Текст книги "Береговая стража"

Екатерина Петровна, младшая сестра мужа, жила на Итальянской, нанимала там хорошую квартиру. Она загодя была предупреждена записочкой и ждала родственницу в малой гостиной. При ней была единственная дочка Марфинька, над которой мать прямо-таки трепетала. Марфиньке недавно исполнилось шестнадцать, и первые женихи уже появились в доме. Екатерина Петровна их привечала – она хотела успеть отдать дочку замуж.

Это была печальная история. И брат ее, муж Лизы, и старшая сестрица Марья Петровна, княгиня Ухтомская, были крепкого здоровья, а Екатерина Петровна уродилась хворенькой. Она рано и по любви вышла замуж за красавца офицера, но трое мальчиков, один за другим, умерли во младенчестве. Наконец доктор-немец, яростно махая у нее перед носом длинным перстом, запретил ей рожать. Она несколько месяцев сторонилась мужа, спала даже отдельно, и не выдержала – жалость ее одолела.

Так появилась на свет маленькая Марфинька. И ей-то удалось выжить.

Потом было много разных событий. Умер батюшка Петр Василь евич, по завещанию Екатерина Петровна получила куда менее старших братца и сестрицы, но довольно для безбедного жилья. Пять лет спустя приказала долго жить бабка ее мужа – и наследство оказалось неожиданно хорошим, так что Марфинька вмиг стала богатой невестой. Тут бы жить да жить – но муж поехал с приятелями зимой на охоту и там провалился под лед лесной реки. К Екатерине Петровне многие сватались, но она всем отвечала, что милый Ипполитушка ждет ее на том свете, обмануть его никак нельзя. И сама с удивительной регулярностью собиралась помирать – вот только дочка удерживала ее.

– Ну, недолго мне вас собой обременять, – сказала она Лизе, усадив невестку в гостиной. – Марфиньку замуж отдам – и в дорожку.

– Побойся Бога, – отвечала Лиза. – А внуков понянчить?

– Это уж без меня. Ночью сердце так билось, так билось, думала за попом посылать…

– За доктором Фалькенбергом тебе надо посылать и за лавровишневыми каплями! – сердито ответила Лиза. – Ты, Марфинька, будь умна и сразу шли за доктором, без промедления.

– Да, тетенька Лизавета Васильевна, – ответила тихая и застенчивая, подлинная девица на выданье, Марфинька.

Лиза глядела на нее с тайным неудовольствием – этой бы девчонке, по всем признакам, в колыбели помереть, а она, вишь, выросла и стала хороша, как святая у итальянских живописцев, – тонкая, белокожая, с длинной нежной шейкой, с круглым личиком, с нежным румянцем и губками бантиком. Ни белил, ни румян – все свое, не покупное.

Решив сегодня же вечером поговорить о Марфиньке с супругом, а он уж что-нибудь придумает, Лиза велела чтице развернуть свертки, показать покупки.

– А для тебя, голубушка, я конфектов накупила, и пастилы, и бисквитов, – сказала она Марфиньке. – Помню, в девках только ими и утешалась. Подружек назовешь, повеселишься.

– Не умеет она, – заметила Катерина Петровна. – И на Святках не гадала. Я уж ей говорю – одевайся потеплее, ступай ночью с девками снег полоть, женихов окликать, Кузьма с Данилой присмотрят, чтобы вас не обидели. Нет, какое там – сидела в комнате за книжкой. То ли в наше время!

Лиза не подала виду, что обижена. Катерина Петровна считала ее ровесницей на том основании, что Лиза – жена ее брата. А Катерине-то Петровне – все сорок пять! Хороша ровесница!

– А вот новинка, – сказала она. – Такое впервые вижу. Мамзель, где баночка?

На столик явилась коробка продолговатой формы, обтянутая голубым шелковым лоскутком, с ленточным бантиком.

– Бонбоньерка, а в ней – карамель! – объяснила Лиза. – Новомодное лакомство. Вы бы почаще выезжали, светики мои, на Невском каждый день что-то неслыханное.

– Да Марфиньке одно лишь малиновое варенье подавай! – Катерина Петровна засмеялась. – Для нее одной держим! И пирог печем, и в стакане с водой непременно ложка-другая размешана, и на калач или булку мажет. Так и сидит – в одной руке книжка, в другой булка с вареньем.

– А что женихи? Кто сватался?

– Не приведи Господь кто. Красовецкий!

– Матерь Божья! – Лиза ужаснулась неподдельно. – И у него достало наглости?! К благородной девице? Погоди – разве ж он не женат?

– Божится, что овдовел.

– Когда, как?.. Дожили – прощелыга, приказчик бывший, лезет из грязи в князи!

– Кто его знает, как. Приехал, цветы привез, еле в креслах поместился. Ступай прочь, Марфинька, – велела Катерина Петровна дочке. – Поди, поди! Потом спустишься в столовую!

Дочь встала, присела перед Лизой и с самым скромным видом, даже не подумав возражать, удалилась.

– Ангела мне Бог послал, – сказала Катерина Петровна. – Ну вот, ушла. Я его, старого черта, спрашиваю – уж не от своей ли дансерки он ко мне жаловать изволит? Весь Петербург знает – он Платову содержит. А он мне – дансерку брошу и от прежних шалостей отстану, коли отдадите девицу.

– Сие даже забавно! Ничего, сестрица, дурак сватается – умному путь кажет! А нет ли у Марфиньки кого на примете?

– Да она не посмеет!

– Ты, матушка сестрица, разведай-ка получше про ту дансерку, – подсказала Лиза. – Театральные девки умеют деньги вытягивать. Трудно будет уговорить ее расстаться с Красовецким. Не стала бы пакостить.

– Так ведь и не придется уговаривать – я ему отказала.

– Помяни мое слово – он вдругорядь свататься приедет.

– Спаси и сохрани! – Катерина Петровна перекрестилась. – Да как же про нее разведать, я и не знаю… Мы с Марфинькой только раза три в месяц в театре бываем, слушаем оперы. Кого спрашивать – понятия не имею.

– Ну так я имею! У меня есть компаньонка, Марья Дормидонтовна, а у нее кумов сын, она сказывала, служит в театре. Я ей велю, чтобы ко мне позвала, а потом я его с докладом к тебе отправлю. Такое дело нельзя пускать на самотек. Мамзель, запомни – не забыть позвать того сына, как бишь его…

Чтица кивнула.

– Ты и Марию Дормидонтовну ко мне пришли – мне старые пасьянсы надоели, пусть поучит новые раскладывать.

– Пришлю, сестрица. А что Ухтомские? – спросила Лиза про семейство другой сестры супруга, Марьи Петровны. И Катерина Петровна принялась рассказывать про женские хворобы, про неприятности от сыновей, Ореста и Платона, которые советов не слушают, играют по крупной, и уже столько денег промотали, что пару деревенек купить бы можно. И их гвардейская служба недешево обходится – вон осенью покупали дорогих лошадей, до сих пор Марья Петровна ругается, как вспомнит.

– Женить их надобно, – сказала Лиза. – Уже не мальчики.

– Да не хотят!

Катерина Петровна пустилась перебирать знатных и богатых невест. Лиза слушала вполуха – ей нужно было обдумать новость о сватовстве откупщика Красовецкого, да так обдумать, чтобы явиться к супругу с готовой диспозицией.

Но ее следовало преподнести так, чтобы Николаю Петровичу показалось: он сам все сопоставил, осмыслил и изобрел. Ибо от жены он должен получать любовь, нежность и милую болтовню, а никак не умные мысли. Впрочем, супруг не дурак – если вовремя ему подсказать главное, подробности он придумает сам. На это он мастер. А чего недодумает – Матвеич наверняка осторожно подскажет. Вот и история с дансеркой – тому пример… И не дай Господь, чтобы он усомнился в превосходстве своего ума.

После обеда Лиза велела посылать за санками. Прекрасный жеребец был отправлен обратно на конюшню – его берегли, не допускали, чтобы он часами стоял на морозе, и казачок Катерины Петровны отправился на извозчике в особняк Лисиныных. Сама Катерина Петровна конюшни, где приютить чужих лошадей, не имела – а нанимала поблизости для своей запряжки. Через полчаса санки явились, Лиза расцеловалась с сестрицей супруга и с Марфинькой, условилась о следующих визитах и покатила домой.

– А я думал, что ты подольше у сестры останешься, – сказал муж, выйдя из кабинета. – Что тебе за радость дома сидеть?

– Не понимаю я женщин, которые с утра – хвост трубой и в поход по чужим гостиным, – отвечала, обнимая мужа, Лиза. – Уж коли в собственном доме радости нет и скука, так на что тогда и замуж выходить? Я понакупила всяких вещиц, сейчас с женщинами сядем их разбирать, потом завтрашний обед заказывать, потом рукоделье, а мамзель на клавесине играть станет, а чтица – сказки читать, скучать некогда. Я еще хотела сама пойти на поварню и для тебя бульон изготовить, как доктор велел. А за ужином новости скажу.

– Какие новости, душенька? Говори уж сразу!

– Ох, ты и вообразить не можешь, кто сватается за Марфиньку! Откупщик Красовецкий! Он ее вчетверо старше! А это уж чересчур. Я всегда была того мнения, что мужу надлежит быть в возрасте отца, чтобы жена и уважала, и слушала, и ласками его была довольна, – весело сказала Лиза. – Вот как я. Но этот уж в деды Марфиньке годится. Хотя богат, сам знаешь, как Крез. Да там и другая беда…

– Что из низкого звания?

– Нет, это беда третья. Другая – что у него на содержании дансерка.

– Ну и что? – спросил удивленный Николай Петрович. Он был убежден, что его жена таким вещам не придает значения: это та мужская жизнь, к которой светской женщине следует относиться спокойно и без возмущения.

– Да хоть бы десять дансерок – когда б он их так не разбаловал и мог дешево от них откупиться. А этой, сказывали, алмазные уборы дарил. Пойдем, душа моя, я купила тебе табак, как ты просил, и перчатки, вели своему Юшке их забрать. Да скажи – еще раз увижу, что он твой фрак в комнатах чистит, высечь велю. Пыль только вздымает – а надо на заднем крыльце, на морозце.

Николай Петрович пошел следом за женой в малую гостиную, где она в отсутствии гостей занималась обычно рукодельем и развлекалась.

– Так он разбаловал свою дансерку? – спросил супруг, садясь на канапе.

– Прямо беда. Сестрица твоя боится – что, как дансерка про сватовство пронюхает? Они ведь все шалые, без царя в голове, на всякие пакости способны ради денег. Не было бы от нее вреда.

– Так Катя ведь отказала ему?

– Отказала, а он не унимается. Так прямо и сказал – все равно девица за мной будет. А денег у него куры не клюют – а в доме хозяина нет, одни женщины. Я уж думала – позвать Катерину Петровну с Марфинькой к нам пожить…

– Настолько они перепугались?

– Что они – я, мой друг, перепугалась. Дансерка может и в дом забраться, переодевшись, и гадостей наделать. Они же у себя в театре вечно гадости творят друг дружке – помнишь, ты рассказывал, что одна девка другой в глаза уксус выплеснула?

– Ты, пожалуй, права. Надо им предложить к нам перебраться, – рассеянно сказал Николай Петрович.

Лиза эту рассеянность знала – началось мыслительное действо, первое шевеление идеи будущего плана. Теперь главное было – не помешать. Она села за рукодельный столик, тихонько велела подать корзинки с нитками и прикладом, подвинуть пяльцы. Супруг принялся ходить по гостиной – это хороший знак.

– А отчего бы и не отдать за него Марфиньку? – вдруг спросил он. – Он не молодой вертопрах, будет ее холить и лелеять, а потом она все его добро унаследует.

– Да уж больно собой нехорош.

– Ну и я нехорош, а ты меня любишь. Ты скажи сестре – пусть подумает хорошенько, пусть его понемногу привечает, – велел Николай Петрович. – Ежели он у нее бывать станет, подарки делать, то Марфинька к нему привыкнет.

Лиза отменно владела лицом – и уголки губ не дрогнули, когда она услышала мужнины слова, а следовало бы улыбнуться: рыбка клюнула.

– Скажу, душа моя.

Больше о том, чтобы пригласить к себе на жительство Катерину Петровну с Марфинькой, речи уже не было.

Лиза собрала вокруг себя компаньонок, велела чтице взять «Повесть об аглицком милорде Георге», и приятный домашний вечер начался. Сама хозяйка работала аграмант для отделки каминного экрана, девки шили постельное белье, и она присматривала, ровны ли швы и нет ли морщин на заложенном рубце. Француженка куаферша мадам Боннет мастерила себе ночную сорочку.

Чтица передавала голосом все ужасы повести и всю галантность ее героев – мало беспокоясь о несообразностях сюжета. Лиза слушала и не слышала – она мысленно была на Итальянской улице. Квартиру Катерины Петровны она знала, слуг ее тоже – и думала, как возможно туда проникнуть незаметно и кто из слуг может быть подкуплен.

Она догадывалась, что те же мысли бродят в голове у супруга, и что он через час-другой будет нуждаться в помощи.

Помощь была оказана за ужином.

– Ты, душа моя, варенья бери побольше, – сказала Лиза. – Для тебя ж варила, старалась. Надо бы, кстати, послать хоть полдюжины горшочков сестрице твоей – Марфинька жить не может без малинового варенья. Никому другому его и не дают, разве что гостям, а все – ей. Так у них уж кончается.

Николай Петрович, набиравший ложкой именно этого варенья, резко поднял голову, взгляды встретились.

– Ты полагаешь, теперь очередь Марфиньки? – спрашивал один.

– О чем это ты, светик? – отвечал другой.

Глава шестая

Санька сидел во флигеле и ломал голову – кто из береговой стражи был посредником между Глафирой и обожателем? (Слова «любовник» он даже мысленно произносить не желал.)

Эти мысли оказались спасительны – как любое дело для того, чья душа скорбит. Она, когда ощущает боль, тут же пытается натянуть на себя броню, и мало беспокоится о морали. Опьянение – отменная защита, это всем мужчинам известно, но есть еще одна: если бы в те минуты, когда Санька безутешно рыдал на морозе у театральной стены, некий ехидный дух перенес его в спальню Анюты Платовой, он ринулся бы в амурное сражение с такой отвагой, какой ранее за собой не знал…

Но сейчас, сидя в доме таинственного покровителя, он мог только рассуждать, и рассуждать злобно – Санька искал врага! Все, что он мог теперь сделать для Глафиры, – это покарать его. Иного способа проявить любовь более не имелось.

Петрушка, Трофим, Бориска, Сенька, Семен-питух… Да и не просто посредником, мастером тайно записочки передавать, а еще и продажным – если верны домыслы Келлера и Никитина.

Петрушка ленив – но он охотно возьмется исполнять сию комиссию за малые деньги. Трофим видит, что скоро придется уходить из береговой стражи, и подкапливает денежки – чтобы на первых порах с голоду не помереть. Он? Бориска – придурковатый. Стало быть, его можно вычеркнуть из списка? Сенька в малых деньгах не нуждается. Но ежели его о чем-то таком попросит купчиха – выполнит без размышлений. Он, красавчик, размышляет крайне редко. А купчиха – не дура, просто завела себе прелестную утеху, беря в том пример с некой особы высокопоставленной – такой, что во всей России выше нет. Ее Величество полагает, что имеет право, трудясь целыми днями, ночью получить гостинец по вкусу. И купчиха так же полагает. Она могла дать Сеньке поручение, выполняя чью-то просьбу – мало ли у нее знакомцев. Когда женщина, овдовев, сама возглавляет дело, то знакомцев вмиг образуется множество.

Семен-питух находится под каблуком у фигурантки Анисьи. То есть ему приходится думать, где бы взять денег на водку. Вот, пожалуй, самый подозрительный из береговой стражи – Глафира ценила его способность ставить танцы и порой с ним беседовала о своих выходах и сольных ариях, ни от кого не таясь. Так что он мог передавать записочки, ни в ком не вызывая подозрений.

Пятеро товарищей, каждый из которых – сам за себя, а прочим – недоброжелатель. И все вместе они ополчились на Румянцева, потому что обвинить в убийстве – это всем пакостям пакость, а не то что туфли к полу приколотить. Знали бы они, что из-за туфлей получилась вся катавасия, – то-то бы порадовались…

Санька подумал, что надо бы встретиться с Бянкиной и рассказать ей про подозрения. Федька для девицы неглупа; может, что-то заметила? Да и не мешало бы предупредить ее, что нашелся благодетель, который взял на себя заботу о фигуранте Румянцеве. А то она бог весть что натворит, опять вся береговая стража будет язвить и ехидничать.

Забота Саньке понравилась – его поместили в теплую комнату, выдали чистое исподнее, снабдили журналами, чтобы не скучал, покормили обедом с хорошим вином. Поздно вечером прибежал Жан.

– Успел побывать в типографии! – похвастался он. – Да из гранок сыскал лишь первую! Вот…

Узкий мятый бумажный лист содержал такие строки:

«Песня гласит: неверного извиняют, но никогда нескромного; и женщины не преминули примолвить, что песня говорит справедливо: но справедливо ли говорят оне сами? Вот что рассмотреть надобно.

Неверный не устоивает в своем обещании; ибо он клялся любить вечно. Первая обида. Неверный обманывает часто двух женщин вдруг. Вторая обида, но более простительная. Напоследок неверный оставляет часто женщину в недеятельности, или лишает ее некоторой части любовных выгод. Третья обида из всех несноснейшая…»

Как Саньке ни было скверно, однако он рассмеялся. Фривольность безымянного автора понравилась – ведь женщины желают любовных выгод, обретаемых в постели, не менее мужчин, только притворяются, будто к ним безразличны. Наконец хоть кто-то правду сказал!

– Какой живой слог! – сказал Жан. – Вот что надобно перенять. Слог, который при чтении не требует усилий. И выучиться вовремя вставлять простонародные выражения – вот как тут.

Он отнял у Саньки листок и указал на строчку: «ибо любовник нелепой простофили редко хвастать покушается».

– Что за журнал такой? – спросил Санька.

– «Лекарство от скуки и забот», выпускает господин Туманский. Мы все для него пишем. Но у меня вскорости будет свой журнал!

Санька понял, что напоролся на хвастуна, и решил это пресечь.

– Но вы же пишете оперы, которые вот-вот поставят у нас в театре, пишете трагедии, играете на скрипке. Еще и журнал впридачу? Не много ли?

– А иначе нельзя, – сказал Жан. – Коли хочешь добиться славы, нужно делать все! А я добьюсь! Оперы мои произведут фурор! И журнал также! А знаете, почему?

– Понятия не имею.

– Потому что я не бичую безымянные пороки!

Это было сказано с такой великолепной гордостью, что Санька даже растерялся. Самому ему и в голову бы не взошло бичевать пороки.

– То есть как?

– А так, что в журналах наших бичуют порок безликий – взять хотя бы скупость. Пишут: скупость-де смешна, скупец нелеп, да прибавляют басенку про придуманного чудака. Будет ли от того польза? Журналы у нас в государстве печатаются уже лет сорок – довольно времени, чтобы исправить нравы, а все напрасно! Знаете, сударь, почему?

Отродясь Санька не беспокоился об исправлении нравов в Российской империи. Его мир был величиной с театр – а дурные нравы есть необходимая принадлежность, или ты с этим смиряешься, или ищи себе другое место. Потому он в ответ на вопрос пожал плечами.

А Жан разволновался, стал ходить по комнатке, размахивая руками:

– Потому, что наши господа сочинители боялись писать о людях, в которых угнездились пороки! Вот ежели бы кто-то написал о скупости: сделалось нам известно, будто некий скупец до того дошел, что слуг кормить перестал, так что они на улице побираются и видеть их можно всякий день у ворот Гостиного двора, – так тут бы все признали известное в столице лицо, и оно бы устыдилось! Наши журналы ни в ком не вызывают стыда – вот в чем беда, сударь! А должны!

Тут оратор сшиб со стола подсвечник, но нагибаться за ним не стал.

– Мой журнал, который мы готовим, как раз и будет о столичных грешниках, которые сами себя узнают. Имен называть не станем – да оно и не надобно, публика догадается! Воображаете, сколько у моей «почты» будет подписчиков?

– Почты?

– Ну да, мы уже придумали название – «Кабалистическая почта». Ее будут бояться, как огня! Помните, был журнал «Адская почта»?

Санька кивнул, хотя не помнил.

– Журнал сей хоть и нападал на «Всякую всячину», однако был весьма умеренный – известных лиц не касался, разве что господ литераторов, ну да это – так, развлечение нашего круга, а не борьба с пороками. А знаете, чем он был хорош?

– Понятия не имею.

Журналы Саньке были мало интересны. Они время от времени проникали и в театр, и обнаруживались на столах в уборных береговой стражи, вперемешку с дырявыми чулками, банками румян, порванными подвязками, пуговицами, коробками пудры и прочей дребеденью. Попадались смешные или фривольные, читать которые в двадцать лет приятно, однако названий их Санька отродясь не знал – береговая стража довольно быстро раздирала их, пуская страницы на папильотки и заворачивание всяких мелочей.

– Так я объясню! – с азартом продолжал юноша, словно не замечая, что Санька в ней не нуждается. – В «Адской почте» была переписка двух бесов, Хромоногого с Кривым. Но бес – он смешлив и злоязычен, а этого для журнала мало. Нужен другой – тот, кто, как бес, сможет незримо проникать всюду, хоть в кабинет продажного судьи, хоть в спальню театральной девки, но при этом имеющий в себе и высокие материи! Я отыскал такое создание – отыскал в «Кабалистических письмах» маркиза д'Аржана. Это – сильф! В моем журнале писателями будут сильфы – ну, и ондины, вероятно, и гномы, и бес Астарот, как у маркиза. Только вот с именами загвоздка – думаю, давать ли им звучные французские, на манер Оромасиса, или те, что я им выдумал на русский лад.

Санька смотрел на восторженного Жана и думал: вот ведь городит человек ахинею, тоже выдумал заботу – как называть сильфов…

– Мне все более кажется, что лучше русские имена, – продолжал Жан, мало беспокоясь, слушает ли его Санька. – Вот, скажем, у д'Аржана ондина зовут Какука. Читатель прочтет это слово – и примется хохотать. А я полагаю, что хохотать нужно над пороками, а не над именем, и потому хочу назвать ондина Бореидом.

– Да, это исконно русское имя, – заметил Санька.

– Что? Да нет, конечно! Просто оно всякому читателю будет понятно – кто ж не знает Борея!

И точно – Борея знала даже малограмотная береговая стража, ибо он частенько являлся в балетах: злобный и свирепый греческий бог северного ветра, любимец балетмейстеров.

Санька слушал, как юноша расписывает будущий журнал с письмами философического и обличительного характера, а сам думал, как бы своротить гостя с этих высоких материй на более обыденные – такие, в которых простому фигуранту возможно было хоть что-то понять.

Ему на помощь пришел Никитин – влетел в комнату веселый и довольный, тут же принялся рассказывать новости.

– В театре суета неимоверная, – сказал он. – Однако полиция, сдается, не так глупа, как все считают. Кто-то подсказал ей, что ты, сударь, был в доме дансерки Платовой, и допрашивали ее очень сурово. Она, дура, решила с сыщиками кокетничать и жеманничать – так, я чай, из ее головы кокетство и жеманство повыбили надолго. Сам обер-полицмейстер кричать изволил.

Санька вздохнул – вот и Анюте досталось, а она тут вовсе ни при чем.

– Ей бы, дурище, сознаться, что имела с тобой рандеву, и тут же бы ее оставили в покое, так она уперлась! А ее содержатель, узнав про допрос, весьма разумно поступил – сразу прислал в театр человека выведать правду. Ну и нашлась добрая душа. Девки-то молчали, отнекивались, а кто-то из фигурантов возьми и доложи про Платову и тебя. Так что и от полиции у нее неприятности, и от господина Красовецкого. Как пить дать – бросит! Ф-фу, все выложил! – и Никитин со смехом шлепнулся в кресло.

– Так, может, я уж могу в театр явиться? – спросил Санька. Он сильно беспокоился: одно дело пропустить утренние занятия и репетицию, другое – спектакль.

– А нет, побудь пока тут и ничего не бойся. Твой покровитель довольно силен, чтобы ты, выйдя вчера из театра фигурантом, через неделю вернулся туда первым дансером.

Санька окаменел с разинутым ртом. Стать первым дансером! Он понимал, что не так это просто – с его-то ростом. Но ведь есть сольные партии, для которых рост неважен – было бы мастерство. А он умеет хорошо крутить пируэты, красиво прыгает – длинные ноги раскрываются и смыкаются отчетливо, разве что с кабриолями иногда получается невнятная мазня да колено подводит – не в сторону глядит на прыжке, а вниз. Он знает выразительные позы и умеет их показать лучше кого другого из береговой стражи.

– Ничего более не вспомнил, сударь? – взгляд Никитина из веселого сделался острым, хохочущий рот – оскаленным.

– Нет…

– Жан, ты первым делом, я знаю, сюда прибежал, а тебя Келлер ждет с гранками, – сказал Никитин. – Ступай-ка к нему, сделай милость.

– Я перевел второе Оромасисово письмо, – похвалился Жан. – Скоро у нас будет запас философических писем.

– Ступай, ступай!

Когда Жан ушел, Санька, немного смущаясь, задал вопрос:

– Верно ли, что он будет издавать собственный журнал?

– А что ж тут удивительного? Он талантлив – это всем понятно. И есть покровитель, который даст ему денег на «Кабалистическую почту». Замысел-то изрядный, – отвечал Никитин. – Он весь Петербург переполошит. Подписчиков будет – поболее тысячи!

– Но он… он даже моложе меня…

– Да, ему еще нет восемнадцати, – согласился Никитин. – Ну и что же? Он богато одарен. Свою первую оперу он написал в пятнадцать лет. И он – а это важнее всего! – страстно желает трудиться! Я отродясь так ничего не хотел – вот разве что девок… ну и хлебного винишка… Но поговорим о твоей судьбе, сударь. Мы тут потолковали и решили – тебе надобно припомнить все, что связано с бедной госпожой Степановой. Все! Понимаешь? А я буду тебе помогать.

– Как?

– Разговаривать с тобой и записывать вся полезное. Келлер говорит – он не выдержит и запустит в тебя чернильницей. А я – разгильдяй и повеса, только посмеюсь, коли что не так… ты что, сударь?..

Санька не признался, что у него возникло острое желание за ехать Никитину кулаком в веселую физиономию.

Фигурант более, чем танцевальное, должен освоить другое искусство – сдерживать себя. Если среди береговой стражи возникнет безобразная склока, начальство разбираться не станет – всем штрафы назначит. Потому береговая стража, коли что, сора из избы не выносит и показывает вид, будто все более или менее благополучно.

А что фигурант Румянцев в одних чулках на сцену вылетел – так то его вина. Какие башмаки с дырками в подошвах? Нет никаких башмаков! Хоть весь театр обыскать – нет!

Санька отошел к окну. Там ничего не разглядеть – да это и неважно. Лучше видеть пустой мрак, чем эту глумливую морду…

– Не хочешь разговаривать? А найти убийц своей прелестницы хочешь? – спросил Никитин. – Ведь это – все, что ты для нее теперь можешь сделать! Вот тоже обожатель сыскался на мою голову…

– Черта ли тебе в моих бреднях? – буркнул Санька. – Вы бы лучше докопались, кто из наших был посредником и выманил ее в антракте за кулисы.

– А что, ее нужно было выманивать?

– В антракте ей положено сидеть в уборной и отдыхать. А коли она оказалась там – выходит, позвали?

– Так… И как же ее могли позвать?

– Почем я знаю! Словечко шепнули во время танца, это совсем просто, рукой знак подали… ну, коли у них было заведено в том месте встречаться…

– А раньше ты, сударь, за ней такое замечал?

– Раза два или три она, когда мы из уборной спускались, уже внизу была, – подумав, отвечал Санька. – Не мог же я в антрактах возле ее уборной околачиваться. Меня бы с женской стороны в шею погнали.

– М-м-м…

Не сказав ничего более, Никитин подхватился и выскочил из комнаты.

Санька нехорошо усмехнулся – удалось-таки выжить. Что за дом – один его постоянный посетитель взбесился от собственных талантов, другой так и режет по живому, по больному… Хоть беги от них прочь!

Он вспомнил про Бянкину, которая обещала по-всякому извернуться, но выручить из беды. На следующую ночь была назначена встреча с ее подружкой. А ведь она, Федька, придумает, как выкрутиться! И дурацких вопросов задавать не станет…

Санька редко испытывал к Федьке чувство благодарности, но сейчас, в одиночестве, он даже улыбнулся, вспомнив ее рябое личико. Ну, не красавица, но он видел ее ноги открытыми куда выше колена – и знал, что ног такой стройности не то что в театре, а во всем Петербурге немного найдется.

Может, Федька что-то важное заметила? Тогда-то, до убийства, никто не придал бы значения случайной краткой беседе Глафиры с кем-то из береговой стражи – ну, столкнулись за кулисами, обменялись словечком… хотя не в обычаях Глафиры такие разговоры…

И тут Санька понял, с кем она могла беседовать свободно, потому что с детства к этому человеку привыкла. Сенька-красавчик! Они же в одном классе обучались, их в пару ставили, они вместе были из школы выпущены! Не купчиха просила его об услуге, а сама Глафира! Вновь возникло желание поскорее увидеть Федьку и задать несколько вопросов – девицы по этой части глазасты, может, она как-то подсмотрела Глафирины с Сенькой встречи?

Санька даже вообразил, как неплохо бы привести Федьку в этот дом, где никто ехидными взглядами и злоязычием не помешает им беседовать.

Если бы можно было так дружить с Федькой, чтобы про то никто не знал! И чтобы сама она никаких брачных планов не строила… Ей-то, поди, уже пора, но ему-то еще рано!

Заглянул служитель, посоветовал ложиться спать и не жечь зря свечи. Санька так и сделал, сперва допив вино.

Во сне явилась Глафира… В простом светлом платье, серебристом и расплывчатом – не понять, где кончается ткань и начинается грудь. Молча смотрела и кивала. Во взгляде была любовь. Санька стоял совсем рядом, а прикоснуться не мог – она все отстранялась, уклонялась, а глаз не отводила. Санька сказал ей:

– А я бы тебя под венец повел.

Она вздохнула и улыбнулась. Он заговорил страстно, что-то обещал, о чем-то умолял, плакал, угрожал, жаловался, требовал, соглашался, но вспомнить наутро не смог ни слова – только сереб ристое платье и лицо.

Проснулся он поздно – видимо, хозяин дома не велел будить. И еще был в постели, восстанавливая в голове вчерашний ход мыслей, когда вошел Келлер.

– Лежи, сударь, лежи, – сказал он. – Что это у тебя вид такой ошарашенный?

– Я понял, кто ей записочки таскал! – выпалил Санька и изложил свое подозрение со всеми доводами.

– Резонно, – согласился Келлер. – Вот видишь, поразмыслил – и умозрительно нашел того посредника. Но мог ли он, заманив госпожу Степанову в темное место, убить ее?

– Сенька-то? Да нет…

– И за большие деньги?

Санька задумался. Красавчик был не самым зловредным в береговой страже, деньги ему доставались легко, делать ничего такого, что помешало бы повенчаться с купчихой, он не стал бы…

– Нет, нет… разве что по дури… его попросили ее выманить…

– А убивал кто-то другой?

– Может, и так…

– Семен, а дальше?

– Званцев.

– С купчихой, говоришь, живет? Кто такова?

Этого Санька не знал, хотя Сенькину любовницу видал – дородная, круглолицая, лет, наверно, тридцати пяти. Или больше – черт их разберет, когда они набелены и нарумянены. Дело было летом, купчиха нацепила шляпу необъятной величины – один лишь нос и торчал из-под нарочно нагнутых вниз полей.

– Какая у нее хоть торговля?

– Тонкое полотно, – неуверенно сказал Санька. – Сенька рубахами хвалился, дома шили из своего товара.

– А лавки где держит?

– Да в Гостином, поди… или в Апраксином…