал тверже:

Права всех иностранных граждан по-прежнему будут защищены. Мы обещаем всем законопослушным гражданам свободу от любых видов угнетения, от произвола властей, свободу жить и трудиться на любом поприще. Обещаем, что отныне будет не стыдно называться нигерийцами.

– Мама Ола! – звала из ванной Малышка. – Мама Ола!

Угву прошел в ванную, вытер Малышку полотенцем, обнял. От нее чудесно пахло детским мылом. «Цыпа-цыпа!» – Угву пощекотал ее, пригладил ей мокрые косички с завитками на концах и в который раз удивился про себя, до чего похожа она на отца, – у них в деревне сказали бы, что Хозяин выплюнул этого ребенка.

– Еще! – попросила, заливаясь смехом, Малышка.

– Цыпа-цыпа-цыпа! – шептал Угву нараспев, как ей нравилось.

Малышка хихикала, а из гостиной доносился голос Оланны:

– Боже, что он сказал? Что он сказал?

Когда Угву кормил Малышку кашей, по радио выступил с краткой речью вице-президент. «Власть переходит к военным», – произнес он глухо, будто ему едва хватило сил, чтобы выговорить эти слова.

Последовали другие заявления: премьер-министр исчез, Нигерия – федеративное военное государство, – но Угву уже не мог уследить, кто говорит и на какой волне, потому что Хозяин, устроившись рядом с приемником, постоянно крутил ручку. Без очков, с запавшими глазами, он казался беззащитным. Очки он надел лишь к приходу гостей. В тот день их набилось особенно много, и Угву принес в гостиную стулья из столовой, чтобы всех усадить. Говорили возбужденно, лихорадочно, перебивая друг друга.

– Конец взяткам! Вот чего мы ждали со дня всеобщей забастовки, – сказал один из гостей. Как его звали, Угву не помнил, но он имел привычку съедать весь чин-чин, и Угву всегда ставил поднос подальше. Ручищи у гостя были здоровенные: горсть-другая – и пропали все труды.

Океома вскинул руку:

– Военные – настоящие герои!

Голоса у всех звучали с подъемом, даже когда речь шла о погибших.

– Говорят, Сардауна[57]57
  Сардауна – традиционный почетный титул Ахмаду Белло (1910–1966), первого премьер-министра Северной области Нигерии (1954–1966).


[Закрыть] прятался за жен.

– Говорят, министр финансов перед расстрелом наложил в штаны.

Раздались смешки, хихикнул и Угву, но Оланна сказала:

– Я знала Оконджи. Он дружил с моим отцом. – Голос у нее был тихий, подавленный.

– По Би-би-си говорят, что переворот устроили иг-бо, – вставил гость, любитель чин-чин. – И неспроста. Большинство убитых – северяне.

– Правительство состояло почти из одних северян, – пробормотал профессор Эзека, подняв брови, будто изумлялся, что приходится говорить очевидные вещи.

– Пусть Би-би-си спросит с британцев, ведь это они понасажали в правительство одних северян, чтобы подавлять остальных! – поддержал его Хозяин.

Угву удивился: в кои-то веки Хозяин и профессор Эзека согласны друг с другом. И еще больше удивился, когда мисс Адебайо сказала, что «североафриканцы с ума посходили – называют это борьбой добра со злом», а Хозяин засмеялся, не как обычно, когда сползал на краешек кресла и принимался с ней спорить, а одобрительно.

– Будь в стране побольше таких, как майор Нзеогву, мы не докатились бы до подобного, – сказал Хозяин. – Он смотрит в будущее!

– Он ведь коммунист? – вмешался зеленоглазый профессор Леман. – Он ездил в Чехословакию, когда учился в Сэндхерсте.

– Вы, американцы, везде ищете коммунизм. До того ли нам сейчас? – возмутился Хозяин. – Главное, чтобы наш народ шел вперед. Допустим, капиталистическая демократия – это хорошо, но если она такая, как у

нас – как если бы вам кто-то дал костюм точь-в-точь как у него самого, да только сидит он плохо и пуговицы оторваны, то надо его выкинуть и сшить костюм по росту. Иначе нельзя!

– Хватит разглагольствовать, Оденигбо, – отрезала мисс Адебайо. – Не выйдет у тебя отгрохать теорию для военных.

Угву повеселел: вот это другое дело, к таким перепалкам он привык.

– Выйдет, выйдет. Для таких, как майор Нзеогву, выйдет, – настаивал Хозяин. – Угву! Еще льда!

– Нзеогву – коммунист, – стоял на своем профессор Леман.

Говорил он в нос и жутко злил Угву – может быть, потому, что у профессора были светлые волосы, как у мистера Ричарда, но ни тени его спокойного достоинства. Жаль, что мистер Ричард перестал заходить. Угву хорошо помнил его последний приход, за несколько месяцев до рождения Малышки, но другие воспоминания тех бурных недель были смутны, обрывочны. От страха, что Хозяин с Оланной никогда не воссоединятся и мир его рухнет, Угву тогда почти не подслушивал. Он не узнал бы даже, что мистер Ричард замешан в ссоре, если б не Харрисон.

– Спасибо, друг мой. – Хозяин взял миску льда и со звоном бросил в бокал несколько кубиков.

– Да, сэр, – отозвался Угву, глядя на Оланну.

Та сидела, уронив голову на руки. Угву охотно пожалел бы ее убитого друга, будь тот обычным человеком, но ведь он политик, а политики – не как все люди. Угву читал о них в «Дейли тайме» – они нанимали бандитов, чтобы те избивали их противников, они покупали на государственные деньги землю и дома, заказывали партиями длинные американские машины, подкупали на выборах женщин, и те набивали под платья фальшивые бюллетени, чтобы сойти за беременных. Сливая воду из-под вареной фасоли, Угву всякий раз думал: раковина скользкая, как политик.

Гости разошлись поздно, и ночью, лежа у себя во флигеле, Угву пытался читать «Мэра Кестербриджа», но мысли были далеко. Хоть бы Чиньере пришла, что ли. Они никогда не назначали свиданий, она просто иногда приходила, а иногда – нет. Услышав стук в окно, Угву от души возблагодарил небеса.

От нее пахло затхлым луком. В комнате было темно, лишь неверный свет фонаря за окном выхватил холмики ее грудей, когда она стащила блузку, развязала покрывало вокруг пояса и легла на спину. Ночь дышала влагой, тела их были сплетены, и Угву представил, будто не Чиньере, а Ннесиначи крепко обхватила его бедрами. Сперва она молчала, а потом закричала то же, что обычно. Видимо, чье-то имя – Абоньи, Абоньи! – но Угву не был уверен. Может быть, и она представляла кого-то другого, из родной деревни.

Она встала и вышла молча, как пришла. Когда он увидел ее на другой день через живую изгородь, она развешивала белье и произнесла только: «Угву». И ни слова больше, даже не улыбнулась.