Текст книги "Персидский джид"

Данила и рассказал про побег узников из подземной тюрьмы.

– Стало быть, тот, кто туда через заброшенный тайник пробрался и сторожа убил, теперь на Москву заявился и шкодит, – так он завершил свои похождения, старательно обходя то обстоятельство, что подбирать и утаскивать с собой джерид он не имел права.

– И все это как-то с воровскими деньгами увязано, – добавил Семейка. – Вот ты, батюшка Дементий Минич, людей по ночам посылаешь слушать да смотреть – не топит ли кто печь, не бьет ли воровские деньги, а много ли наслушали да насмотрели? А тут еще такое дельце…

Он рассказал о последних словах Бахтияра и о домыслах Желвака насчет Мытного двора.

Башмаков слушал внимательно. Когда Семейка кончил, он некоторое время помолчал, а обратился не к Семейке, а к Даниле.

– Вечно тебе неймется… И в подземную тюрьму-то ты залез…

– Узнать надобно в Разбойном приказе про тот побег, твоя милость! – воскликнул Данила. – Тогда будем знать, кого на Москве следует ловить! И где ловить!

– И когда ловить, – с легонькой насмешкой добавил Башмаков. – Только стрельцов с веревками послать останется… Вот что, молодцы. Вы как сюда пришли – так и прочь убирайтесь. Сидите на Аргамачьих конюшнях, ждите от меня вестей.

– Нам надобно завтра сбрую для аргамаков сюда привезти, государь посылал за сбруей, – напомнил Семейка.

– Там Акишев остался, вы ее в приказе получите, в книге распишитесь, а он кого иного в Коломенское пошлет. Вы же сидите в Москве. С конюшенным дьяком я сам насчет вас потолкую. Тело то спрячьте, завтра спозаранку сыщите в Кремле нищих постарше, когда по местам рассаживаться будут, их тайно отведите, покажите, может, чего сболтнут. Потом в избу Земского приказа – может, там кто опознает. Далее… Говорите, от собак покойника спасли? Поразведайте, чьи собаки. И о джеридах неплохо бы прознать – коли они такие подозрительные…

Башмаков отстранил Семейку и стал осторожно спускаться по лестнице. Хотя ночь выдалась лунная, хотя ступеньки были и широки, и светлы, свежеоструганы, однако загреметь по ним дьяку не хотелось.

– Господь с вами, молодцы! – так простился он, отпуская конюхов.

Начальный сокольник, что отвел их к Башмакову, давно спать завалился. И конюх Василий, что привел их через дыру в заборе, – тоже. А дыра кустами скрыта, а кусты в цвету и тонкой сладостью дивно пахнут, а тут еще ветер прилетел, черемухой повеяло.

От хмельного аромата у Данилы едва голова не закружилась.

– Чуешь? – с восторгом спросил он Семейку.

И тут же, словно разделяя его восторг, в кусте прямо над головой заговорил на свой лад, мудрено и выразительно, незримый соловей. Данила быстро поднял голову, но увидел лишь черные листья, сложившиеся в причудливую сквозную кайму, сквозь которую видна была чернильная небесная глубь.

– Чую, свет. Черемуха зацветает – к холодам, да это ненадолго, – отвечал Семейка. – Это ты, свет, был при том, как на того Бахтияра, царствие ему небесное, купец собак спустил? Припоминай-ка, как того купца звали, где живет?

Данила задумался.

Ему не хотелось возвращаться на грешную землю, от черемухи и соловья – к покойникам. Однако перед глазами встала картина: бегущий Бахтияр в зеленой однорядке, его разинутый рот, налетающий сзади пес, затем – приоткрытые ворота, на которые указал Ульянка. Однако в ушах ничего не прозвучало – ни Ульянкиного, ни какого иного голоса, ни даже собачьего лая.

– Не припомнишь, стало быть? Ин ладно, пошли дыру искать, где-то она тут поблизости…

* * *

Стенька любил торг всяким – разве что в весеннюю слякоть не любил. А осень, бывало, и сухая выдавалась, одно удовольствие пройтись, кланяясь знакомцам, затевая короткие и веселые беседы. Летом же, в жару, Стенька хоть и потел в своем служебном кафтане, а все равно радовался. Сейчас как раз весна уступала права лету, и в полдень уже порядком припекало.

Радость эту оборвал ярыжка Захар Дедилов. Он отыскал Стеньку и накинулся на него, как кречет на добычу:

– Ты где слоняешься?! Ступай скорее в приказ, там тебя Деревнин требует!

Стенька с места рванулся, как стоялый жеребец.

Деревнин мог ругать его нещадно, грозить батогами, стонать, как помирающий, от Стенькиных затей, и все же они друг к дружке привязались накрепко.

Подьячий уже стоял на крыльце, оглядывая сверху немалую толпу.

– Поедешь со мной! – крикнул он, высмотрев Стеньку. – Беги за извозчиком! Едем в Донскую обитель.

Гулять по торгу с дубинкой, красуясь и выхваляясь, приятно, спору нет, однако ехать по Москве, сидя рядом с подьячим, не в пример приятнее. Стенька выполнил приказание, а по дороге Деревнин рассказал ему, что произошло.

– Послал за нами честной инок Акила. Он уж лет пять сидит в затворе, говорит через особое окошечко. Он старец почтенный, древних лет, а в обители, дай Бог памяти… То ли до Земского собора постриг принял, то ли сразу после него. Более десяти лет, выходит. Затворник-то затворник, а приехал послушник от него и говорит: старец-де сказывал, чтобы прислали подьячего Деревнина, который ведет розыск об убиении младенца. И тех его подчиненных, что по этому делу ходят, тоже прислали бы… Вот какие ныне затворники – всю подноготную Земского приказа знают!

Стенька тоже подивился такой осведомленности. Они заговорили об известных им людях святой жизни, перешли к юродивым, а от юродивых, по удивительному выверту мысли, к боярину Ртищеву.

Этот любимец государя соболезновал всем людским несчастьям и пытался бороться с ними, как умел. В своем служении страждущему человечеству он добрался наконец до людей пьющих.

Исачка Глебов, пьющий человек, был не совсем безнадежным – даже нанимался Земским приказом исполнять малоприятную должность – подбирать по весне, как снег сойдет, московских покойников. Дело грязное и вонючее, однако не лежать же им до следующей зимы. Поэтому Стенька Исачке по мере сил покровительствовал. Даже при всем честном народе останавливался с ним потолковать. Так и узнал занятную новость.

Ртищев задумал нечто неслыханное – до сих пор ни на Руси, ни, сдается, в Европе такого не было. Приютить и обогреть нищего и убогого – сам Господь велел, но в Священном Писании ни слова не сказано про тех горемык, что, выползши с кружечного двора на четвереньках, замерзают в сугробе. И вот прошел слух – Ртищев-де покупает особый дом, куда будут свозить со всей Москвы людей, найденных лежащими в пьяном забытье. Их-де там разденут, вымоют, приведут в трезвое состояние, голых – оденут, покормят и отпустят, а для поисков набирают крепких посыльных.

– Как же он сие заведение назовет? – спросил, посмеявшись, Деревнин. – Богадельней нельзя, богадельня – для призрения убогих, а какие ж питухи убогие? На ином пустошь распахивать можно.

– Исачка все беспокоился – будут ли на опохмелку чарочку подносить, – вспомнил Стенька. – Протрезвить-то и ведром ледяной воды можно, а у него все будет заведено с кротостью и с милосердием.

– Ох, как было бы славно, кабы он лишь милосердием одним и ведал…

Стенька не ответил. Они прекрасно поняли друг друга – речь шла о недавнем изобретении Ртищева, медных деньгах, с которыми уже было много неприятностей. Медь раздобыть в Москве нетрудно, не серебро, чай; купить украденные на Денежном дворе маточники и чеканы тоже при желании возможно; к каждой полушке на торгу присматриваться – с ума сбредешь; фальшивых денег столько развелось – спасу нет, простому человеку одно разорение…

Беседуя, подьячий и ярыжка то и дело разом крестились на церковные купола. Стенька сидел справа и, глядя на Деревнина, первым замечал те храмы, что по левую руку. Деревнин же видел церковные кресты впереди и по правую руку. Так и ехали, объединяя смехотворение с праведностью.

Наконец добрались.

Донской монастырь основан был более полувека назад и по причине вовсе не церковной. Татары все еще норовили пуститься в набег на Москву, и для защиты города встали вокруг монастыри-крепости – Новодевичий, Симонов, Андроников. Только Калужская дорога оставалась беззащитной, что и выяснилось при очередном набеге крымского хана Казы-Гирея. Пограничная рать вынуждена была отступить, остановили наглеца под самой Москвой. Там, где разбили хана, и встал Донской монастырь, названный в честь весьма почитаемого образа – Донской иконы Богородицы. Этот образ и на поле Куликовом побывал, и с царем Иваном под Казань ездил, и в поход на Полоцк Богородицу с собой взяли. Икона снискала славу заступницы от иноверных и иноплеменных врагов.

Монастырь за полвека мало изменился – он возвышался наподобие маленькой крепости среди домишек, окруженных садами. За каменной стеной были красивый одноглавый собор, украшенный дивными стенными росписями, два жилых здания – в одном келья игумена, в другом братские кельи, трапезная, службы. Но уже строились новые помещения – государь велел приписать Донской монастырь к богатому Андреевскому монастырю, уже потекли щедрые пожертвования, уже и братии заметно прибавилось.

Велев извозчику дожидаться, Деревнин и Стенька вошли в открытые ворота и у первого же встречного, пожилого послушника с коромыслом на плече, тащившего в деревянных ведерках воду к грядкам, спросили про старца Акилу. Оказалось, затворник живет в деревянном строении на отшибе, за храмом, у самой стены. Сидит он взаперти, выходит редко, еду ему подают в особое устроенное в двери окошечко, а как справляется с телесными надобностями – неведомо. Когда подошли к крошечной келье, Стенька удивился – никакой человеческой вони, а может, запах перебивался ароматом от хлева, стоявшего поблизости.

Еще его несколько смутила торчащая на покатой крыше труба. Немилосердно было бы допустить, чтобы человек погибал холодной смертью, и все же печка в затворе казалась Стеньке какой-то несообразной.

Деревнин постучал в окошечко раз и другой. В келье что-то скрипнуло, заслонка чуть отодвинулась.

– Благослови, честный отче, – уважительно сказал подьячий.

Стенька промолчал, глядя на окошко с трепетом. Надо же, какую долю человек для себя избрал! Сам Стенька не вынес бы и суток полного одиночества.

– Ты подьячий Деревнин? – спросил незримый инок.

– Я Деревнин, честный отче.

– С тобой кто?

– Земского приказу ярыга Аксентьев. Я его разведывать о младенце посылал.

– Станьте оба так, чтобы мне вас не видеть.

Пожав плечами, встали: Стенька по одну сторону низкой двери, Деревнин по другую.

– Мы слушаем, честный отче, – сказал Деревнин. – Сказывай, чего надобно.

– Я издалека начну. Когда я в обитель собрался, то женка моя тоже решила постриг принять. Дети наши уже сами детей растили, на старости лет хорошо мирское отринуть и Богу послужить… А были у нас сын Родион и две дочери. Старшую, Марью, мы отдали за князя Пронского. Род хоть и оскудел, а все Милославским родня. Марья родила четверо чад, в пятый раз ходила брюхата двумя, да не разродилась, царствие ей небесное. Четверо – трое сыновей и дочка, внука моя, Агафья. Агафью отдали еще до чумы за боярина Троекурова…

Стенька и Деревнин, затосковавшие было от перечисления потомства, да еще тусклым старческим голосом, ожили.

– Взял боярин мою внуку Агафью юницей непорочной, ей шестнадцать было, сразу после Рождества Христова именины справили и в зимний мясоед их повенчали. А растила ее тетка, сына моего Родиона жена, и тетка же под венец снаряжала. И все про то знали. Теперь, подьячий, слушай. Этой ночью к Родиону на двор тайно прибежала девка с троекуровского двора. Девка Божьим чудом спаслась – когда дитя у Троекурова пропало, всех комнатных баб и девок, что доступ к младенцу имели, тут же взяли за приставы. А эта по обету на богомолье ходила, отпустили ее. Ушла за день до беды, вернулась третьего дня, кажись, с нее и спросу быть не может. А внука моя Агафья ее любила и холила. Девка же рассказала Родиону и его женке вот что – боярыня-де пропала. С вечера спать легла, утром девка хотела ей услужить, а ее и нет. И весь день нигде не было, а боярин заперся у себя, не подступись. И та девка сейчас у Родиона спрятана. И твердит все, что боярыню ее порешили…

– Кто порешил, честный отче?

– Мне то неведомо. Родион послал ко мне верного человека – рассказать и совета просить. Девка – дура, да боярыню любит. Я ему писать челобитную запретил, а он из моей воли не выходит. Всякое могло стрястись, полезет к вам в Земский приказ со своей челобитной, непорочных людей опозорит. А сам я решил тайно за тобой, подьячий, послать. Коли внука моя доподлинно пропала безвестно, то… то… Не отправилась ли она следом за Илюшенькой…

Имя правнука далось старцу не сразу. Теперь только стало Деревнину и Стеньке ясно, до чего взволнован и даже, кажется, испуган затворник.

– Грех так и думать-то, – возразил подьячий затворнику. – Тяжко ей, да поплачет и других чад родит. Что же из-за дитяти в петлю лезть или в речку бросаться? Коли все бы так – народ бы на Москве перевелся.

– Присмотра за ней не было. Ближних женщин-то на дыбу подняли… унять было некому… Боюсь, подьячий, что она где-то на чердаке в петле болтается… А грех-то смертный – жизни себя лишить… Я вот свои грехи в затворе замаливаю, а ее греха-то не замолить!

– Гаврила Михайлович… – почти без голоса позвал Стенька. – Может, она ходом ушла?…

– Молчи, дурак… – так же отозвался подьячий.

– А другая беда – что она разведала, кто Илюшеньку погубил. И сама наказать вздумала. Потому и ушла. К чему розыск привел, подьячий?

Эта мысль старца Акилы показалась Деревнину разумной. Он велел Стеньке рассказать о всех похождениях в троекуровском доме. Стенька рассказал кратко – чуть он увлекался и пускался в рассуждения, Деревнин незримо для инока показывал ему туго сложенный кулак.

– Выходит, могли через лаз дитя вынести? – переспросил старец. – Что вы про лаз вызнали – за то вас Господь наградит.

Стенька приосанился. И гордо этак глянул на подьячего – не он ли, земский ярыжка Аксентьев, с опасностью для жизни под землей ползал?!

– Кто-то из комнатных баб ночью к погребу дитя поднес, а сообщник под землей вынес. Обратно же через забор перекинули, сие понятно… – продолжал рассуждать старец. – А тот инок, что с твоей помощью, ярыга, на троекуровский двор попал, вряд ли в чем виновен. Пропал, сказываешь? Так, может, его-то к внуке моей с весточкой посылали? Когда беда стряслась – к ней родня кинулась было, да муж гостей не привечает. Может, кто-то разведал про злодеев и дал ей знать?

– Об этом мы, честный отче, и не подумали, – признался Деревнин. – Кто из родни мог такое сделать?

– У меня от Родиона шестеро внуков, от старшей, Марьи, трое молодцов да Агафьюшка, от младшей, Степаниды, семеро. Статочно, Агафьюшкины братцы что-то проведали. Ты, подьячий, отправляйся тайно к Родиону, он в Большом Кисельном живет, тебе всякий его двор укажет. Родион Хотетовский, запомни. Скажи – отец-де посылает…

Затворник там, за дверью, явно задумался. Деревнин и Стенька терпеливо ждали.

– Вот что, подьячий, мне на ум пришло. Думал – говорить, не говорить, чтобы безвинного не опорочить. Скажу. Коли грех – замаливать буду. У Троекурова был с давнего времени враг. Теперь-то оба в годах, угомонились малость, да не примирились, как Христос велит. Враг тот… прости меня, Господи, коли клевещу… Враг его – князь Обнорский. Чего не поделили – долго рассказывать. Коли Обнорский к убиению Илюшеньки руку приложил… Господи прости, что такие мысли я лелею… Коли Обнорский, то и понятно, отчего он в последние годы словно бы затаился. Выжидал, чтобы больнее ударить, поди… Ступай, подьячий, с Богом. Сыну кланяйся, вели ему все пересказать и девку к тебе вывести, а чтобы не было сомнения, слово между нами есть тайное – перекрестясь в горнице на образа, тропарь Честному Кресту тихонько прочитать. И он коли кого ко мне посылает, тоже под дверью тропарь читают. Всякое случается, а я был великий грешник, мне есть что замаливать. Теперь ступайте оба, Господь с вами. Я за вас помолюсь. Мне сегодня многие грехи свои замаливать надобно, не дает мне покоя мирское…

– Храни тебя Господь, честный отче, – сказал Деревнин и поклонился запертой двери.

Стенька ничего говорить не стал, но тоже поклонился. С тем оба и убрались из Донского монастыря.

– Вот это кто таков, – сказал Деревнин уже за воротами. – Хотетовские… Знатный был род, да захирел. А старец этот, Акила, и точно при поляках много нагрешил. Время было такое, что и Боже упаси. Только тогда он не Акилой – Яковом звался. Молод был, за славой гонялся, на почести и деньги льстился. Едем, Степа. Гляди ты, сколько лет в затворе, а ум-то не растерял…

– Надобно прежде всего с той девкой потолковать! – воскликнул Стенька. – Боярыня, может, с горя в обитель поехала, а девка несет околесицу!

– Окстись, Степа. Виданное ли дело, чтобы боярыня одна куда-то отправилась? Это твоя женка одна всюду бегает, – вовсе не желая уязвить Стеньку напоминанием о Натальином приключении с Богданом Желваком, возразил Деревнин. – Когда боярыня в богомольный поход поднимается, с ней все комнатные женщины едут. Сейчас же те бедные бабы в остроге сидят. Мало кто под розыск не угодил. Так что девка уцелевшая, ее любимица, первая бы про богомолье знала и с ней поехала. Едем к Хотетовскому. Надобно убедиться, что того инока кто-то из родни прислал. Может, ей записку передали, а потом бежать пособили? И инок все устроил?

– Бежать? – удивился Стенька. – Для чего бы, Гаврила Михайлович?

– Я почем знаю? Может статься, она постриг принять захотела, а муж не пускал? А про Обнорского старец точно клевету произнес. Обнорских нет сейчас на Москве, а что там вышло, отчего государь на них гневом опалился, не наша с тобой забота.

Стенька на словах не возражал, но принялся вспоминать, что там вышло с этим Обнорским. Слухи ходили, да еще какие. Вроде старый князь Протасий Петрович чернокнижием увлекся, всяких чертознаев да колдунов привечал, и за то им, всей семье, кара – разослали на покаяние по отдаленным монастырям и самого князя, и княжича Савву, и красавицу-княжну Арину, и даже дворню – тех, кто был поближе к хозяевам. Но это были еще самые благопристойные слухи.

Выкапывая из прошлого подробности, Стенька добрался и до того, что тайный розыск по делу Обнорских совпал по времени с его собственным розыском – как раз тогда ярыжка, свесив язык на плечо, гонялся по всей Москве за душегреей, в которую, статочно, лесные налетчики зашили кладовую роспись. Кончилась та погоня так, что и вспоминать тошно. Поэтому Стенька даже отодвинулся от Деревнина – сильно насолил ему тогда хитрый подьячий. Но нет худа без добра – Стенька, рассвирепев, принялся учиться грамоте и теперь вполне сносно писал, а читал и вовсе бойко. Отец Кондрат уж заманивал его в храм псаломщиком, но Стенька предпочел беготню на торгу и надежду на прекрасное будущее.

Он по-прежнему мечтал стать подьячим – сперва неверстанным, без оклада денежного содержания, но ведь совсем дураком нужно быть подьячему, чтобы в приказе – да не прокормиться. Вон Аникушка Давыдов – давно ли взяли, а уж кунью шубу купил. Правда, у Аникушки родня; там, поди, старшие решили, что не дадут ему пропасть, пока в люди не выбьется; у Стеньки же никаких кормильцев нет. Но велик Господь, и если ему для чего-то нужно, чтобы земский ярыжка Аксентьев вышел в подьячие, то и пропитание пошлет, и одежонкой обеспечит.

До Большого Кисельного ехать было далеко – Стенька много чего успел передумать.

Жил Родион Хотетовский неподалеку от Сретенских ворот, как раз за Рождественской обителью. Смолоду служил в стольниках, потом его хорошо женили, отправили воеводой на хлебное место. Вернулся он несколько лет спустя, обзавелся хорошим домом, стал рачительным хозяином и о продвижении по службе более не беспокоился.

Это был высокий крепкий мужчина, и ежели отец его, старец Акила, был таков, то непонятно, как же он в своем затворе помещался. Встретил Хотетовский незваного гостя в горнице, одетый по-домашнему – в полосатый тафтяный зипун по колено, в рудо-желтую рубаху, в синие порты, в пестрые короткие ичедыги.

Деревнин прежде всего обратился лицом к образам и прочитал вполголоса, очень отчетливо, тропарь Кресту. Потом лишь повернулся к хозяину и с поклоном пожелал мира дому сему.

– Садись, добрый человек, – предложил Хотетовский и указал Деревнину на тяжелый стул с резными ножками, с высокой спинкой, Стеньке же, определив в нем подчиненного, – скамью под окошком.

По одной повадке, решительной и самоуверенной, можно было признать в Хотетовском бывшего воеводу, своевольно правившего небольшим и бестолковым городишкой, откуда до Москвы полгода добираться, городишкой, который, по сути, лишь огромный острог в опасном, но нужном государю месте.

Деревнин неторопливо сел и оправил полы однорядки. Хозяин крикнул, чтобы принесли угощение, и тогда только уселся сам напротив.

– Вижу, батька мой прислал. Какая ему во мне нужда? И как тебя, господин подьячий, звать-величать?

– А звать меня Гаврилой Михайловичем, Родион Яковлевич, – сказал на это Деревнин. – А прислал меня честный инок Акила, потому что я веду розыск по делу об убиении младенца, племянницы твоей Агафьи сыночка. И просил он тебя вывести ко мне девку, что бежала с троекуровского двора и сказывала, будто боярыня ее пропала.

– Так я и знал, что он не утерпит, сам за это дело возьмется…

Помолчали. Вошла сама хозяйка, дородная и румяная, с подносом, поставила поднос на стол, поклонилась гостю, в котором сразу определила человека значительного. Стенька остался без поклона. Но его утешило угощение – три чарочки, высокая сулея темного стекла, миска с жирными пирогами.

Хозяйка была встревожена, смотрела на мужа с немым вопросом в глазах.

– Приведи Лукерью, – велел муж. – Да присмотри, чтобы за дверью никто не околачивался.

Хозяйка молча поклонилась мужу и вышла.

Стенька быстро вынул и привел в боевую готовность свое хозяйство – несколько листов бумаги и перницу с двумя перьями достал из-за пазухи, отцепил от пояса чернильницу, которую теперь таскал за собой всюду, к великой потехе прочих ярыжек. Пристроив бумагу на колене, он изготовился записывать отбираемую Деревниным сказку.

Несколько спустя вошла красивая девка лет восемнадцати, одетая не просто нарядно, а богато. Головная ее повязка была густо расшита жемчугом, на высокой груди в несколько рядов лежали ожерелья, зарукавники тоже были сплошь жемчужными. Длинные и широкие рукава зеленого летника были тяжелы от золотного шитья и жемчуга. Коли не знать, что комнатная девка, можно и за боярышню принять.

– Поди сюда, Лукерья, – сказал Хотетовский. – Вот этому человеку все расскажи как на духу. Звать его Гаврила Михайлович. Он нарочно для тебя из Земского приказа приехал. Троекуров про то не знает. А ты, Гаврила Михайлович, спрашивай. Бабы – дуры, коли точно не спросить, путных речей не дождешься.

Деревнин умел разговаривать с бабами и девками.

– Ты, голубушка, меня не бойся, – так начал он издалека. – Невиновному человеку от нас обиды не бывает, а коли кто доброе дело сделал, тех еще и наградим. Наградим, Родион Яковлевич?

– Коли не врет, наградим. Моя Семеновна мастерица дворовых девок замуж отдавать.

Стенька видел красавицу сбоку и уловил движение – гладко причесанная головка вздернулась, как если бы девка решила показать норов. Понятное дело, подумал Стенька, ей такой жених, какой дворовой девке годен, не по душе.

Деревнин уразумел это не хуже Стеньки.

– Силком под венец не поведем, – успокоил девушку Деревнин. – Такой красавице не скоро жениха под стать найдешь. Сказывали, боярыня тебя любит и холит.

– Да…

– Ну так начнем же, голубушка моя, с самого начала. Отправилась, стало быть, ты на богомолье…

– Так, батюшка мой, на богомолье…

Стенька удивился – Деревнин, говоривший мягко и уважительно, нагнал на девку больше страха, чем сердитый Хотетовский. Впрочем, Хотетовского она непременно раньше встречала и слышала о нем от своей боярыни, а Деревнин был для теремной затворницы человеком новым.

– И куда же?

– В Новодевичью обитель, пешком.

Стенька удивился – там же верст пять, ну шесть, что ж это за богомольный поход? И сразу догадался – для комнатной девки, которую и со двора-то разве что в храм Божий выпускают, и то – не выходя из Кремля, Новодевичья обитель уже на краю света, особливо коли пешком идти.

– Сказывали, по обету ходила?

– Да… за боярыню мою… Молилась, чтобы ей Господь еще ребеночка послал…

– И долго ты там пробыла?

– Меня на три дня отпустили. А пришла – Господи, что деется… Все ревмя ревут… Ивановну, мамку, и Аграфену, и Аксюшеньку, и Анну Петровну – всех забрали!.. Всех, кто за боярыней моей и за дитятком ходил!

Лукерья опустилась на колени перед Деревниным и заплакала.

– Батюшка мой, – вымолвила она сквозь слезы, – найди ты злодея! Не виноваты мы, вот те крест, не виноваты! Илюшеньку пуще жизни своей берегли!

– Не плачь, девка, тебя вот Господь спас, и о прочих позаботится, – строго сказал Деревнин. – Вытри глазки и отвечай. Вернулась ты – и так вышло, что ты одна за боярыней своей в эти дни ходила?

– Да, батюшка мой, одна. Никого другого знать не желала моя голубушка…

– Были другие комнатные женщины в доме?

– Как не быть, у нас в терему две боярышни, при них и мамки, и няньки, и казначея, и сенные девки…

– Что ж боярин не велел им за боярыней своей ходить?

– Боярин-то, Господи прости… Батюшка наш от беды не в себе… Сидит один в горнице, не молится, молчит… Только младшенькую, Катеринушку, до себя допускает… Агафью Андреевну видеть не желает…

О таком поведении боярина Деревнин услышал впервые, да и Хотетовский удивился.

– Что ж они не поладили? – вмешался он в дознание.

Девка не ответила.

– Ты, голубушка моя, говори, говори, – ласково ободрил Деревнин. – Все, как есть, сказывай, не до тайн нам ныне. Коли боярыня твоя пропала, всякая мелочь может быть важна. Ты ведь, поди, сама хочешь ее видеть поскорее?

– Обидел мою Агафью Андреевну Роман Иванович, – собравшись с духом, сказала Лукерья. – Жестоко обидел, Бог ему судья! Уж как она себя блюла – из дому лишь в церковь Божью! А он дурных речей наслушался – будто бы она с молодцами перемигивается. Сколько она слез пролила – одна я и видела! Всю ноченьку, бывало, плачет, а я утешаю потихоньку.

– Что ж ты, девка, в супружеской спальне у них по ночам сидела?

– Так они уж и не спали вместе… Я потому на богомолье пошла – чтобы примирились они, чтобы ей, моей Агафье Андреевне, еще дитятко родить…

Хотетовский вздохнул.

– Отдавали за боярина, думали, как сыр в масле кататься будет, – понуро сказал он. – Боярин немолод, да бодр, крепок. Детишек, думали, ему нарожает… А первого сыночка не уберегли, второго не уберегли, больше и не брюхатела. Я нарочно у Семеновны моей спрашивал – она ж Агафью воспитала, они по-бабьи обо всем толковали. Нет, говорит, больше плода не носила. А скажи, Лукерья, отчего они больше не спали вместе?

– Батюшка наш Роман Иванович не пожелал, удалил мою голубушку от супружеской кровати, – отвечала девка. – Наговорили ему про каких-то молодцов, а она их и в глаза не видывала! Она только тех, кто в дворне, видит, а и там не на кого глянуть… разве что приказчик старший, Василий… Так, срам сказать, он и на Васю грешит, будто бы они с Агафьей Андреевной тайно на крылечке встречаются…

– Черт ли его поймет! – возмутился Хотетовский. – Не хочешь, чтобы женка на других поглядывала, – сам с ней спи!

– Про ревность еще в Священном Писании сказано, что стрелы ее – стрелы огненные, – напомнил подьячий. – Видать, оттого и бесится, что сам уже стар прежде времени стал и к брачному делу негоден. У нас в приказе было дельце – муж на жену просил, чтобы из обители забрали да ему вернули. Стали разбираться – смех и грех! Она, бедная баба, потому и в обитель сбежала, что ей уж с ним невмоготу! Ей уж под шестьдесят, покою хочется, а ему чуть ли не восьмой десяток, а все равно бес пихает и толкает!

Хотетовский зычно расхохотался, девка люто покраснела, Стенька трясся от беззвучного смеха. Наконец угомонились.

– Грех сейчас смехотворением баловаться, – укорил Хотетовский Деревнина. – Ну, расспрашивай девку дальше.

– Как ты, голубушка, обнаружила, что боярыни нет?

– Легли мы поздненько. Сперва молились вместе, потом говорили, потом опять помолились, – стала вспоминать девка. – И пошла я в светлицу, пусто нынче в светлице-то… А она в спальне осталась и велела мне утром приходить. Я вздумала, будто она еще молиться станет, а меня пожалела, видевши, что едва на ногах держусь. И пошла я в светлицу. А утром прихожу, а ее уж и нет.

– Ничего не слышала ночью?

– Ничего, батюшка мой. Спала крепко. Я пождала, пождала боярыню, пошла искать. Кого ни спрошу – никто не знает, никто не видел. Наконец мне шепнули – боярин-де сжалился, позвал к себе ночью. Ну, думаю, услышал нас Господь, примирились! Я – туда… А там тоже суета – боярин заперся, не выходит. А надобно указать, кому чем заниматься, что на торгу закупать, а приказчик Вася тоже куда-то сгинул. Кто, спрашиваю, у батюшки нашего? А боярышня, младшенькая, Катеринушка. А Агафьи Андреевны моей там нет…

– Всех расспросила, всюду искала?

– Всюду, и на чердак лазила, нигде нет. Ночью она со двора уйти не могла, у нас кобели злые, одного только человека слушают – сторожа Максима, он псарь опытный. Даже коли бы не тронули – лай бы подняли на весь Кремль. А спозаранку уже дворня на ногах. Батюшка наш не любит, чтобы долго спали, говорит – грех.

– Вот и мне то же самое сказывала, – подтвердил Хотетовский. – Что прикажешь думать?

– Накануне на двор к Троекурову инок приходил и тоже пропал бесследно, – сказал Деревнин. – Степа, расскажи про инока, только кратко.

Стенька собрался с духом и рассказал кратко – как инок напросился ночевать в подклете да как наутро отыскался лишь его пустой мешок, так что возникло подозрение – не принес ли он в том мешке безжизненное тельце.

– Чересчур мудрено, – отрубил Хотетовский. – Сходи-ка, девка, за моей Семеновной.

Когда жена Хотетовского явилась на зов, то побожилась – никаких иноков к племяннице не подсылала, а за братьев Агафьи поручиться не может, за своих замужних дочек также не может, и есть еще дети другой дочери старого Хотетовского, Степаниды.

– Чтобы всех их объездить и сказку отобрать, либо мне на неделю от приказных дел отрываться надобно, либо тебе, Родион Яковлевич, людишек своих спосылать, – сказал Деревнин. – Условимся так – коли чего проведаешь, тут же шли человека в приказ, а условное слово – тот же акафист Кресту. Мало ли кто в это дельце впутался, осторожность не помешает.

– Сегодня же мои люди объедут всю родню, – обещал Хотетовский. – Как с девкой быть?

– Держи у себя. Когда же обнаружится, что никто инока не подсылал, отправь к Троекурову жену. Она у тебя баба мудрая (Деревнин сделал этот вывод из молчания и исполнительности Семеновны), пусть пробивается к племяннице, пусть криком кричит, лишь бы к ней боярыню вывели. Дай ей людей с собой поболее, чтобы не вышло, Боже упаси, какого срама.