Текст книги "Призрачная вечность мальчика"

Глава 2:
В Школу?

Похороны должны были пройти уже через несколько дней, но тетушка Коралина сказала, чтобы я не беспокоился и что она сама сходит на них,– она мне пояснила, что является близкой родственницей моей мамы по бабушкиной линии, а, соответственно, и бабушки. Не долго раздумывая, она мне радостно сообщила, что денег в семье достаточно, чтобы я опять пошел в школу. Причем, мне показалось, выразить свое нежелание – оголив свою больную сторону этого предложения – значило бы поставить под вопрос ее стабильное ко мне, добродушное расположение. Таким образом я просидел в комнате со скрипучим нежеланием обдумывать эту дилемму. На душе, тихим маршем – затем все громче и отчетливее – маршировала осень, несущая прошлое одиночество школьных лет. Завтра я должен буду отправиться на учебу.. и всё потому, что я просто боюсь нарушить установленные отношения с тетей. Мне всегда было боязно смотреть, как кто-то меняется во взгляде, когда я высказываю свою точку зрения. Поэтому я покорно ожидал судного грома школьных колоколов.

В результате, я досидел в комнате с выключенным светом до темноты. Во мне прогрессировало отчаянное желание высказаться, ведь проблема,– и я это понимал,– действительно была; но я не знал достаточно хорошо тетушкиного характера, чтобы хотя бы просто начать с ней – как я сам решил – серьезный разговор. Прежде же я долго мучил себя воображаемыми последствиями; неожиданными поворотами разговора.

Я вновь ощутил себя изолированным от общества, в скорлупе своих страхов и проблем, – одним словом – одиночкой. Какое кому дело до меня, когда все твердят о банальной обеспеченности в будущем, хотя на самом деле каждый занят только собой и своими проблемами, и кому охота возиться с неизвестным мальчиком?. Отчаявшись и определивши свое одинокое существование в защитную обособленность, я, в победоносной решительности, надумал нагрянуть в кухню. Вышел из комнаты в воодушевленном устремлении; сердце отчаянно рвалось из моей груди; весь вспотел; но мой голос, можно было подумать, смог бы лишь угодливо мурлыкать от перенапряжения и волнения, объявившегося в шаге от кухни.

– Тетя, – начал было я, налетев и окружив ее «юлой»,– присядьте, мне нужно с вами обсудить,– продолжал я уже преломившимся голосом, предвидящим тяжелую тему.

И вдруг мне абсолютно перехотелось что-либо обсуждать; я уже не рад был своему рвению..

– О, дорогуша, если тебе что-то необходимо для занятий, я подумала, можешь порыться в ящиках стола!..– предложила она мне любезно и учтиво, при этом, все же, взглянув на меня с болью в глазах.

..И только она захотела, было, развернуться обратно к плите, как я мягко придержал ее за руку.

– Но, тетя Коралина, я не могу в школу пойти!..– еле вымолвил я, уже не надеясь ее адекватной реакции.

– Так, так, так, дорогой мой… Может, стоит поговорить?– ответила она явно обеспокоенно, кладя сверху на мою руку свою и подхватив ее длинными мягкими пальцами у ладони.

Мое сердце зашлось выбивать безобразный ритм по ребрам; я боялся поднять на тетю глаза, чтобы не взглянуть в «ее», которые, согласно моему пониманию, должны были измениться до неузнаваемости.

–Ну-у-у не-е-ет… Просто мне бабушка сама говорила, что школа..– пролепетал я, но не успев досказать, тетя переиначила и продолжила «мою» мысль:

– Конечно же, будет служить развитию твоей личности, Йозеф,– убежденно кивая, докончила она. – К тому же школа эта особенная, тебе там будет хорошо.. Ты ведь раньше, насколько я знаю по рассказам твоей бабули, тоже туда ходил? Я бы сейчас, будь на твоем месте, беззаботно вернулась бы в свои школьные годы, а так – это детский лепет. Ты пока еще не знал трудностей, сынок!..– убежденно сказала она и вновь поникла.

«Но я знал!– перебил ее я, но, изначально, в своих мыслях, так неаккуратно вырвавшихся наружу бурчанием под нос (но, по-честному, для меня всегда трудностью являлось взаимодействие и общение с людьми)».

– Что ты сказал? Знал? – недоуменно опомнилась она.

– Знал!– повторил я увереннее и раздраженнее.

Я – Мальчик, посмел перечить ее взрослой невидящей мудрости, и в тот же момент мое сердце съежилось. Теперь, словесный барьер между нами – по моему ощущению – был снят абсолютно и окончательно, что настораживало мыслью о полной беззащитности перед ней.

Я же утешал себя мыслью: «Самыми успешными становятся не те, которые «глотают» книжки и тихо «существуют», а те, кто полны энергии противодействовать в свою угоду: хитростью; ловкостью; задиристостью. Я же находился в «первых» из описанных,– и этим гордился!– а вторые, своей уверенной ловкостью, лихо выбивали, и, кажется, продолжат выбивать мною высиженные знания; потом я, униженный, сидел и, видимо, буду сидеть и слушать, как кто-то из этой «банды» тянет руку, и выкрикивает мои ответы. Когда,– по своему опыту,– ты отличаешься, тебя сторонятся и с удовольствием игнорируют, не минуя унижением и твою личность».

– А ты будь пообщительней, поактивней, ведь ты же идешь за знаниями,– словно читая мои мысли, продолжила она.

– Теть, да как я только не пробовал!..– грустно сказал я, умышленно добиваясь ее расположения к моей проблеме. – Но, видимо, я все равно чем то от них отличаюсь.. И я туда не вернусь! Это позорно!– тоном плаксивого моления заверил я.

В свою очередь на ее лице читалась недоверчивость и ухмыляющаяся непроницаемость. Она строго сторонилась своего мнения, безо всяких поблажек для меня. Во мне что-то перещелкнуло. Она будто бы не хотела слышать меня; словно в кривом искажении моей настоящей сложности, до нее доходили лишь мои «заученные» детские страхи.. Тетя была убеждена, что отношение сверстников ко мне – лишь причина моего «максимализма восприятия»; я же, наряду со своими одногодками, воспринимал это все как нельзя трагически, так как границы «взрослого восприятия» еще не переступал.

С тех пор я покорно ходил в школу, и,– как я и ожидал!– одноклассники с удовольствием приняли меня в свои «лапы». Первый месяц я старался ничем не выделяться, сливаясь с окружающими, но уже сформированное обо мне мнение, этим лишь усугубляло «отношение» ко мне, способствуя еще большей изоляции. Я уже был изгнан ими, задолго до моего возвращения в школу. Но это лишь повторно доказывало, что я сам себя ощущал «другим», избрав себе «обходной» путь. Друзей у меня вовсе не было, и большую часть времени я находил радость в общении и соприкосновении с природой; наблюдением издалека за радостью стадного инстинкта возвращающихся домой, школьников. Конечно же, была еще одна небольшая группка изгнанников-заучек, но которые все же оставались «при реальности», тогда как я оставался в «своем мире». Временами я прибивался к их компании,– в моменты холодного отчуждения или унижения меня группой одноклассников,– хотя, даже в такие моменты, их кружок «доверенных» не размыкался передо мной руками поддержки. В результате чего я и их стал избегать. Я испробовал многие способы самозащиты, но неприязнь меня, видимо, была неизбежной. А я просто жил по понятиям и порядкам своего фантастического мира и именно эта непонятная отстраненность выводила их. При всем при этом, стоило мне дать отпор, зачастую словесный, как они мигом терялись,– не зная характера моих дальнейших действий,– и замолкали. Будь каждый из них одиночкой, я бы запросто их «сделал»; но толпа – лишь мысли о ней – наводила на меня необузданный страх!. В поисках спасения, я бился под их влиятельными и жестокими выкрикиваниями,– как птица, скованная клеткой. Каждый новый день я терпел на последнем «вдохе», но все же я верил, что когда-нибудь, я «расправлю крылья» и воспарю над их «посредственной приземленностью».

Со временем и в тетушке объявилась неопределенная неприязнь ко мне, как мне думалось, потому, что я ни каплей не походил на ее сына.. А может и потому, что я неестественно угодливо слушался ее, тогда как ее сын, вероятно, не был таким беспрекословным. Стальная цепь моих тянущихся дней, сковавших мои руки и ноги, была беспросветной каторгой, и по возвращению домой, легче не становилось. Каждый день тетушка «выносила» мое самоуважение; попытайся я прекословить, как она бы мигом мне напомнила, где бы я сейчас находился без ее доброты и человечности.

Зима наступила так неожиданно, что мне пришлось напяливать костюм тетушкиного сына, который оказался заметно шире моего размера, да и длиннее, лучше не скажешь – шарпей с шаркающей походкой. По дороге в школу и при нахождении в ее холодных «тюремных» стенах, мои глаза непроизвольно испускали слезливость; с возвращением домой они становились куда более чувствительными к любому веянию слабого ветра и мелких пылинок, им разносимых. Но одноклассники, – кто же, как не они! – очень учтиво подмечали мою невыносимость и удобным моментом ее высмеивали, заранее исключив из своего сплоченного круга «единомышленников». Кто-то, потехи ради, подходил ко мне, давал пустые советы, абы развеселить наблюдателей. Случился и такой момент, когда от меня отвернулись все подчистую, даже преподаватели!– вызывающие отвечать на заданные задания, как специально, в числе самых первых и самых «невинных». Если я знал ответ – что зачастую – то терялся, глядя на остальных в единой массе, только этого и добивавшихся. Если мне удавалось выдавить из себя ответ, то куча обсуждающих и насмехающихся перебрасываний «подколками» – от парты к парте – не давали мне спокойно пройти к своей парте, то и дело подставляя подножки и отпуская оплеухи. И никакого просветления на моем слепом рытье «черной земли». Кто я такой на этой земле; зачем я такой нужен? А если же я абсолютно бесполезен и другие мне это просто доказывают..

Стоял прохладный вечер ранней весны. В свой единственный выходной я уходил из дому, привидением исследуя нелюдимые улицы, изредка освещаемые тусклой сонностью фонарей. Тем днем ноги вывели меня в сторону моста, от «корней» которого, прямо над ним, высилась гора, ушедшая в долгий сон и обросшая за долгие столетия, множеством мелких и побольше, сильных и не очень, ветвистых крон возвышающихся деревьев, теперь объятых вечерним сумраком,– таких же величественных и могучих, как сама «Хозяйка Гора». Когда я, приближаясь, это осознавал, мои тяжелые и измученные буднями мысли, покинули мою голову, обретя покой, коим я изначально был одарен Вечностью. После очередной вылазки в мир природы, я мог назвать свой выходной – удачным. Каждый раз я приходил сюда, как на какое-то важное совещание, только чтобы насытиться силой и спокойствием, по-матерински любяще даваемой мне Горой. По-всякому бывало: порой, я брал с собой подстилку и плед с фонарем, чтобы на дольше удержать нить, связующую меня с ней; могу даже осмелиться сказать: наряду с родственной нитью. Казалось, мы начали с ней отлично друг друга понимать и тогда, чтобы меня ободрить, она устанавливала еле слышимый шорох листьев в своих – воинственно оберегающих ее – рядах деревьев-солдат. Тогда я прислушивался. Ее спокойствие лилось живительной силой по моей угнетенной душе; и я всегда благодарил ее, уходя, а она все так же, едва слышно, благосклонно провожала меня поднятием ветра,– как, вроде, исходившим из ее недр. После этого я никогда не спешил быстрее вернуться домой. Я брел по полю, окутанному тишиной ночи; поглаживал длинную сухую траву у проселочной дороги. Когда же я все-таки возвращался, переступив порог суетливости приютившего меня дома, мой внутренний покой содрогался, шаг за шагом растворяясь от несправедливой воли судьбы, заключившей меня здесь.. Постоянное тарахтение тарелок; монотонное репение речей телевизора, вечно что-то провозглашающих и к чему-то призывающих, где в зале, при тусклом слабом освещении, на него вечно залипает глава семьи, с оттопыренной от «всеуслышания», губой. Вся эта вязкая, застоявшаяся рутина, болотом иссушала во мне всю энергию и желание; я запирался в комнате, для того, чтобы за оставшийся час до сна, осведомиться о домашних заданиях на следующий день; но в моей голове начинался шум и хаос, только я целенаправленно садился за это дело. Меня «опускала» и отбивала охоту только одна мысль: «И что с того, что я выучу; меня все равно никто никогда не оценит по заслугам; зато высмеянным и опозоренным – даже против воли – я вполне могу остаться». Так, каждый раз определяя свой удел, я не был в силах продолжать учения; ставил на стол локти; прикрывал от себя свои же слезы и укорял свою безнадежность: «Бабушка, я хочу к тебе!..»– вскрикивал я, ударяя со всей силы кулаком о стол и вновь припадая к нему головой.

После осушения слез, полный страха перед будущим днем,– заранее определенным мной как «неудачным»,– я выключал светильник, вновь окунаясь в холодную, чужую кровать, сковывающую каждый раз меня холодным потом от повторяющихся ужасных сновидений. Как медленно выжимаемая мочалка, с каждым последующим днем я терял все больше слов, составлявших – и до того редкое – общение с окружающими. Меньше общался, меньше хотелось – как привычка, пока не начал избегать абсолютно всех. И думал: «Сколько еще? Как долго терпеть? Я сам себя перестал понимать, да так, что даже в мыслях мой голос перестал звучать разборчиво. Я теряю, но что?… Наверное – Смысл.. Но почему? – Потому что слишком много думаю; а от усталости «думать», мой мозг стал больше «до-думывать»; он перегрелся; усилия напрасны». «Солнце, здравствуй!»– говорил я закату, уходящему в ночь.