Текст книги "Турецкий горошек"

– Я была убеждена, что ты попала в аварию, – говорит она.

– Я же позвонила домой и спросила, в какую сторону надо крутить руль, если нас занесло.

– Но твой звонок вовсе не успокоил меня. Так было и в тот раз, когда за тобой заехал Томми Маркс. Он въехал к нам во двор очень осторожно, а ты выскочила из дома и спросила, неужели его машина не способна ездить быстрее черепахи. Когда вы отъезжали, он резко прибавил скорость. Я подумала, что если ты вернешься живой, то я убью тебя. – Она положила обратно лиловый букетик. – Почти каждый божий день я вспоминала, как хорошо ваш отец управлялся с вами, мне так порой его не хватало. Порой я даже сердилась на него, словно он специально умер, оставив меня одну.

Мы сидим рядышком на моей кровати, вокруг Нас витает моя юность. Вот фотография на Рождество после папиной смерти. Джилл, Бен и моя мать сидят на полу. Я сделала этот снимок моим новым «Кодаком». Щенок, наш подарок Джилл, жует сахарную палочку. Мать выглядит такой молодой и симпатичной.

– Сколько тебе здесь? Она слегка задумалась.

– Тридцать девять.

– Как мне сейчас. Надо же, какое совпадение!

Она делает глубокий вдох, как обычно, когда собирается что-то сказать.

– Я долго репетировала эту речь, Лиз, поэтому не перебивай меня. Я понимаю, что со мной было трудно, и я хочу поблагодарить тебя за терпение. Я попытаюсь измениться.

Моей матери шестьдесят девять лет. Долгие годы она лелеяла свою хандру, превращая ее в своеобразное искусство. Когда я звонила ей, она монотонно перечисляла мне бесконечную череду своих болезней, недомоганий и жизненных неурядиц. Я глажу ее руку, чувствуя, что сейчас нас с ней связывает такая родственная близость, которой никогда не бывало прежде.

– Ты ведь моя мама. – Звучит, конечно, не слишком утешительно, но я не могу придумать ничего лучше.

– Энн грозилась убить меня за то, что я стала настоящим мучением для вас. Она говорит, что когда я приеду к ней, то она будет бить меня всякий раз, как я начну скулить или жаловаться. А если я буду выглядеть радостной, то она будет обнимать меня.

– Я предпочла бы объятия, – говорю я.

– Уже много лет никто не обнимал меня. Я соскучилась по ласке.

– Ты никогда не обнимала нас в детстве, – говорю я.

– Я боялась избаловать вас. – Она достает какую-то нитку из кармана передника. Я обнимаю ее, но она остается напряженной. Наверное, ей нужно вновь привыкнуть к ласковому обращению.

Поздний вечер, обильная трапеза и разговор по душам с матерью истощил мои силы.

– Я ужасно хочу спать. Можно я подремлю немного? – спрашиваю я.

Я вытягиваюсь на кровати, и она накрывает меня шерстяным пледом. Она связала его в те времена, когда ее еще не скрюченные ревматизмом пальцы ловко орудовали спицами. Опустив полотняную штору, она выходит, закрывая за собой дверь.

Я задумчиво разглядываю комнату, где в основном проходила моя жизнь до замужества. Я даже родилась в этой комнате. Мать никогда не рассказывала нам, долго ли она страдала во время родов. Бен появился на свет за сорок пять минут, Джилл выскочила за полчаса, а я вылетела за двадцать минут, пока она ждала папу, который пошел заводить машину, чтобы отвезти ее в роддом.

Я думаю о том, в какие хорошие руки попадет мать. Я обожаю тетушку Энн. В детстве она забирала нас троих к себе на выходные. Вероятно, тогда мама слегка отдыхала от нас, а тетушка Энн не чувствовала себя одинокой, но в детстве я не задумывалась об этом.

Муж тети Энн погиб на Второй мировой войне, и она больше не вышла замуж. Согласно семейным преданиям, упорно отрицавшимся при каждом пересказе, у нее был тридцатилетний роман с ее женатым начальником. Может, склонность к измене передается по наследству.

Наши выходные в ее доме проходили совершенно удивительно: к примеру, мы укладывались спать в палатке в гостиной или так и не успевали испечь задуманное печенье, съев все сырое тесто. Однажды мы затеяли футбол в магазине, используя в качестве мяча рулон туалетной бумаги. Администратор попросил нас уйти. Когда он повернулся к нам спиной, тетушка Энн показала ему язык.

Я осознаю, что сегодня впервые подумала о матери, не как о матери, а просто как о женщине с ее собственными чувствами. Я предоставляла ей гораздо меньше прав на личные чувства, чем предоставляю моим студентам или друзьям. Сев на кровати, я вдруг задумываюсь, не была ли я несправедлива и к Дэвиду, игнорируя его индивидуальные интересы и жизненные обстоятельства.

Тихий стук в дверь – и в комнате появляется голова Сэмми.

– Ты спишь, тетя Лиз?

– Нет, милая. – Она запрыгивает на кровать и прижимается ко мне.

– Почему ты решила лечь спать?

– Я устала.

– Я ненавижу спать. Днем спят только малыши.

– Многие взрослые были бы счастливы, если бы им удавалось всласть поспать днем.

Сэмми смотрит на меня с недоверием.

– Не-е-а… – Она забавно перекручивает язык и гримасничает.

– Ты знаешь, когда я была маленькой, то жила в этой комнате, а теперь в ней будешь жить ты. – Возможно, ей также трудно представить меня маленькой девочкой, как и то, что некоторые люди любят вздремнуть днем. – Я любила сочинять истории о тех разводах на потолке. Сколько бы их ни замазывали, они всегда проступали вновь. – Я показала на один из разводов. – Вон то пятно обычно было плюшевым медвежонком.

Мы придумываем бессвязную историю о медвежонке, который хочет поплавать, но потолочное пятно-рыба мешает ему, щекоча и покусывая. Нас прерывает стук в дверь. Сэмми впускает свою бабушку и убегает на первый этаж. Впервые за последнюю пару лет я вдруг пожалела, что у меня нет детей.

Мать суетится вокруг меня, складывая плед, хотя я и не говорила, что уже хочу встать.

– Джанис не терпится переехать сюда. Мне очень интересно, как она все здесь переделает, после того как мы разъедемся.

Моя невестка родилась в семье дипломатов. Она успела пожить в восьми странах, помимо Вашингтона, округ Колумбия.

– Наверное, ей нравится прочность и стабильность семейных отношений, – говорю я.

– А мне всегда казалось, что она бросит бедного Бена, и… – Мать потрясенно смотрит на меня, когда я ударяю ее по руке.

– Тебе надо привыкать к условиям жизни у тетушки Энн, – с улыбкой говорю я.

– Ладно, Джанис стала хорошей женой и матерью, – говорит она.

Я обнимаю ее, и хотя она еще не совсем расслабилась, но все-таки уже меньше напряжена, чем прежде.

Из-за густого тумана резко снизилась видимость на дороге. В Новой Англии бывает не так уж много туманных дней. Мне страшно вести машину в таком молоке. По крайней мере, если меня заносит во время снегопада, то я вижу, во что мне суждено врезаться. Все водители на трассе снизили скорость и тащатся максимум тридцать миль в час. Я припала к рулю, словно этот наклон вперед на несколько дюймов может мне помочь видеть гораздо дальше.

Я приезжаю раньше Дэвида, который разговаривал с Беном, когда я выехала с фермы. Войдя в дом, я принимаюсь за уборку на кухне; в спешке перед отъездом мне не удалось убрать последствия моих кулинарных подвигов.

Мой муж входит на кухню. Судя по его поведению, он сильно раздражен. Может, он сам постепенно успокоится, если я не буду приставать с расспросами. Это было бы слишком хорошо.

Он начинает говорить, отрывисто выпаливая слова.

– Ты собираешься образумить свою мать? – Он расхаживает по кухне, даже не сняв пальто и перчаток.

– По-моему, в Аризоне ей будет хорошо. Почему я должна образумить ее?

– Я имею в виду не переезд. А дом. Вместе с землей он безусловно потянет как минимум на миллион.

– А тебе-то что с того?

Он хлестнул перчатками по высокому кухонному столу.

– Господи, Лиз, не строй из себя блаженную дурочку. Твоя мать еле сводила концы с концами, сидя на золотом дне. Если бы она продала усадьбу, то могла бы выгодно вложить деньги и жить припеваючи.

Если я и дурочка, то у Дэвида крайне ограниченный кругозор, и хотя я понимаю, что в данном случае бесполезно ему что-либо объяснять, но все же хочу попытаться. Главное, мне хочется, чтобы он понял мою точку зрения.

– Нет, ты неправильно понимаешь ситуацию. Она не могла бы продать ее. Она должна была сохранить ее для Бена. Сотни лет эта усадьба передается по наследству старшему сыну. И моему брату она нужна.

Дэвид расстегивает пальто. Он говорит медленно, словно я ребенок, не способный понять элементарных вещей.

– Конечно, она нужна ему. Она стоит целое состояние. А как ты отнесешься к тому, что твоей матери, возможно, придется окончить дни в доме престарелых? Кто будет оплачивать ее содержание?

– Может быть, тогда мы и продадим усадьбу. Но лучше сохраним и поделим расходы по содержанию на нас троих.

– Ты ничего не смыслишь в денежных вопросах. Это усадьбу вам надо поделить на троих.

В нашей семье так не принято. Несмотря на мелкие ссоры и разногласия, у нас хорошая семья. Крепкий родственный клан. Когда брат Дэвида попал в больницу, мы узнали об этом, только когда он вышел. Это было не важно, и я уверена, что Дэвид даже не навестил бы его там. Его сестра обо всем знала, но и не подумала навестить брата.

– У нас в семье так не принято. Папа не делился с дядей Арчером и дядей Уолтером.

– Значит, из-за каких-то устаревших семейных традиций вы с Джилл позволите Бену увести все наследство у вас из-под носа?

Мне хочется закричать или разбить пару тарелок. Но я опять смиренно молчу.

– Давай лучше сменим тему, – предлагаю я. Дэвид продолжает совать нос в чужие дела, следуя за мной по пятам, поскольку я ухожу из кухни, закончив с уборкой. Храня молчание, я ложусь спать. Он наконец отстает от меня. Когда он ложится, я притворяюсь спящей.

Тошнота не оставляет меня все выходные, и я отказываюсь от поездки на субботний семейный ужин. Мне было бы приятно еще раз пообщаться с родственниками, но Дэвид все возмущается из-за дома, и наше присутствие там могло бы еще больше обострить отношения, даже если бы я хорошо себя чувствовала.

– Но я готовлю фасоль и пеку темный хлеб с кукурузой, – говорит мать, когда звонит, чтобы пригласить нас.

– О, пожалуйста, не надо о еде, – молю я. Днем меня навещают Джилл и Джанис, они сидят возле моей кровати, и мы разговариваем обо всем понемногу и о нашей матери.

Джанис заварила травяной чай и принесла мне подсушенный хлебец.

– Ты, наверное, уже потеряла все, что набрала за праздничным обедом. Даже завидно. – Она похлопывает себя по объемистому животу.

После их ухода Дэвид, работавший в своем кабинете, начинает выражать недовольство тем, что я торчу в постели. Он слегка сочувствовал мне, несмотря на скрытое напряжение, до тех пор пока не померил мне температуру и не обнаружил, что она нормальная.

– Ты собираешься обедать? – спрашивает он.

– Мне не хочется ничего готовить.

– Тогда я пойду в ресторан. Я захвачу с собой работу, мне еще много нужно сделать.

В воскресенье, во второй половине дня, он уезжает в Даллас. Моя сестра и ее семья поедут с ним, поскольку планировали уехать от нас в это же время. Бен довозит их до нашего дома, где они все пересаживаются в машину Дэвида. Шофер из его конторы в понедельник пригонит «БМВ» обратно. Понадобилась целая куча телефонных переговоров, чтобы обеспечить их материально-техническое передвижение.

Мне пришлось лишь выслушивать, как будут претворяться в жизнь их планы. С трудом собравшись с силами, я натягиваю джинсы и теплую фенвейскую футболку поверх свитера с высоким воротником, однако мне почему-то так и не удается согреться. Стоя на дорожке у нашего дома, мы с Беном помахали отъезжающим, и он, обнимая меня за плечи, говорит:

– Ты чертовски плохо выглядишь, сестренка.

– Спасибо, братец.

– Пойдем в дом. Я приготовлю тебе чаю. – Он вяло слоняется по моей кухне, а я сижу в шезлонге в спальне. Он приносит мне поднос.

– Какой ты милый.

– У твоего мужа иное мнение.

– Почему?

– Он сказал, что, по его мнению, я должен вам с Джилл некую сумму в качестве компенсации за дом. Что ты думаешь по этому поводу?

– Думаю, что Дэвиду не следует лезть в наши семейные дела.

– Джилл сказала то же самое. А Гарри даже слегка расстроился.

Бен принес и себе чашку чая. Он вдыхает его аромат.

– Тебе не показалось, что Джилл выглядела несчастной?

Это необычный вопрос для моего брата. Он один из немногих представителей нашего семейства, способных на откровенный, прямой разговор. Мать и ее сестры обычно ходят вокруг да около. К примеру, когда мама хочет узнать что-то о тете Рут, то звонит тетушке Энн, которая ей отвечает: «Если ты хочешь узнать, как дела у Рут, то позвони ей сама».

– С чего ты взял? – спрашиваю я брата.

– Я подумал, может, она поделилась чем-то с тобой.

О господи! Я надеюсь, что хоть мы с братом оставим эту нашу семейную игру, уклоняясь от прямых намеков. Однако я не могу выдать тайну Джилл. Потом меня осеняет, что, возможно, она сама рассказала что-то Бену и он пытается выяснить, что мне известно.

– Просто если бы у нее возникли какие-то супружеские проблемы, то я предложил бы ей с девочками остаться с нами, – гнет свою линию Бен.

На сей раз меня зацепило.

– Она рассказала тебе.

– Мне хотелось повесить этого подлеца. Я знаю, что Джилл может быть врединой, но она моя сестра и я не хочу, чтобы кто-то портил ей жизнь.

– Ты говорил с Гарри?

– Господи, нет конечно. Если все уладится, то ему лучше не знать, что знаем мы. Я и Джанис-то ничего не сказал, за исключением того, что мне хотелось бы, чтобы Джилл с ее девочками жила у нас, если не дай бог с Гарри что-то случится.

– И она сказала…

– Моя жена готова приютить всех на свете – беспризорных животных, растения и даже камни, – она все тащит в дом.

Он встает, собираясь уходить.

– Может, поедешь со мной, чтобы не скучать тут в одиночестве?

Я отказываюсь ехать с ним, просто потому, что хочу спать. Он ерошит мои и так уже взъерошенные волосы.

После его ухода я чувствую себя так отвратительно, что даже не могу позвонить Питеру.

Глава 5

В понедельник я чувствую себя настолько скверно, что звоню на работу и прошу заменить меня, хотя поступаю так крайне редко. Записавшись на прием к врачу, я звоню Питеру, чтобы поделиться своими страданиями.

– Очень жаль, что ты не со мной, я готовлю отличный борщ. Он в три счета поставил бы тебя на ноги, – говорит он.

– В таких случаях хорош и куриный бульончик, – говорю я.

– Я же не виноват, что мои предки были русскими, а не евреями. – И он рассказывает мне, что его дедушка до революции был шеф-поваром в домах высшей русской аристократии. – А в итоге мой дед обосновался в Сиэтле и открыл ресторан, а мой дядя расширил его дело, создав в городе целую ресторанную сеть.

Я знала, почему он не захотел быть банкиром, как его отец, но мне казалось, что он отлично справился бы с одним из ресторанов.

– Почему ты не присоединился к его бизнесу?

– Мне необходимо было уехать в Бостон, чтобы встретиться с тобой. Такова уж моя судьба. Перезвони мне после визита к врачу.

* * *

Сейчас сложно найти свободное местечко на парковке Редингского медицинского центра, потому что половину ее площади занимает рождественский елочный базар, ежегодно организуемый Мужским клубом. Дразнящий смолистый аромат. Я вхожу в здание по зеленому хвойному ковру.

Искусственное дерево в фойе Медицинского центра является жалким заменителем настоящих уличных красавиц. Искусственную сосну опылили хвойным дезодорантом, который вызывает у меня приступ тошноты. Но я выигрываю сражение.

Рядом с этим деревом за столом сидит регистраторша, миссис О'Коннор. Она одета в толстый свитер, вероятно, от сквозняков, которых она обычно всем советует остерегаться. По рассеянности она может направить больного не к тому врачу, но зато радушно угощает их домашним печеньем. Четыре или пять лет назад врачи провели проверку документов и выяснили, что причиной всех несчастий в Центре являлась миссис О'Коннор, поэтому теперь она вяжет шарфики и свитера в регистратуре и понемногу сбивает людей с толку.

В главном приемном зале устроен детский уголок с игрушками. Гинекологи позаботились о покупке «Американского малыша». Ортодонты приобрели «Спортс Иллюстрейтед», «Макколс» и «Ньюсуик». Я листаю номер «Макколса», который читала и два года назад, придя на ежегодное обследование. Мне хочется сходить в туалет «по-маленькому», но я терплю, зная, что врач захочет взять анализ мочи.

Подходит моя очередь, и сестра направляет меня в раздевалку. Она выдает мне больничный халат с завязками на спине.

Доктор Френч напоминает изрядно состарившегося мистера Спока из первых серий «Звездного путешествия», только с нормальными ушами. Хотя если подумать, то, вероятно, мистер Спок уже тоже должен был успеть состариться. Френч был доктором семьи Адамсов еще в те времена, когда мой муж был совсем ребенком. Именно от него я узнала, что мать Дэвида ушла к другому мужчине. Когда я спрашивала о ней, Дэвид неизменно менял тему разговора.

Я описываю мои недомогания, пока доктор Френч проводит свое обычное обследование, взвешивает меня, меряет давление и берет анализ мочи. Все в норме. Так же как и моя температура.

– Давайте осмотрим внутренние органы, – говорит он.

Мне хочется сказать: давайте не будем, но я молчу. Я слышу шуршание халата, пока пристраиваюсь на смотровом столе и вставляю ноги в специальные стремена. Глядя вверх, я вижу на потолке улыбающуюся рожицу. Доктор Френч, охладив инструменты, энергично приступает к осмотру.

Если бы мне предложили на выбор: пойти к дантисту или к гинекологу, то дантист выиграл бы в любом случае. Мысли о зубном враче отвлекают меня от того, что со мной происходит в настоящий момент, хотя также не вызывают у меня приятных воспоминаний. В детстве мой зубной врач никогда не применял новокаин. Когда у меня сформировалась грудь, он вытирал свои пальцы о салфетку, завязанную у меня на шее, и щипал мои соски. Я рассказала об этом матери, но она не верила мне, пока Джилл не сказала, что с ней он делает то же самое. Наш новый дантист делал уколы новокаина и не распускал руки. Гинекологический осмотр закончился одновременно с окончанием моих зубоврачебных воспоминаний.

– Гм-м-м, – выразительно промычал доктор Френч. Подобное мычание во время секса имеет только одно значение. Но во время медосмотра оно может иметь множество значений. – Переодевайтесь. Я жду вас в кабинете.

Облачившись обратно в джинсы и трикотажную рубашку, я постучала в дверь. Он вносил сведения в компьютер. Высокие технологии не затронули его письменный стол, на котором красовалась сцена охоты медведей на оленя, вырезанная из очень темного, почти черного дерева.

Поглядывая на меня через свои узкие, в форме полумесяцев, очки, он предлагает мне присесть.

– Когда у вас последний раз была менструация?

Я думаю. Цикл у меня всегда был непостоянным. С тех пор как возможность беременности была почти исключена, я перестала обращать на это особое внимание. Хотя месячные всегда доставляют мне двойные мучения.

– Вероятно, в июле, после отпуска. А до этого была в мае.

– Я сделаю, разумеется, еще один тест, но, по-моему, вы беременны. И как я полагаю, сейчас вы примерно на третьем месяце.

Я слышала выражение «отвисла челюсть», но не особо его понимала, пока у меня самой она не отвисла.

– У вас ведь медицинское образование, неужели вы не подумали об этом? – спрашивает доктор Френч.

Он ждет моей реакции. Пять лет назад я истратила полпачки носовых платков, когда он сказал, что, вероятнее всего, я не смогу иметь детей. Все началось с того, что я приняла грипп за беременность. Будучи практикующим гинекологом, он провел серию тестов. Оказалось, что мои яичники не слишком хорошо функционируют. Доктор Френч, как мой лечащий врач, предпочел сам рассказать мне об этом.

Я подозрительно прищуриваюсь.

– А может, это фиброиды. Появление фиброидов подобно появлению седых волос. Ну разве не отличный подарочек к сорокалетию? Фиброиды. Подарочек, упакованный в матку.

– Возможно. Но маловероятно. – Он дает мне инструкции для сбора чистого анализа мочи. – Нам надо будет взять пробу амниотической жидкости. На четырнадцатой или пятнадцатой неделе, если удастся определить время начала беременности. Попробуем сделать сонограмму, чтобы уточнить его.

Я вернулась в свою машину и сижу совершенно ошеломленная, вцепившись руками в руль и уставившись на побелевшие костяшки пальцев. Ключ болтается в зажигании. Я пытаюсь вспомнить, когда мы с Дэвидом в последний раз занимались любовью. Учитывая, как нечасто мы это делаем, у меня не возникает сложностей с определением срока. В июле мы занимались любовью три раза. Мы ездили в отпуск и так прекрасно провели время, почти как в медовый месяц, что я уже собралась было порвать с Питером по возвращении.

Но стоило мне увидеть Питера, вернувшегося в середине августа из туристического похода на Запад, как я не задумываясь бросилась в его объятия. Мы проводили в постели уйму времени. После долгих лет одиночества, поры редких и вялых сексуальных связей, я теперь наслаждалась любовными ласками Питера. Как пишут в сексуальных справочниках, женщина достигает высшего расцвета к тридцати девяти годам. Питер извлек из этого максимальную выгоду.

Занимались ли мы с Дэвидом любовью после этого? Мне вспоминается еще День труда (1 сентября), когда мы с Дэвидом отправились в гости на барбекю к его сестре. Должно быть, я слишком много выпила. Дэвид приставал ко мне со своими нежностями. Но мне элементарно хотелось спать. И я была не настолько пьяной, чтобы забыть, осуществил ли тогда мой муж свои притязания.

Я прикасаюсь к своему животу. Возможно, во мне зародилась новая жизнь. Интуиция подсказывает мне, что я касаюсь ребенка Питера. Здравый смысл подсказывает, что пора принимать решение.

Я завожу машину, и одновременно включается радиоприемник. Когда я выбралась из машины, музыкальная программа уже сменилась на интервью со знаменитостями. Отстаивающие «право на жизнь» спорят со сторонниками «права свободного выбора». Кто-то говорит:

– И к ним присоединятся все, для кого единственный выход – аборт. Необходимо спасти женщин от неквалифицированных услуг подпольных мясников.

Помню, я прочла статью одной женщины о том, как она в 1970 году вместе с коллегой, которая была беременна, прилетела в Монреаль. Она не могла отважиться пойти на аборт одна. Это было до высочайшего соглашения. Кардиналы католической церкви и раввины после долгих совещаний признали, что женщина все-таки имеет право на безопасное преждевременное прекращение беременности. Они направили девушек всего мира к профессиональным хирургам. Я всегда была сторонником свободного выбора. У меня хватает личных проблем, требующих принятия решения. И я не имею права принимать его за других. Одно время, пока я старательно пыталась забеременеть, я думала, что, возможно, Бог наказывает меня за подобные мысли. Но, будучи медицински подкованной, я знаю, что грешные мысли и поступки часто не имеют никакого отношения к функционированию яичников. Как женщина, принимающая любую задержку цикла за некое серьезное внутреннее нарушение, я выдаю совершенно неадекватную реакцию.

Если я действительно беременна, то мне не следует рожать этого ребенка. Я могу сделать безопасный аборт.

После нашей первой ночи мы с Питером обсудили вопрос противозачаточных средств. Я сообщила ему диагноз, поставленный мне врачом, и мы решили, что в них нет необходимости. Я была тогда у него в киоске, и во время этого разговора меня разобрал смех. Он спросил, что меня так рассмешило. Я ответила:

– Интересно поговорить о противозачаточных средствах с горошком. На кого были бы похожи наши дети – на людей или на овощи?

– Они были бы прекрасны, но мы не разрешали бы им гулять во время праздника урожая возле овощной ярмарки, – сказал он. Потом он взял мои руки в свои и стал целовать мои ладони. – Я хотел бы, чтобы у нас с тобой родился ребенок. – Разговор закончился, когда очередной клиент заказал кофе и кускус.[15]15
  Кускус – блюдо североафриканской кухни из теста, приготовленного на основе дробленой распаренной крупы (семолины), а также из овощей и мяса.


[Закрыть] Легко вообразить, что тебе хочется ребенка. Реальный ребенок менее романтичен, чем воображаемый.

Войдя в дом, я отпустила домработницу и принялась бродить по комнатам. Усевшись перед телевизором, я прошлась с помощью пульта дистанционного управления по всем программам. На каждом из шестидесяти трех возможных каналов моего внимания хватало максимум секунд на двадцать.

Когда-то мама учила нас, что если мы должны сделать выбор, то надо написать отдельно все «за» и «против» на листе бумаги. Я выключаю телевизор и направляюсь в свой кабинет. Мой компьютер возвышается на столике. Запустив программу подготовки текстов, я составляю две колонки: «Прерывание» и «Сохранение». Переписываю названия колонок заглавными буквами, выделяю их жирным шрифтом и подчеркиваю. Больше нет причин откладывать заполнение колонок. Я передвигаю курсор ближе к колонке СОХРАНЕНИЕ.

ПРЕРЫВАНИЕ

СОХРАНЕНИЕ

Не придется говорить Дэвиду

Фенвей обеспечивает декретный отпуск

Не придется говорить Питеру

Я хочу этого ребенка

Не придется говорить маме

Я хочу этого ребенка

Не будет перерыва в работе

Я хочу этого ребенка

Дэвид не подумает, что это его ребенок

Я хочу этого ребенка

Питер не подумает, что он от Дэвида

Я хочу этого ребенка

Я не смогу сделать аборт, неважно, по каким причинам. Я хочу ребенка.

Озаглавив две новые колонки: «Дэвид» и «Питер», я набираю их заглавными буквами, выделяю жирным шрифтом и подчеркиваю. Хотелось бы мне купить пакет персонального программного обеспечения, способный принимать решение вместо меня. Если бы я была программистом, то, возможно, смогла бы создать такой. Он продавался бы лучше, чем вся продукция Билла Гейтса. Но мне не удается написать списки причин. Я еще не готова.

Удалив последний документ, я еду в ближайший торговый центр, чтобы купить набор тестов для определения беременности. Мне не хочется томиться в ожидании звонка доктора. Упаковку украшают изображения двух мужчин и двух женщин. Все четверо выглядят счастливыми. Одна пара в восторге от того, что женщина беременна, а вторая – равно довольна, что беременность не подтвердилась. Жаль, что там нет изображения женщины с двумя мужчинами. Тест дает положительный результат.

Чтобы избавиться от утренней тошноты, перед тем как встать с постели, я съедаю соленый крекер. Меня по-прежнему выворачивает наизнанку. Крекер мне не помог. Но в конце концов теперь мне известна причина этого недомогания. Осознав, что источник моей тошноты не грипп, а беременность, я еду на работу.

Во вторник у меня лекции по курсу «Методика грудного вскармливания», ее изучают все студентки нашего колледжа. После стольких лет ведения этого курса будет забавно приобщиться к нему на практике. Такой курс читается раз в четыре года, поэтому все наши девушки проходят его одновременно. Мне нравится, когда учащиеся разных курсов вместе слушают учебные материалы. В связи с многочисленностью студенток эти занятия ведутся в лекционном зале – единственной достаточно большой аудитории для размещения почти двухсот человек.

Устроенный амфитеатром зал недавно отремонтировали. Старый протертый красный плюш на стульях сменила обивка из синего вельвета. Откидные столики, отделанные под тиковое дерево, закреплены на правых подлокотниках кресел. На левых – крепкие опоры. Это сражение заведующая Уиттиер директору Бейкеру проиграла.

Я никогда не любила медленно диктовать материал лекций по заготовленным заранее записям, чтобы студентки успели аккуратно перенести его в свои тетради. Я отношусь к моим студенткам с большим уважением. В школе я воображала себя рок-звездой и пела перед зеркалом, используя морковку в качестве микрофона. Изучив способы привлечения внимания, используемые рассказчиками и певцами, их движения и позы, я стала делать все возможное для того, чтобы на лекциях заинтересовать моих подопечных.

Студенты никогда не могли предугадать, когда я призову их к ответу, начну обсуждение какого-либо вопроса или устрою ролевую игру. Несмотря на такие неожиданности, студенты говорили мне, что мои лекции им нравятся больше всего. Они сообщали мне об этом уже после того, как я выставляла им оценки.

В первом ряду расположилась одна из моих худышек, будущих пациенток оздоровительного центра Джуди. Когда я спрашиваю, как ее жизнь, она отвечает, что все в порядке. Мне хочется сказать: «Нет, мне важно знать, в каком именно ПОРЯДКЕ?» – но я не спрашиваю. А просто говорю ей, что она может обратиться ко мне в случае необходимости. Она не обратится. Я отлично знаю, как обычно ведут себя такие студентки.

Поднявшись на кафедру, я отодвинула в сторону стопку синих экзаменационных сборников и сделала себе пометку – после лекции позвонить Джуди насчет этих доходяг. Если бы все слова, записанные в таких синих сборниках, поместить друг за другом, то, держу пари, они могли бы покрыть весь земной шар. На продаже синих сборников для учебных заведений явно сколочено немалое состояние.

Эти сборники тестов принадлежат профессору Генри Самнеру, который вел занятия передо мной. Его нигде не видно.

Мелисса Гринбаум вбегает в аудиторию из-за занавеса, где расположены три раздевалки. Она плачет. Профессор Самнер отбирает пару минут моей лекции, забирая свое хозяйство. Он избегает моего взгляда, хотя он никогда не смотрит людям прямо в глаза.

Первые полтора часа я исполняю задуманную мною роль. Страдай молча, Мерил Стрип.

Потом я предлагаю студентам ролевую игру. Медсестре предстоит разобраться с отцом и матерью, которым не нравится, как она обращается с их ребенком.

Вызывается Аманда Силвер, дочь бродвейских актеров. Она уже исполняла детские роли в нескольких пьесах, телерекламе, а в одном фильме даже сыграла одержимую дьяволом. Она говорила мне, что гонорара за участие в этом фильме хватило на оплату четырех лет ее обучения в колледже. Когда она заканчивает изображать обезумевшую мать, остальные студенты хлопают. Возможно, ей следовало бы остаться на сцене. Учится она средне. Хотя, проходя практику в клинике в прошлом семестре, она прекрасно общалась с пациентами.

После занятий Мэри О'Брайен ждет меня у выхода из аудитории. Я смотрю на ее животик, скрытый под свободным свитером. Мы с ней в одинаковом положении – беременны, – и у каждой есть мужчина, который негативно отнесется к такому известию. Разница лишь в том, что мой ребенок порожден любовью, а ее – насилием.

– Пойдем-ка в мой кабинет, – говорю я.

– Я хочу поблагодарить вас за все, профессор Адамс, за все, что вы сделали для меня, – говорит она.

– Но я не сделала ничего особенного, Мэри. – Я не скромничаю. Именно Джуди и заведующая Уиттиер обеспечили Мэри всем необходимым. – Когда ты уезжаешь?

– На следующей неделе, после сдачи еще одной курсовой работы. Я получила полное обеспечение за этот семестр.

Могу только представить, как заведующая Уиттиер уговаривала профессоров, чтобы они уделили Мэри как можно больше внимания. Звонит телефон.