Текст книги "Наследница трех клинков"

Глава 9. Возвращение дурехи

– Ни черта! – сказал Нечаев и соскочил с коня. – Всю задницу себе отбил. Никто ничего не видел! Как сквозь землю проклятая дура провалилась!

– Чтоб я еще когда с тобой связался, – хмуро сказал Воротынский. – Ты неудачник, Мишутка. За что б ты ни взялся, итог один – пустые хлопоты. И что я, старый дурак, за тобой увязался?

– Или на небо живьем вознеслась? – спросил Нечаев. – Как бы не свалилась в пруд и не утопла.

– Помяни мое слово, она в парковых прудах. И плакали наши деньги. Да и не только деньги…

Нечаев перекинул поводья через конскую голову, что было совсем просто – конь устал и морда у него только что в колени на ходу не утыкалась.

– Сделаю проводку и пойду задам ему корму.

– Он-то свой корм заработал!

Воротынский был прав – да разве сейчас время для правоты?

Уже не впервые с Нечаевым приключалась такая история: брался за дело, сперва все ладилось отменно, словно бы Фортуна несла его в ладонях, и любое безумство сходило с рук. Вот сейчас – дивно совпало, что в Курляндии случайно встретил старого боевого товарища, что люди этого товарища изловили на лесной дороге беглую дуру, что обвели вокруг пальца опытного сыщика Бергмана, посланного за дурой, чуть ли не из-под носа у него увезли девку. И далее везло – в Риге с ним не столкнулись, письма дождались, в Царском Селе дуру спрятали. Всего-то с гулькин нос дела осталось – в нужный час препроводить ее под венец. И – извольте радоваться! – тут-то голубушка Фортуна сказала: «А не жирно ли тебе, Мишка Нечаев, будет?», повернулась спиной, задрала юбки и показала в точности такой же огромный круглый зад, как на французской срамной гравюре.

Самое печальное – он знал, когда и почему все это началось.

Три года назад Фортуна сказала: «Нет у тебя, братец, совести вовсе…»

В армейском драгунском полку вместе с Нечаевым служил пожилой офицер. Служил, служил – и стал заговариваться. Не сразу, но сообразили, что товарищ ослабел рассудком. Отцы-командиры решили – надо отправить в отставку, где-то у него ведь есть родня, пусть за ним присматривает. Написали письма, получили ответы, оказалось – родня живет совсем небогато.

И тогда в полку объявили подписку. Собрали для бедняги немалую сумму серебром и ассигнациями. И поскольку поручик Нечаев как раз выпросился в отпуск в те края, навестить больную мать, то вручили ему деньги и обязали доставить к родне того офицера, деньги же передать его племяннику, с коим уже был уговор.

Нечаев поехал, но ведь дорога – это такое дело, вечно что-то приключается. Заезжие шулера усадили его за карточный стол, и как-то само вышло, что в трое суток он проиграл и свое жалованье, и деньги, собранные для полкового товарища. Доставить его – доставил, сколько мог – из карманов выскреб и отдал. Что тут еще сделаешь?

Эта история стала известна в полку. С офицерами, особенно с ремонтерами, всякое происходило – деньги, на которые полагалось приобрести новых лошадей, проигрывались и потом годами возмещались. Но именно то, что Нечаев поступил неблагородно по отношению к товарищу, всех возмутило безмерно. Пришлось выйти из полка и даже жить как попало.

Он поклялся больше карт в руки не брать, а что толку? Фортуна сказала: «Мало тебя проучили, я вот добавлю…»

И при всей его ловкости, при всей его отваге, при всем успехе у прекрасного пола, ни одно дело не мог он более довести до удачного конца.

Однажды треклятая Фортуна вовсе лихо с ним обошлась. Его стройный стан, изумительно синие глаза и светлые волосы нравились дамам – и однажды невероятным образом Мишка оказался в постели у особы, на которую мог разве что снизу вверх глядеть, как на Луну. Дама эта была известная графиня Брюс. И Нечаев, даже не сильно стараясь, исхитрился очень ей угодить. Казалось – теперь-то все наладится, Прасковья Александровна, лучшая подруга государыни, сумеет позаботиться о любовнике. Всюду у нее приятели, довольно шепнуть словечко. Да что приятели, старший брат – сам граф Румянцев, полководец милостью Божьей, и коли возвращаться в армию – лучшего покровителя не придумаешь. И что? А то, что графиня обнаружила своего прекрасного любовника в амурной позитуре с собственной горничной. Как оно вышло, что за дивное затмение нашло на Мишку? На кой черт ему эта задастая девка, когда светские подруги графини на него уже с любопытством поглядывали?!.

Графиня Брюс – не такая дама, чтобы приключения с горничными терпеть. Даже без особой злости назвала дураком и велела убираться. Убрался не сразу, рассчитывал – будет примирение, все ж дама в годах, должна удерживать молодого любовника! А она и не подумала…

Нечаев ходил вокруг двора, конь понуро шел рядом. Мысли в голове были самые замогильные: ну вот, мало что сам опростоволосился, так еще подвел Воротынского. Про эту беду никто не узнает – да только сам ведь будешь знать и помнить, и знание встанет тебе поперек пути, когда за что-то новое возьмешься…

И будешь опускаться все ниже и ниже… в один прекрасный день наймешься зазорных девок сводням поставлять, тоже ведь ремесло…

Вообразив себя на дне жизни, в грязи неотмываемой, Нечаев содрогнулся. Это было – как будто он, тонучи в болоте, коснулся ногами твердой почвы и стоит на цыпочках, а на поверхности жижи – один лишь разинутый рот. И вдруг его осенило. Нужно вернуть деньги тому убогому, пусть даже про то никто и никогда не узнает. Вспомнить, сколько проиграно, и вернуть по частям, ибо все сразу – не получится.

Господи, мысленно произнес Нечаев, знаю, что грешен, да только хочу выкарабкаться, помоги, Господи, может, и из меня еще что путное выйдет?.. Из тех денег, что мне следуют за эту затею с девкой, себе оставлю десять рублей, прочее – отдам в возмещение, и найду способ прокормиться честно! Неужто я Тебе уж совсем более не нужен, Господи?..

Воззвав таким образом, он поравнялся с калиткой, и тут же калитка отворилась.

– Бог в помощь, – сказала невысокая и скромно одетая на городской лад русоволосая девица. – Не было ли у вас на дворе пропажи?

– Нет, голубушка, не было, ступай с Богом, – отвечал погруженный в задумчивость Нечаев и услышал в ответ знакомое и гневное:

– Дай-дай-дай!

Он ахнул, выпустил поводья, распахнул калитку и увидел свою ненаглядную дуру. Девица держала ее за руку.

– Заходи, сударыня! Заходи! – воскликнул он. – Где ж ты нашу дуреху отыскала и как догадалась ее сюда привести? Воротынский! Воротынский!

– Дай, сударь, присесть, с утра ее по дворам вожу, – жалобно сказала девица. – И деваться никуда от нее не могу, вцепилась в руку, как клещ, и бормочет. Мишка, говорит, Мишка, а что за Мишка – Бог весть.

– Так это ж я! Марья, Федосья! Где вы там пропали?.. Ишь ты, и епанча моя тут, все сыскалось!..

Нечаев устроил целый переполох. Прибежали женщины, хотели было увести дуру наверх, но она не отпускала руки своей спасительницы. Так их и усадили рядком за стол.

– Я ее за лугом встретила, на тропке, я шла тропкой, – смущаясь, говорила девица. – Спросила ее, как Царское Село обойти и выйти на Московский тракт. А она – хвать меня, и бормочет, и бормочет! Я поняла, что она царскосельская, из-под надзора сбежала. Делать нечего – пошли ее дом искать. Слава те Господи, нашли. А теперь заберите ее, а мне водицы дайте – и пойду я.

– Какой водицы? – возмутился Воротынский. – Ты, сударыня, с ней полдня мучаешься! Сейчас бабы накроют на стол, поешь с нами, сделай милость. Да что ты за узел свой держишься? Ей-богу, не украдем!

Девица, потупив глаза, поставила на пол небольшой узелок с имуществом.

– Мне б умыться, – тихо сказала она. – Думала, до тетушкиной деревеньки дойду, а не вышло…

– Федосья! Возьми ее к себе, все устрой, воду согрей! – велел Воротынский. Был он не то чтобы доволен, а просто счастлив.

Дура не желала отпускать свою спасительницу – держа ее за подол, потащилась следом, в комнату Маши и Федосьи. Нечаев и Воротынский остались за столом одни.

– Надо узнать, что за девка, отчего по лесам с узелком бродит, – сказал Воротынский. – Мало ли чья. Не разболтала бы…

– Пусть Марья ее расспросит, – придумал Нечаев. – Бабе-то она все разболтает.

Призвали Машу, приказали ей выяснить все, что возможно. И чуть ли не через пять минут она пришла со сведениями.

– Девка-то уж не девка, больше месяца как родила, сама кормила и грудь не засушила. Теперь вот не знает, как быть, чтобы молоко в груди перегорело, – сказала она. – Я чай, грех был. Где дитя – неизвестно, а саму из дому выгнали, она к тетке своей пробирается, у тетка где-то при Московском тракте деревенька. Тетка бездетная, примет, поди… и сидеть ей в той деревне со старухой, пока старуха не помрет, потому как больше податься некуда…

– Ну, это еще полбеды, – философски заметил Воротынский. – В деревне дурочке самое место. Ей ведь, поди, и шестнадцати нет. Дурочка – одно слово.

– Шестнадцать есть, она с виду дитя, а разделась грудь помыть – так уже спелая девка, – сообщила Маша. – Звать Анной. Что еще надобно?

– Ничего, ступай.

– Надо ей хоть немного заплатить, – сказал Нечаев, когда Маша ушла.

– Ты дуру проворонил – ты и плати.

– Оба проворонили.

– Так твою ж епанчу стянула! Вот дура дурой, а так на носочках прошла – тише мышки!

Аргумент Воротынского своей нелепостью смутил Нечаева. Но по-своему старый приятель был прав – тут подгадила не Фортуна Воротынского, а нечаевская Фортуна.

Федосья привела Анну, усадила за стол, принялась потчевать. Дура была тут же, держалась за рукав своей спасительницы, заглядывала ей в рот, гладила ее по плечу.

– Ишь ты, подружку себе нашла, – сказал Воротынский. – Послушай, брат Михайла, вели Андреичу заложить наш дормез. Доставим Анюту к тетушке как графиню. Что по дороге ноги бить.

И дормез был заложен, и вознаграждение спасительнице вручено, невзирая на ее смущение, а с отъездом ничего не вышло – дура вцепилась в новоявленную подружку, охватила ее и принялась орать «дай-дай-дай», да так пронзительно – на все Царское Село.

– Вот ведь незадача! – воскликнул Нечаев. – Не отпускает она тебя, сударыня, ты ей полюбилась.

– Вы ее отвлеките, пряник ей дайте, а я выбегу за дверь, – посоветовала спасительница. Но и пряник не помог.

– Вот сказывают, дураки хитры, я не верил, а они хитрее умного человека, – объявил Воротынский. – Как пакость учинить – в них прямо сатанинская хитрость пробуждается. Аннушка, голубушка наша, переночуй ты у нас, Христа ради. Авось завтра дуреха угомонится. Посиди с ней, песенку ей спой, она песни любит.

– Да уж придется остаться, – гостья невольно улыбнулась.

Постелили ей в комнате у дуры на полу – женщины притащили две перины, под них подостлали тюфяк, и ложе вышло той же высоты, что кровать.

Поздно вечером Нечаев и Воротынский сидели в своей комнате, пили венгерское вино и рассуждали о будущей свадьбе.

– Сбудем дуру с рук – пусть сам ее стережет, – говорил Нечаев. – Нам бы только до венца ее доставить и проследить, чтобы из храма Божия не сбежала. С нее станется.

– Нам нужно убедиться, что Бергман, хитрый черт, до правды не докопался. Коли он так умен, как про него бают, ему надобно всех допросить, кто мог знать эту историю с украденным младенцем. А начнет допрашивать – ниточка и потянется.

– Может, уже и начал…

– Плохо, коли эту Анну с нашей дурой соседи видели – как она ее водила и во все дворы стучалась. Поезжай-ка ты завтра в Питер и попробуй нашему жениху хоть записочку передать. Может, умнее было бы отсюда съехать вместе с бабами. Питер велик – там бы так спрятались, ни одна собака бы не нашла. Твое здоровье, Михайла!

– Твое здоровье, Глеб Фомич. А я знаю, где можно спрятать нашу дуру. Там ее точно искать не станут.

– В петровской кунсткамере разве! Там она среди уродов затеряется!

Нечаев рассмеялся. От чувства облегчения он ощутил нешуточную потребность в выпивке – и вот уж третью бутылку из-под крепкой мадеры приятели ставили на пол.

– Нет, она не урод! Кабы у нее в голове не торричеллиева пустота – сам бы к ней посватался!

– Не Торричеллий, а Трофоний, – поправил Воротынский. – У Трофония была пустая пещера. А в ней некая сила незримая – может, бесы. И кто туда к оракулу шел – выпихивали.

– Нет, Торричеллий, он опыты ставил с ртутью и пустотой.

– Как такое возможно? – удивился Воротынский.

– Не знаю, – подумав, честно признался Нечаев. – Помню, а не знаю. Наливай!

Потом они спели несколько песен, сходили на двор и насилу дотащились до постелей.

Разумеется, им и в головы не пришло во время застолья встать и отворить дверь. А вот отворили бы – и обнаружили бы маленькую девичью фигурку.

Поняв, что Нечаев с Воротынским собрались на двор, Анетта быстро и бесшумно отступила к лестнице. Там она подождала, пока оба вернутся, опять приникла к двери – но никаких внятных разговоров уже не было, одна пьяная ахинея.

Анетта осторожно поднялась наверх. Та, кого она звала Като (мода называть так Екатерин пошла от самой государыни), лежала в постели и ждала. Комнатка была освещена одной лишь сальной свечкой, даже не теплилась лампадка в углу перед образом Николая-угодника. Анетта постояла у двери, решительно сделала три шага меж кроватью и своей постелью, опустилась на колени и стала тихонько молиться.

Она просила Господа о своем сыночке Валериане. Като права – если Алеша и откроет, где прячется Марфа с дитятком, он младенца не тронет, он лишь смерти своей несчастной супруги добивается. Так что придется жить врозь – чтобы не бегать втроем по всей столице, ночуя где придется и рискуя здоровьем Валериана. А так – Марфа останется в той комнатке на Васильевском острове, а деньги у нее есть – все деньги у нее и остались, но это хорошо, ей нужно растить дитя… да пусть черненькое, все равно ведь родное!..

Она просила Господа и об Алешеньке – чтобы просветил и умудрил ополоумевшего от беды мужа. Она простила Алешеньку – и хотела, чтобы Господь его так же простил. И, конечно, чтобы разъяснилось это странное дело с сыночком.

О загадочной девице-иноземке, которая спасла ее от смерти и попросила о такой небывалой помощи, Анетта тоже просила Господа. Дело диковинное – да ведь другого способа спасти свою жизнь у Анетты нет, а при Като она будет иметь и пищу, и крышу над головой, пока не кончится чума и не удастся найти родителей. Подслушивать и пересказывать – нехорошо, но грех ли, если пересказываешь правду?

Наконец и двух пьяных мужчин помянула в своей молитве Анетта – рабов Божиих Михаила и Глеба. Как не помянуть – они были к ней добры.

После молитвы на душе немного полегчало. Анетта поднялась и повернулась спиной к подруге.

– Расшнуруйте меня, Като, прошу вас, – сказала она по-французски.

– Я вижу, вам не нравится выполнять мои поручения, – ответила Эрика и занялась шнурованьем.

– Отчего вы так решили?

– Оттого, что вы, придя, первым делом стали молиться. А вы знаете, как для меня важно понять, что затевают эти два человека.

– Да, знаю. Но и не молиться я не могу. Я, сколько себя помню, утром и вечером молюсь. Так надо.

– У вас такая строгая вера? – удивилась Эрика. За то время, что она провела в Царском Селе, ни Михаэль-Мишка, ни Воротынский в соблюдении обрядов замечены не было, а Маша с Федосьей главным образом крестились на каждом шагу и по всякому поводу да в понедельник и среду не подавали на стол мясное с молочным.

– Я никогда не думала об этом, – помолчав, ответила Анетта. – Это моя вера, я с детства к ней привыкла. Я не думала, что она кому-то покажется строгой…

– Она для вас важнее всего? – сердито спросила Эрика.

– Я обещала, что буду вашим верным другом и все для вас сделаю. Я не переменчива, коли что сказала – так оно и будет! Но, но… но я никогда не подслушивала… и я чувствую себя страх как неловко…

– Вас растили сущим ангелом, – сказала Эрика. – Меня тоже. Но отчего-то я, если бы нужно было помочь другу или подруге, сперва помогла бы, а потом молилась, да еще так долго…

Анетта скинула расшнурованное платье и пошла в угол, где висел над тазом старинный медный кувшин-рукомой. Спустив с плеч сорочку, она стала обмывать грудь. Потом ополоснула лицо и вытерлась длинным льняным полотенцем с красными узорами по краям. Все это время она молчала, повернувшись спиной к Эрике. Наконец подошла и села на край постели.

– Простите меня, Като, – сказала она.

Эрике стало не по себе. Сама она, попав в такое положение, оправдывалась бы так, чтобы обвинителю больше и в голову не пришло говорить всякие глупости. Очевидно, в Курляндии и в Санкт-Петербурге ангелов растили по-разному.

Курляндский ангел совершил сам с собой чудо – заставил сердце окаменеть. Лить слезы о погибшем женихе – оно, конечно, правильно, невесте и положено лить слезы. Если бы Эрика могла сейчас оказаться дома, в Лейнартхофе, она бы заперлась в своей комнате и рыдала месяц по меньшей мере, останавливаясь лишь для удовлетворения телесных нужд. Но комнатка с акварелями на стенках и вышитыми алфавитами в шкатулках была очень далеко. Так что нужно было искать другого выражения любви – рыдания не годились. Месть стала той формой, в которую отлилась минувшей ночью любовь, словно легкоплавкое олово. Все отныне было подчинено мести. Потом, когда князь Черкасский заплатит жизнью за подлый удар на дуэли, можно будет вздохнуть с облегчением и заплакать, – не раньше. Не раньше!

– О чем они говорили? – спросила Эрика.

– Они не называли имен. Разговор был о том, что здесь оставаться опасно. Они хотят спрятать вас в Санкт-Петербурге. Господин Нечаев даже знает подходящее место, где вас не найдут.

– Как забавно – и вам, и мне нужно продержаться всего лишь до того времени, как кончится проклятая чума, – сказала Эрика. – Тогда в столицу вернется мой брат, а вы сможете найти в Москве родителей. До этого времени нужно прожить хоть где-нибудь, хоть на чердаке…

– А вы не боитесь, что вас обвенчают насильно?

– Нет, не боюсь. Это венчание… оно будет недействительно. Любой священник это легко докажет.

– Как венчание может быть недействительным?!

– Может, сударыня, – Эрика представила себе, как отряд офицеров-измайловцев во главе с братом Карлом-Ульрихом явится забирать ее от супруга. То-то будет радости замаскированному кавалеру, когда он узнает, что женщины, чье имя вместе с его именем вписано в церковную книгу, более нет на этом свете! Да и венчание православного с лютеранкой – дело сомнительное, наверняка для него нужны какие-то позволения свыше, от главного церковного начальства.

– Но ведь стояли перед алтарем, в венцах! И кольцами обменялись! Как же тогда?

– Не знаю, но только оно точно будет недействительным, – отрубила Эрика. – А теперь, сударыня, давайте вспоминать, что наговорил этот господин Нечаев. Не назвал ли он имени моего жениха?

– Нет, а другое имя назвал. Некий Бергман может отыскать вас здесь – поэтому вас хотят увезти. И как-то это связано с неким украденным младенцем.

– Я и есть этот украденный младенец, которого не хотят возвращать матушке.

Эрика особо не объясняла Анетте всей интриги – новая подруга поклялась, что будет помогать во всем, а для помощи вся правда ей вовсе не нужна.

– Но отчего бы вам не отыскать матушку вашу?

– Я не знаю ее имени. Потому-то я и вернулась в Царское Село – я слишком многого не знаю. Когда-нибудь, сударыня, я все это вам объясню. А пока – ради Бога, делайте то, о чем я вас прошу!

– Я делаю… Но и вы, Като, не мешайте мне молиться!

На том и помирились.

Но прожили в Царском Селе они недолго.

Эрика проделала все так, как было задумало, – она не отпускала от себя Анетту, чуть что – устраивала крик, и Нечаев с Воротынским решили: да пусть уж эта спасительница поживет при дуре до венчания, лишь бы в доме было тихо! Анетта, наученная Эрикой, согласилась не сразу, а только после некоторого спора о плате. Вечером она усердно замаливала грех – врать ей в тот день пришлось немало.

Неделю спустя Анетту и Эрику разбудили ночью.

Что-то случилось, Нечаев куда-то ездил ночью и что-то натворил, а что – понять было невозможно. Воротынский – тот уже знал, был сердит, но приятеля своего то и дело похлопывал по плечу: мол, не горюй, ты верно поступил.

Маша с Федосьей собрали имущество, все четыре женщины уселись в дормез и к утру были уже в столице. Там им пришлось впопыхах пересесть в другой экипаж, куда более тесный, и после двухчасовых разъездов по Санкт-Петербургу высадиться в грязном переулке. Оттуда их вели дворами и доставили наконец с черного хода в довольно большой дом. Там, чуть ли не на четвертом этаже, их впустили в жилье, которое привело Машу с Федосьей в ужас: им предстояло отмывать грязнейшие полы и окна, устраивать хоть какой-то уют в двух комнатах, где даже не было кроватей, а валялись на полу тюфяки и стояли вдоль стены древние стулья, обитые совершенно вытертой кожей.

Воротынский был так зол – когда Маша спросила его о ведрах и метлах, изругал ее матерно. Нечаев хмурился и только отмахивался от вопросов. Наконец они ушли, вернулись, опять ушли, отправили куда-то Машу, потом Воротынский ушел один, а Нечаев остался охранять дуру и ее новоявленную компаньонку.

Он сидел в первой из комнат, опершись локтем на колено. Светлые, почти белые волосы выбились из разлохматившейся косицы, на висках от буклей осталось одно воспоминание. Но таким он Эрике нравился куда больше – она то и дело поглядывала на своего похитителя. Это происходило само – нельзя же не глядеть на человека, когда находишься в одном с ним помещении. И конечно же ей не приходило в голову всерьез сравнивать этого человека с покойным Валентином. Она просто смотрела – и видела красоту лица, не более того, или же то его неуловимое свойство, которое казалось ей красотой.

Чем-то он все же смахивал на Валентина, хотя жених был темноволос, с чертами лица не столь острыми. В обоих сидела внутри туго скрученная пружинка – словно в карманных часах. И удерживал эту пружинку волосок. Сорвется волосок – и пружинка стремительно выпрямляется, наносит точный удар своим острым стальным кончиком, почти как шпага. Или бьет мимо – но сила в удар вложена огромная. Потом только хозяин пружинки задумается: да что ж это было такое, отчего с уст сорвались резкие слова, отчего выскочил из ножен клинок, каким ветром подхватило и понесло душу?

Эрика вспомнила, как вместе катили в дормезе и как Михаэль-Мишка укрывал ее меховым одеялом, как приносил ей лакомства, как шутил, как находил в ее повадках то разум, то доброту. Он был не таким уж плохим человеком, этот похититель. Просто он взялся выполнить задание за плату, вряд ли что огромную.

Может быть, открыться ему? Пообещать больше? Он бы мог найти другое убежище, спрятать до возвращения гвардейцев из Москвы…

Это была мысль хорошая, мысль сравнительно невинная. Потому что следующая за ней от невинности была весьма далека. А как же богатые родители, спросила себя Эрика, родители, чьи деньги и связи пригодятся, чтобы отомстить князю Черкасскому? Ведь уже решено: не надо вонзать ему в сердце нож, подаренный добрым дядюшкой Гаккельном, надо погубить его более изошренно! И так, чтобы самой от этого не пострадать.

О том, что будет с Михаэлем-Мишкой, когда обнаружится, что он привез не ту девицу, вместо дуры – очень даже умную, Эрика не думала совершенно. Тут она брала пример с Гаккельна – тот тоже без малейшего сомнения подсунул Нечаеву родственницу, потому что другого способа спасти ее от ненавистного жениха в ту ночь не было.

Вернулся Воротынский, за ним два бородатых мужика втащили кровать. Маша закричала на них. Анетта потихоньку перевела – нельзя ставить кровать, если полы еще не вымыты.

Эрика поняла, что прожить тут придется по крайней мере несколько дней. И забеспокоилась – неужели тайное венчание временно отменяется? Ведь после него должна быть встреча с родителями! Что могло случиться? Не рухнет ли так хорошо выстроенный план?

Не должен рухнуть! Не должен!