Текст книги "«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории"

Ему вдруг отчаянно захотелось спать, но голос жены, которая громко звала его по имени, вывел его из забытья.

– Что такое? Что еще? – спросил он, встрепенувшись.

– Радио. Я смотрю на часы. Уже почти семь.

– Не крути ручку, – сказал он, впервые с раздражением. – Настроено на Лондон. Как стои́т, так и надо.

Они подождали еще. Кухонные часы пробили семь. Радио молчало. Никаких сигналов времени, никакой музыки. Они ждали до четверти восьмого, потом переключились на развлекательную программу. Результат тот же. Молчание.

– Вчера, наверно, объявили перерыв не до семи, а до восьми, – заметил Нат. – Мы могли ослышаться.

Они оставили приемник включенным. Нат подумал о батарейке, на которой работало радио: интересно, на сколько ее хватит. Жена обычно отдавала ее перезарядить, когда ездила в город за покупками. Если батарейка сядет, они не услышат никаких сообщений.

– Уже светает, – прошептала жена. – Хоть и не видно, но я чувствую. И птицы вроде поутихли.

Она была права. Упорный, назойливый скрежет с каждой минутой убывал. Постепенно слабело шарканье, толкотня, борьба за место на крыльце, на подоконниках. Близился отлив. К восьми часам снаружи не доносилось больше ни звука; слышался только вой ветра. Дети, убаюканные наступившей наконец тишиной, уснули. В половине девятого Нат выключил радио.

– Что ты делаешь? Мы пропустим известия! – воскликнула жена.

– Не будет больше никаких известий, – сказал Нат. – Придется надеяться только на себя.

Он подошел к двери и принялся разбирать баррикады. Затем отодвинул засов и, отшвырнув ногой мертвых птиц, жадно вдохнул холодный свежий воздух. В запасе у него было шесть рабочих часов, и он знал, что силы надо беречь для главного и не растрачивать их попусту. Еда, свет, топливо – вот самое необходимое. Если удастся обеспечить это в нужном количестве, они продержатся и следующую ночь.

Он прошел в огород и сразу же увидел птиц. Чайки, должно быть, снова улетели к морю, чтобы вволю покормиться и покачаться на волнах, готовясь к очередной атаке. Но птицы, живущие на суше, никуда не улетали. Они сидели и ждали. Повсюду – на изгородях, на земле, на деревьях, в поле – неподвижно сидели бесчисленные полчища птиц.

Он дошел до края огорода. Птицы не шевелились. Они молча следили за ним.

«Я должен раздобыть съестного, – сказал он себе. – Я должен добраться до фермы и достать еды».

Он вернулся в дом, проверил все окна и двери. Потом поднялся наверх и прошел в детскую – там было пусто, только на полу валялись мертвые птицы. Живые были снаружи, в полях, на деревьях. Он спустился по лестнице вниз.

– Схожу на ферму, – сказал он.

Жена кинулась к нему и обхватила его руками. В пролете кухонной двери она успела увидеть птиц.

– Возьми и нас, – взмолилась она, – мы не можем оставаться одни. По мне, лучше умереть, чем быть тут без тебя.

Подумав, он кивнул:

– Ладно, собирайтесь. Захвати корзины и коляску Джонни. Мы ее загрузим.

Все хорошенько закутались, чтобы защититься от ледяного ветра, надели шарфы, перчатки. Жена посадила Джонни в коляску. Нат взял за руку Джил.

– Птицы, – захныкала Джил. – Там в поле птицы.

– Они нас не тронут, – сказал он, – сейчас светло.

Через поле они направились к перелазу. Птицы по-прежнему сидели неподвижно. Они ждали, повернув головы по ветру.

Добравшись до поворота на ферму, Нат остановился и велел жене с детьми подождать его в укрытии под изгородью.

– Но я хочу повидать миссис Триг, – запротестовала жена. – Столько всего можно у нее попросить, если они вчера ездили на рынок. Не только хлеба…

– Подожди здесь, – прервал ее Нат. – Я скоро вернусь.

Коровы мычали и беспокойно бродили по двору. Он заметил дыру в заборе – ее проделали овцы, чтобы попасть в сад перед домом; теперь все они сгрудились там. Ни из одной трубы не шел дым. Ната охватило дурное предчувствие. Брать на ферму жену и детей было нельзя.

– Не спорь, – сказал он жестко жене. – Делай, как тебе говорят.

Она отошла с коляской туда, где можно было спрятаться от ветра.

Он пошел на ферму один. С трудом пробрался сквозь стадо мычащих коров с переполненным выменем, которые растерянно ходили взад-вперед. У ворот он увидел машину; почему-то она была не в гараже, а на улице. Окна в доме были разбиты. Во дворе и вокруг дома валялись мертвые чайки. Другие птицы сидели на деревьях за домом и на крыше. Они сидели совершенно неподвижно. Они следили за ним.

Тело Джима он нашел во дворе – вернее, то, что от него осталось. После того как над ним поработали птицы, по нему еще прошли копытами коровы. Ружье было брошено рядом. Входная дверь была заперта на засов, но он просунул руку сквозь разбитое стекло, поднял оконную раму и влез внутрь. Тело Трига он обнаружил поблизости от телефона. Судя по всему, фермер пытался созвониться с коммутатором, когда на него налетели птицы. Трубка болталась на шнуре, телефонный аппарат был сорван со стены. Никаких следов миссис Триг видно не было. Должно быть, она наверху. Есть ли смысл подниматься? Нат почувствовал дурноту – он заранее знал, какое зрелище его ожидает.

«Слава богу, хоть детей у них нет», – подумал он.

Он все же заставил себя пойти наверх, но, дойдя до середины лестницы, повернулся и стал спускаться. Он успел увидеть ноги миссис Триг. Она лежала на пороге спальни. Рядом он разглядел мертвых чаек и сломанный зонт.

«Я уже ничем не смогу им помочь, – подумал Нат. – У меня пять часов времени, даже меньше. Они меня не осудили бы. Надо поскорей собрать все нужное, сложить, увезти…»

Он вернулся к тому месту, где оставил жену и детей.

– Я хочу загрузить машину, – сказал он. – Возьму уголь, запасусь керосином. Потом переправим все это домой и вернемся, заберем что-нибудь еще.

– А что там Триги? – спросила жена.

– Нету их. Наверно, уехали.

– Давай я пойду с тобой, помогу.

– Не надо. Там бог знает что творится. Повсюду коровы, овцы. Подожди здесь, я подгоню машину. Вы все сможете сесть.

Он кое-как дал задний ход и вывел машину со двора на дорогу. Отсюда жена и дети не могли увидеть Джима.

– Никуда не двигайтесь, – распорядился он. – А коляску брось. Я ее потом привезу. Сейчас загружу машину.

Жена не сводила с него глаз. Он решил, что она все поняла, иначе снова предложила бы пойти вместе, поискать у Тригов хлеб и другую провизию.

Они проделали три рейса между своим домом и фермой, прежде чем он наконец решил, что запасся всем необходимым. Его поразило, какое множество вещей вдруг понадобилось. Самое главное – обшивка для окон. Он обшарил всю ферму в поисках досок, чтобы понадежнее укрепить окна. Свечи, керосин, гвозди, консервы… список был бесконечный. Кроме того, он успел подоить трех коров. Остальные, бедолаги, продолжали метаться по двору с жалобным мычанием.

Сделав последний рейс, он доехал до автобусной остановки, вылез из машины и зашел в телефонную будку. Несколько минут он простоял, нетерпеливо нажимая на рычаг. Без толку: телефон не работал, гудка не было. Он взобрался на пригорок и оглядел окрестность. Ни малейших признаков жизни, безлюдные, пустынные поля – одни птицы кругом. Птицы сидели и ждали. Некоторые даже дремали, втянув голову и уткнувшись клювом в перья.

«Странно как они себя ведут. Хоть бы кормились, что ли, а то сидят как истуканы», – подумал он.

И вдруг его осенило: да они же сыты! Сыты по горло. Ночью наелись до отвала. Вот теперь и сидят…

Над муниципальными домами не поднимался ни единый дымок. Он вспомнил о детях, которые вчера бежали через поле. «Надо было предвидеть, – подумал он с горечью. – Надо было забрать их с собой».

Он поднял голову к небу. Небо было серое, бесцветное. Восточный ветер оголил и пригнул к земле почерневшие деревья. И только птицам холод был нипочем; птицы сидели и ждали.

«Вот бы когда по ним стрелять, – подумал Нат. – Сейчас они отличная мишень. Взяться бы за них по всей стране! Выслать самолеты, опрыскать их ипритом… Куда смотрят власти, чем они только думают? Они-то должны знать, должны соображать!»

Он вернулся к машине и сел за руль.

– Давай проедем побыстрее, – шепнула ему жена. – Там у калитки лежит почтальон. Я не хочу, чтобы Джил видела.

Он прибавил скорость. Маленький «моррис», дребезжа и подпрыгивая, понесся по дороге. Дети завизжали от радости.

– Прыг-скок, прыг-скок! – выкрикивал со смехом Джонни.

Было три четверти первого, когда они добрались до дому. Оставался всего час до прилива.

– Надо бы наскоро пообедать, – сказал Нат жене. – Себе и детям ты что-нибудь разогрей, может, супу из того, что привезли. У меня на еду уже нет времени. Надо поскорей разгрузить машину.

Он перенес все в дом. Потом можно постепенно разобрать, будет чем занять руки в долгие томительные часы, которые им предстоят. Но основное сейчас – это окна и двери.

Он обошел дом и тщательнейшим образом проверил каждое окно, каждую дверь. Даже забрался на крышу и забил досками отверстия всех дымоходов, кроме кухонного. Холод был лютый, он едва выдерживал, но работу надо было довести до конца. Время от времени он взглядывал на небо – не покажутся ли самолеты. Нет, ничего. Орудуя молотком, он не переставал костить власти за бездействие.

– Вечная история, – бормотал он. – Всегда бросают в беде. Все кувырком, неразбериха с самого начала. Ни плана, ни организации. А мы здесь вообще не в счет. Что им до нашего захолустья? В городах, в центре – там да. Там уже небось и газ в ход пустили, и самолеты нашлись. А нам остается только сидеть и ждать, что будет.

Покончив с дымоходами наверху, он выпрямился и взглянул на море. Там вдали что-то двигалось. Что-то серо-белое мелькало среди бурунов.

– Морской флот! Вот это да! – воскликнул он. – Вот кто никогда не подведет! Они уже подходят, сейчас свернут в залив…

Напрягая слезящиеся глаза до боли, он всматривался в морскую даль. Нет, он ошибся. Это были не корабли. За флотилию он принял чаек. Чайки массами поднимались с моря. И навстречу им с полей, взъерошив перья, взлетали бесчисленные стаи птиц. Все вместе разворачивались в небе, крыло к крылу, сомкнутым строем.

Начинался прилив.

Нат спустился по приставной лестнице и вернулся на кухню. Жена и дети сидели за столом. Было уже начало третьего. Он запер дверь на засов, забаррикадировал ее мебелью и зажег лампу.

– Ночь пришла! Спать пора! – сказал Джонни.

Приемник был включен, но, как и прежде, молчал.

– Я крутила, крутила, пыталась хоть заграницу поймать – нигде ничего, – сказала жена.

– Может, повсюду такое бедствие, – сказал Нат. – По всей Европе.

Она налила ему тарелку супа, привезенного с фермы, отрезала ломоть хлеба, позаимствованного там же, и полила его мясной подливкой.

Ели молча. Подливка с хлеба потекла у маленького Джонни по подбородку прямо на стол.

– Смотри, как ты ешь, Джонни! – сказала Джил. – Когда ты научишься рот вытирать?

И опять этот стук в окна и двери. Шелест, шорох, возня, борьба за место на подоконниках. И глухой удар о крыльцо первой чайки-самоубийцы.

– Хоть бы Америка помогла! – сказала жена. – Американцы ведь наши союзники! Наверняка они что-то сделают!

Нат промолчал. Доски на окнах крепкие, в дымоходах не хуже. В доме есть запас еды, топлива, все необходимое, можно продержаться несколько дней. После обеда он разберет все, что привез, разложит по местам, рассортирует. Жена ему поможет, дети тоже. Это займет их часов до восьми, а без четверти девять начнется отлив, и тогда он велит всем лечь и потеплей укрыться, чтобы спокойно поспать часов до трех утра.

Он придумал, как еще надежнее укрепить окна: натянуть поверх наружных досок колючую проволоку. Он захватил на ферме целый моток. Плохо только, что работать придется в темноте, пользуясь ночным затишьем, между девятью и тремя часами. Жаль, что это пришло ему в голову так поздно. Но ничего, пока жена и дети будут спать, надо постараться это сделать.

Окна осаждали теперь птицы помельче. Он слышал дробное негромкое постукиванье клювов и шелест легких крылышек. Ястребы окнами не интересовались. Их силы сейчас были брошены на дверь. И под треск ломавшегося дерева Нат думал о том, сколько миллионов лет в этих жалких птичьих мозгах, за разящими наотмашь клювами и острыми глазами, копился всесокрушающий инстинкт ненависти, который теперь прорвался наружу и заставляет птиц истреблять род человеческий с безошибочным автоматизмом умных машин.

– Я, пожалуй, выкурю последнюю сигарету, – сказал он жене. – Вот досада – был ведь на ферме, а про сигареты не подумал.

Он достал сигарету, включил молчащее радио. Потом бросил пустую пачку в огонь и смотрел, как она горит.

Перевод А. Ставиской

Монте-Верита

Впоследствии стало известно, что там никого не нашли. Ни живых, ни мертвых. Вообще никаких следов. Подгоняемые яростью и страхом, люди из долины взяли штурмом зловещие стены, которые долгие годы оставались для них неприступными, – и были встречены гробовой тишиной. Сбитые с толку, доведенные до исступления видом пустых келий и безлюдного двора, они дали выход накопившейся злобе, прибегнув, как бесчисленные поколения крестьян на протяжении столетий, к простейшему, испытанному средству: спалить дотла и разорить.

Пожалуй, это был единственно возможный ответ на неразрешимую загадку. И только выплеснув гнев, люди осознали всю тщетность и бессмысленность содеянного. Почерневшие стены, которые дымились на фоне усыпанного звездами холодного предрассветного неба, в конце концов оказались сильнее.

На место были сразу отряжены поисковые партии. Скалолазы, имевшие опыт восхождения на голые отвесные вершины, прочесали весь кряж с севера на юг и с востока на запад – безрезультатно.

На этом история заканчивается. Больше ничего узнать не удалось.

Двое парней из деревни помогли мне перенести тело Виктора в долину; его похоронили у подножья Монте-Верита́. Созна́юсь, я ему завидовал. Он упокоился навеки, и его иллюзии остались при нем.

Я же вернулся к прежней жизни. Второй раз на моем веку война перетряхнула мир. И теперь, когда мне скоро семьдесят, я распростился почти со всеми собственными иллюзиями. Однако я часто думаю о Монте-Верита и бьюсь над разгадкой ее тайны.

У меня есть три гипотезы; возможно, ни одна не соответствует действительности.

Первая, самая фантастическая, заключается в следующем. Виктор был прав, продолжая упорно верить, что обитатели Монте-Верита обрели некую форму бессмертия, – и когда пробил час, они, как ветхозаветные пророки, нашли убежище на небесах. Греки верили в бессмертие своих богов, иудеи – в бессмертие Илии, а христиане – в вознесение Спасителя. Через всю долгую историю религиозного легковерия и предрассудков проходит постоянное убеждение, будто немногие избранные могут достичь таких высот святости, что побеждают смерть. Эта вера особенно сильна в странах Востока и в Африке; и только наша избалованная европейская ментальность не желает смириться с беспричинным исчезновением того, что можно потрогать руками, – созданий из плоти и крови.

Религиозные наставники расходятся во мнениях, когда пытаются выявить разницу между добром и злом: что одному кажется чудом, другому представляется черной магией. Пророков-праведников побивают каменьями, но та же участь постигает и колдунов. То, что в одну эпоху объявляют богохульством, становится святым речением в следующую, а сегодняшняя ересь может завтра превратиться в церковный догмат.

Я не считаю себя мыслителем, никогда не грешил философией. Но я твердо знаю еще со времен моей альпинистской юности, что в горах мы ближе, чем где-либо еще, к той высшей Сущности – как бы ее ни называть, – которая вершит наши судьбы. Все великие откровения провозглашались с горных вершин, и пророки всегда поднимались на горы. Святые и мессии в заоблачных высях присоединялись к праотцам. И порой я склонен верить, что в ту ночь на Монте-Верита опустилась чудотворящая десница и перенесла ее обитателей туда, где они обрели защиту.

Да, я видел эту гору и полную луну над ней, видел в небе раскаленное полуденное солнце. Но все, что я видел, слышал и чувствовал тогда, воспринималось как нечто из другого мира: озаренный лунным блеском склон, пение, доносившееся из-за запретных стен, гигантская чаша пропасти между пиками-близнецами, беззаботный юный смех и бронзовые от загара руки, воздетые к солнцу.

Вспоминая все это, я начинаю верить в бессмертие…

Но потом – может быть, оттого, что мои восхождения остались в прошлом и горы утратили магическую власть над стареющей памятью и дряхлеющим телом, – потом я говорю себе, что глаза, в которые я глядел в тот последний день на Монте-Верита, были живые, человеческие глаза, и руки, которых я касался, были руки из плоти.

И даже сказанные тогда слова были человеческими словами: «Не беспокойся за нас. Мы знаем, что нам делать». И последнее печальное напутствие: «Не отнимай у Виктора его иллюзии».

И тут возникает вторая моя гипотеза. Я вижу, как на горы опускается ночь, вижу звезды, вижу редкое мужество души, нашедшей наимудрейший путь для себя и для всех остальных: в то время как я шел обратно к Виктору, а жители долины готовились двинуться на монастырь, горстка верующих – искателей Истины – спустилась в расселину между пиками и исчезла там без следа.

Третья версия приходит на ум, когда я даю волю цинизму и скепсису и, возвращаясь в свою холостяцкую нью-йоркскую квартиру после затянувшегося обеда с друзьями, которые мало что для меня значат, особенно остро ощущаю свое одиночество.

Я гляжу из окна на фантастические огни и краски моего полусказочного мира, забывшего, что такое доброта и спокойствие, и начинаю тосковать по тишине и пониманию. И тогда я убеждаю себя, что обитатели Монте-Верита задолго до рокового часа готовились – не к уходу, не к смерти, не к бессмертию, но к возвращению в реальный мир людей. Тайком, украдкой они спустились в долину незамеченными и, смешавшись с тамошними жителями, пошли каждый своим путем. Глядя вниз, на суету и столпотворение большого города, я думаю: вдруг кто-то из них сейчас идет по шумной, людной улице, спускается в метро, и если я сам выйду из дома и стану всматриваться в лица прохожих, я, может быть, отыщу знакомое лицо и получу ответ на свой вопрос.

Иногда во время какой-нибудь поездки внешность случайного попутчика дает толчок воображению: замечаешь необычную посадку головы, что-то странно притягивающее во взгляде… Таких людей подмывает разговорить, вовлечь в беседу, но у них сразу же – или мне это только кажется? – срабатывает инстинкт самозащиты. Минутная пауза – и их уже нет. Где угодно – в поезде, на многолюдной улице – передо мной может возникнуть виденье чистой, неземной красоты, и хочется протянуть руку и тихо, скороговоркой спросить: «Вы часом не из тех, кого я видел на Монте-Верита?» Но я не успеваю. Они проходят, растворяются в толпе, и я остаюсь один на один со своей недоказанной третьей гипотезой.

Я старею: как я уже говорил, мне скоро семьдесят; память становится короче, история Монте-Верита с годами покрывается туманом, представляется все менее правдоподобной. И чем дальше, тем острее я чувствую надобность запечатлеть все на бумаге, прежде чем окончательно откажет слабеющая память. Возможно, среди тех, кто будет читать эти строки, найдется такой же альпинист-любитель, каким был в молодости я сам, и он предложит свое собственное толкование описанных мною событий.

Хочу предупредить: в Европе несть числа горным вершинам и наверняка на карте обнаружится не одна Монте-Верита – в Швейцарии, во Франции, в Италии, в Испании, в Тироле. Я предпочел бы не обозначать точное место, где находится моя Монте-Верита. В наши дни, после двух мировых войн, неприступных гор уже не осталось; нынче можно подняться на любую. Риск минимален, если соблюдать должную осторожность. И моя Монте-Верита, несмотря на крутизну, снег и лед, была всегда досягаема. Ведущую к вершине тропу даже поздней осенью в силах был одолеть любой физически крепкий, мало-мальски тренированный человек. От восхождения альпинистов удерживал не страх перед самим маршрутом, а безотчетный, суеверный ужас.

Не сомневаюсь, что сегодня моя Монте-Верита нанесена на карту вместе с прочими одноименными пиками. На подходах к вершине наверняка построили кемпинги, в деревушке на восточном склоне открыли гостиницу, а на подъеме работает фуникулер. Но как бы то ни было, я хочу надеяться, что люди не успели окончательно все запакостить; что в полночь, когда всходит луна, облик горы пребывает неизменным, нетронутым; и что зимой, когда снег и лед, штормовой ветер и облачность препятствуют восхождению, Монте-Верита, обратив к солнцу свою раздвоенную вершину, безмолвно и с состраданием смотрит вниз, на незрячий мир.

Мы вместе выросли, Виктор и я. Вместе учились в Мальборо, в один год поступили в Кембриджский университет. В студенческие дни я был его ближайшим другом, и если мы стали реже видеться после окончания, это объяснялось тем, что жизнь наша сложилась по-разному: моя служба предполагала постоянные выезды за границу, а Виктор был по горло занят своим поместьем в Шропшире. Однако с каждой встречей дружба наша возобновлялась, и расставания на ней не сказывались.

Работа у меня и у Виктора поглощала львиную долю времени, однако мы оба располагали деньгами и на досуге имели возможность предаваться своему излюбленному занятию – альпинизму. Сегодняшний спортсмен, оснащенный и подготовленный по всем правилам науки, счел бы наши экспедиции чисто любительскими – я говорю об идиллической поре до Первой мировой войны, – и задним числом я склонен с ним согласиться. Действительно, вряд ли можно назвать профессионалами двух молодых людей, которые, отчаянно цепляясь руками и ногами, учатся карабкаться по скалам где-нибудь в Камберленде или Южном Уэльсе, а позднее, набравшись опыта, решаются на более рискованные восхождения в горных массивах Южной Европы.

С годами мы избавились от безрассудства, научились считаться с погодой и относиться к горам с уважением – не как к врагу, которого надо осилить, а как к союзнику, чье расположение нужно заслужить. Нами двигала не тяга к опасности, не потребность расширить список наших побед. Мы ходили в горы потому, что нас обуревало желание завоевать предмет нашей любви.

Горы еще капризнее, еще непостояннее, чем женщины; они приносят и радость, и страх, и ни с чем не сравнимое чувство покоя. Зов гор нельзя объяснить. Возможно, в былые времена так проявлялось извечное стремление человека приблизиться к звездам. Сегодня он может преспокойно купить билет на самолет и почувствовать себя хозяином неба. Но под ногами у него не будет твердой скалы, в лицо ему не будет дуть горный ветер, и он не приобщится к тишине, какая бывает только в горах.

Горы подарили мне лучшие часы моей молодости. Эту жажду растратить, расплескать всю энергию, выкинуть из головы все мысли, стать ничем, крохотным пятнышком на фоне гор и неба мы с Виктором именовали горной лихорадкой. После успешного подъема Виктор приходил в себя быстрее, чем я. Он внимательно, методично осматривался вокруг, уже планируя спуск, пока я, завороженный чудом, продолжал грезить. Испытание на выносливость мы выдержали, вершина была побеждена, но предстояло завоевать еще нечто не поддающееся определению. Желанный опыт так и остался для меня недоступным; и я подозревал, что виноват в этом сам. Но все равно это было прекрасное время. Лучшее в моей жизни…

Однажды летом, вскоре после деловой поездки в Канаду, я получил от Виктора письмо. Он был в приподнятом настроении – сообщал, что помолвлен и в ближайшее время женится. Его невеста – само очарование. Он спрашивал, не соглашусь ли я быть шафером на их свадьбе. Я сразу ответил как положено – выразил искреннюю радость, поздравил его и от всей души пожелал счастья. Однако сам я, убежденный холостяк, с грустью подумал, что потерял еще одного друга, на сей раз лучшего, который теперь увязнет в семейном болоте.

Невеста Виктора – валлийка – жила в Уэльсе, недалеко от его поместья в Шропшире. «Ты не поверишь, – писал он в следующем письме, – она ни разу не была на Сноудоне. Придется мне взять ее образование в свои руки». Помню, я подумал тогда: трудно представить занятие более неблагодарное, чем тащить в горы совершенно не тренированную девицу.

В третьем письме Виктор извещал, что они с невестой приезжают в Лондон – скоро свадьба, много чего надо купить и сделать. Я пригласил их обоих позавтракать. Не знаю, что́ я ожидал увидеть. Мне рисовалась невысокая, крепенькая фигурка, темные волосы, живые глаза… И уж конечно не та ослепительная красавица, которая сделала шаг мне навстречу и, протянув руку, представилась: «Анна».

До Первой мировой войны молодые женщины редко пользовались косметикой. Губы у Анны были не накрашены; золотистые волосы волнами спускались на уши. Помню, я глядел на нее не моргая, пораженный ее невероятной красотой. Виктор довольно рассмеялся:

– Ну, что я тебе говорил?

Мы сели за столик, быстро освоились и разговорились. Свойственная Анне сдержанность придавала ей особое обаяние, но, зная, что я самый близкий друг Виктора, она приняла меня с первой минуты – и, кажется, я ей понравился.

Да, подумал я, Виктору чертовски повезло. Все мои опасения насчет его брака рассеялись – достаточно было увидеть Анну. Примерно в середине завтрака разговор повернул на горы – как всегда, когда мы с Виктором оказывались вместе.

– Итак, – обратился я к Анне, – вы выходите замуж за человека, обуреваемого страстью лазать по горам, а сами не поднимались даже на Сноудон, который у вас под боком.

Она чуть заметно нахмурилась и не сразу ответила:

– Верно. Я никогда там не была.

Меня удивило какое-то колебание в ее голосе.

– Но почему? Родиться валлийкой и не побывать на самой высокой вершине Уэльса – это граничит с преступлением.

Виктор решил вмешаться.

– Анна трусиха, – объяснил он. – Каждый раз, когда я предлагаю ей пойти в горы, она под любым предлогом увиливает.

Анна быстро повернулась к нему:

– Нет, Виктор, не в этом дело. Ты не понимаешь. Я вовсе не боюсь.

– Что же тогда?

Он нежно положил ладонь на руку Анны. Я видел, как он ее обожает, и не сомневался, что они будут счастливы. Анна смотрела на меня через стол, словно прощупывая взглядом, и я каким-то шестым чувством догадался, что́ она скажет.

– Горы очень требовательны, – проговорила она. – Им нужно отдавать все до последнего. Таким, как я, лучше держаться от гор подальше.

Я понял, что она имеет в виду, – тогда, по крайней мере, мне так показалось. Но они с Виктором были влюблены друг в друга, и я считал, что было бы чудесно, если бы она разделила с мужем его увлечение, преодолев свой изначальный страх.

– Вот и отлично, – сказал я. – Вы совершенно правильно к этому подходите. Горы действительно требуют полной отдачи, но вдвоем вы сможете все преодолеть. Виктор не станет переоценивать ваши силы. Он гораздо осторожнее меня.

Анна улыбнулась и высвободила руку.

– Вы оба большие упрямцы, – возразила она. – И оба не понимаете. Я родилась в горах. Я знаю, о чем говорю.

Тут в дверях появился наш с Виктором общий приятель, мы познакомили его с Анной, и разговор о горах сошел на нет.

Через полтора месяца отпраздновали свадьбу, и клянусь – я никогда не видел невесты прекраснее. У Виктора было бледное от напряжения лицо; думаю, он понимал, что взял на себя великую ответственность – сделать эту девушку счастливой.

До свадьбы, пока они жили в Лондоне, я часто виделся с Анной, и хотя Виктор ни о чем не подозревал, я влюбился так же пылко, как он. Меня влекли к ней не сами по себе ее очарование и красота, а необычное сочетание того и другого, какой-то исходивший от нее внутренний свет. Я боялся только, что Виктор, простой и открытый по натуре, покажется Анне излишне легкомысленным и шумным и это может заставить ее, как улитку, замкнуться в себе. Впрочем, они несомненно составляли прекрасную пару. Провожая новобрачных после приема, устроенного в их честь пожилой теткой Анны, заменившей ей покойных родителей, я, растроганный, уже мысленно видел, как я буду гостить у них в Шропшире и стану крестным отцом их первенца.

Однако вскоре после их бракосочетания служебные дела срочно потребовали моего отъезда, и лишь в декабре я получил первую весточку от Виктора, который звал приехать к ним на Рождество. Я охотно принял приглашение.

Они были женаты уже восемь месяцев. Виктор был в отличной форме и выглядел счастливым, Анна же показалась мне еще красивее. Я не мог отвести от нее глаз. Меня встретили чрезвычайно радушно, и я провел блаженную неделю в прекрасном старинном доме Виктора, хорошо мне знакомом по прежним визитам. Их брак оказался удачным – это стало очевидно с первой минуты. И если в перспективе еще не просматривался наследник, огорчаться не стоило – впереди у них была масса времени.

Мы совершали прогулки по владениям Виктора, немного охотились, вечерами читали и пребывали в полном довольстве и согласии.

Я заметил, что Виктор приноровился к более спокойному темпераменту Анны, хотя слово «спокойствие» вряд ли полностью передает то особое свойство, которому трудно подобрать название и которое я определил бы как тихость. Эта тихость шла из глубин ее естества и завораживала все вокруг. Мне всегда нравился шропширский дом с его высокими потолками и множеством просторных комнат, со старомодными решетчатыми окнами, и я любил сюда приезжать, но теперь атмосфера умиротворения стала еще полнее, еще ощутимее. Дом окутывала необычная, непроницаемая тишина, приносившая душе больше, чем просто покой.

Странно, что, пытаясь восстановить в памяти эту неделю, я не могу припомнить никаких традиционно рождественских событий. Я не помню, что мы ели, что пили, ходили или нет к церковной службе, – думаю, да: Виктор как местный сквайр не должен был пренебрегать условностями. Запомнилось мне лишь удивительное умиротворение наших совместных вечеров, при закрытых ставнях, перед горящим камином. Недавняя деловая поездка, очевидно, вымотала меня больше, чем я предполагал, и теперь, в доме у Виктора и Анны, мне хотелось одного – расслабиться и отдаться во власть благословенной, благотворной тишине.

Через несколько дней я заметил в доме и другую перемену: там стало гораздо меньше вещей. Исчезли многочисленные безделушки, куда-то делась антикварная мебель, доставшаяся Виктору в наследство от предков. Просторные комнаты стояли теперь полупустые, а в большом зале, где мы проводили вечера, не осталось ничего, кроме длинного обеденного стола и кресел у камина.

Вероятно, изменения пошли на пользу, и дом от них только выиграл. Однако я счел немного странным, что инициатор этих перемен – женщина. Обычно молодая хозяйка первым делом приобретает новые портьеры, ковры и прочее, старается, чтобы в холостяцком доме чувствовалась женская рука. Я решил при случае выяснить мнение Виктора.