Текст книги "«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории"

– Как вам угодно, – согласился муж. Его глубоко тронула бурная радость, с которой она его встретила, и теперь он готов был удовлетворить любой ее каприз. Бедная девочка, как ей было одиноко без него. Он должен ее за это вознаградить.

Когда зазвонил телефон, маркиза была в ванной, она стояла перед зеркалом и подкрашивала губы.

– Будьте добры, поговорите, пожалуйста, – крикнула она мужу. – Это, наверное, консьерж по поводу багажа.

Маркиз взял трубку и через минуту позвал жену:

– Это вас, дорогая. Тут пришла какая-то мадемуазель Поль, она просит позволения повидать вас и поблагодарить за цветы, пока вы еще не уехали.

Маркиза ответила не сразу, и, когда она вошла в спальню, ее мужу показалось, что эта помада отнюдь не делает ее привлекательнее. Она словно осунулась, постарела. Как странно. Наверное, она поменяла помаду. Этот цвет ей совсем не идет.

– Ну, что ей сказать? – спросил он. – Вам, наверное, совсем не хочется сейчас разговаривать с этой особой – кто она, кстати, такая? Хотите, я спущусь вниз и отделаюсь от нее?

Маркиза колебалась, казалась обеспокоенной.

– Нет, – сказала она, – не надо, пожалуй, я поговорю с ней сама. Дело в том, что это трагическая история. Она и ее брат держали в городе небольшой магазинчик, фотоателье. Они делали для меня кое-какие работы – несколько моих портретов, детские фотографии, – а потом случилась ужасная вещь, брат утонул. Я сочла себя обязанной послать цветы.

– Это было очень любезно с вашей стороны оказать ей такое внимание. Показывает, как вы добры. Однако стоит ли еще себя утруждать? У нас ведь все готово к отъезду.

– Вы ей так и передайте. Скажите, что мы буквально через минуту уезжаем.

Маркиз снова повернулся к телефону, однако, сказав буквально несколько слов, закрыл трубку рукой и обратился к жене.

– Она очень настаивает, – сказал он. – Говорит, что у нее остались какие-то ваши фотографии, которые она хочет отдать вам лично.

Маркизу охватила паника. Фотографии? Какие фотографии?

– Но я уже за все расплатилась, – шепотом, чтобы не было слышно, проговорила она в ответ. – Я не понимаю, чего она хочет.

Маркиз пожал плечами.

– Что же ей сказать? Она, кажется, плачет.

Маркиза вернулась в ванную и еще раз провела пуховкой по лицу.

– Скажите ей, чтобы она поднялась сюда в номер, – велела она. – Но предупредите еще раз, что мы через пять минут уезжаем. А вы возьмите детей и отведите их в машину. И мисс Клей пусть тоже идет. Я поговорю с этой женщиной наедине.

Когда муж вышел, она еще раз окинула взглядом комнату. Там ничего не осталось, кроме ее перчаток и сумочки. Еще одно движение, а потом закрыть дверь, спуститься в лифте вниз, кивнуть на прощание хозяину отеля, и все – она свободна.

В дверь постучали. Маркиза ждала у входа на балкон, плотно сцепив на груди руки.

– Entrez, – сказала она.

Мадемуазель Поль открыла дверь. Лицо ее опухло от слез и было покрыто пятнами; длинное старомодное траурное платье едва не касалось пола. Она постояла в нерешительности на пороге, а потом двинулась вперед – в ее хромоте было что-то гротескное – с таким трудом, словно каждый шаг причинял ей мучительную боль.

– Госпожа Маркиза, – начала она, но губы у нее задрожали, и она расплакалась.

– Пожалуйста, успокойтесь, – мягко сказала маркиза. – Я ужасно сожалею о том, что произошло.

Мадемуазель Поль достала платок и высморкалась.

– У меня никого и ничего не было в жизни, – проговорила она. – Только он один. Он был так добр ко мне. Что я теперь стану делать? Как мне жить?

– Но ведь у вас есть родные?

– Они бедные люди, Госпожа Маркиза. Я не могу рассчитывать на их помощь. И с магазином я одна, без брата, не справлюсь. Сил не хватит. У меня всегда было слабое здоровье.

Маркиза пошарила в своей сумочке и достала оттуда ассигнацию в двадцать тысяч франков.

– Я понимаю, что это не так уж много, – сказала она, – но для начала, может быть, поможет. К сожалению, у моего мужа нет особых связей в этих краях, но я попрошу его, – может быть, он что-нибудь придумает.

Мадемуазель Поль взяла деньги. Странно, она не поблагодарила маркизу.

– Этого мне хватит до конца месяца, – сказала она, – и на то, чтобы оплатить расходы на похороны.

Она открыла сумочку и достала оттуда три фотографии.

– Дома у меня есть еще такие же, – сказала она. – Мне подумалось, что вы так спешили отсюда уехать, что совсем про них забыли. Я нашла их среди других фотографий и негативов моего бедного брата в подвале, где он их проявлял и печатал.

Она протянула снимки. Взглянув на них, маркиза похолодела. Да, она совсем забыла. Собственно говоря, она даже и не знала об их существовании. Это были фотографии, снятые в папоротниках. Да, да, там, на поляне, забыв обо всем на свете, полная страстной неги, она частенько дремала, положив под голову его куртку, и слышала сквозь сон, как щелкает камера. Это придавало их встречам особую пикантность. Некоторые снимки он ей показывал. Но этих она не видела.

Она взяла фотографии и положила их в сумочку.

– Вы говорите, что у вас есть и другие? – спросила она безразличным тоном.

– Да, Госпожа Маркиза.

Она заставила себя посмотреть женщине в глаза. Они распухли от слез, однако в самой глубине несомненно поблескивали.

– Чего вы от меня хотите? – спросила маркиза.

Мадемуазель Поль оглядела гостиничный номер. Оберточная бумага на полу, корзина, полная мусора, скомканные простыни на незаправленной кровати.

– Я потеряла брата, – говорила женщина, – мою единственную опору, смысл всей моей жизни. Госпожа Маркиза приятно провела время на курорте и теперь возвращается домой. Думаю, Госпоже Маркизе не захочется, чтобы ее муж или родные увидели эти фотографии?

– Вы правы, – сказала маркиза. – Я и сама не желаю их видеть.

– В таком случае, – продолжала мадемуазель Поль, – двадцать тысяч франков – это слишком ничтожная плата за столь приятный отдых.

Маркиза снова заглянула в сумочку. Там было две банкноты по тысяче франков и несколько сотенных.

– Вот все, что у меня есть, – сказала она. – Пожалуйста, возьмите.

Мадемуазель Поль снова высморкалась.

– Я считаю, что и меня и вас гораздо больше устроит, если мы придем к более долгосрочному соглашению, – сказала она. – Теперь, когда мой бедный брат меня покинул, будущее для меня так неверно, так неопределенно. Мне, может быть, даже не захочется жить здесь, где все наполнено печальными воспоминаниями. Я все задаю себе вопрос, как, каким образом встретил свою смерть мой несчастный брат. Накануне того дня, как ему исчезнуть, он ходил на этот папоротниковый мыс и вернулся ужасно расстроенным. Я видела, что его что-то огорчило, но не спросила, в чем дело. Быть может, он собирался кого-то встретить, подружку например, а она не пришла. На следующий день брат снова туда отправился и больше уже не вернулся. Дали знать в полицию, а потом, через три дня, нашли его тело. Я ничего не сказала в полиции о том, что можно предполагать самоубийство, они считают, что это несчастный случай, и я с ними согласилась. Но у моего брата было такое чувствительное сердце, Госпожа Маркиза. В расстройстве он был способен сотворить все, что угодно. Если мне станет слишком грустно от всех этих мыслей, мне, возможно, захочется пойти в полицию. Быть может, я даже выскажу предположение, что мой несчастный брат покончил с собой из-за несчастной любви. А то и разрешу им поискать в его вещах – вдруг найдутся какие фотографии.

В полной панике маркиза услышала за дверью шаги мужа.

– Вы идете, дорогая? – позвал он, распахивая дверь и входя в комнату. – Вещи уже все погружены, и дети капризничают, им хочется поскорее ехать.

Он поздоровался с мадемуазель Поль, та в ответ сделала книксен.

– Я вам дам свой адрес, – говорила маркиза, – и в Париже и в деревне. – Маркиза лихорадочно шарила в сумочке в поисках визитной карточки. – Надеюсь, через неделю-другую вы дадите о себе знать.

– Возможно, что и раньше, Госпожа Маркиза, – сказала мадемуазель Поль. – Если я уеду отсюда и окажусь в ваших краях, я непременно засвидетельствую мое нижайшее почтенье вам и вашим деткам и английской мисс, их гувернантке. У меня есть друзья, которые живут неподалеку от вас. И в Париже у меня есть тоже друзья. Мне всегда хотелось побывать в Париже.

Маркиза обернулась к мужу с сияющей, страшной улыбкой.

– Я тут говорила мадемуазель Поль, что, если ей что-нибудь понадобится, пусть она сразу же обращается ко мне.

– Разумеется, – подтвердил ее муж. – Я искренне сожалею о вашем несчастье. Хозяин отеля все мне рассказал.

Мадемуазель Поль снова присела, переводя взгляд с маркиза на его жену.

– Мой брат – это все, что у меня было в жизни, Господин Маркиз, – сказала она. – Госпожа Маркиза знает, что он для меня значил. Мне очень приятно сознавать, что я могу написать ей письмецо, она мне ответит, и тогда я не буду чувствовать себя такой одинокой и покинутой. Жизнь порою очень неласкова к человеку, когда он один на свете. Могу я пожелать вам счастливого пути, Госпожа Маркиза, и приятных воспоминаний о том, как вы здесь отдыхали? А главное, чтобы у вас не было никаких сожалений.

Мадемуазель Поль снова сделала книксен и, хромая, вышла из комнаты.

– Как она безобразна, бедняжка, – сказал маркиз. – Насколько я понял со слов хозяина, брат ее тоже был калека.

– Да…

Маркиза защелкнула сумочку. Взяла перчатки. Протянула руку за темными очками.

– Любопытная вещь, – говорил маркиз, пока они шли по коридору. – Такое часто передается по наследству. – Он остановился, на минуту замолчал, нажимая кнопку, чтобы вызвать лифт. – У меня есть один старинный друг, Ришар дю Буле, вы никогда с ним не встречались? Он был калека, такой же, каким, по-видимому, был и этот несчастный фотограф, однако, несмотря на это, его полюбила прелестная молодая девушка, абсолютно нормальная, и они поженились. У них родился сын, и у него оказалась такая же изуродованная ступня, как и у отца. Дурная кровь, никуда от этого не денешься.

Они вошли в кабину лифта, и дверца за ними захлопнулась.

– Вы уверены, что не хотите изменить свое решение и остаться здесь пообедать? Вы бледны, а путь нам предстоит неблизкий.

– Нет-нет, лучше поедем.

В холле собрались служащие отеля, чтобы попрощаться с маркизой, – хозяин, портье, консьерж, метрдотель.

– Приезжайте еще, Госпожа Маркиза, здесь вам всегда будут рады. Так было приятно вам служить. Без вас отель много потеряет.

– До свиданья… до свиданья.

Маркиза села в машину рядом с мужем. Они выехали с территории отеля и свернули на шоссе. Мыс, горячий песок пляжа, море – все это оставалось позади. А перед ней лежала длинная прямая дорога к дому, где она будет наконец в безопасности, где ее ждет покой. Покой?..

Перевод В. Салье

Поцелуй меня еще раз, незнакомец

Уйдя из армии, я, прежде чем где-нибудь обосноваться, некоторое время присматривался, потом нашел работу в Хампстеде, в гараже у подножия Хаверсток-Хилл, неподалеку от Чок-Фарм; она мне отлично подходила. Я всегда любил возиться с моторами, работал с ними и в армии – мне всегда легко давалось все, что связано с механикой.

По моим понятиям, ничего не могло быть лучше, чем лежать под легковушкой или грузовиком в засаленном комбинезоне, с гаечным ключом в руке и заниматься каким-нибудь старым болтом или гайкой, вдыхать запах машинного масла; кто-то заводит мотор, ребята вокруг меня стучат инструментами и что-то насвистывают. Я никогда не имел ничего против запаха или грязи. Моя старушка-мать обычно говаривала, когда я малышом слонялся с жирной консервной банкой в руках: «Ничего страшного, это чистая грязь», – так и с моторами.

Моим боссом в гараже был славный парень, добродушный, веселый; он видел, что я люблю свою работу. Сам он не слишком разбирался в механике и всегда поручал мне ремонтные дела, чем я был очень доволен.

Поселился я не у матери, она жила слишком далеко, почти на другом конце города, и я не видел смысла тратить полдня на дорогу туда и обратно. Я люблю, чтобы работа была у меня, так сказать, под боком. Я снял комнату у супругов Томпсон в десяти минутах ходьбы от моего гаража. Он занимался обувным ремеслом – наверное, его можно было назвать сапожником, – а миссис Томпсон готовила еду и прибиралась в квартире, расположенной прямо над мастерской. Обычно я питался вместе с ними – завтрак и ужин, у нас всегда был горячий завтрак, – и, поскольку кроме меня постояльцев у них не было, они относились ко мне как к члену семьи.

Я человек привычки. Люблю выкладываться на работе, а вернувшись домой, посидеть с газетой, покурить, немного послушать музыку по радиоприемнику, эстраду или что-нибудь в таком роде, и рано лечь спать. Девушками я никогда особенно не интересовался, даже когда служил в армии. А служил я на Ближнем Востоке, да к тому же в Порт-Саиде.

Нет, я был вполне доволен своей однообразной жизнью у Томпсонов, когда каждый следующий день ничем не отличался от предыдущего, до того вечера, когда это случилось. С тех пор все изменилось. Изменилось навсегда. Не знаю, не знаю…

Томпсоны отправились в Хайгейт навестить свою замужнюю дочь. Они спросили, не хочу ли я пойти с ними, но у меня как-то не было желания быть лишним, и поэтому, выйдя из гаража, я направился не домой, а к ближайшему кинотеатру и, взглянув на афишу, увидел, что идет что-то ковбойско-индейское – на афише был нарисован ковбой, который ножом выпускает кишки индейцу. Я такое люблю – что до вестернов, так я настоящий ребенок, – поэтому я заплатил фунт и два пенса и вошел в кинотеатр. Я протянул свою бумажку билетерше и сказал: «Последний ряд, пожалуйста», – люблю сидеть в самом конце зала, прислонясь головой к стене.

Вот тогда я и увидел ее. Непонятно зачем, но в некоторых из этих мест девушек одевают так, что делают из них настоящих мальчишек. Но из этой мальчишку сделать не удалось. У нее были медно-красные волосы, постриженные под пажа, – по-моему, это так называется, – синие глаза из тех, которые кажутся близорукими, но видят дальше, чем вы думаете, а по ночам становятся темными, почти черными; губы у нее были надутые, точно ей все надоело, и, чтобы заставить ее улыбнуться, ей надо подарить весь мир, кожа не веснушчатая, не белая, а более теплого и естественного цвета и походила на персик. Она была маленькой и стройной, бархатная куртка – синяя – плотно облегала фигуру, а шапочка на затылке едва прикрывала медно-красные волосы.

Я купил программку – не потому, что она была мне нужна, а чтобы задержаться перед занавесом, скрывавшим вход в зал, – и сказал ей:

– Что за фильм?

Она даже не взглянула на меня. Она просто смотрела в пустоту.

– Любительская поножовщина, – сказала она, – но у вас всегда есть возможность заснуть.

Я не мог не рассмеяться, хоть и видел, что она вполне серьезна и вовсе не разыгрывает меня.

– Реклама не из лучших, – сказал я, – а что если услышит ваш управляющий?

На этот раз она посмотрела на меня. Обратила в мою сторону свои синие глаза, все такие же безразличные, равнодушные, но я заметил в них нечто такое, чего не видел ни до, ни после, – что-то вроде лени, как если бы кто-то проснулся после долгого сна и рад увидеть вас рядом с собой. Такой блеск иногда можно видеть в глазах кошки, когда ее гладишь, а она мурлычет, сворачивается клубком и позволяет делать с собой все, что угодно. С мгновение она смотрела на меня, и в уголках ее рта играла едва заметная улыбка, затем надорвала мой билет и сказала:

– Мне не платят за рекламу. Мне платят за то, чтобы я вот так смотрела на вас и завлекала в зал.

Она раздвинула занавес и направила в темноту луч фонарика. Я не видел ни зги. Вокруг была сплошная чернота, как бывает всегда, пока не привыкнешь и не начнешь различать очертания сидящих в зале людей; на экране виднелись две огромные головы; какой-то парень говорил другому: «Если ты не выложишь все начистоту, я прошью тебя пулей», кто-то разбил оконную раму, и какая-то женщина закричала.

– По-моему, то, что надо, – сказал я и стал ощупью пробираться, чтобы сесть.

– Это не картина, а анонс на следующую неделю, – сказала она и, снова включив фонарик, провела меня к месту в последнем ряду за одно от прохода.

После нескольких анонсов показали кинохронику, затем какой-то парень стал играть на органе и скрывший экран занавес окрасился в красные, золотые и зеленые цвета – наверное, они считают, что за ваши деньги должны выложиться на полную катушку. Оглядевшись по сторонам, я увидел, что зал наполовину пуст, и решил, что девушка права – картина будет не ах, потому и народу так мало.

Перед тем как свет снова погас, она медленно прошла вниз по проходу. В руках у нее был поднос с мороженым, но она не давала себе труда предлагать его. Она шла словно во сне, и, когда стала подниматься по другому проходу, я окликнул ее.

– Есть за шесть пенсов? – спросил я.

Она посмотрела на меня через несколько сидений. Сперва ее взгляд прошел сквозь меня, как сквозь стекло, затем она меня узнала – на ее губах снова заиграла полуулыбка, а в глазах появилось то же ленивое выражение – и сзади подошла ко мне.

– Вафельное или в бумаге? – спросила она.

По правде говоря, мне не хотелось ни того ни другого. Я хотел что-нибудь купить лишь затем, чтобы задержать ее.

– А вы что посоветуете? – спросил я.

Она пожала плечами.

– В бумаге надольше хватит, – сказала она и, прежде чем я успел хоть что-то ответить, сунула мне в руку мороженое в бумажной обертке.

– Как насчет того, чтобы тоже съесть мороженого? – предложил я.

– Нет, благодарю, – сказала она. – Я видела, как его делают.

Она отошла, в зале стало темно, и я как полный дурак остался сидеть с большим шестипенсовым мороженым в руках. Чертова штука переливалась через край обертки и капала мне на рубашку, поэтому, чтобы она не вывалилась мне на колени, пришлось как можно скорее засунуть ледяную массу в рот, при этом я отвернулся в сторону, так как кто-то сел рядом со мной на пустое место у прохода.

Наконец я доел мороженое, вытерся носовым платком и все внимание сосредоточил на разворачивающейся на экране истории. Это был самый что ни на есть вестерн: через прерии тянулись повозки, на поезд с золотыми слитками нападала вооруженная банда и героиня ежеминутно меняла брюки на вечернее платье. Таким кино и должно быть, ни капли не похожим на реальную жизнь; но чем дольше я смотрел картину, тем яснее ощущал в воздухе легкий аромат, я не знал, что это было, откуда он шел, но он не исчезал. Справа от меня сидел мужчина, слева два места оставались пустыми, и уж конечно, он не доносился с передних рядов; не мог же я оглядываться по сторонам и принюхиваться.

Я не слишком-то большой любитель духов. Они часто бывают дешевыми и противными, но эти были не такими. Ничего сильного, затхлого, удушающего. Они напоминали аромат цветов, которые продают в Уэст-Энде в больших цветочных магазинах по три шиллинга за цветок – богатые парни покупают их для актрис; вдыхать его в этом мрачном старом кинотеатре, пропахшем табачным дымом, было чертовски приятно, он просто сводил меня с ума.

Наконец я повернул голову направо, оглянулся и понял, откуда он идет. Он шел от девушки, от билетерши; она стояла, облокотившись о барьер за моей спиной.

– Не вертитесь. Вы попусту тратите фунт и два пенса. Смотрите на экран, – сказала она, но негромко, чтобы никто не услышал. Шепотом, для меня одного.

Я не мог не рассмеяться про себя. Какое нахальство! Теперь я знал, откуда исходит запах, и оттого картина стала доставлять мне еще большее удовольствие. Девушка будто сидела на одном из пустых мест рядом со мной, и мы вместе смотрели на экран.

Когда все кончилось и зажегся свет, я увидел, что просидел весь последний показ и что уже почти десять часов. Из зала уходили последние зрители. Я немного подождал, она появилась со своим фонариком и стала проверять, не уронил ли кто под сиденье перчатку или кошелек, что часто случается со зрителями, которые вспоминают об этом, только вернувшись домой; на меня она обратила не больше внимания, чем на грязную тряпку, которую никто бы не удосужился поднять.

Я стоял в заднем ряду один – зал был совершенно пуст, – и, подойдя ко мне, она сказала:

– Отодвиньтесь, вы заслоняете проход.

Она осветила его фонариком, но там ничего не оказалось, только пустая пачка «плейерз», утром уборщицы уберут ее. Затем она выпрямилась, смерила меня взглядом и, сняв с затылка шапочку, которая так ей шла, обмахнулась ею как веером.

– Собираетесь здесь ночевать? – спросила она и, что-то насвистывая, пошла в сторону двери и скрылась за занавесом.

Это было каким-то безумием. Никогда еще меня так не забирала ни одна девушка. Когда следом за ней я вышел в вестибюль, она уже скрылась за задней дверью рядом с кассой и швейцар запирал двери на ночь. Я вышел на улицу и стал ждать. В чем-то я чувствовал себя дураком, ведь наверняка она выйдет с остальными, как это обычно делают девушки. Одна из них продала мне билет, на балконе тоже есть билетерши, кто-то, наверное, работает в гардеробе, все они будут хихикать, и у меня не хватит смелости подойти к ней.

Однако через несколько минут она вышла из кинотеатра одна. На ней был макинтош с поясом; она шла, засунув руки в карманы и без шляпы. Не оглядываясь по сторонам, она направилась вверх по улице. Я последовал за ней, боясь, что она оглянется и прогонит меня, но она быстро шла вперед, глядя прямо перед собой, и медно-красные волосы мальчика-пажа покачивались в такт ее движению.

Но вот она замедлила шаг, перешла улицу и остановилась на автобусной остановке. Там уже ждала очередь из пяти или шести человек, она не видела, как я пристроился в конце, а когда подошел автобус, первой вошла в него; я тоже вошел в автобус, не имея ни малейшего представления о том, куда он направляется, но ничуть об этом не беспокоясь. Она поднялась передо мной по ступенькам, села на заднее сиденье, зевнула и закрыла глаза.

Я сел рядом с ней боязливо, как котенок, – дело в том, что, как правило, я не делал ничего подобного и ожидал скандала. Когда подошедший кондуктор попросил заплатить за проезд, я сказал:

– Два по шесть пенсов, пожалуйста. – Я рассчитал, что она вряд ли едет до конца маршрута и этой суммы хватит и на ее и на мой проезд.

Он поднял брови – эти ребята иногда любят показать свое остроумие – и сказал:

– Смотрите не ударьтесь друг о друга, когда водитель сменит скорость. Он совсем недавно сдал на права. – Кондуктор, посмеиваясь, стал спускаться вниз, несомненно считая себя заправским остряком.

Звук его голоса разбудил девушку, она сонными глазами посмотрела на меня, посмотрела на билеты в моей руке – по цвету она, должно быть, догадалась, что они по шесть пенсов, – и, улыбнувшись первой настоящей улыбкой, какую я получил от нее в тот вечер, сказала безо всякого удивления:

– Привет, незнакомец.

Чтобы скрыть смущение, я вынул сигарету и предложил ей тоже, но она отказалась. Она снова закрыла глаза и приготовилась уснуть. Затем, видя, что на втором этаже автобуса нет никого, кроме парня в форме военного летчика, который склонился над газетой за несколько сидений перед нами, я протянул руку, положил ее голову себе на плечо и осторожно обнял за талию; при этом я, конечно, думал, что она отбросит мою руку и пошлет меня к черту. Но она этого не сделала. Она как бы усмехнулась про себя и, устроившись, словно сидела в кресле, сказала:

– Не каждый вечер я получаю бесплатный проезд и бесплатную подушку. Разбуди меня у подножия холма, до того как мы подъедем к кладбищу.

Я не знал, какой холм и какое кладбище она имеет в виду, но будить ее не собирался – нет, только не я. Я взял два билета по шесть пенсов и собирался сполна окупить свои деньги.

Так мы и тряслись в том автобусе, тесно прижавшись друг к дружке, и я подумал, что это куда приятнее, чем сидеть дома на кровати, читая футбольные новости, или проводить вечер с мистером и миссис Томпсон в доме их дочери в Хайгейте.

Вскоре я настолько осмелел, что прислонился виском к ее голове и обнял ее немного крепче, нет, не то чтобы слишком заметно, а так, чуть-чуть. Всякий поднявшийся на второй этаж автобуса принял бы нас за влюбленную парочку.

Потом, когда мы уже проехали на четыре пенса, я забеспокоился. Когда мы исчерпаем наш лимит в шесть пенсов, старый автобус не вернется назад; когда мы доберемся до конечной остановки, он останется там на ночь. Девушка и я окажемся неведомо где без надежды дождаться обратного автобуса, а в кармане у меня всего-навсего шесть шиллингов. На такси шести шиллингов не хватит, не говоря уже о чаевых. Кроме того, наверное, и такси-то уже не ходят.

Надо же мне было свалять такого дурака и не взять больше денег. Возможно, глупо было об этом беспокоиться, но я с самого начала действовал импульсивно, и если бы мне могло прийти в голову, чем обернется этот вечер, я бы пополнее набил бумажник. Я не часто выходил с девушкой и всегда терпеть не мог парней, которые не умеют обставить это как следует. Можно неплохо перекусить в одном из кафе самообслуживания – их теперь развелось достаточно много, – а если бы ей захотелось чего-нибудь покрепче кофе или оранжада, конечно, в такой поздний час это не слишком легко, что ж, ближе к дому я знал, куда пойти. Мой босс ходил в один паб, где можно было купить джин и в любое время прийти и выпить из собственной бутылки. Мне говорили, что так можно выпить в шикарных ночных клубах Уэст-Энда, но там за это вас заставят заплатить бешеные деньги.

Как бы то ни было, а я ехал в автобусе бог знает куда и рядом со мной сидела моя девушка – я называл ее «моя девушка», как если бы она действительно была моей и я за ней ухаживал, – и у меня не было денег, чтобы отвезти ее домой. От волнения я заерзал на сиденье и стал рыться в карманах, надеясь, что мне повезет и я найду полкроны или хотя бы бумажку в десять шиллингов, про которые я совсем забыл. Наверное, своими движениями я потревожил ее, потому что она неожиданно дернула меня за ухо и сказала:

– Перестань раскачивать лодку.

Ну, я хочу сказать… мне это понравилось. Не могу объяснить почему. Прежде чем дернуть, она немного подержала мое ухо, будто ощупывала кожу, и осталась довольна, затем лениво оттянула его вниз. Такие вещи делают с детьми, а по тону, каким она сказала «перестань раскачивать лодку», можно было подумать, что она много лет знакома со мной и что мы едем с ней на пикник. Дружелюбно, по-приятельски, но приятнее, чем то и другое.

– Послушай, – сказал я, – мне очень жаль, но я поступил чертовски глупо. Я взял билеты до конечной остановки, потому что хотел посидеть рядом с тобой, и, когда нас там высадят, мы окажемся за многие мили от дома, а у меня в кармане только шесть шиллингов.

– У тебя есть ноги, разве не так? – сказала она.

– Что значит – у меня есть ноги?

– Они предназначены для того, чтобы ходить. Во всяком случае мои, – ответила она.

Тогда я понял, что все это неважно, что она не сердится и вечер удался на славу. Я сразу повеселел, крепко обнял ее, давая понять, какая она молодчина – большинство девушек разорвало бы меня на куски, – и сказал:

– Насколько мне известно, мы еще не проехали кладбище. Это имеет большое значение?

– Ах, будут другие, – сказала она. – Я не привередлива.

Я не знал, как понять ее слова. Я думал, что она хочет выйти на остановке у кладбища, потому что от этой остановки ближе всего до ее дома, ну как вы говорите: «Высадите меня около Вулвортс», если живете неподалеку. Некоторое время я размышлял над этим, а потом сказал:

– Как это – будут другие? Их не часто видишь на автобусных маршрутах.

– Я говорила вообще, – ответила она. – Не трудись говорить, мне больше нравится, когда ты молчишь.

Она произнесла это так, что ее слова не показались мне пощечиной. Я знал, что она имела в виду. Приятно разговаривать с людьми вроде мистера и миссис Томпсон за ужином; вы рассказываете, как прошел день, один из вас читает вслух несколько строк из газеты, а другой говорит: «Надо же, подумать только», – наконец кто-то начинает зевать, а кто-то говорит: «Кто идет спать?» Довольно славно поговорить с моим боссом за кружкой пива эдак в полдень или часа в три, когда нечего делать: «А я так думаю, что эти типы в правительстве устраивают в стране такую же кутерьму, как те, что были до них», – после чего нас прервут, чтобы заправиться бензином. Еще я люблю поговорить со своей старушкой-матерью, что случается не очень часто; она вспоминает, как шлепала меня, когда я был ребенком, а я сижу на том же месте, что и тогда, за столом на кухне, она печет печенье и дает мне обрезки теста, приговаривая: «Ты всегда любил обрезки». Вот это разговор, вот это беседа.

Но с моей девушкой я разговаривать не хотел. Хотел просто обнимать ее, что я и делал, хотел уткнуться подбородком в ее волосы – это она и имела в виду, говоря, что ей нравится, когда я молчу. Мне это тоже нравилось.

Меня немного беспокоило еще одно – могу ли я поцеловать ее до того, как автобус доедет до конечной остановки и нас высадят. Ведь одно дело обнять девушку и совсем другое – поцеловать. На то, чтобы разогреться, требуется некоторое время. Вы начинаете с того, что впереди у вас длинный вечер, и, когда вы уже побывали в кино или на концерте, да еще поели и выпили, считайте, вы уже знакомы; обычно все заканчивается поцелуями и объятиями – девушки сами ждут этого. По правде говоря, я никогда особенно не любил целоваться. До армии я встречался с одной девушкой, она была вполне что надо и нравилась мне, но зубы у нее слегка выступали вперед, и даже если вы закроете глаза и забудете, кого целуете, то все равно будете знать, что это она, ничего тут было не поделать. Милая старушка Дорис из соседнего дома. С другими бывает еще хуже. Когда вы в форме, то сталкиваетесь с ними на каждом шагу. Они слишком напористы, они охмуряют вас, и вы чувствуете, что им некогда ждать, пока парень сам обратит на них внимание. Не скрою, от них меня всегда тошнило.

Наверное, я родился слишком нервным. Не знаю.

Но тогда, в тот вечер в автобусе, все было иначе. Не знаю, что так влекло меня к этой девушке: сонные глаза, медно-красные волосы, то, что она вроде бы не обращала на меня внимания и вместе с тем я ей нравился; раньше я не встречал ничего подобного. Я сказал себе: «Ну так что, рискнуть или подождать?» По тому, как шофер вел автобус, а кондуктор насвистывал внизу и желал выходившим доброй ночи, я догадывался, что конечная остановка уже недалеко; сердце у меня усиленно билось, шея под воротником горела – чертовски глупо, всего-то один поцелуй, не убьет же она меня – и тогда… Это было похоже на ныряние с вышки. «Что ж, начнем», – подумал я и, наклонившись, повернул к себе ее лицо, приподнял подбородок и крепко поцеловал ее.