Текст книги "Персидский джид"

Стенька поднял в погребе неслыханный галдеж. Отодвинув капустную бочку, вопил он прямо в лаз, по имени Мирона не называя, но все известные товарищу имена приказных поминая исправно.

– Батюшка Аникей Порфирьевич! – голосил Стенька. – Как старым подьячим Деревниным говорено, лаз тот неширок, длинен, ползти можно!

– Скидывай кафтан, заползай! – приказал наконец сверху Давыдов.

Стенька бы полез, но услышал в лазе пыхтение.

– Мироша, выбирайся… – прошептал он. – Руку давай!

Он помог Мирону выбраться и отряхнул его от грязи.

– Слава те Господи, – сказал Мирон. – Дальше-то как?

– А как уговорились, – и тут Стенька вновь заблажил отчаянно: – Аникей Порфирьевич! Кузьма! Никон! Я его словил!

Приставы без лишних слов устремились в погреб и схватили Мирона.

– Он за бочками прятался! – восклицал Стенька, вылезая на свет Божий. – Ишь, кусаться вздумал! Не на такого напал! Я коли что изловлю – держу крепко!

– Молодец, хвалю, – весомо молвил Давыдов, явно подражая повадке подьячего Колесникова. – Этого человека мы забираем.

– Да уводите его, Христа ради! – сказал приказчик. – Нам он тут не надобен! Допросите у себя хорошенько, от кого он про наш погреб прознал. А дыру теперь заделаем, и помину не останется.

И вроде должен был вспотеть Аникушка в своей роскошной шубе, а пот со лба утер приказчик Василий Ильич. Стенька прошмыгнул мимо него и поспешил к воротам, за ним шествовал Давыдов, за Давыдовым приставы тащили Мирона.

Таким образом они покинули боярский двор, прошли через Кремль, явились в Земский приказ и там только отпустили свою добычу.

– Слава те Господи! – сказал Деревнин, когда ему обо всем доложили. – Обошлось! Благодарственный молебен в Казанском соборе закажу.

У Стеньки же мысли были отнюдь не божественные. Ему больше всего хотелось найти свой чертеж боярского двора, припрятанный Деревниным, и еще раз поразмыслить над расстояниями.

Мертвое тело либо перебросили через забор, либо его притащил загадочный инок Феодосий. Исчезновение инока могло означать что угодно – может, это он к красивой боярышне пробирался. Или же по каким-то своим хитрым причинам решил спрятаться на троекуровском дворе. Коли так – вряд ли он поволок бы с собой тельце в мешке, уж больно много приключений для одного человека получается. Тем более – дитя не первый день мертво, должен быть запах…

Стеньку опять посетила отчаянная мысль. И он уже не чаял, как бы поскорей добраться до дому.

Но не вышло – его отправили на торг, чтобы хоть под конец дня потрудился там, где по службе положено. А потом пришлось вместе с Мироном идти к нему домой за оставленным кафтаном, и было уже не до отчаянных затей.

Но Стенька, что бы ни делал, держал в голове свою распрекрасную мысль, поворачивал ее и так, и этак, она зрела, и это состояние умственной работы радовало его несказанно.

* * *

Пригнав аргамаков в Коломенское, Данила и Богдан пообедали, чем Бог послал, а послал он уху лещовую с пшеном сорочинским, гусиные потроха, пироги с сыром, оладьи с патокой. И по чарочке – как водится! Все это им выдали щедрой рукой на государевой кухне. Конюхов все знали и морить голодом бы не отважились – нажалуются Башмакову, поди потом оправдайся…

Не успели, вздремнув, подняться на ноги – новая забота. Кони есть – сбруи нет! А государю угодно любоваться, как молодых стольников учат, так что кони должны быть оседланы и взнузданы богато. А кому скакать в Кремль? Не так уж много конюхов на Аргамачьих и Больших конюшнях, и из того количества сколько-то взяли в Коломенское, каждый человек на счету. Тех, кого держат больше для черной работы, выходит, гонять не станут. А отправят уже несколько отдохнувших Богдана, Данилу, а также Семейку Амосова и Тимофея Озорного – вчетвером надежнее, ведь повезут дорогое конское снаряжение.

Данила, узнав про новое приказание, надулся – чаял отдохнуть подольше. Когда же Богдаш по дурной своей привычке принялся его вышучивать, Данила от скверного настроения вспомнил, как товарищ недавно вдруг ни с того ни с сего заговорил о Настасье-гудошнице.

С самой зимы не было о ней слышно. После Масленицы она, скорее всего, убралась из Москвы да и ватагу с собой увела. Убралась бы она так же и из Данилиной памяти!

Не мог позабыть, да и только. Выходит, не один он помнил…

Данила произвел целый розыск. И увидел, что Богдашка – в более выгодном положении, чем он сам. Взять хотя бы знакомство. Данила повстречал Настасью, будучи в самом жалком положении, замерзший, нищенски одетый, вспомнить хотя бы, как его зазорные девки принарядили – со стыда сгореть впору! А Богдаш не просто повстречал – в лесу от смерти спас. Такое не забывается. Да и хорош собой Желвак, они с Настасьей были бы славной парочкой, ее смоляная коса да его золотистые кудри…

И потом, зимой, когда ночью Данила схватился драться со скоморохом Томилой, валялся под ним в снегу, кто возник вдруг, словно архангел Михаил, поймал Томилину руку с ножом, спас товарища словно бы играючи? Богдаш! Опять показал свое молодечество, бесшабашную свою отвагу, а она-то смотрела…

Словом, Данила сделал все возможное, чтобы вогнать себя в лютую хандру.

Выехали не сразу – ждали послания к Конюшенному приказу, чтобы подьячие велели выдать из кладовых сбрую. Потом Тимофею приспичило зайти в Вознесенский храм, как будто раньше не мог. Вроде Великий пост давно окончился, до Петровского поста далеко, не время ему помышлять о божественном. Однако пришлось ждать с оседланными бахматами у белого церковного крыльца.

И, казалось бы, езды от Коломенского до Аргамачьих конюшен – менее десяти верст, однако тащились, как вошь по шубе. И притащились – пользуясь отсутствием государя, подьячие Конюшенного приказа разбежались, не дожидаясь вечера. Двери на запоре, сторож Сергейка (лет ему под семьдесят, а все – Сергейка) знать ничего не знает. Стало быть, с утра пораньше придется брать сбрую, а ночевать на Аргамачьих.

Тимофей очень обрадовался – хоть и с опозданием, а попадает на богослужение в Успенский собор. Богдаш и Семейка переглянулись, Богдаш показал Семейке кулак – что ж ты, брат, за нашим богомольцем не уследил? Того гляди, завел он нового знакомца в черном духовенстве, и тот знакомец его в обитель сманивает. Данила, видевший это, из чувства противоречия Богдашке увязался за Тимофеем. Опять же – есть о чем попросить Господа. Чтобы послал какого ни есть ангела вынуть из Данилиной души память о Настасье и ее поцелуях.

Богдаш и Семейка молча пошли следом.

Успенский собор был дивен несказанно – изнутри весь золотой. Так было сделано полтораста лет назад, роспись шла по золотому полю, и когда при государе Михаиле Федоровиче ее обновляли, то знаменщики тщательно перенесли все иконописание на листы. Государь пожелал возобновить внутреннюю отделку собора с большим против прежнего великолепием, и обошлась роскошь почти в две тысячи золотых червонцев. Тысяча квадратных сажен храмовых стен сияла золотом, Царские же врата пятиярусного иконостаса, установленного как раз накануне чумы, были серебряные. Тут не столько молиться, сколько дивиться на убранство и ощущать бессловесный внутренний трепет перед старинными намоленными образами.

Тимофей знал правила поведения в храме, и все же пошел, протискиваясь между богомольцами, к кануннику. Данила, не понимая его замысла, – следом.

Свечкой Тимофей запасся еще у входа, у свечного ящика. И, затеплив, прилепил ее, тоненькую, в широком, заросшем воском гнезде.

– Помяни, Господи, душу раба твоего младенца Ильи… – прошептал он. – И прости ему все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ему царствие свое небесное…

Данила удивился – вроде никаких младенцев с таким именем в родне у Тимофея не числилось, а он, когда нападала святость, заказывал сорокоусты во здравие и за упокой по такому пухлому помяннику, что возникало сомнение: точно ли он хоть раз в жизни видел всех, кто туда вписан.

Два часа спустя, после службы Тимофей и Семейка объяснили, что за младенец такой. Причем Тимофей искренне жалел Илюшеньку, даже молвил горестно: «Вот так-то и заводи чадушек…», что заставило Богдана опять нахмуриться – явственно повеяло ладаном. Семейка же отнесся к смерти мальчика куда более спокойно – где город, там и воры, и злодеи, и мертвые тела, без этого город не живет…

Богдан и Данила, путешествуя в Казань и обратно, не знали о беде в троекуровском доме. А Семейка с Тимофеем очень хорошо знали – Кремль невелик, любая весть мгновенно его облетает.

Невелик-то невелик, а Данила не сразу понял, где тот троекуровский двор. Время было такое, что пора бы в постель, но вечер выдался теплый, ласковый, решили вчетвером пройтись. Во всяком кремлевском дворе росли яблоньки, во многих – сливы и вишни, сады стояли дымчато-белые, да еще бабы и девки разводили цветы. Хотя и прочих запахов хватало, но ветер с реки сейчас унес их и дышалось легко. Тимофей, пребывая после богослужения в просветленном состоянии, принюхивался, жмурился и наконец произнес в восхищении:

– Благорастворение воздухов! До чего же мир твой прекрасен, Господи…

Семейка, вполголоса рассказывавший товарищам об исчезновении и возвращении младенца Илюшеньки, замолчал. Богдаш тяжко вздохнул, но его вздох имел особое звучание – как если бы конюх набрал в грудь побольше воздуха для гневной речи, да передумал.

Данила усмехнулся – возможно, Тимофей просто поддразнивал товарищей, угрожая своим уходом в монастырь. А сейчас и самому Даниле хотелось тихо радоваться майскому вечеру. Таким бы вечером вызывать свистом в сад зазнобу и целовать под яблоней, и чтобы слетали на обоих нежные лепестки… а зазноба-то далеко, чем занята – Бог весть…

Чтобы отвлечь Тимофея от божественных мыслей, Семейка предложил выйти из Кремля из Спасских ворот, вместе с припозднившимися богомольцами, выйти к Васильевскому спуску, прогуляться берегом Москвы-реки и вернуться на Аргамачьи конюшни через калитку у Боровицких ворот. Там, на берегу, может статься, уже устраивается на ночь кто-то из знакомых рыболовов, тех, что приходят на конюшни просить белого конского волоса на лесу. Можно сговориться, чтобы знакомец принес на рассвете свежую рыбу к завтраку, а пожарить – у Богдана с Семейкой в домишке.

Водились в Москве-реке плотва, язь, голавль, жерех, лещ, карась, судак, окунь, сом, попадались белуга и стерлядь. Тимофей обожал и рыбу, и сами разговоры о ней, охотно согласился на прогулку, а Данила пошел просто потому, что с товарищами. Да еще хотелось ни о чем не думать и радоваться аромату черемухи.

Он еще в Коломенском ощутил в себе эту тревожную радость. Что-то ему обещала в этот год черемуха, а что – поди разбери.

Настасья могла ворваться в его жизнь только чудом… да и к чему?… не судьба – значит, не судьба…

Днем это место было не слишком многолюдным – разве что по дороге вдоль берега шли телеги к Тайницкой воротной башне – там были малые ворота, удобные, чтобы доставлять мешки на Житный двор и чтобы попасть в большое приказное здание. Была там также пристань для лодок. Дорога, в сущности, занимала в ширину едва ли не всю полоску суши у воды, далее начинался невысокий откос, поросший всякой ненадобной зеленью – бурьяном, чертополохом, кое-где кустами бузины, ивняком, вербой. На пристани с удобствами устроились рыболовы.

Набрели на первого знакомца и завязался совершенно не любопытный Даниле разговор.

– Вот сейчас-то самый лов! – утверждал этот знакомец. – Рыба икру выметала, и после того на нее нападает жор! На все кидается, хоть на пустой крючок лови! Правда, такое счастье нам ненадолго…

– А что, лещишки отметали икру? – спрашивал Тимофей.

И знакомец, позабыв про уду, толковал о рыбьих повадках, после чего разговор сам собой свернул на варку тройной ухи с приправами, и ухи царской, и ухи архиерейской.

Данила не понимал, как можно часами сидеть, глядя на воду и не шевелясь. Потому и пошел себе потихоньку туда, где виднелась уже почти по колено в воде стоящая отводная стрельница Тайницкой башни.

Сторожевые стрельцы прогуливались по-над стеной, выглядывали, рыболовы задирали их, получая в ответ соленое словцо, но странным образом эта ночная жизнь не нарушала тишины. И, при всей своей умиротворенности, не давала Данилиной душе покоя. Он видел мелькающие меж зубцов фонари, он следил за отблеском на темной воде от фонаря, что на стрельнице, и была в мельтешении огоньков какая-то смутная тайна, обещание какое-то давнее, надежда невозможная…

– Данила! Куда подался, свет? – окликнул его Семейка. И пошел следом, как будто чуял, что вот-вот будет без него не обойтись…

В кустах на откосе, где-то между Тайницкой и Благовещенской башнями, послышалась возня. Кто-то вскрикнул, чьи-то шаги пролетели, раздался свист, ответили свистом же от Водовзводной башни.

– Эй! Кто там балует?! – заорал, выставившись меж зубцов, сторожевой стрелец с факелом.

– Посвети-ка! – крикнул ему снизу Семейка.

– Ты кто таков?

– Конюх я с Аргамачьих, Амосов! Свети, дурень!

Уж коли Семейка, для всякого находивший тихое и ласковое слово, назвал стрельца дурнем – стало быть, тревога, беспокоившая Данилу, была не придуманной, а настоящей.

Потому что баловство у Водовзводной башни могло оказаться весьма опасным.

Еще при государе Михаиле Федоровиче было изготовлено там особое устройство для снабжения Кремля водой. Сказывали, что английский вымышленник, часового и водяного взвода мастер Христофор Галовей получил за труды несколько бочонков золота. Дед Акишев, правда, утверждал, что в пору его детства было нечто подобное, для доставки воды на конюшни, но поляки порушили. Спорить с дедом не стали – может, и было.

Нынешнее сооружение поставлено было не совсем удачно – возле устья Неглинки, а Неглинка – всем известно, сколько сора и всякой дряни тащит в Москву-реку. Потому вода, поднимаемая наверх, служила для хозяйственных нужд – для питья по-прежнему возили в бочках, потому что не всякий московский колодец давал хорошую воду.

Лучшую доставляли издалека – из пресненских, преображенских, рогожских и трехгорных ключей.

Устройство приводилось в движение лошадьми. Вода сперва поступала в особый белокаменный колодец, оттуда – на верх башни, в преогромное хранилище, выложенное свинцом, из хранилища по свинцовым же трубам – в водовзводную палатку, и уже оттуда – на Сытенный, Кормовой, Хлебенный дворы, в поварни, в государевы хоромы, но главным образом – в верховые кремлевские сады. Некоторая часть доставалась и Аргамачьим конюшням, но, как ругались мастера, туда сколько ни лей, а все мало. Водовзводный свинцовый ларь на конюшнях не всегда бывал полон – Данила помнил, как набегался с ведрами в ранней своей юности. О том, что водопровод из свинца был еще у древних римлян в их вечном городе, Данила помнил по школьным урокам, латынь из головы у него довольно быстро выветрилась, а всякие занятные сведения застряли. Но никто его мнения об устройстве не спрашивал – он и молчал. Всю первую зиму на конюшнях промолчал – чудом разговаривать не разучился.

Человек, имеющий дурные намерения, немало вреда мог причинить, забравшись в загадочное нутро Водовзводной, она же Свиблова, башни.

Семейка сунул четыре пальца в рот и свистнул. Данила знал этот свист – так конюхи при нужде звали своих. Богдан и Тимофей бросили рыбную беседу на полуслове и поспешили на зов. У Тимофея хватило ума крикнуть стрельцам, чтобы сбросили вниз факел.

В невысоком, плотном и коренастом конюхе трудно было предположить особую ловкость – как, впрочем, и в сутулящемся, загребающим ногами пыль на ходу, неприметном Семейке. Однако кинулся Тимофей, как кот на мышь из засады, и поймал факел прямо на лету.

Обеспокоенные стрельцы побежали по деревянному настилу за стенными зубцами от Благовещенской башни к угловой, Водовзводной. По заросшему кустами крутому склону замельтешили светлые полосы. Семейка, остановившись вдруг, уставился на откос – и решительно полез наверх. Двигался он шустрее, чем та обезьяна, которой тешили государя в Измайловском. Наконец добрался до сомнительного места, опять свистнул и тут же опустился на колени.

Первым подбежал самый быстроногий – Данила. Следом примчался Желвак. Последним – Тимофей с факелом. Тогда лишь стало ясно, что такое обнаружил глазастый Семейка.

На земле лежал навзничь человек в вонючем тряпье, с головой, замотанной поверх меховой шапки еще каким-то драным полотенцем. Глядеть ему в лицо было опасно – могло и наизнанку вывернуть. От правого виска через всю щеку простиралась язва – чуть присохшее живое дикое мясо. Из-за него правого глаза, почитай, и видно не было. Слева же страшное лицо было изгваздано в грязи.

Однако человек был жив – губы шевелились.

– Хорош! – сказал изумленный Тимофей, осветив это безобразие. – Вставай, дядя!

– Погоди, – Семейка поправил Тимофееву руку с факелом, подтянул поближе, пятно света упало на грудь, и тут кое-что сделалось ясно.

В груди, ближе к горлу, торчала небольшая, усыпанная бирюзой рукоять. Узкий клинок весь вошел в тело.

Тут и Данила, поборов брезгливость, опустился рядом на корточки.

– Кто это тебя, дяденька?… – показывая пальцем на рукоять, но прикоснуться к ней не решаясь, шепотом спросил он.

Губы опять зашевелились, приоткрылись, и в щель полезла кровавая пена.

– Спаси и сохрани! – Тимофей перекрестил лежащего. – А ведь он, товарищи, помирает.

– Да скажи ж ты хоть слово! Кто это тебя?! – закричал Данила. – Кто в тебя джерид кидал?! Ты ж его видел!

– Да… – еле слышно произнес умирающий. – Да-нил-ка…

– Знакомец? – удивился стоявший сзади всех Богдаш.

– Сту-пай к дья-ку…

– К какому дьяку?

– К Баш-ма-ко-ву… Пе-ре-дай…

– Что передать-то?…

Умирающий произнес нечто совсем невнятное, понять удалось лишь один слог:

– Мы…

– Кто?

– Мыш-ш-шь…

– Какая мышь?

– Я… яд…

– Яд? Ядом извели? – спросил Семейка.

– Ядра… и в ко… ло…

– Еще что? Какие ядра? Да говори ж ты! Что еще?… – Данила рухнул на колени и едва не схватился за умирающего, чье редкостное уродство его уже не пугало.

– Не тронь, свет! – удержал за плечо Семейка.

Тимофей же выпрямился и заговорил нараспев, звучно и скорбно:

– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…

Сторожевые стрельцы были люди грамотные – услышав начало пятидесятого псалма, поняли, что в кустах под башней кончается человек. Коли по уму, то следовало бы Тимофею читать канон на разлучение души от тела, но его мало кто из мирян знает, а пятидесятый псалом помнят многие.

Богдан, все это время стоявший в сторонке, подошел, отодвинул Семейку и опустился на колени возле помирающего.

– Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, – четко выговаривал Тимофей, от имени будущего покойника обращаясь к Господу.

Голос его уверенно набирал силу, и слова псалма разносились вдаль по реке; рыболовы, услышав, крестились; крестились и стрельцы на дальних башнях. Быть бы Тимофею дьяконом – церковь ломилась бы от желающих послушать, как он возглашает «Многая лета!».

– Отошел… – прошептал Семейка. Но руку, чтобы закрыть глаза умершему, не протянул, лишь внимательно смотрел на лицо, словно бы ждал чуда.

– Яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну, – продолжал Тимофей. – Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих…

Данила искренне желал слушать псалом и сопереживать тому, чья душа сейчас, простившись с телом, готовилась в нелегкий путь. Он и повторять беззвучно слова вслед за Тимофеем начал было, да сбило его с толку «лукавое», и мысль невольно засуетилась: да кто же это? Назвал по имени, Башмакова помянул… Кто?!

Тимофей дочитал псалом, со стен донеслось разрозненное «аминь». И тут же конюхи заговорили.

– К дьяку Башмакову, стало быть? – Богдаш отстранил всех и стал отматывать полотенце.

– Т-ты что, об… обмывать п-покойников п-подрядился? – спросил, внезапно взволновавшись, Данила.

– Это не простой покойник, – Богдаш, справившись с полотенцем, сдернул с головы мертвеца шапку, и тут язва поехала со щеки куда-то вбок.

– Так я и думал, – заметил Семейка.

– Вот то-то… – Взяв эту язву сквозь полотенце, Богдаш отлепил ее и отшвырнул ее подальше. – Весь день на щеке держать-то, да на солнцепеке, – к вечеру как раз и протухнет. Гляди, Данила. Узнаешь приятеля?

Тимофей услужил, посветил факелом, и Данила кивнул.

Это был тот пожилой хромой мужик по имени Бахтияр, которого они с Ульянкой спасли от псов.

– Нищим, стало быть, прикидывался. Такому уродству у Спасских ворот место, там хорошо подают, – сказал Тимофей.

– Чего ж ему от дьяка Башмакова надобно? – спросил Семейка.

– Уж не трудился ли и он на Приказ тайных дел? – догадался Тимофей.

– Статочное дело! – подтвердил Богдаш. – Нищих в Кремле – что грязи, кто на них смотреть станет! Кинут полушку – и дальше бегут. А они-то все видят, всех знают. Теперь понял, Данила, откуда он такой всеведущий?

– Теперь-то понял…

Вдохновленный Желваковым примером, Данила вдруг набрался мужества и принялся развязывать веревку, которая служила Бахтияру поясом.

– Чего ты на нем ищешь? – спросил Тимофей.

– Сам не знаю. Мы злодея спугнули – может, у него при себе такое было, что отнять хотели? – С тем Данила попытался распахнуть останки армяка и надетого под него древнего зипуна, но метко пущенный джерид приколол тряпье к телу.

Семейка преспокойно выдернул джерид и вытер о тряпье. Тогда лишь Даниле удалось откинуть левую полу на груди у покойника.

Наземь скатился кошель – тугой кошель, надо полагать, за такую страшную язву и подавали замечательно.

Семейка молча обшарил все тело, Данила помогал. Больше ничего не сыскалось. Богдаш и Тимофей молча глядели на них, без ужаса перед их отвагой и без избыточного одобрения. Служба такая – вот и вся недолга.

– Ну, будет хоть на что его, бедного, похоронить, – Тимофей поднял кошель. – Подержи факел, Данила. Вытащим его отсюда, в чистую рубаху обрядим, у меня есть одна ветхая…

Он открыл кошель, высыпал на ладонь несколько монет и вдруг замолчал.

– Ты что это, свет? – забеспокоился Семейка.

– Ну-ка, глянь!

– И мне покажи! – сообразив, в чем беда, протянул руку Богдаш.

Тимофей отсыпал и ему, и Семейке, весь кошель опорожнил.

– Свети сюда! – велел Даниле Тимофей. – И у вас одинаковые все?

– И у нас!

– Новехонькие…

– Ах ты, песья лодыга! Вот те и похороны! – Тимофей помотал головой. – Вот что, братцы-товарищи. Скакать в Коломенское надобно, к дьяку Башмакову.

– Зачем? – не понял Данила.

– А затем, дурья твоя башка, что полон кошель воровских денег! Свеженьких! Только из-под чекана! Вот про что он, видать, хотел дьяку донести!

– А мышь?

– А Бог его душу ведает, что еще за мышь. Да и не так он сказал – «мы» было явственно, а потом просто шип пустил.

– Мытня? Мыльня? – предложил Семейка. – Мытье? Мытарство?

– Точно, что мытарство… Мытный двор, может? – предположил Богдаш.

– Точно! – воскликнул Тимофей. – Ну, Богдашка! Догадлив!

– На Мытном дворе товары лежат, пока за них пошлина не уплачена, – продолжал Богдаш. – Что по Москве-реке на барках привезут – и то на Мытный двор сразу же тащат. Постой, постой…

– Вот те и постой! – Тимофей с ходу продолжил рассуждение товарища. – Деньги, что с купчишек берут, прямо в казну идут. И там всякие плутни возможны – подменить деньги, добрые – приберечь, воровскими – платить! Ну, Богдашка!..

– Ан нет! – возразил Семейка. – Бек-ле-мишевская башня, светы мои!

– Какая Беклемишевская, коли околачивался он меж Благовещенской и Водовзводной?! – возмутился Богдаш.

– Эй, конюхи! – крикнул сверху стрелец. – Что там? Кого порешили?

– Нашего человечка порешили! – отвечал Тимофей. – Он за Приказом тайных дел числится!

– А куда злодей подевался?

Вопрос был весьма кстати – о погоне за злодеем сразу не подумали, а теперь-то он, поди, уже далеко ушел.

Данила меж тем чесал в затылке. Уже не мышь его волновала, с мышью старшие вон как лихо разбираются, и с ядрами тоже разберутся, и загадочное «коло» определят, а иное – бирюзовая рукоять. Он подвинулся к Семейке.

– Дай-ка джерид.

– Держи, – не удивляясь, протянул оружие черенком вперед Семейка. – Что, свет? Полюбилось?

– Сравнить надобно.

– С чем?

– Я такой же из Казани привез.

– А на какие гроши купил? – удивился Семейка.

– То-то и оно, что не купил… Богдаш!

Но Желвак с Тимофеем уже, позабыв о покойнике, вовсю распутывали купеческие плутни с пошлинами.

– Да Богдашка же! – воскликнул нетерпеливый Данила.

– Чего тебе?

– Джерид в подземелье помнишь?

Желвак резко повернулся.

– Твой – где? – сурово спросил.

– Да в Коломенском! В мешке припрятан!

Данила и Богдан оставили свое походное имущество под присмотром тех конюхов, кого Конюшенный приказ отправил на лето в Коломенское, чтобы не таскать взад-вперед без особой нужды.

– Что за джерид? – спросил Тимофей.

– У мертвого тела найден, того, что в подземелье. Двое метали. Один, с костяным череном, попал, с бирюзовым – задел, – объяснил Данила. – Бирюзовый-то я прихватил…

Они с Богданом наперебой рассказали товарищам, как ночью из подземной тюрьмы Казанского кремля убежали узники, но больше внимания, понятно, уделили приключениям с девками. Да и Желвак все норовил похвалиться, как обследовал казанские укрепления, поил пушкаря в кружале да разведал много неприятного для тамошнего воеводы.

Тимофей был среди конюхов старшим – ему и следовало решить, как теперь быть.

– Вот что, братцы-товарищи, – поразмыслив, произнес он. – Тело надо занести наверх, тут ему валяться не след. Богдаш, телом мы с тобой займемся, мы покрепче. А вы двое выводите коней и скачите в Коломенское к Башмакову. Почем знать – может, тут каждый час дорог.

– Десять верст всего, свет! – Семейка хлопнул Данилу по плечу. – Ночью, по пустым дорогам – одно удовольствие!

Данила вздохнул было, повесил было голову, но глянул на Богдашку злоехидного – плечи расправил, головой мотнул, пушистые волосы тут же взъерошил черемуховый ветер. Тогда лишь Данила догадался, что в беготне по кустам потерял шапку.

Но Семейка был припаслив – отдал ему свою старую, и скоро они уже выезжали в калитку у Боровицких ворот, и подняли коней, Летуна и Рыжего, в галоп, и поскакали не так чтобы во весь опор – никто за ними не гнался, а расчетливо – чтобы десять верст одолеть и коней не изнужить.

Прибыли в Коломенское они ночью. Ворота – заперты, здешние воротные сторожа – суровы, даже выглянуть и взглянуть на лица не хотят, мало ли кто врет про себя, будто конюх с Аргамачьих конюшен, а подорожной, чтобы ясно было, что за люди в ограду ломятся, нет. Семейка призадумался.

– Поедем вдоль стены, свет, – решил он. – Дворец только строится, не может быть, чтобы нигде дыры не нашлось. У нас ведь как? В воротах целый полк поставят, чтобы все видели, а на задворках хоть санями добро вывози. Где забор, там и дыра непременно.

Они привязали коней в рощице и пошли на поиски дыры. Но ее-то как раз и не нашлось впотьмах, зато конюхи выбрели на такое место, откуда хорошо была видна на темном небе большая церковь.

– Да это ж Ивановский храм в Дьякове! – догадался Семейка. – Ну, велик Господь! Не вся же дворня в Коломенском ночует, там и государю со свитой пока места маловато. Пошли, свет! Сыщем кого из стольников, или сокольников, или своего брата, конюха, на ноги подымем!

Дьяково было совсем близко, стенами не обнесено, и довольно скоро сыскался свой человек, что вышел из дому по малой нужде. Это был стадный конюх Василий, служивший в Больших конюшнях и на лето отряженный с несколькими возниками в Коломенское. Он уже знал, где и как можно проникнуть за высокую ограду…

Втроем они дошли до недостроенного дворца. С восточной стороны хоромы уже были готовы, и резные подзоры вызолочены, и переходы поставлены, и гульбище устроено, и даже все золочеными кожами обшито. С западной же терема на подклетах стояли каждый сам по себе, и между ними можно было ходить сколько угодно – если, конечно, шуму не поднимать.

Первым делом нашли конюшню, вызвали дневального конюха, это оказался Никишка Анофриев. Данила отыскал впотьмах свой дорожный мешок. Никишка посветил, и Данила с Семейкой сравнили оба джерида.

– И точно, свет… – пробормотал Семейка. – Ну, сдается, знатного зверя ты за хвост ухватил…

Потом они постучали в подклет к сокольникам. Когда те поняли, что дело важное, послали в соседний подклет, там был разбужен начальный сокольник Ларион, а он и повел Данилу с Семейкой туда, где в тесноте, кое-как расположился дьяк Башмаков с некоторыми из своих служащих. Пришлось будить.

Башмаков, в одних портах и розовой рубахе, накинув на плечи старую шубу и сунув босые ноги в ичедыги, повел конюхов к недостроенному терему на отшибе. В подклете уже можно было спать – там и спали, а наверху еще не возвели над светлицей островерхую крышу. Туда-то и забрались по еще не имеющей перил лестнице все трое, впереди – Башмаков, за ним – конюхи.

– Ну, докладывайте, с чем пожаловали, – не слишком любезно потребовал дьяк.

Данила даже смешался от такой строгости, но Семейка ко всякому обращению был привычен, и ни ласке, ни ругани особого значения не придавал.

– С поклоном мы к твоей милости, – и протянул кошель.

Башмаков понял – дело неладно, взял, открыл, пошевелил пальцем денежки.

– И дальше что?

– Воровские, свеженькие, одна в одну, – объяснил Семейка. – А кланяется ими новопреставленный раб Божий Бахтияр.

– Не знаю такого, – заявил Башмаков. – Ну, давайте-ка прямо, без выкрутасов.

– А коли прямо – спугнули мы злодея, что на тот свет раба Божия Бахтияра, а как его крестили – неведомо, отправил. И тот Бахтияр перед смертью велел нам твою милость сыскать и доложить, а что доложить – мы не разобрали. Тут же он и скончался. А было то на самом берегу меж Благовещенской и Водовзводной башнями, ближе к Водовзводной.

Мы его обыскали и этот кошель нашли, – объяснил Семейка. – И тут мы, батюшка Дементий Минич, на тебя подумали – мол, твой это человек, нищим вырядился и тайный розыск по воровским деньгам вел. Потому и прискакали среди ночи.

– Нет, Семен, не мой это человек… – Дьяк вздохнул. – Нищий, говоришь?

– На нем лохмотья были – хоть нос зажимай, да на роже сырого мяса кусок – наподобие язвы, дело известное. Но тут еще кое-что любопытное имеется. Говори, Данила.

– Темновато тут, – отвечал Данила. – Не понять будет.

Но все же достал из-за пазухи замотанные в холстинку оба джерида.

Башмаков протянул руку, Данила ничтоже сумняшеся чуть не ткнул ему в ладонь обоими остриями, но Семейка, который впотьмах видел лучше кота да еще имел похвальную привычку присматривать за младшим товарищем, стукнул его по кисти, и Башмаков не пострадал.

– Там, твоя милость, два персидских джерида, черены бирюзой осыпаны. Оба одинаковы – из одного джида. И одним того Бахтияра порешили, а другой Данила с Желваком в казанском кремле подобрали. Теперь рассказывай, свет, как ты первым джеридом-то разжился.