Текст книги "Половина желтого солнца"

– Довольно, господин министр.

Глаза его были закрыты.

– Я люблю тебя, поверь. Люблю.

Оланна выскользнула из его рук и ушла с балкона. Из гостиной долетали неразборчивые голоса родителей. Оланна остановилась понюхать поникшие цветы на столике у подножия лестницы и поднялась к себе. Собственная комната показалась ей чужой. Теплые коричневатые тона, песочного цвета мебель, темно-красный пушистый ковер. Здесь было так много свободного места, что Кайнене называла их комнаты квартирами. На кровати лежал выпуск «Лагос лайф», Оланна подняла его, пролистнула. На пятой странице безмятежно улыбались она и мать на светском приеме у британского верховного комиссара[23]23
  Верховный комиссар – представитель одной из стран Содружества в другой стране Содружества.


[Закрыть]. Заметив фотографа издали, мать обняла ее, но, когда щелкнула вспышка, Оланна подошла к нему и попросила не печатать снимок. Фотограф ответил недоуменным взглядом. Глупый порыв с ее стороны: парню-то невдомек, до чего тяжело жить у всех на виду.

Оланна читала, лежа в постели, когда раздался стук в дверь и зашла мать.

– Читаешь? – В руках она держала несколько рулонов материи. – Только что проводили господина Оконджи. Просил тебе передать.

– Что это?

– Перед отъездом господин Оконджи попросил шофера достать из машины. Самое модное кружево из Европы. Правда ведь, прелесть?

Оланна пощупала ткань.

– Согласна.

– А видела, в чем он был одет? Необыкновенно! Ezigbo![24]24
  Высший класс! (игбо)


[Закрыть] – Мать присела к ней на постель. – Говорят, он никогда не надевает одежду дважды. Наденет раз – и отдает слугам.

Оланна вообразила слуг, чьи сундуки ломятся от кружев, – наверняка беднягам платят гроши, зато раздают аг-бады с хозяйского плеча, в которых им некуда пойти. На душе было тяжело. Разговоры с матерью утомляли ее.

– Какой выбираешь, нне?[25]25
  Нне – ласкательное обращение к женщине.


[Закрыть] Я велю сшить для вас с Кайнене блузки и длинные юбки.

– Спасибо, мама, не надо. Закажи лучше что-нибудь для себя. В Нсукке мне вряд ли понадобятся дорогие кружева.

Мать провела пальцем по тумбочке у кровати.

– Эта дура горничная плохо вытирает пыль. Думает, я ей плачу за красивые глаза?

Оланна отложила журнал. По натянутой улыбке матери, по скупым жестам она догадалась, что та хочет что-то сказать.

– Как дела у Оденигбо? – выговорила мать.

– Все хорошо.

Мать вздохнула преувеличенно громко, будто моля, чтобы Оланна одумалась.

– Ты хорошо подумала насчет переезда в Нсукку? Уверена?

– Ни капельки не сомневаюсь.

– Но ведь там никаких удобств! – При слове «удобств» мать заметно содрогнулась, и Оланна едва сдержала улыбку: наверняка мама представила скромный университетский домик с незатейливой мебелью и голыми полами.

– Обойдусь и без удобств, – заверила Оланна.

– Ты можешь найти работу в Лагосе, а по выходным ездить к нему.

– Не хочу работать в Лагосе. Я хочу преподавать в университете и жить с ним.

Мать смерила Оланну взглядом и поднялась.

– Спокойной ночи, дочка, – сказала она тихим, обиженным голосом.

Оланна долго смотрела на дверь. Недовольство матери не было для нее внове, оно сопровождало почти все ее важные решения: когда Оланна предпочла двухнедельное исключение из школы Хитгроув, отказавшись извиниться перед учительницей за слова, что уроки по Паке Британика[26]26
  Паке Британика – период развития британского империализма начинал с Битвы при Ватерлоо в 1815 г. и до окончания Первой мировой войны.


[Закрыть] противоречивы; когда примкнула к студенческому движению за независимость в Ибадане; когда отказалась выйти замуж за сына Игве Окагбуэ, а потом – за сына господина Окаро. И все-таки каждый раз она чувствовала себя виноватой, каждый раз ей хотелось попросить прощения, загладить вину.

Оланна уже засыпала, когда постучала Кайнене.

– Ну? Раздвинешь ноги перед этой слоновьей тушей в обмен на папин контракт? – спросила сестра.

Оланна подпрыгнула от неожиданности. Она уже не помнила, когда Кайнене в последний раз заходила к ней в комнату.

– Папа буквально утащил меня с балкона, чтобы оставить тебя наедине с душкой министром, – продолжала Кайнене. – Интересно, если он тебя не заполучит, будет заключать с папой договор или нет?

– Он не сказал, но, думаю, да. Папа ведь даст ему десять процентов.

– Все дают десять процентов, так что дополнительные услуги не помешают. Не у каждого из конкурентов есть красавица дочка. – Слово «красавица» Кайнене произнесла нараспев, приторным голосом. Она листала номер «Лагос лайф», пояс шелкового халата туго стягивал плоскую фигуру. – В положении дурнушки тоже есть преимущества. По крайней мере, не служишь приманкой.

– Я не приманка.

Кайнене молчала, углубившись в статью. Затем подняла взгляд:

– Ричард тоже едет в Нсукку. Получил грант, будет писать там книгу.

– Вот и хорошо. Значит, ты тоже будешь приезжать в Нсукку?

Кайнене пропустила вопрос мимо ушей.

– Ричард в Нсукке никого не знает. Может, познакомишь его со своим любовником-бунтарем?

Оланна улыбнулась. «С любовником-бунтарем». Чего только не ляпнет Кайнене.

– Ладно.

Оланне не нравился никто из молодых людей, с которыми встречалась Кайнене, не по душе были ей и романы сестры с белыми в Англии. Их плохо скрываемое высокомерие, фальшь в речах выводили из себя. Но когда Кайнене привела на ужин Ричарда Черчилля, Оланна не испытала к нему неприязни. Может быть потому, что в нем не было ни тени обычного английского самомнения – мы, мол, знаем вас, африканцев, лучше, чем вы сами себя. Напротив, его отличала очаровательная скромность, почти застенчивость. Или она прониклась симпатией к Ричарду в пику родителям? Ричард не произвел на них впечатления – у него не оказалось полезных знакомств.

– Ричарду наверняка будет интересно у Оденигбо. По вечерам там что-то вроде политического клуба. Первое время Оденигбо приглашал одних африканцев – в университете и так засилье иностранцев, и он хотел дать африканцам возможность пообщаться друг с другом. Вначале каждый приносил что-то с собой, а теперь все скидываются, каждую неделю он покупает выпивку, все собираются у него и… – Оланна осеклась. Кайнене смотрела на нее жестко, будто сестра, нарушив их негласное правило, принялась болтать о пустяках.

Кайнене направилась к двери, спросив на ходу:

– Когда ты едешь в Кано?

– Завтра. – Оланне так хотелось, чтобы Кайнене осталась, чтобы села на кровать, обняв подушку, и они болтали и смеялись, как раньше!

– Счастливого пути. Привет тете, дяде и Аризе.

– Передам, – сказала Оланна, но за Кайнене уже закрылась дверь.

Оланна прислушалась к шагам сестры по ковру в коридоре. Только сейчас, когда они вернулись из Англии и снова жили под одной крышей, Оланна осознала, как мало осталось у них общего. Кайнене была замкнутым ребенком, потом угрюмым, подчас язвительным подростком; она не старалась угодить родителям, и Оланне приходилось отдуваться за двоих. И все же они были близки, несмотря ни на что. Их связывала дружба. Когда все переменилось? Ничего страшного между ними не произошло – ни крупной ссоры, ни серьезного недоразумения, – они просто отдалились друг от друга, и сейчас именно Кайнене упорно держалась на расстоянии, не позволяя вернуть былую близость.

Оланна решила не лететь в Кано самолетом. Ей нравилось сидеть у окна поезда и смотреть, как проносятся мимо густые леса, тянутся равнины, бредут стада, а следом идут погонщики в расстегнутых рубахах. Добравшись до Кано, Оланна в который раз изумилась, до чего не похож он на Лагос, на Нсукку, на ее родной Умунначи, какие же все-таки разные Север и Юг. Здесь под ногами раскаленный серый песок, а дома, на Юге, – комковатая рыжая земля; деревья здесь ухоженные, не то что буйная зелень Умунначи. Здесь всюду, куда хватает глаз, простирается плоская равнина, сливаясь на горизонте с серебристо-белесым небом.

От вокзала Оланна взяла такси, попросила водителя остановить у рынка и подождать, а сама побежала проведать дядю Мбези.

Она пробиралась вдоль узких рядов, вокруг сновали мальчишки с тяжелыми тюками на головах, торговались женщины, орали разносчики. Из музыкального ларька несся хайлайф; Оланна, чуть замедлив шаг, подпела Бобби Бенсону и заспешила к дядиной палатке, где полки были уставлены ведрами и прочей домашней утварью.

– Омалича! – воскликнул дядя Мбези, увидев ее. «Красавица» – так называл он и Оланну, и ее мать. – Я о тебе вспоминал. Чувствовал, что ты скоро к нам пожалуешь.

– Здравствуй, дядя!

Они обнялись, Оланна уткнулась ему в плечо. От него пахло потом, уличным рынком, пылью деревянных полок.

Не верилось, что дядя Мбези и ее мать вместе росли, что они брат и сестра. Мало того что светлокожий дядя

Мбези не блистал красотой, он был еще и насквозь земным. Не оттого ли Оланна так восхищалась им, что он нисколько не походил на мать?

Когда Оланна приезжала погостить, дядя Мбези после ужина всегда усаживался с ней во дворе и делился семейными новостями: незамужняя дочь родственников беременна, и он хочет забрать ее к себе, чтобы спасти от гнева односельчан: здесь, в Кано, умер его племянник, и нужно подешевле переправить тело на родину. Или говорил с ней о политике: что обсуждает сейчас Союз игбо, за что борется, против чего выступает. Собирался Союз игбо у дяди Мбези во дворе. Оланна несколько раз бывала на собраниях, и ей запомнилось одно, когда разгневанные мужчины и женщины говорили о том, что на Севере детей-игбо не принимают в школы. Встал дядя Мбези и топнул ногой. «Ndi be anyi![27]27
  Земляки! (игбо)


[Закрыть] Братья мои! Мы сами построим школу! Соберем деньги и построим!» Выслушав его, Оланна вместе со всеми хлопала и кричала: «Правильно, так и сделаем!» – но в глубине души опасалась, что построить школу будет непросто. Пожалуй, легче убедить северян принимать в школы детей-игбо.

Однако теперь, спустя всего несколько лет, Оланна ехала в такси мимо школы Союза игбо на Эйрпорт-роуд. Шла перемена, и детвора высыпала на школьный двор. Мальчишки играли в футбол сразу несколькими командами на одном поле, и то один, то другой мяч взлетал в воздух – Оланна удивилась, как они не путают мячи. Ближе к шоссе собрались стайками девчонки, прыгали то на одной, то на другой ножке и хлопали в такт. Когда такси подъезжало к коммунальному дому в Сабон-Гари[28]28
  Сабон-Гари (в переводе с языка хауса «новый город») – кварталы в городах Северной Нигерии, где жили выходцы с Юга.


[Закрыть], Оланна еще издали увидела тетю Ифеку у придорожного киоска. Тетя Ифека вытерла руки о линялую накидку, обняла Оланну, отстранилась, чтобы разглядеть ее получше, и снова обняла.

– Наша Оланна!

– Тетушка! Kedu?

– Хорошо, а уж тебя-то как рада видеть!

– Аризе еще не пришла со своих курсов кройки и шитья?

– Будет с минуты на минуту.

– Как у нее дела? О-na agakwa, все хорошо? Как ее успехи?

– Весь дом завалила выкройками.

– А что у Одинчезо и Экене?

– Они все там же, на прошлой неделе приезжали, спрашивали про тебя.

– Как им живется в Майдугури? Торговля налаживается?

– С голоду не умирают.

Глядя в простое, некрасивое лицо тети Ифеки, Оланна пожалела на миг, что та ей не мать, – но тут же устыдилась этой мысли. Тетя Ифека и так ей почти как мать, ведь это она выкормила их с Кайнене грудью, когда у матери сразу после родов пропало молоко. Правда, Кайнене говорила, что никуда молоко у матери не пропадало, она просто боялась, что грудь отвиснет, и сдала двойняшек невестке, тоже кормившей ребенка.

Сабон-Гари (в переводе с языка хауса «новый город») – кварталы в городах Северной Нигерии, где жили выходцы с Юга.

– Пойдем в дом, ada anyi[29]29
  Старшая дочка (игбо).


[Закрыть]. – Захлопнув деревянные ставни киоска, где стояли ровными рядами коробки спичек, жевательная резинка, сладости, сигареты, стиральные порошки, тетя Ифека взяла у Оланны сумку и первой направилась во двор.

Дом был приземистый, некрашеный. На веревках висело белье, жесткое, будто иссушенное зноем. Под деревом кука свалены автомобильные покрышки, с которыми играли дети. Оланна знала, что тишине во дворе скоро конец: вот-вот дети вернутся из школы, зазвенят в кухне и на веранде голоса. Семья дяди Мбези занимала две комнаты. В первой, где видавшие виды диваны на ночь сдвигали, освобождая место для циновок, Оланна достала гостинцы – хлеб, обувь, флакончики крема, – а тетя Ифека стояла в сторонке, спрятав руки за спину, и приговаривала: «Да воздастся тебе добром за добро. Да воздастся».

Через минуту влетела Аризе и, чуть не сбив Оланну, бросилась обнимать.

– Сестренка! Что ж ты не сказала, что приедешь? Мы бы хоть двор подмели почище. Ах, сестренка, aru amaka gi![30]30
  Хорошо выглядишь! (игбо)


[Закрыть] Какая ты красивая! Столько всего нужно тебе рассказать!

Кругленькая, с пухлыми руками, Аризе вся тряслась от смеха. Крепко обняв ее, Оланна почувствовала, что все идет как надо, как и должно идти. Для того она и приехала в Кано – за миром и покоем. Тетя Ифека стреляла глазами по двору – присматривала курицу пожирнее. В честь приезда Оланны тетя Ифека каждый раз резала курицу, пусть даже последнюю. Куры важно разгуливали по двору, на боку у каждой красная метка, чтобы отличать их от соседских. Оланна давно уже не возражала ни когда тетя Ифека резала для нее курицу, ни когда они с дядей Мбези уступали ей свою кровать, а сами ложились на циновках, рядом с многочисленной родней, постоянно гостившей у них.

Тетя Ифека ловко схватила приглянувшуюся курицу, отдала Аризе, и та пошла на задний двор. Потом они сели у дверей кухни – Аризе ощипывала птицу, тетя Ифека шелушила рис. На кухне соседка варила кукурузу, вода то и дело убегала, и плита шипела. По двору с криками носилась ребятня, поднимая тучи белой пыли. Под деревом кука завязалась драка, и до Оланны донеслось на игбо: «Пошел в жопу!»

На закате, когда солнце окрасило в алый цвет небеса, вернулся дядя Мбези и позвал Оланну поздороваться с его другом Абдулмаликом. Его друга-хауса Оланна однажды уже видела. Он торговал кожаными шлепанцами рядом с палаткой дяди Мбези, и Оланна купила у него несколько пар и привезла в Англию, но поносить так и не довелось – дело было в разгар зимы.

– Наша Оланна только что закончила магистратуру. В Лондонском университете! Это не шутка! – сказал с гордостью дядя Мбези.

– Молодец быть. – Абдулмалик был из тех людей, кто дивится образованию, твердо зная, что им оно недоступно. Он открыл сумку, достал пару шлепанцев и протянул Оланне; узкое лицо его пошло морщинами от улыбки, обнажились зубы, все в желто-коричневых пятнах от табака и ореха кола.

Оланна взяла в руки шлепанцы:

– Спасибо, Абдулмалик. Спасибо.

Абдулмалик указал на спелые длинные стручки на дереве кука:

– Приходи к моя в гости. Мой жена готовить очень вкусный суп из кука.

– Зайду обязательно, в следующий раз, – пообещала Оланна.

Поздравив ее еще раз, Абдулмалик сел с дядей Мбези на веранде, перед ведром сахарного тростника. Они скусывали жесткие зеленые шкурки и жевали сочную белую мякоть, смеясь и болтая на хауса. Жеваную мякоть сплевывали под ноги, в пыль. Оланна посидела с ними немного, но она с трудом разбирала их быструю речь и потеряла нить разговора. Она с радостью променяла бы свой французский и латынь на хауса и йоруба, чтобы говорить бегло, как ее дядя, тетя и сестра.

В кухне Аризе потрошила курицу, а тетя Ифека мыла рис. Оланна примерила подарок Абдулмалика, плетеные красные ремешки делали ступни изящнее, женственнее.

– Красота! – похвалила тетя Ифека. – Надо его отблагодарить.

Оланна села на табурет, стараясь не смотреть на усеявшие стол гладкие черные капсулы – тараканьи яйца. В углу кухни соседка разводила огонь, и, несмотря на косые щели в крыше, вся кухня была в чаду.

– I makwa[31]31
  Знаешь (игбо).


[Закрыть], ее семья питается одной вяленой рыбой. – Аризе, скривив губки, указала на соседку. – Думаю, ее бедные дети отродясь не пробовали мяса.

Оланна бросила взгляд на соседку. Та была иджо и не понимала слов Аризе на игбо.

– Может, они любят вяленую рыбу, – сказала Оланна.

– О di egwu![32]32
  Не может быть! (игбо)


[Закрыть] Скажешь тоже! Знаешь, какая она дешевая? – Смеясь, Аризе обратилась к соседке: – Ибиба, я похвалила старшей сестре ваш суп – он всегда так вкусно пахнет!

Соседка в этот момент раздувала огонь; она оторвалась от работы и понимающе улыбнулась. Возможно, она все-таки знала игбо, но не обиделась на шутку Аризе. За живой, веселый нрав Аризе все сходило с рук.

– Значит, переезжаешь в Нсукку и выходишь за Оденигбо, сестренка? – спросила Аризе.

– Замуж я пока не собираюсь. Просто хочу быть с ним рядом и очень хочу преподавать.

Глаза у Аризе округлились от изумления и восторга.

– Только девушки вроде тебя, сестренка, кто знает книжную премудрость, могут так говорить. А неученым, как я, долго ждать нельзя, не то прождем до самой смерти. – Аризе вынула из курицы полупрозрачное яйцо. – Мне подавай мужа, и побыстрее! Все мои подружки замуж повыходили, одна я осталась.

– Ты еще молоденькая, – возразила Оланна. – Тебе о шитье надо думать, а не о свадьбе.

– От шитья дети не заводятся. Даже если б я смогла поступить учиться, все равно мне хотелось бы ребеночка прямо сейчас.

– Тебе некуда спешить, Ари. – Пересесть бы поближе к двери, к свежему воздуху. Но нехорошо, если тетя Ифека, или Аризе, или даже соседка догадаются, что от дыма у нее щиплет глаза и першит в горле, а от вида тараканьих яиц тошнит. Пусть думают, что ей не привыкать к такой жизни.

– Я точно знаю, вы с Оденигбо поженитесь, сестренка, но если уж говорить правду, не хочу я, чтоб ты выходила за мужчину из Аббы. Они все сплошь уроды, kai![33]33
  Выражение удивления (игбо).


[Закрыть] Будь Мухаммед игбо, я умерла бы от горя, если б ты за него не пошла. В жизни не видала другого такого красавца!

– Оденигбо не урод. Красота бывает разная, – отозвалась Оланна.

– Так утешали сородичи обезьяну энве: красота бывает разная.

– Мужчины из Аббы – не уроды, – вмешалась тетя Ифека. – Если на то пошло, я сама родом оттуда.

– А родня твоя разве не похожа на ту самую обезьяну? – сказала Аризе.

– Твое полное имя – Аризендиквуннем, так? В тебе течет наша кровь. Значит, и ты похожа на обезьяну, – пробурчала тетя Ифека.

Оланна засмеялась.

– Что ты все о свадьбе да о свадьбе, Ари? Есть кто на примете? Или тебя познакомить с братом Мухаммеда?

– Нет, нет! – Аризе в притворном ужасе замахала руками. – Папа меня убьет, если узнает, что я заглядываюсь на мужчину-хауса.

– Только отцу придется убивать труп – я первая до тебя доберусь. – Тетя Ифека поднялась с миской очищенного риса в руках.

– Есть у меня кое-кто на примете, сестренка. – Аризе придвинулась ближе к Оланне. – Но он меня совсем даже не замечает.

– Что ты там шепчешь? – встрепенулась тетя Ифека.

– Не с тобой разговариваю, а со старшей сестрой, – сказала Аризе, но продолжала уже громче: – Его зовут Ннакванзе, он живет неподалеку, в Огиди. Работает на железной дороге. Но он ничего такого мне не сказал. Может, вовсе и не глядит на меня.

– Если не глядит, значит, у него с глазами плохо, – фыркнула тетя Ифека.

– Вот несносная женщина! Не дает мне спокойно поговорить с сестрой! – Аризе закатила глаза, но по всему было видно, что она довольна и наверняка воспользовалась случаем, чтобы рассказать матери о Ннакванзе.

В ту ночь, лежа на кровати дяди и тети, Оланна смотрела на Аризе сквозь висевшую на веревке тонкую занавеску. Веревка, нетуго натянутая между двумя вбитыми в стену гвоздями, провисала в середине. Оланна пыталась представить, каково было Аризе и ее братьям, Одинчезо и Экене, видеть родителей сквозь занавеску, различать, как движутся бедра отца, а руки матери сжимают его, слушать звуки, которые дети наверняка принимали за стоны боли. Оланна никогда не слышала, как занимаются сексом ее родители, – ни звука, ни намека. От родителей ее всегда отделяли коридоры, и с каждым новым переездом коридоры делались длиннее, а ковры толще. Когда они въехали в свой нынешний дом с десятью комнатами, отец и мать впервые за все время поселились в разных спальнях. «Мне нужен весь платяной шкаф, а папа пусть приходит в гости!» – пошутила мать, но в ее девическом смехе Оланна уловила фальшивую ноту. Отсюда, из Кано, неискренность отношений родителей казалась ей еще тяжелее и постыдней.

Окно было открыто, в неподвижном ночном воздухе стояла вонь канав позади дома, куда сливали ведра с нечистотами. Вскоре раздались приглушенные голоса золотарей, выгребавших отбросы; под лязг их лопат Оланна и заснула.

Нищие у ворот дома, где жила семья Мухаммеда, не двинулись с места, завидев Оланну, – остались сидеть на земле, прислонясь к глинобитным стенам. Мухи облепили их так густо, что ветхие белые кафтаны казались забрызганными темной краской. Оланна хотела бросить им в миски денег, но передумала. Будь она мужчиной, они бы загалдели, потянулись к ней с мисками, а мухи поднялись бы жужжащей тучей.

Один из привратников узнал Оланну и поспешил открыть ворота:

– Добро пожаловать, мадам.

– Спасибо, Суле. Как поживаете?

– Вы помните, как меня зовут, мадам! – Суле просиял. – Спасибо, мадам. Хорошо, мадам.

– А как ваши родные?

– Хорошо, мадам, хвала Аллаху.

– Хозяин уже вернулся из Америки?

– Да, мадам. Проходите, пожалуйста. Я пошлю за хозяином.

Красная спортивная машина Мухаммеда стояла посреди широкого песчаного двора, но Оланна смотрела не на нее, а на дом: плоская крыша радовала глаз изящной простотой. Оланна села на веранде.

– Вот так сюрприз!

Оланна подняла глаза: перед ней стоял Мухаммед в белом кафтане и улыбался. Губы у него были красивые, чувственные; сколько раз целовала она эти губы в прошлые времена, когда почти каждые выходные ездила к нему в Кано. Она ела руками рис у него дома, смотрела в клубе, как он играет в поло, читала плохие стихи, что он ей посвящал.

– Выглядишь отлично. – Оланна обняла его. – Я не знала точно, вернулся ли ты из Америки.

– Я собирался в Лагос повидать тебя. – Мухаммед отступил, внимательно посмотрел на нее. Его прищур и легкий наклон головы говорили о том, что он все еще питает надежду.

– Я уезжаю в Нсукку.

– Твердо решила податься в науку и выйти за своего лектора?

– О свадьбе пока речи нет. А как Джанет? Или Джейн? Я путаю твоих американских подружек.

Мухаммед поднял бровь. Оланна невольно залюбовалась его лицом, кожей цвета жженого сахара. Она часто шутила, что в их паре он самый красивый.

– Что ты сделала с волосами? – нахмурился Мухаммед. – Тебе совсем не идет. Или твой лектор любит, когда ты похожа на деревенщину?

Оланна тронула свои косички, перевитые толстой черной нитью.

– Это тетя сделала. Мне нравится.

– А мне – нет. Мне больше по вкусу твои парики. – Мухаммед шагнул ближе, но Оланна оттолкнула его руки. – Ты не даешь себя поцеловать.

– Нет, – ответила Оланна, словно он задал вопрос. – А ты не рассказываешь мне про Джанет-Джейн.

– То есть ты уедешь в Нсукку и мы больше не увидимся?

– С чего вдруг? Разумеется, мы будем видеться.

– Слыхал я, что твой лектор – псих, так что ноги моей не будет в Нсукке. – Мухаммед засмеялся. Его высокая стройная фигура, длинные тонкие пальцы – все говорило о хрупкости, утонченности. – Хочешь кока-колы? Или вина?

– Ты держишь в доме спиртное? Вот возьму и пожалуюсь твоему дяде, – поддразнила Оланна.

Вызвав звонком слугу, Мухаммед велел принести напитки.

– Мне кажется порой, что я живу без цели и смысла. Путешествия, импортные машины, от девиц нет отбоя. Но что-то не так, чего-то не хватает. Понимаешь?

Оланна сразу догадалась, к чему он клонит. И все же, услышав продолжение: «Лучше бы все оставалось по-прежнему», она была тронута и польщена.

– Ты еще встретишь хорошую девушку…

– Ерунда, – отрезал Мухаммед.

Сидя с ним рядом, потягивая кока-колу, Оланна вспомнила, как исказилось болью его лицо, когда она сообщила, что уходит от него, поскольку не хочет ему изменять. И как была потрясена, когда Мухаммед ответил: можешь спать с Оденигбо, только не бросай меня! Тот самый Мухаммед, который полушутя-полусерьезно хвалился, что его предки – воины-мусульмане, воплощенное мужское начало! Вот почему, наверное, ей всегда суждено испытывать к Мухаммеду нежность пополам с эгоистичной благодарностью. Он мог бы сделать их разрыв куда больнее, наказать ее чувством вины.

Оланна отставила бокал:

– Поедем кататься. Обидно, когда приезжаешь в Кано и видишь только Сабон-Гари – сплошь цемент и жесть.

Хочу взглянуть на древнего глиняняного истукана, еще раз проехаться вдоль городских стен.

– Ты совсем как белая туристка – таращишь глаза на самые обычные вещи.

– Правда?

– Шучу. Как же ты будешь жить со своим психом-лектором, если шуток не понимаешь? – Мухаммед поднялся. – Зайдем сначала к маме поздороваться.

Проходя через калитку позади дома, а затем через внутренний дворик в крыло, где жила мать Мухаммеда, Оланна вспомнила трепет, с которым когда-то сюда входила. В комнате для гостей все осталось по-прежнему: стены, выкрашенные золотой краской, роскошные персидские ковры, потолки с тиснеными узорами. Не изменилась и мать Мухаммеда: все то же кольцо в носу и шелковые шарфы на голове. Она выглядела такой ухоженной, что Оланна удивлялась: как не надоест каждый день наряжаться, чтобы сидеть взаперти? Сегодня, однако, пожилая женщина не смотрела на Оланну свысока, не говорила сквозь зубы, не глядела мимо ее лица на резные панели. Она встала и обняла Оланну:

– Ты просто картинка, дорогая. Береги от солнца свою прекрасную кожу.

– Na gode[34]34
  Спасибо (хауса).


[Закрыть]. Спасибо, Хаджия.

Оланна про себя изумилась тому, как некоторые люди умеют управлять чувствами, по своей воле чередовать гнев и милость.

– Я уже не твоя невеста-игбо, которая запятнала бы вам родословную, – сказала Оланна чуть позже, садясь с Мухаммедом в его красный «порше». – Значит, я больше не враг.

– Она знала, что я все равно на тебе женился бы. Ее никто не спрашивал. Но твои родители к перспективе нашего брака относились не лучше. – Мухаммед повернул голову, глянул на Оланну. – Да что теперь об этом говорить!

В глазах его читалась печаль. Или ей почудилось? Ей польстило бы, если бы Мухаммед грустил оттого, что они никогда не поженятся. Оланна не пошла бы за него, и все же приятно было помечтать о том, чему не сбыться.

– Прости, – сказала она.

– Не за что извиняться. – Мухаммед взял ее за руку. В машине что-то заскрежетало, когда они выезжали из ворот. – Выхлопная труба забита пылью. Эти автомобили не для здешних мест.

– Купи что-нибудь попрочнее. «Пежо», например.

– Пожалуй, стоило бы.

Оланна смотрела на нищих, толпившихся у стен дворца; мухи облепляли их одежду и миски для милостыни. Терпкий, кисловатый запах листьев мелии наполнял воздух.

– И совсем я не как белая туристка, – тихо сказала Оланна.

Мухаммед скользнул по ней взглядом.

– Нет, конечно. Ты патриотка и скоро станешь женой своего борца за свободу.

Оланне на миг показалось, что за легкой насмешкой Мухаммеда таится издевка. Он по-прежнему не выпускал ее ладони; тяжело, должно быть, вести машину одной рукой.

Оланна переехала в Нсукку ветреным субботним днем, а на другой день Оденигбо отправился на математическую конференцию в Ибаданский университет. Он остался бы дома, не будь конференция посвящена трудам его наставника, чернокожего американского ученого Дэвида Блэкуэлла.

– Он величайший математик из ныне живущих, величайший! – говорил Оденигбо. – Поедем со мной, нкем. Всего на неделю.

Оланна отказалась: она рада была случаю обжиться на новом месте, разобраться в себе. Проводив его, она первым делом выбросила из вазы на большом столе красные и белые пластмассовые цветы.

Угву пришел в ужас:

– Но, мэм! Они еще хорошие.

Оланна повела его в сад, к африканским лилиям и розам, которые Джомо только что полил, и попросила нарезать букет. Показала, до какого уровня наполнить вазу. Угву смотрел на цветы и качал головой, дивясь ее сумасбродству.

– Они же завянут, мэм. А те не вянут.

– Зато эти лучше, fa makali[35]35
  Красивее (игбо).


[Закрыть], – возразила Оланна.

– Чем лучше, мэм? – Даже если Оланна обращалась к нему на игбо, Угву всегда отвечал по-английски, будто обижаясь и защищая себя.

– Красивее, и все. – Оказалось, Оланна сама не знала, как объяснить, чем живые цветы лучше искусственных. И она ничуть не удивилась, увидев пластмассовый букет в кухонном шкафчике. Угву его сохранил, как сохранял коробки из-под сахара, бутылочные пробки, даже ямсовые шкурки. Оланна понимала, что ему трудно расставаться с вещами, пусть и бесполезными, оттого что он вырос в нужде. И когда они вместе возились на кухне, она завела разговор о том, что хранить нужно только полезное – надеясь, что Угву не спросит, какая польза от живых цветов. Она велела Угву прибрать в кладовой и разложить по полкам старые газеты, и пока Угву работал, расспрашивала его о родных. Правда, по его рассказу представить их было трудно, от бедности словаря Угву всех описывал одинаково: «очень хорошие». Оланна пошла с ним на рынок и, сделав все покупки для хозяйства, купила ему расческу и рубашку. Научила его жарить рис с зеленым перцем и кубиками моркови, объяснила, что не надо разваривать бобы в кашу, что нужно лить на сковородку поменьше масла и не жалеть соли. Оланна в первую встречу заметила, что от него пахнет потом, но выждала несколько дней, прежде чем подарить ему душистый порошок для подмышек. А еще посоветовала наливать в ванну немного антисептического геля. Понюхав порошок, Угву просиял от удовольствия – надо надеяться, не догадался, что это женский аромат. Она пыталась понять, как Угву к ней относится. Мальчик явно к ней привязался, но смотрел оценивающе, будто сравнивал с неким эталоном, и Оланна боялась, что недотягивает.

Угву заговорил с ней на игбо, когда она перевешивала фотокарточки на стене. Из-за деревянной рамки с выпускной фотографией Оденигбо выскочил геккон, и Угву крикнул:

– Egbukwala, не убивайте его!

– Что? – Оланна, стоя на стуле, посмотрела на Угву сверху вниз.

– Если его убить, живот заболит, – объяснил Угву. Говор его показался Оланне забавным – он будто сплевывал слова.

– Никто его убивать не собирается. Давай перевесим фотографию на ту стену.

– Да, мэм, – отозвался Угву и стал рассказывать на игбо, как его сестра Анулика убила геккона, а потом у нее страшно разболелся живот.

К приезду Оденигбо Оланна чувствовала себя в доме почти хозяйкой. Оденигбо притянул ее к себе, поцеловал, стиснул в объятиях.

– Сначала поешь, – сказала Оланна.

– Я знаю, кого бы я сейчас съел.

Оланна рассмеялась. Она была счастлива до нелепости.

– В чем дело? – Оденигбо обвел взглядом комнату. – Что это за книги на этой полке?

– Твои старые книги во второй спальне. Мне понадобилось место для моих книг.

– Неужели? Значит, ты и вправду перебралась ко мне? – Оденигбо смеялся.

– Иди искупайся.

– А почему друг мой пахнет цветами?

– Я дала ему душистый тальк. Ты замечал, что от него разит потом?

– Это запах деревенского жителя. И от меня так пахло, пока я не уехал из Аббы и не пошел в школу. Да тебе-то откуда об этом знать?

Говорил он нежно, чуть насмешливо, но руки вовсе не были нежны. Они расстегивали ей блузку, освобождали грудь из чашечек лифчика. Оланна не знала, сколько прошло времени, но, когда постучал Угву и объявил, что у них гости, она лежала нагая и теплая в объятиях Оденигбо.

– Пусть уйдут, – пробормотала Оланна.

– Вставай, нкем, – тормошил ее Оденигбо. – Мне так не терпится вас познакомить!